Текст книги "Спроси зарю"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Сергей Высоцкий
СПРОСИ ЗАРЮ

Глава первая

Россия-мать, как птица, тужит о детях…

А. Блок

1

В понедельник утром, как только капитан Гусев вошел в свой кабинет на седьмом этаже дома № 4 пр Литейному проспекту, зазвонил телефон. Не снимая плаща, Гусев взял трубку. Звонил Геннадий Иванович, сегодняшний дежурный по управлению госбезопасности.

– Виктор, быстро к шефу. Ждет…

Сняв мокрый плащ – в городе уже вторую неделю лил мелкий и противный холодный дождь, – Гусев аккуратно повесил его на плечики, поправил галстук, провел рукой по мокрым волосам. Потом достал из сейфа блокнот с заметками о расследовании, которое вел в последнее время. Начальство могло потребовать отчет в любую минуту…

Когда он вошел, генерал стоял у окна и, казалось, очень внимательно рассматривал что-то на улице.

– Садитесь, товарищ Гусев, – сказал он, отходя от окна.

Но сам не сел, а прошелся по большому кабинету, словно обдумывая, с чего начать. Потом остановился напротив Гусева и сказал:

– Есть одно срочное задание. Вчера в Филадельфии исчез советский турист Антонов. Полиция заявила, что никакими сведениями об Антонове не располагает. А что отсюда следует, нам необходимо знать.

Генерал взял со стола листок бумаги и прочитал:

– «Антонов Александр Александрович, сотрудник журнала «Заря», тридцать второго года рождения, холост». И так далее. Ничего выдающегося. А кстати, вы его статей не читали?

– Нет, товарищ генерал. – Гусев слегка порозовел от волнения. Он был блондин и, как все блондины, быстро краснел.

– А я читал некоторые. Судя по ним – парень способный. Две недели тому назад этот Антонов уехал в составе туристской группы в США, и вот… – Генерал развел руками. – Товарищи из посольства, конечно, пытаются его разыскать… Не верится, что могло стрястись что-нибудь плохое. Но нам надо знать о нем поподробнее… О его личной жизни… Может быть, какие-то связи с иностранцами, душевные потрясения. – Генерал опять остановился у окна и посмотрел на залитый дождем асфальт Литейного проспекта. – Вы, товарищ Гусев, займитесь этим лично. Побывайте дома, поговорите с родственниками, с друзьями…

Вернувшись от генерала, Гусев вызвал своего заместителя и поручил ему несколько срочных дел, которыми раньше занимался сам. Дела эти были интересные, и Гусев жалел, что ему не удастся завершить их самому. Жаль, очень жаль!..

«И чего генерал поручил мне заняться этим Антоновым лично? Опытных ребят в отделении хватает…»

Хотя Гусеву месяц назад исполнился тридцать один год, он уже восемь лет работал в комитете, руководил отделением и не без оснований считал себя бывалым чекистом.

Когда из кабинета ушел последний сотрудник, Гусев, наконец, занялся новым заданием.

Он позвонил в редакцию областной газеты, где много лет работал Антонов и откуда несколько месяцев назад был уволен. Секретарша ответила, что редактора нет. Голос у нее был резкий, неприятный. Гусев хотел спросить, когда сможет его застать, но трубку уже успели повесить.

«Ну и черт с тобой, – неприязненно подумал Гусев про секретаршу. – Второй раз звонить не буду. Съезжу сначала к Антонову на квартиру».

Через адресный стол он узнал, где Антонов. Ехать было далеко – на Поклонную гору, в гараже машин свободных не оказалось, и Гусев поехал на трамвае. Дождь перестал, и Литейный заполнился народом. Часы на углу улицы Чайковского показывали пятнадцать минут шестого.

У маленького магазинчика «Вино – табак» толпились мужчины. На остановке трамваи брались с боем. Гусев с трудом втиснулся в старый вагон «двадцатки». Сдавленный со всех сторон, Гусев старался вспомнить хотя бы одну статью этого Антонова, но не мог. Видимо, действительно не читал.

«Удрал, голубчик, – думал он. – Так просто люди не теряются, даже в Америке. Ну что ж, одним подлецом меньше. Вот как появятся его бойкие статейки где-нибудь в «Геральд трибюн», тогда и гадать не надо будет. Все станет ясно».

У Гусева еще свежи были воспоминания о том, как в прошлом году в Голландии остался аспирант-философ из университета. Больше всего возмущало то, что этот человек готовился стать наставником студентов, читать им марксистскую философию. «Этот Антонов тоже небось у себя в газете за Советскую власть агитировал… Ну что ж, поживем – увидим». Гусев вспомнил еще про Пеньковского и совсем помрачнел. Процесс Пеньковского оставил горький осадок.

В глубине души Гусев был твердо убежден, что всем, кому не хочется жить в своей стране, надо помочь как можно скорее выбраться за ее пределы. А уж обратно – дудки! Помирайте на чужбине. Гусев даже сказал как-то об этом генералу, но тот не согласился с ним. Генерал считал, что жить и умирать все должны у себя на родине.

За Ланской трамвай опустел, и Гусев развернул купленные еще утром газеты. В Соединенных Штатах приближался день выборов президента. В «Правде» комментировались предвыборные речи кандидатов на этот пост…

Сойдя с трамвая, Гусев не спеша пошел по мягкой, еще не просохшей дороге. Идти было приятно. Земля легонько пружинила. Уже давно Гусеву не приходилось ходить по такой земле – все асфальт да асфальт.

Здесь, на Поклонной горе, мир был совсем иной, не такой, как в центре. Спокойный, не суетливый, с чистым осенним воздухом, с мокрыми соснами, с уютными деревянными домиками, с ребятишками, играющими в лапту прямо на дороге.

Квартиру Гусеву открыла старушка, соседка Антонова. Гусев сказал, кто он и зачем пришел, но старушка ничего не поняла.

– В этой самой Америке Саша-то. Обещался после праздников приехать, – сказала она. – К американцам в гости поехал, а мне обещался привезти ихние шлепанцы. Твои, сказал, тетя Дуня, очень громко шкворкают, работать мешают.

Гусев усмехнулся и подумал: «Не видать тебе, тетя Дуня, мягких шлепанцев».

Ничего толком сказать об Антонове тетя Дуня не могла, пожаловалась только, что друзей, мол, много к нему ходит. И девушки. Шумят вечерами, музыку заводят, А так ничего…

Гусев спросил, не бывали ли у Антонова какие-либо иностранцы, и тетя Дуня припомнила, что как-то заходил один.

– Бородатый такой, офеня. Вежливый – все ручку хотел целовать… А как подпил и стали его с лестницы выбрасывать – шибко худо ругался…

За что бородатого выбрасывали с лестницы, тетя Дуня не знала.

– Да вы пройдите, сынок, пройдите в комнату. Саша-то и не закрывает ее никогда. Незачем, говорит… А я чайку поставлю. Может, что еще припомню, коль вы интересуетесь им.

Гусев вошел в небольшую, очень уютную комнату. Огляделся. «Да… Холостяки бывают разные», – подумал он, вспомнив свою холостяцкую квартиру. Здесь было много книг, хорошие эстампы на стенах – все пейзажи. Большой стол, заваленный бумагами и книгами, стоял рядом с балконной дверью. Чучело токующего глухаря пылилось на шкафу. Гусев остановился у большой застекленной фотографии. Светловолосый худощавый парень с ружьем в руках сидел на пне. Это был Антонов. Щурясь от солнца, он настороженно глядел прямо в глаза Гусеву. У ног лежала пятнистая собака.

Гусеву показалось, что глаза у Антонова холодные и презрительные.

Гусев сел за стол и посмотрел в окно. Он нашел привычные ориентиры города – колокольню Смольного монастыря, Исаакий, краны торгового порта. Вот только Адмиралтейство найти не смог – видно, скрывали деревья.

Внизу, под окнами, на вытоптанной лужайке мальчишки с криками играли в футбол. Ворота были обозначены красными кирпичами, лишь одну штангу заменял портфель…

На столе все выглядело так, будто хозяин вот-вот войдет в комнату, сядет и, придвинув стопку бумаги или книгу, возьмется за работу. Гусев даже вздрогнул от неожиданности, когда вдруг легонько скрипнула дверь. Вошел большой дымчатый кот и, посмотрев на Гусева, прыгнул на стол. Он прошелся по столу и осторожно сел на свободное от бумаг место. У кота было серьезное, немного грустное выражение и отвислые усы. Он не мигая смотрел на Гусева.

Гусев взял первую попавшуюся книгу. Это было исследование: «Деревянное зодчество древней Руси». Остальное – тоже о русской старине. Одна книжка, очень потрепанная, была вся в закладках. Гусев раскрыл ее на одной из закладок и прочитал подчеркнутое карандашом место: «Ты, который позже явишь здесь свое лицо. Если твой ум разумный, ты спросишь, кто мы? Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю. Спроси любовь! Спроси землю, землю страдания и землю любимую! Кто мы? Мы земля».

Пришла тетя Дуня со стаканом крепкого чая на цветастом блюдечке. Она поставила перед Гусевым чай и маленькую стеклянную вазочку с темным липовым медом.

– Попей чайку, голубок. Мед-то у меня свой, из деревни. Не то что покупной, всякий там… – сказала тетя Дуня.

Гусев поблагодарил.

– Хочешь – кури. Саша-то много курил. Бывало, сидит всю ночь над листками и дымит…

Она постояла в нерешительности, словно не знала, что ей надо делать, и, позвав кота, вышла.

Стало темно, Гусев зажег настольную лампу. Ему вдруг захотелось посмотреть разложенные на столе бумаги. Здесь были и отпечатанные на машинке и исписанные от руки крупным неровным почерком листы. Лежали вырезки из газет.

Строго говоря, на этот раз Гусев не имел формального права рыться в бумагах Антонова. Он сначала и не думал этого делать, а приехал с одной только целью – расспросить об Антонове соседей.

«Но уж коли так получилось…» – подумал он, отложив в сторону томик Рериха, в котором только что прочитал подчеркнутое место, и придвинул к себе бумаги. И любопытство и какое-то смущение всегда испытывал Гусев, прикасаясь к листкам, исписанным чужим почерком, к листкам, которые, быть может, не предназначались для посторонних глаз. А прикасаться приходилось не раз…

Тут была большая серьезная статья. Гусев начал читать. Мелькали слова: производительность труда, рационализация, бригадный метод… Не дочитав, он отложил статью. Очерк о трактористе Гусев прочитал весь и тоже отодвинул в сторону.

«А это уж, наверно, интереснее», – оживившись, подумал он. Перед ним лежали записки, озаглавленные: «Самое-самое».

«С детства есть у меня заветная мечта. Странная, надо сказать, мечта. Еще будучи мальчишкой-фантазером, я твердо знал, что она неосуществима, но расстаться с ней не мог и не хотел.

Никто, даже самые близкие люди не были допущены к ней. Мечта теплилась где-то в самых укромных уголках моего существа.

Это была мечта-сказка. Я обращался к ней очень редко. Когда было горько и одиноко, когда бывал влюблен…

Даже став взрослым, не смог я избавиться от нее.

Если рассказать о ней уравновешенному, серьезному человеку, он только пожмет плечами.

Кажется, зачем мечтать о том, чего никогда не будет? Конечно же, зачем?

…Я вижу себя то в большом, шумном, залитом густым желтым светом, нарядном театре, то на огромном, кипящем страстями стадионе, то просто на площади. Праздник. Чередуются артисты. Пение, танцы, фокусы, бумажные цветы. А зрители, среди которых и я такой же зритель, ждут открытий, ждут чуда. Они не могут без чуда. А чуда нет. Нет? Но оно будет. Я с трудом продираюсь на сцену. Мне свистят, кричат обидные слова, обещают позвать милицию… А я хлопаю в ладоши, и в зал начинают падать цветы. Настоящие живые цветы! Гвоздики, розы и много-много полевых цветов – ромашки, васильки, колокольчики, незабудки, подснежники… Цветы падают и падают. Смеются счастливым смехом девушки, прижимая к груди огромные букеты, изумленные, молчат мужчины. Цветы все падают и падают, а я тихонько ухожу на улицу, где снег и морозное небо. У театра тихо и пустынно. Холодным светом освещен портал. И длинная вереница такси с замороженными стеклами…»

Гусев дочитал страничку и усмехнулся – какая-то маниловщина. «Я вот мечтаю поскорей уехать в отпуск…» И еще подумал: «А я, наверное, эгоист – мечтаю об отпуске, а этот вон о чем… Чудес хотел». И тут же поймал себя на мысли, что думает об Антонове в прошедшем времени. Он покачал головой и вытащил из большой стопки серую потрепанную тетрадь. На ней было выведено крупными буквами «Дневник». Расходились лучи от большой, нарисованной красным карандашом звезды, и стояли инициалы «А. А. А.».

«Вот это любопытно», – подумал Гусев и тут же увидел дату: «1945 год».

Сколько же ему тогда было? Тринадцать лет.

Он раскрыл дневник.

2

Гусев читал старый дневник страницу за страницей, словно ожидая встретить в нем что-то такое, что объяснило бы побег – «будем так условно называть», решил Гусев – незнакомого и непонятного ему человека, помогло бы узнать, чем он дышит, что у него на уме…

1945 год, 6 апреля.

Все утро читал книгу «Пертская красавица» Вальтера Скотта. Нравится.

Играл с Васькой Розовым и Петькой Сусловым в чехарду. Они тоже учатся в 6-м классе. Обед сегодня был обычный, только на второе каша из горькой пшеничной муки.

В час идем на занятия. В школе азартная игра в перышки.

На географии нагрубил учителю. Он сказал, что детдомовцы способны только на драки да на воровство. Толку из них в будущем не получится. Я чуть не заревел от обиды. В конце концов получил «плохо» по поведению.

Завтра, наверное, будет не очень-то тепло, уже вечером вода покрылась тонким льдом. Очень красив был закат…

7 апреля.

Как я вчера и думал – сегодня морозно. Снег белый-белый. Был с ребятами в лесу. Когда пришел домой, мне дали бандероль из Ленинграда. Там была книга «Пещера чудовищ» и журнал «Костер». В «Костре» много интересных рассказов. Я очень обрадовался, когда увидел там рассказ о дневниках великих людей.

Потом пошел на базар – сегодня базарный день. Купил шанег и молока. Когда пришел домой, в спальне сидела Викторина (наш директор) и смотрела мои книги. Она сказала, что из меня сделают спекулянта. Наверное, потому, что бабушка прислала мне в посылке немного вещей для обмена на хлеб – ведь того, что дают в детдоме, не хватает. Слова директора меня очень обидели.

Я часто задумываюсь, кем мне быть, но точно никак не могу себе ответить. Особенно мне хочется быть ученым-исследователем или летчиком.

Сегодня вечером опять подмерзает. Нет света, читать нельзя.

9 апреля.

Получил письмо от двоюродного брата, от Бориса, он на фронте. Вот уж ему-то, наверное, по-настоящему трудно. Он ничего не знает о своих – ни о матери, ни об отце. Отец пошел воевать в сорок первом…

10 апреля.

С утра пилил с прачкой дрова. Ходил на почту и к Вадьке. Он дал мне книгу «Таежные походы». Сегодня пришло письмо от бабушки из Ленинграда. Я остался один мужчина в нашей семье, и мне надо стараться учиться лучше, чтобы в дальнейшем помогать бабушке и теткам. (Надо сказать, что готовить хорошо уроки я не люблю и учебой не блистаю.)

Сегодня Таня, наша техничка, сказала, что детский дом в Ленинград не поедет. Если это так, то я, когда сдам экзамены, попробую сам туда как-нибудь добраться. Возьму письма, в которых мне писали, чтобы приезжал, и, если задержат, покажу их. Попрошусь на паровоз, может быть, машинист окажется ленинградцем – тогда обязательно подвезет.

15 апреля.

Я отказался выступать в самодеятельности. Ни петь, ни плясать не умею, да и стыдно как-то. Викторина разбушевалась. Назвала меня чертовым спекулянтом. И потом в канцелярии обзывала по-всякому. Я не могу терпеть, когда меня обзывают. Я ей ответил…»

Гусев задумался. Ему вспомнилось свое полуголодное детство, эвакуация на Алтай. В школе, где он учился, было много детдомовцев. Местные жители, особенно первое время, искоса смотрели на всех эвакуированных. А детдомовцев просто не любили. «Сиротские опять по огородам промышляют», – ворчали они. Детдомовцы обижались на «сиротских» больше, чем на побои. У каждого где-то были родные – у кого на фронте, у кого «под немцем»…

Гусев помнил, как прибегали детдомовцы на уроки зимой. Замерзшие, голодные. В классе к ним тоже относились настороженно. Смотрели свысока, но боялись. Лишь Гусев, да еще две девчонки, из эвакуированных, водили с ними компанию. Делились скудными завтраками, вместе готовили уроки. Потом, года через полтора-два, сдружились все.

Гусев тогда очень переживал за детдомовцев.

И сейчас, читая дневник Антонова, он представил себе его мальчишечьи горести и заботы.

«Интересно, как повлиял детский дом на Антонова? – думал Гусев. – Нередко из детдома такие нелюдимы выходят… Злые, ожесточенные. Особенно если парень за себя постоять не может. Он там такого натерпится! А уж какая ласка, когда у воспитателя их тридцать разбойников».

21 апреля.

Солнечный день. Мы ходили в лес, на Чугайку, жгли костер. В лесу уже и сейчас хорошо. Снег кое-где стаял, пробивается травка. Допризывники стреляли по мишеням. Позвали нас и дали ленинградцам выстрелить по разу. Нашел десять пуль.

Из-за того, что ребята обокрали кладовку, было собрание. Директор говорила много о чем. Читала письмо от воспитанников, из Перми, которые уже выпущены из детдома, о том, как трудно им учиться и работать. Как они теперь ценят детдом… Никто так и не признался. Мне показалось, что Викторина думает на меня. Я краснел и волновался.

23 апреля.

На пульки, которые собрал на Чугайке, выменял у Юрки Попова (сына директора школы) 350 граммов хлеба. Я понимаю, что это очень нехорошо, но есть хочется…

От бабушки получил радостное письмо. Она пишет, что слышала по радио: все детские дома после окончания учебного года поедут в Ленинград. Я очень люблю бабушку, она так заботится обо мне. Я готов на все пойти для нее, и если я жил бы 60 или 70 лет, то отдал 20 лет ей.

Говорят, детский дом переедет в другое здание. Хорошо бы. Я люблю всякие переезды, шум, гам.

9 мая.

Сегодня рано утром ночная дежурная разбудила нас и сказала, что кончилась война! Мне даже не верится. Значит, скоро я уеду домой, все вернутся с фронта, вдоволь будет еды! Было собрание.

Потом играли в лапту. Пришел Вадька, пошли вместе в село. Там был митинг, все радостные, целуют друг друга, а те, у которых кто-нибудь погиб на фронте, плачут.

17 июня.

Выходной. Мы сегодня не работаем. Ходил несколько раз купаться. Вечером – открытие парка. Было гулянье. Произошел ужасный случай. Один шофер выпил и потерял орден. Искал, искал и не нашел. Он обещал 1000 рублей тому, кто найдет орден. Если не найдет, он, наверное, застрелится.

22 июня.

Ходил с Савицким в лес за грибами. С нами ходил и сын военкома Грибов. Наелись земляники. Она уже поспевает. Вовка Грибов все удивлялся, как мы живем в детдоме, а когда я ему рассказал, как мы жили в блокаду в Ленинграде, то он и совсем не поверил. Он живет очень хорошо, каждый день дома пекут свой хлеб, пироги. В день его отец получает 50 граммов масла, а другие не получают совсем.

15 июля.

Наконец-то едем в Ленинград!

Гусев посмотрел в окно. Город пропал в плотном тумане. «Ну и погодка!» – подумал он и стал листать другую тетрадь. Это были записи об учебе Антонова в морском училище в Ленинграде. Вел их Антонов небрежно. Иногда трудно было понять, какая запись к какому году относится.

9 января 1950 года, например, было записано только: «За 13 часов температура +4,4, влажность 45, ветер северный. Сдал последний экзамен – английский. 5».

 
Терпенья много,
Держи на норд,
Ясна дорога,
И близок порт.
 
 
Ты будешь первым,
Не сядь на мель,
Чем крепче нервы,
Тем ближе цель.
 

Это было записано 17 января. И ниже:

«Заступать дневальным на метеостанцию». Дальше шли пословицы и поговорки. Почти все они были знакомы Гусеву, и только одна из них привлекла внимание: «Не садись под чужой забор, а хоть в крапиву, да под свой».

21 февраля.

Занятия в университете литературы и музыки. Ходил в кино. «Падение Берлина», вторая серия. Получил письмо от двоюродного брата Бориса. Зовет на охоту.

28 апреля.

Экзамен по метеорологии. Пять.

Якимов И. Н. Криминалистика. 1925 год. Якимов И. Н. Практическое руководство к расследованию преступлений. 1924 г. Громов В. Вещественные улики и научная уголовная техника.

– Однако! – усмехнулся Гусев. – Криминалистика… Это, пожалуй, даже странно. Зачем она ему?

Гусев читал и удивлялся. И не лень было Антонову делать записи порой совсем пустые и никчемные?

Особенно удивило Гусева описание попойки у какого-то дяди Коли. Судя по записям, дядя Коля, пожилой, спившийся актер, оставленный женой и друзьями, лихо исполнял цыганские романсы, а его большая, запущенная квартира была всегда открыта для Василеостровской шпаны.

Антонов упоминал в дневнике каких-то девиц, с которыми познакомился у дяди Коли. О том, что это были за девицы, Гусев понял, прочитав в дневнике описание одной из них – Галины, на груди у которой были вытатуированы буквы «слжб» (смерть легавым – жизнь блатным).

И все это перемежалось записями об успешной сдаче экзаменов (судя по дневнику, Антонов учился хорошо), О выпуске литературной стенгазеты, о посещении лекций по истории искусства. Была запись и о выступлении на общем комсомольском собрании в училище с докладом об истории Ленинграда.

Седьмого ноября 1950 года: «Как хочется иметь настоящего, хорошего друга, с которым можно было бы делиться самыми личными, самыми тайными мыслями, горем и радостью».

Это было похоже на крик души.

Дальше шли чистые листы. Кое-где были выписаны афоризмы, цитаты из книг. Похоже, что эти записи относились к более позднему периоду. На одной из страниц Гусев прочел: «Мы все относительны сравнительно с Россией, наше дело – служить ей, а не господствовать над нею».

«Обрывочно все, раздрызганно, – подумал Гусев, – но какое-то представление о человеке дает. О человеке разбросанном, неуравновешенном… Из такого, как говорят, и черт и ангел может получиться».

Гусев поймал себя на том, что увлекся и совсем забыл о времени и о том, зачем сюда пришел.

Он уже хотел положить тетрадь на место, но из нее выпало несколько сложенных вдвое листков. Это было письмо к женщине.

«Дорогая Ира! Ты, наверное, очень удивишься, получив это письмо. Удивишься и тому, зачем я пишу, – ведь достаточно набрать номер телефона, встретиться и поговорить.

Все эти последние дни я думал о тебе, вернее, о нас. Я и сейчас до сумасшествия зримо представляю, что ты рядом. Твоя голова у меня на плече, ты такая ласковая, родная, теплая. Я глажу твои волосы, целую глаза…

Знаешь, я боюсь, что потерял тебя. Не возражай сразу, не говори, что все зависит только от меня. Выслушай.

Я не представляю себе жизни без тебя. Не могу даже предположить, как бы я жил, если бы тогда не встретил тебя.

Когда ты со мной, у меня нет никаких сомнений. Мне удивительно хорошо и легко. Помнишь «Асторию»? Ты еще спросила меня: «Чему улыбаешься?» А я не знал чему. Просто мне было хорошо. Только оттого, что ты была рядом. Это, видно, и есть счастье. Разве его объяснишь?

Ты принесла мне несколько самых счастливых дней в моей жизни. Самых счастливых! Даже не став моей.

Уже давно ночь. За окном темный, темный лес. А мне видится Волга, и мы с тобой на пароходе. Помнишь первое наше путешествие? Мы спешили, волновались, боясь опоздать, в кассе не было билетов, никто не хотел нам помочь. И вдруг, за минуту до отплытия, мы очутились вместе в маленькой каюте. Размеренно стучала машина, суетились на палубе люди, а мы сидели у окна счастливые, умиротворенные. Несколько дней мы были рядом. (Рядом! Только подумаю сейчас об этом, у меня начинает кружиться голова.) Мне казалось, да я и сейчас так думаю, что не будет больше в моей жизни минут более счастливых.

Утро. Очень раннее утро. Пристань Большой Волги.

Густой туман над рекой. Где-то в тумане гудки буксиров, голоса людей. Мужчина с сыном на скользких позеленевших ступенях у воды. Помнишь? Старенький разбитый автобус в Дубну, сонные пассажиры.

А базар в Кимрах! Яблоки, яблоки – на возах, на лотках, на земле… И весь воздух настоян на их крепком аромате.

Русь XVIII века! «Ракета» принесла нас туда из Дубны всего за полчаса. Мы сидели на высоком крутом берегу, на маленькой скамеечке. Солнце припекало, за Волгой над лесом парил планер, медленно ползли пароходы. Мы разглядывали прохожих, читали стихи, наслаждались свободой, отрешенностью от всяких забот. Потом переправились на пароме на другой берег Волги. Какая живописная толпа была на этом старом пароме. Застенчивые девушки с большими, тоскливыми глазами, как мне показалось, смотрели на нас, счастливых, с завистью. И снова «Ракета», Большая Волга, маленький буфет на дебаркадере, где мы пили пиво. Какой-то громогласный почерневший моряк допытывался у буфетчицы:

– А Борода плавает? Ты мне скажи, плавает Борода?

Хватит воспоминаний. Это слишком грустно, чтоб не сказать больше…

Ты написала мне как-то: «Для меня ты самая близкая, самая родственная душа…» А что это значит «родственная душа»? Любишь ли ты меня? Я должен это знать наверняка. Должен знать, что если любишь, то это раз и навсегда. Что у меня не будет друга более верного, чем ты. Друга, который даже в самую трудную минуту не отвернется, не осудит, а поймет.

В последнее время мы стали редко видеться. В этом прежде всего виноват я. Но не могу я не пропадать в командировках, черт знает в какой глуши, не возвращаться из редакции поздно ночью, не сидеть до утра в надежде когда-нибудь написать что-то стоящее! Не могу. Не могу, даже когда ты ждешь. Это, наверное, и есть эгоизм. Но если я не буду всего этого делать – это буду уже не я.

Мне кажется, ты начала понимать. И стала потихоньку отдаляться от меня. Раньше ты отзывалась на каждый мой звонок. Мы могли встретиться в любое время. Теперь все чаще и чаще ты занята в те редкие дни, когда свободен я. А прежде ты все бросала… Как могла ты без меня уехать в Углич? В Углич, в который мы так давно собирались вместе, столько читали о нем. Уехать с какими-то новыми друзьями! Это похоже на предательство.

Около тебя всегда много интересных людей. Может быть, в этом и нет ничего особенного, но мне нестерпима даже сама мысль, что ты рядом с кем-то другим сидишь в театре, говоришь о том, о Чем должна говорить со мной. Ты яркий человек. И я могу понять тебя, Иринка! Коротать одной вечера в ожидании любимого – занятие не для тебя. Ведь счастье можно построить, лишь отказавшись от чего-то своего ради другого человека. Не всегда просто это сделать. Даже если этот человек и самый любимый. Да и что я смогу тебе дать, кроме лишних забот и огорчений? Ничего.

Не очень-то удачно складывается моя жизнь. Из газеты уволили. Что-то получится в журнале?.. И как это ни горько признать, ничего серьезного я еще не родил. А ты (прости, я начинаю так думать) не способна променять свою интересную жизнь на вечные тревоги и неудобства нашей совместной жизни. Ты слишком легко идешь по жизни, тебе легко все достается.

Я отчетливо вдруг представил себе – бывают такие минуты, когда словно прозреваешь, поднимаешься над обстоятельствами, – ничего у нас с тобой не получится. Не судьба. Я, Ира, верю в судьбу. И чем отмалчиваться при встречах и корить друг друга из-за пустяков, лучше прекратить все сразу. Я уже потерял тебя. Да, потерял…

Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю. Так уж заодно… Характера у меня достанет. Вот так-то, ускользающая моя Иришка!»

Гусев дочитал письмо, повертел его в руках, отыскивая дату, но ее не было.

«Да… дела, – подумал он. – Что ж это Антонов его не отослал? Уж раз решился… А может быть, это только черновик? Скажем прямо, проблем у парня хватало».

Он сложил письмо, сунул в дневник и встал. Тетя Дуня проводила его до двери.

– Саня приедет, заходи, голубок.

«Завтра с утра надо будет съездить в редакцию, – думал Гусев, идя по тропинке через парк и вдыхая сыроватый, напоенный хвойным запахом воздух, – а потом к его родственникам в деревню. Мало времени, черт побери, вызовет генерал, что я ему скажу…»

Гусев вдруг вспомнил письмо Антонова к Ирине. «Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю…» Что бы это значило? Ведь с работой все решилось. Устроился в журнал. Любовь? Вот она вся в письме… Что же еще? Уж не о поездке ли в Америку?..