Текст книги "В поисках пути"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Брось! – воскликнула она, сердясь еще больше. – Как тебе не надоест играть словами? Неотразимая логика! Простые вещи невообразимо запутываются, как только к ним прикоснется твоя логика. Примирение наше невозможно.

– Не злись, Маша. Я пошутил.

– Мне не нравятся твои шутки. О том, что у нас случилось, можно бы и не шутить. Слишком все это тяжело!

– Да, не легко! Но знаешь, что я скажу? Нет, не возмущайся заранее!.. Можно?

– Говори, разумеется. Но гадостей больше не смей, вроде того, что я должна уйти от Федора.

– Об этом не буду, обещаю. Ты вот сказала: примирение невозможно… Примирение бывает лишь после ссоры, так? А мы с тобой не ссорились. Вспомни, Мария, ни разу не ссорились. Это ведь правда – ни единого раза!.. Ты влюбилась в Федора, и мы расстались. И даже не это – не расстались, а ты поднялась и ушла. Просто ушла, вот так… Видимо, на тебя налетел порыв страсти…

– Умный человек! – сказала она зло. – Гордишься своей логикой, а самого простого, что может быть, не понимаешь! Страсть налетела, ни с того пи с сего бросила!.. Мы должны были с тобой расстаться, рано или поздно, независимо от Федора! Нельзя нам дальше было жить!

– Но почему? Скажи, почему?

– Потому! Не нужна была я тебе.

– Ты? Не нужна мне? Как ты смеешь, Мария?..

– Это правда, Алексей.

Он глядел на нее округленными глазами. Он был потрясен.

– Я не могу поверить, что ты серьезно!.. Такое непонимание!

Она проговорила с, горечью:

– Не притворяйся! Ты знаешь так же хорошо, как я, что я тебе совсем была не нужна.

– Объяснись! Я требую, чтобы ты объяснилась. Ты можешь меня не любить, можешь презирать, уйти от меня – твое право!.. Но клеветать – этого ты не смеешь, я не допущу!

– Не подпрыгивай, сиди спокойно! Да, ты страдаешь без меня – это так, не отрицаю. Если тебя лишить носового платка, ты будешь тоже страдать. И без галстука ты не можешь. Вот – кругом грязь, неразбериха, а узел вывязан у тебя, как на вывеске в парикмахерской.

– Мария! Что за сравнения!

– Во всяком случае, правдивые. Я была нужна тебе, как деталь существования, не больше. Ты не знал меня и не интересовался мною. Ты был погружен в свои мысли, ты постоянно был в себе. И иногда, пробуждаясь, ты удивлялся: ах, Мария, она рядом! Да она умница! Да она и собой ничего!

– Нет, не иногда, я всегда это говорил: ты умна, ты дьявольски умна! Ум твой поражал меня больше, чем красота, красивые женщины не редкость.

– Умные женщины тоже не редкость. Открой шире глаза на мир, ты, умеющий различать тысячи оттенков шума травы, – боже, как ты слеп к людям, как ты глух к ним!

– Послушай, Мария…

– Не прерывай!.. Я хочу высказаться. В тот раз, уходя, я не сумела – надо хоть сейчас… Алеша, помнишь, в прошлом году я прочитала доклад о своей первой работе? Согласна, она мала сравнительно с твоими изысканиями. Но это была первая, пойми! Первая настоящая работа после института!..

– Я все помню, зачем ты спрашиваешь? Я помню, какой радостной ты вернулась домой… Ты была в чудесном сиреневом платье…

– Правильно, в сиреневом, ты запомнил. Ты меня поцеловал, ты был рад. А потом ты задумался у окна, вот у этого самого… Я тихонько обняла тебя, ты повернул ко мне лицо. У тебя были слезы в глазах, никогда я не видела тебя таким растроганным. Если бы ты знал, как я любила тебя в тот момент, мне уже не надо было успеха, твоя любовь была важнее!.. А ты сказал: «Мария, чудесный дождь, просто не могу – изумительный дождь!» Вот как ты сказал, я никогда этого не забуду!.. Даже в такую минуту какой-то дрянной дождь был важнее меня… Не смей лицемерить, что я тебе необходима, я не хочу этого слышать!

– Федор, конечно, иной? За это ты его и полюбила?

– Да, он иной. Он простой, человечный и ласковый. И я ему необходима, не на словах необходима, а по-настоящему. Федора мне не приходится ревновать ни к людям, ни к временам года, как тебя. Он мой, всегда мой! Так немного надо – любить и быть любимой! С тобой этого не выходило. Какой-то кусок в тебе оставался чужим, я не могла его затронуть, даже прикоснуться не часто удавалось…

Он устало попросил:

– Маша, может быть, хватит? Мне не обязательно слушать о твоей любви к Федору. Ты доказала ее своими поступками…

Она вытерла глаза. Он сидел опустив голову, подавленный и хмурый. Ни о чем он так не мечтал, как о дружеской, хорошей встрече с ней. Встреча состоялась – ни хорошая, ни дружеская, жестокий разговор… Лучше бы всего уйти, оставить ее здесь одну. Уйти он не мог.

20

– Ну хорошо, – начал он снова. – Как принято говорить, выяснили отношения. Стало ясно: никаких отношений нет. Думаю, ты явилась не для того, чтоб запоздало упрекать меня в черствости и эгоизме. Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты прекратил войну с Федором.

– Мы с ним не воюем. Воюют с врагами. Мы не враги.

– Алексей, – сказала она, – выслушай меня без раздражения. Мне тяжело, поверь. Нам всем тяжело, тебе тоже, я знаю. Так дальше не может продолжаться. Федор не спит ночи, все о чем-то думает… Зачем ты согласился идти к нему в цех? Вам нельзя работать вместе. Ты должен разрядить эту невыносимую атмосферу. Федор не может уйти, он начальник цеха, нужен важный повод, чтобы переместиться, а где его взять? Но ты человек посторонний, ты можешь…

Он поспешно поднял руку.

– Не доканчивай, я понял. То, что ты просить, невозможно. Никто не поймет внезапного прекращения работ, когда они близки к завершению и результаты их обещают многое. Нет, это исключено!

Она воскликнула:

– Пойми меня, прошу, пойми!.. Я не о результатах. Они нужны, пусть, я не спорю. Я рада, что они хорошие, очень рада. Но почему ты? Твои помощники, твои сотрудники, разве они не получат того же? Я только об этом – пусть заканчивают другие, не ты. Тебе нельзя! Как ты этого не понимаешь? Мне больно за вас обоих. Как же ты можешь быть так спокоен?

Он усмехнулся жалко и натянуто. Разве не такие же жестокие, обидно-несправедливые слова и он недавно говорил себе? Ладно, это он уже пережил. Мария опоздала. Явись она с подобными уговорами месяц назад, возможно, он бы отступил. Теперь поздно.

– Послушай меня внимательно, как я тебя слушал. Мне не хотелось принимать задание Пинегина. Я знал, как будут обо мне говорить. Знаешь, почему я согласился? Я был убежден, что печи могут работать лучше, чем работают ныне. Это инженерный спор, Маша, не личный; личные отношения лишь несправедливо его запутали, да и то в глазах обывателей – верю в это! Не отпираюсь, был момент, когда я растерял уверенность в правоте, хотел убраться. Это продолжалось недолго, так, усталость… Но я не ушел. Как же я теперь могу удалиться, когда работа закончена, требуется лишь завершить ее? Спор у нас честный, с начала до конца честный, мы обязаны честно довести его до конца! Не проси больше, Мария, я откажу!

Она в отчаянии смотрела на него. Дальнейшие уговоры ничего не могли дать. Уступчивый в житейских делах, он был каменно неподатлив в том, что считал важным. Он был противоположностью Федору, она точно сказала. Тот лишь внешне казался твердым, на деле он мягче воска, надо лишь разогреть его в ладонях, чтоб лепить нужную форму. Такие, как Федор, теряются в жизни, им нужна верная рука. Этот не потеряется. Об него можно разбиться, но его не повернуть. Он неудержимо стремится куда-то в свою точку, по своему однажды выбранному пути. Все, что мешает его порыву, будет отброшено без колебаний, без сожалений. Она сама покинула его, их характеры не сходились, так ей до сих пор казалось. Может, все было по-другому – и ее отшвырнуло в сторону с его пути, как сейчас отметаются ее просьбы?

Он прервал невеселые размышления Марии:

– Ты, конечно, возмущена моим поведением. Когда-нибудь потом ты разберешься, я надеюсь.

Она попросила, дотронувшись до его руки:

– Еще одно скажи, начистоту… Эти результаты, о которых ты говорил, для Федора плохи?

После некоторого молчания он ответил вопросом на вопрос:

– Ты спрашиваешь, как это будет признано официально или мое личное мнение?

– Разве это не одно и то же? Или официально будет сказана ложь, а твое личное мнение – правда?

– Нет, не так. Официально можно требовать лишь то, что обязаны выполнять все, то есть строгие положения инструкций и правил. От людей нельзя приказом добиваться героизма и необыкновенного – только исполнительности и точности Но каждый может предъявить к себе больше требований, чем по инструкции, таково мое мнение.

– Скажи мне и то и другое.

– По службе нареканий на Федора не будет. Он производственник, а не исследователь, его дело – выдавать стандартную продукцию по предписанной схеме, а не экспериментировать. А личное мое мнение: ему надо было разобраться в тайнах своей печи, именно экспериментировать. Этого он не сделал.

Мария молча поднялась. Красильников добавил:

– Я знаю: женщин трогает великодушие. Если бы я обелил Федора, как бы мы хорошо расстались с тобой. Мне очень хочется сохранить хоть немного доброго к себе в твоем сердце. Но лгать я не буду.

Она протянула руку:

– До свидания. Прости, что обидела просьбами…

– Нет, не обидела. Я провожу тебя, на дворе пурга.

– Какая пурга? Было совсем тихо, когда я шла сюда.

Он печально улыбнулся:

– Пурга разразилась полчаса назад, как раз когда ты ругала меня и восхваляла Федора. Я слышал, как она заговорила. Ты одна не доберешься домой.

21

Автобусы не ходили. Те, что были на линии, убрались в гаражи, новых не выводили. Ветер разразился при обильном снегопаде, улицы заволокла крутящаяся белая мгла. Фонари казались тускло мерцающими шарами, сияние их пропадало метрах в десяти. Снежный покров быстро поднимался, нижние ступеньки в домах всюду были погребены. С наветренной стороны росли сугробы, они завалили первые этажи, подбирались ко вторым. В один из таких сугробов буря втолкнула Марию и Красильникова, и ему и ей пришлось глотнуть снега, пока они выкарабкались наружу. Снег пахнул не холодом, как бывает при больших морозах, а сыростью.

– Какая отвратительная погода! – проговорила Мария, задыхаясь от снега, ветра и усилия, затраченного на борьбу с сугробом.

Красильников услышал только слово «погода» и прокричал в ответ:

– По-моему, тоже – великолепная! Удивительно бодрящая, не правда ли?

Погода не столько бодрила, сколько пришпоривала. Ветер сперва обрушился сбоку, потом наддал в спину. Он весело грохотал, во второй раз опрокидывая Марию в снег. Красильников поднял ее, и оба, не отпуская рук, понеслись вперед – это был единственный способ устоять на ветру. Снежный ураган обгонял их, надрываясь в беге. Вблизи от залепленных снегом фонарей было видно, как ошалело крутятся вокруг столбов снеговые потоки.

– Нет, я не могу так, – пожаловалась Мария, когда они забрались в повстречавшееся парадное, чтоб отдышаться. – Я не дойду до дома.

Красильников жил в поселке, приткнувшемся к заводам, – его почему-то называли «аварийным», – а Мария в городе, за три километра. Дорога вначале шла Октябрьской улицей, застроенной двухэтажными домами, потом по открытой тундре. Если здесь плохо, то дальше будет хуже. Он пробормотал:

– Ничего, доберемся. Крепче держись за меня. Надо не давать ветру воли над собой.

Самым трудным оказался выход из спокойного местечка на улицу. Они свалились в беснующийся воздух, как в несущуюся воду. В отличие от воды в этом плотном, ревущем и грохочущем воздухе нельзя было барахтаться и размахивать руками; руку, выброшенную вбок, ветер вырывал из плеч, как клещами, не давая притянуть обратно. Не пройдя и ста метров, Мария изнемогла. Красильников втащил ее в другое парадное.

– Если мы возвратимся обратно, – сказал он, – буря будет в лицо. Это хуже: не хватит дыхания.

– Как-нибудь дойдем, – прошептала Мария: от усталости у нее пропал голос.

Они шли от парадного к парадному. С каждым разом переходы делались короче, остановки продолжительнее. Когда они добрались к последнему дому по Октябрьской, буря сорвала с крыши железный лист. Лист пронесся над головой Красильникова беззвучной темной птицей, едва не задев его с Марией, дико завертелся по снегу и, распластавшись во всю длину, умчался в темноту. Он, должно быть, гремел, но уши не слышали грохота: все заглушала буря.

– Нам могло снести головы, – проговорила испуганная Мария во время отдыха в последнем парадном. – Только полметра от нас – ужас!

У нее тряслись губы от усталости. За десятиминутную передышку она не успевала наладить дыхания и сразу же теряла его, как выбиралась наружу. Она больше не жаловалась, но ей нелегко давалась стойкость.

– Закутывайся покрепче, Мария, – сказал он. – Начинается самый трудный участок.

Он с опасением и решимостью готовился к выходу на это занесенное снегом шоссе, проложенное по плотине между двумя озерками. Здесь предстояло проверить, у кого больше сил – у бури или у человека. Ветер грохочет грознее, чем стоит того. Главное – даже единственное, а не главное – держаться середины шоссе, по бокам крутые откосы берегов. Если буря оттеснит их в сторону, они сорвутся на лед, на откосах плотины не за что удержаться. Надрывайся, вой, свисти, посмотрим, посмотрим теперь, кто крепче!

– Я готова, Алексей! – сказала Мария, делая шаг вперед и побледнев от страха.

На этом пустынном отрезке дороги фонари были расставлены реже, чем на улице. Ветер несся сбоку и толкал Марию на обочину, к откосу, сама она не могла противостоять его нажиму. Но локоть ее был схвачен, словно рычагом, рукой Красильникова. Чем яростнее ее рвала в сторону буря, тем сильнее тащила рука. Под действием этих противоборствующих сил Мария медленно продвигалась вперед. Ей показалось, что они брели так несколько часов. Изредка, у фонарей, она взглядывала на Красильникова. Она еще не видела его таким: рот перекошен, глаза светились, – такие лица бывают у людей, сваливших после долгой борьбы противника на землю: он боролся с бурей, как с человеком, а не стихией. Потом перед ними поднялась стена пятиэтажных домов, обращенных к тундре, – внешний бульвар города. Ветер сразу стал тише, снег гуще. По пустынным улицам гремели сорванные с крыш железные листы. Мария, пока добрались до ее дома, насчитала их около десятка. В подъезде она взглянула на часы – этот последний трудный километр был пройден за сорок минут.

– Дома наконец! – воскликнула Мария с облегчением. Помолчав, она добавила: – Зайди к нам. Одному опасно возвращаться.

Он покачал головой.

– К вам я не хочу, извини, Маша. А что опасно – пустяк! Ты ведь знаешь, я люблю такую погоду.

– Насколько я знаю, ты любишь всякую погоду: хорошую и плохую, теплую и холодную, сырую и сухую. Поступай как хочешь. Не злись, что я потревожила тебя неожиданным появлением.

– Я никогда не злился на тебя, Мария. Огорчался – бывало, но не злился. Прощай, будь здорова.

Он поцеловал ее красную, обожженную снегом я ветром руку. Мария грустно напомнила на прощание:

– И стулья завтра забери обязательно! Обещаешь?

– Обещаю. Обязательно заберу.

Красильников вышел на главный, ярко освещенный проспект, прорезавший весь город. По улице опять пролетел железный лист, ударился о столб, изогнулся вокруг него, секунду трепетал на весу и, сорвавшись, унесся дальше. Красильников, увязая по колено в дымящем, неустоявшемся снегу, пробирался вдоль стен, чтоб не попасть под удар железа. Около каждого препятствия на глазах возникали сугробы и, чуть их задевала нога, таяли и рассеивались. «Много, много наделает хлопот эта пурга!» – думал Красильников, с любопытством оглядываясь. Он был один на проспекте. Он словно мерился силами с ураганом за всех, кто заперся за неприступными каменными стенами и грел сейчас руки у батарей центрального отопления. Все это было по-своему интересно: и ветер, ревевший между домов, и неистово кружащийся снег, мелкий и плотный, как дым, и немыслимая прогулка – от дома к дому, от столба к столбу, держась руками за стены.

Потом Красильников повернул к поселку. Буря теперь мчалась прямо на него, она не подталкивала, а отшвыривала. Красильников знал, что предстоит тяжкое испытание, и готовился выдержать его. К удивлению, стало не труднее, а легче. Ветер грохотал так же оглушающе, но скорость его уменьшилась. Ураган изнемогал, первый его натиск был отбит.

Когда Красильников шел по плотине, ветер совсем затих. У последнего дома по Октябрьской улице бормотало ожившее радио. Диктор передавал, что в районе города свирепствует циклон со скоростью ветра до сорока метров в секунду и что возможно дальнейшее его усиление. Красильников постоял у репродуктора, висевшего на столбе, пока не прослушал всю сводку. Воздух был так неподвижен, что даже снежинки не вились, а падали отвесно. Снег сыпался, как мука, белая муть опускалась на землю. Температура повышалась, снегопад усиливался. Над городом проходил центр циклона, буря, бушуя в его обводе, умчалась в сторону. Скоро она возвратится.

Красильников развязал уши шапки, расстегнул ворот – от кашне повалил пар. Красильников брел, всматриваясь в преображенные дома. Пустынная улица казалась незнакомой. Снег забил трещины и неровности, стены домов были замазаны снегом, как краской. Каждое здание надвигалось без предупреждения, возникало внезапно и целиком – появлялось темное пятно, пятно вспыхивало окнами, дом проплывал мимо. Только что мир был суров и стремителен, он летел, грохоча железными крыльями. Мягкий и умиротворенный, неправдоподобно нарядный, он спит, завалившись в сугробы. Такой мир стоило любить, он был ласков и дружелюбен.

– Хорошо, очень хорошо! – говорил Красильников растроганно. – Нет, просто удивительно хорошо!

Он подошел к перекрестку, повороту на завод. Это место всегда было ярко освещено фонарями и прожектором с крыши. На противоположной стороне смутно проступал дом Красильникова, последнее здание на улице, за ним тянулся пустырь, дальше по склону горы шла железная дорога. Он не хотел возвращаться так скоро, еще не было двенадцати. Он прислонился к стене, закрыв глаза, глубоко дышал. Ему было легко и свободно. Он удивился своему состоянию. Еще недавно он считал себя неудачником, чуть ли не несчастным. А разве он не несчастен? Только что он провожал жену, которая его бросила. Он любит ее, но она не вернется. Откуда же эта радость? Что восхитило его? Неудачи и провалы жизни? Ну и что же что неудачи? Тебе казалось, что жизнь идет не так, как надо бы, ты всегда хотел обязательно не того, что было, все остальное – неудачи, так ты считал. Жизнь шла как надо, было то, что единственно необходимо. Прекрасен мир, в котором ты живешь, всегда прекрасен – под солнцем и в тучах, в тишине и буре! Прекрасен труд твой, заполняющий не одно время – душу твою! А друзья и противники, сотрудники и прохожие, будущие возлюбленные и ушедшая жена – протяни им руки, обрадуйся, что они с тобой, – это так чудесно, что они рядом! Пой, торжествуй, ликуй, мое сердце, великолепно жить на этой земле, черт меня подери!

Спокойная белая муть, непрерывно падающая из темноты на землю, стала вихриться. В проводах тонко засвистело. Буря возвращалась обратно. Ветер мчался по улице, разгоняясь на дымном снегу.

22

Прохоров торопился начать задуманный опыт. Никому заранее не открываясь, он распорядился наготовить достаточно угля и порошка. Такие приказы не всегда легко удавалось осуществить, но в этот вечер обстоятельства благоприятствовали: мельницы мололи в запас, в бункерах было заготовлено порошка для обжига на три смены, уголь доставили высшего качества, его тоже хватало. Сменным мастером вышел Лахутин: Прохоров знал, что кто-кто, а этот постарается.

Знакомя Лахутина с целью опыта, он не удержался от упрека:

– Радуйся, Павел Константинович, на твоей улице праздник – подвергнем сегодня печь основательной встряске. Правда, на этот раз придется тебе поработать со мной, а не с твоим приятелем Алексеем Степанычем.

Лахутин добродушно отмахнулся:

– А с тобой еще лучше: все же хозяин на печи, а не дядя со стороны! Потрясем, потрясем ее, пусть показывает, на что способна!

Лахутин унесся наверх – готовить приемку повышенного количества порошка, а Прохоров прошел в вентиляторную, расположенную в конце здания, за электрофильтрами, улавливавшими из газа ценную металлургическую пыль. Дежурный, мирно читавший книгу, вытянулся по-военному при виде начальства. В небольшом помещении были смонтированы два вентилятора-эксгаустера. Работал, как обычно, один, до сих пор этого хватало – вторая машина стояла в резерве или ремонтировалась. Прохоров глядел на неработавший эксгаустер и думал – практически и конкретно, как только и приходилось думать все эти годы: «Если он прав, Алексей… Выходит, двух эксгаустеров не хватит, придется монтировать третий, а где?» Он прикидывал, как в такой тесноте выкроить требуемую новую площадку, потом с досадой оборвал себя: ничего пока не требуется, идет проверка рискованного предположения – не больше! До практических выводов далеко!

– Пустите второй эксгаустер! – приказал он дежурному. – Сегодня работаем на двух машинах. Будем держать повышенную тягу на печи. Сейчас запишу в журнал новое задание.

Дежурный был поражен, когда прочитал запись: тяга, указанная начальником цеха, была неслыханна. Он кинулся собирать схему пуска второй машины. Прохоров пошел на электрофильтры.

На подстанции электрофильтров слышался громкий смех. К дежурной, красивой девушке, забежали поболтать два знакомых линейных монтера. Они окаменели от страха, увидев начальника цеха: в это помещение посторонним входить было строго запрещено – здесь тянулись линии высокого напряжения. Прохоров удалил гостей, не спросив фамилий и даже не выговорив дежурной. Он сделал в журнале запись и расписался.

– Откройте для прохода газов все свободные камеры. Ожидаем сегодня повышенное количество очень запыленных газов, – объяснил он. – Работы будет много, так что всех кавалеров по шеям!

– Я запрусь от них, – поспешно сказала дежурная. – Такие вредные, всюду пристают с болтовней: и дома и на работе. Больше не допущу! Все газы очистим, Федор Павлинович!

На печи Прохорова ожидал Лахутин. Свою часть задания он выполнил. Печь приняла невиданную еще нагрузку. Целая река темного блестящего порошка рушилась на первый под. Навстречу ей рвались раскаленные топочные газы. Порошок дымился, удушливый газ заволок голову печи, тяжело клубился под крышей цеха. Лахутин, не признававший противогаза, на этот раз отступил от привычки, на боку у него болталась мешавшая движениям сумка, в зубах торчала гофрированная трубка. От его недавнего ликующего настроения не осталось и следа. Он был встревожен и хмур.

– Плохо, Федор Павлиновнч! – издали закричал он. – Звонили из диспетчерской комбината. Надвигается циклон, обещают чертову погодку. Не вытянем мы сегодня твоего опыта. Может, отложим?

Он с волнением глядел на Прохорова, явно надеясь, что тот откажется от рискованного эксперимента. Печь, задыхавшаяся и в хорошую погоду от избытка газов, в дни снежных ураганов теряла добрую треть работоспособности: тяга падала, все кругом заволакивало удушливым туманом. Прохоров видел, что Лахутин готов был обуздать свое нетерпение до лучшего времени. Прохоров не пожелал уступать циклону.

– Поработаем, – решил он. – Два эксгаустера – сила здоровая, должны вытянуть против любой бури.

Они спустились на нижнюю площадку к топкам. Кочегары знали, что сегодня придется потрудиться. Колосники сияли белым жаром, еще ярче светились недра печи на предпоследней площадке, куда врывались, догорая на пути, топочные газы. Здесь была зона максимальных температур, отсюда они распространялись вверх. Даже со стороны, от перил площадок, было видно сквозь щели смотровых окон, как необычайно горячо идет печь. Она шла тяжело. Облако выбивавшихся газов все гуще окутывало ее голову, все дальше распространялось по цеху. Рабочие на мельницах, сигналисты, подсобники оглядывались в сторону печей, недовольно переговаривались: на обжиге творилось что-то неладное.

Лахутин умчался наверх и возвратился совсем расстроенный.

– Тяга дрянная, – сообщил он. – Пурга! Порошок на верхних подах спекается. Как бы не провалились.

Прохоров молчал. Сверху сыпалось что-то мокрое – разыгравшийся ветер загонял снег в щели на крыше, тот оседал с мельчайшими частицами пыли. Да, конечно, провалиться они могут. Если они провалятся, это будет означать, что выкладки Красильникова ошибочны, что нет и не может быть новых путей в старой технологии обжига – прав он, Прохоров, не надо ничего придумывать, нечего искать. А если не провалятся, если все-таки существуют эти новые пути, что ж, и это провал, его, Прохорова, личный провал, он шесть лет вглядывался в печь и не сумел ее разглядеть, другие раскрыли ему глаза. «Чего я хочу?» – мысленно спросил Прохоров и не ответил себе, как перед тем Лахутину. Он не знал, чего хочет. На душе его было смутно и тревожно.

К нему одновременно подошли лаборанты из экспресс-лаборатории и печевой. В лаборатории в этот вечер каждые полчаса брали пробы порошка, порошок пошел из рук вон дрянной, сера выгорала плохо. Печевой держал в руке ком материала и ругался: спекание, начавшееся на верхних подах, увеличивалось, все идет в брак, дальше будет хуже!

Прохоров махнул рукой, чтобы они возвращались на свои места. Работали два эксгаустера, температура была неслыханно высока. Условия соблюдались точно такие, каких требовал Красильников, – выводы его не подтверждались. Нет, производственники ошибок не совершали, упрекать их не за что. Упрекать придется Красильникова, человек полез с непродуманными усовершенствованиями, развел шумиху без основания.

Прохоров, раздраженный и злой, схватил трубку оперативного телефона. Теперь он знал, чего ему хочется. Ему хотелось, чтоб Красильников оказался прав. Он сделает все, чтоб тот оказался правым. Должна печь работать по-иному, не может быть, чтоб такие обстоятельные расчеты врали!

– Вы что, спите там, что ли? – орал он на заикавшегося в трубке от страха дежурного по эксгаустерам. – У вас мощные машины или одры? Опять книжки читаете? Голову сорву за чтение на работе!

Он успел услышать, что вторая машина постепенно разгоняется, и бросил трубку, не ожидая дальнейших объяснений. Теперь пришла очередь дежурной по электрофильтрам, ей досталось не меньше за то, что еще не все камеры включены в параллельную работу. Затем Прохоров вызвал дежурных электриков и механиков, свободных от срочной работы, и разослал в помощь тем, кого разругал. Они бросились со всех ног, как всегда поступали, когда начальник цеха бывал «крепко не в духе».

– Будет тяга! – сказал Прохоров появившемуся Лахутину. – Выдавлю я эту треклятую тягу из эксгаустеров.

Озабоченный Лахутин качал головой:

– Пурга усиливается, Федор Павлиныч. Боюсь, боюсь я… За ворота не выйдешь, валит с ног. Не ко времени затеял ты опыт.

– Ко времени. Надо точно узнать, что с печью, Павел Константинович. Тебе скажу по совести: так мне надоела неопределенность! У нас получается одно, Алексей Степаныч твердит другое, ты что-то тоже в себя веру потерял. Надо, надо разобраться…

Лахутин осторожно проговорил:

– Конечно, Федор Павлиныч. Точно, ничего толком не видно. А все же… Не получится сегодня, кто виноват: печь или погода?

Прохоров припомнил свои недавние мысли о том, что провал их опыта будет означать ошибочность расчетов Красильникова. Лахутин ничего не знает об этих его мыслях, но отвечает на них, заранее показывая, как они несерьезны. Он верит в выводы Алексея, это чувствуется в каждом его слове, даже в том, что он старается не смотреть прямо в глаза. Прохоров усмехнулся – этому старейшему мастеру печи не приходится терзать себя сомнениями, возможная сегодняшняя неудача его не пошатнет.

– Правильно, Константины! – сказал он, дружески взяв Лахутина под руку. – Не получится сегодня, попробуем в другой раз. А получится, сразу все станет на место. Согласен?

– Ну, безусловно! – воскликнул обрадованный мастер. – И я, как ты, думаю – точка в точку. Ежели сегодня пойдет печка по-новому, чего еще лучше желать? Но не хочет она, проклятая, никак не хочет!

– Пойдет! – пообещал Прохоров. – Надо подождать, пока наладится работа по новой схеме.

Когда Лахутин отошел, Прохоров изумился себе. Ничего нового не произошло, скорее даже подтверждается старое, его правота. А он не только не хотел своей правоты, но уже не верил в нее, несмотря на кажущееся подтверждение.

23

В яростной свистопляске ветра и снега, разыгравшейся за стенами цеха, наступила кратковременная передышка. Печь немного очистилась от закутавшего ее сернистого тумана. Температура внутри нее повышалась, теперь и темные верхние поды засветились вишневым свечением. Новый режим был принят и пошел. Прохоров позвонил в вентиляторную и услышал в трубке мощное звенящее пение – оба эксгаустера трудились во все свои лошадиные силы и киловатты, можно было не спрашивать объяснений дежурного.

А затем буря с бешенством обрушилась на стены и крышу. Ее громовой рев пробивался сквозь грохот мельниц и шум работающих печен. Мокрую муть, появившуюся в воздухе в начале пурги, сменил снег. Тонкий, как пыль, он носился белой пылью в воздухе, оседал на пол и машины, покрывал площадки и лестницы. У печей, где было жарко, он таял, на всех других местах лежал, постепенно утолщаясь. Темный от вечной грязи цех вдруг стал пронзительно белым. Рабочие ругались, готовясь к тяжкому испытанию, – сернистый газ с пылью никому не казался приятным, хотя к нему понемногу привыкали, но комбинация из снега, пыли и газа была непереносима. Даже самые выносливые побежали за противогазами.

Прохоров с Лахутиным стояли на верхней площадке, где всегда было трудно, а в пургу невозможно дышать. Еще не принесли данных, как идет обжиг, лаборатория, по обыкновению, запаздывала. Зато с каждой минутой становилось очевидней, что печь еще никогда так не шла. Голова ее полностью освободилась от газа, впервые стало легко дышать – рабочие вешали противогазы на перила, в них не было нужды. Ветер все усиливал нажим на печь, вгонял обратно в нее выбрасываемый наружу раскаленный воздух, стремился ее удушить. Но две машины, форсированные до предела, создавали свою встречную бурю – она гудела в газоходах, наполняла ревом трубу, тысячи кубометров отработанного воздуха ежеминутно выбрасывались в атмосферу. Ураган пригибал их вниз, мгновенно разносил по всему темному пространству придавленной тьмой долинки, но не мог ни задержать, ни замедлить. Это была ожесточенная борьба древней стихии, разбушевавшейся в унылом краю, между горными цепями и океаном, в исконном царстве морозов и метелей, – и двух маленьких машин, установленных человеком в тесной комнате, похожей на сарай: машины побеждали. Пурга выла, свистела, грохотала, рыдала, всячески неистовствовала, машины пели высокую однообразную, похожую на усиленный в тысячи раз звон кузнечика мелодию – борьба шла, не затихая ни на секунду. Осуществлялись самые горячие мечты Лахутина.