Текст книги "Двадцать четыре часа (с илл.)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

4

Уже через минуту он вскочил и кинулся к телефону, стоявшему на отдельном столике, – вызывать Лазарева. Секретарша ответила:

– Иван Леонтьевич пошел в вентиляторную проверить, почему в шахту мало воздуху подают.

Семенов в бешенстве крикнул:

– Да вы ему передавали, чтобы он мне позвонил?

Бесстрастный голос секретарши ответил:

– Передавала. Иван Леонтьевич сказал: освобожусь – позвоню.

Семенов в волнении зашагал по кабинету. Он совсем растерялся. Стройное, убедительное объяснение вчерашнего происшествия, созданное им ночью, неожиданно дало трещину. Главное звено этой логической цепи Ружанский – оказался не друг, а враг. Это было чудовищно, немыслимо, не лезло ни в какие ворота, но, тем не менее, было. И из-за этой новой неожиданности становились непрочными другие звенья построенной им логической цепочки. Семенову уже казалось, что все было неправильно в его рассуждениях и что нужно думать сначала, искать нового объяснения, разрабатывать новый план действий. Он остановился и с гневом топнул ногой.

– Ну хорошо! – крикнул он самому себе. – Допускаю, ты ошибся, переоценил этого тихоню: думал, он – как ты, на добро отвечает добром, а он за хлеб платит камнем. Пусть – мало ли на свете карьеристов и лицемеров, до самого полного коммунизма никто не пожалуется на недостаток этой дряни. Но ведь остальное-то, остальное все верно? Верно, конечно. Марков ясен: это враг, он спит и видит, как выгоняет тебя отсюда; день, когда ты возьмешь билет на самолет, будет самым радостным днем его жизни. И первым прихлебателем и прихвостнем у него Шадрин, это тоже неоспоримо. А Лазарев за тебя, хоть и не нашел времени сам позвонить. Так чего ты заметался, словно щука на сковородке? План намечен правильный – иди, осуществляй его. И самое главное, не слезай с телефона, добивайся Лазарева.

Но звонить Лазареву не пришлось – вошла Пахомовна и доложила:

– Василий Петрович, к вам Шадрин.

Семенов был поражен. Он хотел крикнуть: «Гоните к черту!» – он ожидал чего угодно, но только не прихода Шадрина. Однако выгнать его не удалось: Шадрин, уже раздевшись, шел вслед за Пахомовной. Он сказал, протягивая руку:

– Здравствуй, Василий Петрович.

Семенов нехотя поздоровался – ему было трудно пожимать руку Шадрину. Самым неприятным было то, что в голосе Шадрина слышалось сочувствие, словно он и не был одним из организаторов всей этой пакости, – свалившейся на Семенова. Семенов гневно подумал: «Заметать следы пришел – врешь, не выйдет!» И он решил: если Шадрин примется расписывать свою нейтральность, доказывать, что он тут ни при чем, гнать его немедля!

Шадрин сказал очень серьезно:

– Поверишь, Василий Петрович, ночи не заснул после вчерашнего голосования – все думал, искал объяснений. Сегодня работать не мог, провожу планерку, а в голове – ты. Решил все бросить, поехать к тебе, посоветоваться. В горкоме мне сказали, что ты не приезжал. Ну, я прямо сюда. И вот знаешь, что я тебе скажу, – прошляпили мы это дело. И твоя вина большая, и я за собой солидную часть вины признаю.

– Хорошо, хоть признаешься, – криво усмехнулся Семенов. – Если совесть грызть стала, значит, не всю еще потерял.

Шадрин с недоумением посмотрел на Семенова; видимо, ему было не до расшифровки намеков, – он заговорил о своем, не желая терять нить мыслей:

– Конечно, виноват, Василий Петрович. Это я еще вчера понял. И знаешь, в чем я виноват? Знал, что против тебя готовится обструкция. Ребята почти совсем не скрывались, открыто заявляли, что против тебя проголосуют. Волков мне прямо говорил: «Постараемся неприятность Семенову оборудовать; если и пройдет он, так только жалким большинством голосов». Вот эту вину за собой признаю – не пошел к тебе, не предупредил, что готовится поход на тебя. Правда, я думал, что ты сам все это знаешь, и у тебя все твои враги на учете – примешь свои меры. А когда все они поперли на трибуну, я просто перепугался. Но ты сидел спокойный, смеялся с Чибисовым, у меня отлегло от сердца – ну, думаю, раз он такой, значит, все ему известно и ничего из их затеи не выйдет. Потом, когда стали голоса подсчитывать, чуть не закричал, да уже было поздно.

– Так, так, – сказал Семенов сдавленным голосом. – Значит, в том, что не предупредил о пакостях всех этих ловкачей, что знал о сговоре и не помог его сорвать, – эту вину ты за собой признаешь. Ну, а в том, что сам участвовал в этом сговоре и голосовал против меня, – это признаешь?

Я? Голосовал против? – с изумлением переспросил Шадрин. Негодующий, растерянный, он глядел на Семенова во все глаза. И Семенов вдруг с ужасом понял, что он ошибся и тут – не мог человек, смотрящий на него такими глазами, голосовать против. Он попытался еще бороться против этого – неожиданного и страшного – удара. Он проговорил, стараясь но показать своего волнения:

– Запираться думаешь? Не выйдет, Шадрин. Все о тебе знаю – ты был заодно с ними.

– Глупости! – ответил Шадрин, овладевая собою. Он повторил презрительно: – Глупости! Думал, знаю тебя, Василий Петрович, а вот что в глупости веришь, об этом не подозревал.

Семенов сидел, не находя слов. У него было ощущение, что все вдруг поплыло, закачалось под ногами. Он проговорил, чтоб хоть что-нибудь сказать:

– Не верю я тебе, Лев Николаевич. Чем докажешь, что ты не с ними?

Шадрин не заметил растерянности в словах Семенова и подумал, что он требует серьезных доказательств. Он заговорил горячо и убежденно:

– Пойми, Василий Петрович, как я могу встать на тебя? Разве я зверь – я не забываю сделанное мне добро! Сколько лет вместе работаем, все было хорошо. Конечно, ругал ты меня, как и всех, ну, я понимал – не со зла, форма у тебя такая, для подталкивания делается. Против формы я ничего не имел, хотя, бывало, крепко доставалось. А потом началось это проклятое дело, и я до дна понял твое благородство. Все нити сошлись у тебя; скажи ты тогда слово, летел бы я с грохотом из партии. Сколько врагов у меня, и все ждали сигнала вцепиться. А ты замял всю эту гадость, дал установку – поругать и отпустить. Я когда на бюро шел, считал: отдаю билет. А когда ты сказал сурово: «Строгий ему» – так, веришь, словно взяли меня и вывели из смертной камеры на воздух и сказали: иди! Такие вещи по конец жизни не забываются, Василий Петрович. Знаешь, я с Марковым тогда возвращался с бюро, он очень был во мне заинтересован – я первые промышленные гидроциклоны пускал в это время. И даже он сказал мне: «Везет вам, Лев Николаевич, крепкого заступника нашли, прямо вам говорю – если бы Семенов предложил исключить, пришлось бы нам всем голосовать за исключение».

Шадрин не подозревал, с каким чувством слушает его Семенов, – слова Шадрина кололи его, как раскаленные иглы. У него даже лоб вспотел от напряжения. Он вынул платок, вытер лоб. Потом сказал глухо:

– Так я не понимаю – с чем ты пришел ко мне?

– Действовать надо, не сидеть! – чуть ли не крикнул Шадрин. – Пиши в ЦК, пиши в крайком. Я понимаю, одному тебе действовать неудобно, как-никак ты за свои личные интересы дерешься. Привлеки нас – я первый свою подпись поставлю под заявлением!

То, что услышал от Шадрина Семенов, все еще казалось ему невероятным, противоречащим всему, в чем он успел себя убедить.

– Подпись свою поставить – значит, начать открытую войну с Марковым. Сколько я знаю, отношения у вас хорошие.

– Плохо ты их знаешь, эти отношения, Василий Петрович, – ответил Шадрин. – Никогда ты к ним особенно не присматривался, оттого так и судишь. Вообще, замечу тебе, в людях ты не очень разбираешься, здесь корень твоих злоключений. Отношения у нас с Марковым отвратительные, они только внешне терпимые. Рано или поздно он меня съест, и я это хорошо знаю.

– Да чем же они плохие? – искренно изумился Семенов.

– Чем! Со дня приезда Маркова я потерял не только покой – всю личную жизнь потерял. Ночей не сплю, на душе вечная тревога. У тебя вот форма жесткая – нашумишь, нагрубишь, любишь начальником держаться, не терпишь, если кто перечит, а по сути ты человек добрый, зла не делаешь. Бывает – разнесешь человека с трибуны, а через час ласково ему улыбаешься. И все понимают – форма, не можешь ты не разносить, поскольку непорядок: тебя самого за холку схватят, если в стенограмме не будет крепких слов. Жить с тобой можно, работать можно – это все понимают. Вот как ты за людей горой встал, когда Марков принялся их раскидывать. У тебя человек на первом месте. А Марков не такой. На первом месте у него дело. Форма у него мягкая, всем почти «вы» говорит, а существо такое жесткое – дальше идти некуда. И что самое тяжелое в нем – никогда не знаешь, что он завтра выкинет. Я старый хозяйственник, двадцать пять лет в цеху, в годы войны два ордена получил, а никогда еще не было так трудно, как этот год с Марковым. Раньше, я знал, требовалось – жми, дави. Ну, жал, давил, сутками не вылезал из цеха, добивался максимума. И это было хоть не легко, а все же просто, Василий Петрович, – те же щи, только погуще шли. А Марков требует новых блюд, он мне как-то даже сказал, когда я все агрегаты запустил, чтоб выгнать два процента выше плана, и не просто сказал, а с презрением, при всех: «Неумная политика, товарищ Шадрин: процент добудете, пять потеряете на износе оборудования и пропуске запланированных сроков ремонта. Вы лучше думайте, как рационализировать и усовершенствовать работу. Просто нажать каждый дурак умеет». Вот эти гидроциклоны – с ними я за эти два месяца на десять лет постарел. Аппараты новые, неосвоенные, внедрять их – директивы сверху нету, кто знает, как они еще могли бы пойти, а он все с ними носился, ни о чем другом не хотел слушать. Ну, в тот раз они нас выручили, да ведь это система – трепать людям нервы, непрерывно лезть в незнакомое, а чем оно обернется – орденом или потерей головы, – никто не знает. Я тебе от всей души говорю, Василий Петрович: жить с тобой проще и легче, чем с Марковым.

Все это тоже было ново и походило на дурной сон. Семенову казалось, что он увидел себя в кривом зеркале. И самое страшное было в том, что он не смел не верить – все это было правда, он просто не знал этой правды, а на деле он именно таков, каким его рисует Шадрин. Тяжелый, слепой гнев поднимался в нем – Семенову не хватало воздуха.

– Поэтому я тебе и предлагаю: пиши заявление, а мы подпишемся, – продолжал Шадрин. – Я долго думал об этом и вижу – позиции у них слабы, перестарались они в своем усердии. Очень даже можно Маркову с его помощниками – Ружанским да Лазаревым – всыпать по первое…

Если бы Шадрин не произнес этих последних слов, Семенов сумел бы промолчать и отпустить его с миром. Но клеветы на Лазарева он не мог перенести. Он встал и наклонился над Шадриным.

– Слушай, ты! – сказал он с бешенством. – Сейчас же уходи отсюда!

Шадрин трусом не был. Но, видимо, Семенов был страшен – на лице Шадрина появились растерянность и испуг. Он сказал поднимаясь:

– Что ты, что ты, Василий Петрович, я ведь тебе от всего сердца…

– Уходи! – яростно требовал Семенов. – Черное твое сердце… Не нужно мне помощи твоей, не нужно! Уходи!

Шадрин попятился к двери. Он ничего не понимал. Он вдруг крикнул:

– Да что с тобой, с ума ты, что ли, съехал? Ведь провалили тебя – если не примешь меры, кончено твое дело!

Он с вызовом стоял в дверях, готовый к спору, готовый вести настоящий, серьезный разговор. Семенов, уже остывая от первой вспышки ярости, сказал с ненавистью:

– Вон ты какой – в сто раз хуже, чем думал. Значит, я тебе нужен, чтоб завалиться набок, успокоиться, плюнуть на интересы государства, думать только о себе? Как ширма я тебе требуюсь, чтоб не видели твоих делишек, так, выходит? Нет, не нужна мне твоя помощь, Шадрин! Легче мне сидеть вот так, побитому, чем твоей рукою карабкаться вверх. Уходи и забудь дорогу к моему дому!

Теперь Шадрин понимал все. Оскорбленный и злой, он смотрел на Семенова с насмешливым презрением. И последние его слова были полны того же яда, что и его взгляд:

Ладно, уйду. Только ты не надейся – чистюли твои на поклон к тебе не явятся…

Семенов был в таком возбуждении, что не сразу сообразил, каков смысл этих слов. Когда он разобрался в том, что сказал Шадрин, он понял: Шадрина нужно бить, как поганого пса. Но Шадрина уже не было.

5

Самое мерзкое было то, что его поддерживает Шадрин. Он застонал от ярости, представив заявление в крайком и ЦК на Лазарева и Ружанского, подписанное Семеновым и Шадриным. Немыслимо было сопоставление «Семенов – Шадрин», еще немыслимей было противопоставление: «Лазарев – Семенов». Он снова схватил телефонную трубку.

Голос секретарши сказал уныло:

– Иван Леонтьевич возвратился из вентиляторной, я ему напомнила о вашем звонке. Он сказал: ладно, успею. Позвоните, товарищ Семенов, через час – Иван Леонтьевич поехал в электроцех.

Семенов даже зубы стиснул – вот как с ним стали разговаривать всякие секретари: позвоните через час, товарищ Семенов. А вчера ты бы сто раз сама позвонила и называла меня не «товарищ Семенов», а «Василий Петрович». Быстро забывают люди тех, кто попадает в беду, быстро. Но самое главное – что это значит: успею? Время идет, каждый час дорог! Разве он этого не понимает? Нет, нет, он, Семенов, не верит клевете Шадрина, Лазарев не может быть против него; но почему же такое равнодушие? Он-то должен понимать состояние Семенова, как же это он говорит – успею?

Семенов снова заметался по кабинету. У него было такое ощущение, что все вокруг него рушится. Второй раз он ошибся – в первый раз с Ружанским, теперь с Шадриным. Нет, эти ошибки не случайны, где-то он серьезно напутал, тут надо все рассмотреть до конца и добраться до истины.

– Ведь если этот мерзавец прав!.. – крикнул он самому себе.

Он вдруг с острой болью вспомнил замечание Шадрина о Волкове. Волков шел на конференцию с прямым желанием провалить его, Семенова, сам открыто признавался в этом. Ведь это черт знает что такое – всего две недели назад он вызывал Волкова в горком, беседовал с ним по-дружески, говорил о выполнении плана, давал советы провести беседы и собрания с рабочими, напоминал, что план – первая заповедь производственника, а все остальное – второстепенное. Волков соглашался с ним, заверил, что не подкачает, поблагодарил за науку. И тот же Волков против него, открыто кричит об этом! Нет, Шадрин прав: чего-то он, Семенов, в людях не понимает…

Семенову стало трудно дышать – появилась боль в сердце. Он прилег на диван. Боль медленно спадала, а в голове все закружилось. Сон овладевал им, как хмель, – все более вялыми становились движения, потом стали путаться мысли. Последней из них была все та же: «Через час… позвонить Лазареву». Он спал, измученный, часа два. Уже перед самым вечером его разбудила Пахомовна:

– К вам этот… ну – из края!

Она никак не могла запомнить и произнести трудную для нее фамилию Чибисова. Семенов вскочил, принялся растирать ладонями заспанное лицо. Он сказал торопливо:

– Пусть входит, Пахомовна.

Чибисов вошел в пальто. Он бросил его на диван и присел в кресло. Он был в том же костюме, что и вчера на конференции, на груда блестела Золотая Звезда. Умными, проницательными глазами Чибисов пристально посмотрел в лицо Семенову. У Семенова сразу потеплело на сердце, он почувствовал: сейчас будет настоящий, хороший разговор, не то что его беседы с теми двумя…

– Поспал немного, – одобрительно сказал Чибисов. – Дело, друг, дело, по новой теории сон – лучшее лекарство от всех скорбей.

Семенов махнул рукой.

– Не до сна, Виталий Трифонович. Ноги не держали больше – свалился…

– Ну как, переживаешь? – спросил Чибисов, поглаживая ладонью колено и хмурясь. – Ладно, ладно, не отвечай, сам вижу. Такие вещи нельзя не переживать, понимаю. Ты мне скажи вот что, – он приблизил свое лицо к лицу Семенова, зорко и испытующе смотрел на него: – Что сейчас собираешься делать?

Семенов молчал. После того, что случилось с ним сегодня, ему уже страшно было признаваться в своем вчерашнем решении. Но другого решения не было, а отвечать было нужно. Он с трудом проговорил:

– А что мне остается? Буду писать в крайком и ЦК. Надеюсь на твою поддержку.

Чибисов снова погладил колено.

– Так, так. Не спорю, желание естественное. И надежда на мою поддержку естественна – я тебя рекомендовал от крайкома, я за тебя отвечаю. По форме – допустимо.

– А по существу? – спросил Семенов настораживаясь. Ему чудились в словах Чибисова нехорошие нотки.

– А по существу – нецелесообразно, – спокойно сказал Чибисов. – Постой, постой! – отмахнулся он от возмущенного Семенова. – Дай сказать; чтобы писать в ЦК, надо иметь веские основания. А их нет.

– Как нет? – гневно вскрикнул Семенов. – А то, что был тайный сговор, что Марков создал свою группку и выступил с ней на конференции, это, по-твоему, не основание? А то, что крайком рекомендует, а они заранее сговариваются плюнуть на все?.. Да я не знаю, что тебе еще нужно тогда, если этого мало!

– Мало, – подтвердил Чибисов серьезно. – Знаешь, я к тебе утром не пришел сознательно – ходил разговаривать с людьми, сам все думал. Много здесь и моей вины – прилетел я к самому открытию конференции, с людьми предварительно не побеседовал, кроме Маркова…

– С Марковым, значит, разговаривал? – заинтересовался Семенов. – А мне почему не сказал?

– А что было говорить? – возразил Чибисов. – Марков меня предупредил, что будет выступать против тебя, объяснил, почему. Ты сам не глуп, знал, как он относится. Только вот что, давай так – вопрос сложный, лучше, если мы его по порядку.

– Ну хорошо, Виталий Трифонович, пусть по порядку.

– А первое по порядку то, что выступали открыто, не стеснялись, можно было заранее многое предугадать. Помнишь, я предупреждал тебя – ты не поверил. Между прочим насчет рекомендации ты неправ. Рекомендация не обязательна, на то она и рекомендация, а не приказ – вроде так, по существу устава.

– Да ведь пойми – плюнули на рекомендацию.

– В крайкоме не боги сидят, могут и они ошибиться – дать малообоснованную рекомендацию; массы снизу их поправят, это возможно. Соглашаюсь, случай редкий, потому что думают и прежде чем дать рекомендацию, ну, а все же, повторяю, возможно. Почему не допустить, что именно такой случай и имеет место? Вполне допустимо. Это первое. Второе – чем ты докажешь наличие антипартийной группки? Обвинение серьезное, такими словами не бросаются, Василий Петрович. Думаю, нет ее. Такая характерная мелочь – нигде на низовых совещаниях Марков против тебя но выступал, сепаратных совещаний своих сторонников не проводил, да и нет этих сторонников какой-то его, особой линии. Теперь следующее, гоже вполне объяснимое…

Семенов нетерпеливо и грубо прервал его:

– Не понимаю, Виталий Трифонович, что с тобой произошло за день? Что за язык, совсем непохоже на тебя – допустимо, возможно, объяснимо!.. Да мало ли что на свете допустимо теоретически? Речь идет о практике. Вот я тебя спрашиваю – кому выгодно было меня провалить? Для кого я стал нестерпим, неудобен? Только поставь этот вопрос и сразу получишь ответ, и правильный ответ, не эти твои абстрактные «допустимо», «возможно».

Чибисов ответил не сразу – он думал, что-то вспоминал, что-то сопоставлял.

– Сперва и я так вчера ставил вопрос – от неожиданности. Не забывай, что все это происшествие и меня близко касается, так же близко, как тебя. Я рекомендовал тебя от имени крайкома. С моей рекомендацией не посчитались – тем самым выразили недоверие и мне. И первая мысль – из-за каких-то личных выгод провалили хорошего человека, в которого ты веришь, создали склоку, беспринципную и грязную, и в интересах склоки принесли в жертву твоего кандидата, кандидата крайкома.

– Правильно! – воскликнул Семенов. – Вот это ты правильно говоришь, Виталий Трифонович! А раз так, надо дать по рукам всем тем, кто разводит склоку, чтобы впредь не повадно было.

Чибисов, невесело усмехаясь, покачал головой.

– Я же сказал тебе, Василий Петрович, это первая мысль была, самая горячая. А если трезво судить – все личное надо отбросить, посмотреть на дело с принципиальной стороны. Поэтому я и разъезжал сегодня, беседовал с людьми. И вывод мой таков: не в склоке дело, не в личных твоих дрязгах с Марковым. Конечно, все это сыграло какую-то роль, но суть в другом, в более глубоких причинах – масса партийная тебя провалила. Сейчас мне совершенно ясно, что ты оторвался от партийных масс, не вожак им, пошел против них. Ты вот все на группку Маркова валишь, а дело в самом тебе. И я прямо говорю – большой своей виной, виной крайкома считаю, что не заметили мы этого всего раньше и своей рекомендацией тоже в какой-то степени пошли против масс.

Семенов сидел подавленный. Он хорошо знал Чибисова – тот слов на ветер не бросал. Если сейчас он отказывается от своей рекомендации, значит, он искренно верит, что это правильно. И дело было не в трудностях борьбы, которую хотел начать Семенов и поддержать которую Чибисов отказывался, – Чибисов трудностей не боялся, это Семенов тоже знал, – а в том, что он считал эту борьбу неправильной. Горечь и возмущение охватили Семенова, он с гневом бросил Чибисову в лицо:

– Значит, и ты отвертываешься, Виталий Трифонович? Стоило десятку карьеристов и прихлебателей Маркова кинуть в меня камень, как все пугаются и кричат: «Семенов переменился, Семенов негоден!» А, может, это вы переменились, а не я? Вчера ты меня расписывал – энергичный, исполнительный, решительный, много всякого наговорил. А сегодня – оторвался от масс, не вожак. А я и вчера и сегодня все тот же – вот гляди, ничего не изменилось. Откуда же у тебя такая перемена?

– Знал, что задашь этот вопрос, – спокойно возразил Чибисов. – Знал потому, что сам этот вопрос себе задавал. И ответ на него имею. Почти все, что относится к твоим личным качествам – энергия, настойчивость, исполнительность и прочее, – все это правильно было мною указано, не откажусь и сейчас. Больше скажу – среди других наших секретарей ты именно и выделяешься своей энергией и исполнительностью, все директивы крайкома ты выполнял. Но наш взгляд на тебя – это взгляд сверху, а он бывает иногда односторонний. Если смотреть сверху, вид у тебя хороший. А вот низы видят многое иначе, и это мы узнали только сейчас, что, конечно, нам в заслугу поставить нельзя. Знаешь, как тебя характеризуют люди в частном разговоре? Глушитель инициативы, вельможа, грубиян, не умеет обращаться с людьми. Отзывы неважные, сам понимаешь.

Семенов вскочил с кресла, как ужаленный.

– Это я-то не умею работать с людьми? – закричал он, ожесточенно защищая себя. – Это я бюрократ и вельможа? А я тебя спрошу – есть ли другой партийный работник здесь, в Рудном, который так знал бы всех людей, как знаю их я? Есть ли другой человек, который так умел бы поднять людей, вдохнуть в них энергию, повести в бой за план, за директивы, за решения партии? И разве вы в крайкоме не отмечали это всегда? Что же ты молчишь, Виталий Трифонович? Или сегодня, после моего провала, признавать это уже неудобно? Не подходит под ярлычок, который на меня наклеиваешь?

Он с вызовом, с гневом ждал ответа. Он видел, что Чибисов смущен и не находит слов для возражений, и в самом деле, слова Чибисова, когда он, наконец, заговорил, выдавали растерянность:

– Сложное ты, Василий Петрович, явление, меньше всего под ярлычки подходишь. Все, что ты сказал, правда – так мне и раньше всегда казалось, так и сегодня кажется. Но не верить всем людям, с которыми беседовал, не имею права. Многое еще мне самому не ясно, до конца разобраться пока не сумел. Слишком все это неожиданно, требуется время, чтоб осмыслить. Но главное понимаю ясно и снова повторю – от масс партийных ты оторвался, в этом корень зла – не улавливаешь ты их новых стремлений и требований.

Семенов сердито отвернулся от Чибисова. Он терял интерес к разговору. Он знал, что все слова теперь напрасны – Чибисов своего нового мнения не изменит. Чибисов, угадывая его состояние, проговорил более мягко:

– Шел к тебе выкладывать всякие неприятности – анализировать, доискиваться причин. Много неприятного уже высказал. А сейчас не в укор тебе, а просто так – мыслями своими хочу поделиться. Ведь такая же история, что с тобой случилась, и со мной происходила.

Семенов с недоумением посмотрел на него.

– Я имею в виду ощущение отрыва от масс. Знаешь, последняя моя стройка – гидроэлектростанция на юге, та самая, за которую дали мне эту Звезду. Было у нас там трудное время – зимой образовался затор, экскаваторы нормы не дают, землесосный снаряд, тогдашняя новинка наша, отстает, бетонный завод капризничает, ну, и самое главное – непорядки с подвозом материалов и продовольствия. Посовещались мы с парторгом и решили поставить на рабочем собрании мой доклад – поднимать дух. В докладе я по шаблону нажимаю на общие вопросы – значение нашего строительства для страны, труд – дело почетное, обещаю высокие награды, говорю, что улучшим еду, самодеятельность организуем, стенгазеты оживим и всякое такое прочее. Говорю и чувствую: не доходят мои слова, нет контакта с людьми – горящих глаз, ответного шума на каждое крепкое словцо, восклицаний, реплик. В перерыве парторг меня поздравляет, а я недоволен. Очень скверное это состояние, признаюсь прямо, – будто в пустоту проповедую.

Семенов угрюмо и невнимательно слушал Чибисова – он думал о своих делах.

– После перерыва начинаю отвечать на вопросы, и тут меня сразу ошарашило – все вопросы как раз о том самом, о чем я умолчал. Ни одного слова о стенгазетах, еде, наградах, а все деловые, технические вопросы: почему норма запчастей мала, нет цемента, тросы плохого качества, нет третьей смены на мехзаводе, мала мощность электростанции и прочее. В первый момент не поверил: что это, рабочее собрание или совещание инженерно-технических работников? А потом ринулся напролом – говорю так, как на коллегии в министерстве стал бы докладывать. И вижу, зал словно преображается, все глаза на меня, шум, оживление, смех, прежнего равнодушия – ни капли. И уже знаю: доклад был чепуха, накачка, а вот эти вопросы и отпеты на них – настоящее. Пришел я домой и растерялся – что же это такое, выходит, недооценил я нашего рабочего, думал, он проще меня, а он вовсе не такой, он властно требует – делись всем, чем сам страдаешь, вместе подумаем, как справиться. Поверить в это было трудно, застрял у меня в голове образ рабочего первых наших пятилеток с его двумя-четырьмя классами образования. Специально стал проверять свое впечатление – дал кадровикам задание подготовить справку о возрасте и образовании рабочих ведущих профессий и пошел по баракам и палаткам – знакомиться с бытом.

Семенов с упреком посмотрел на Чибисова. Он словно говорил ему этим взглядом – все это интересно, но мне сейчас не до того, у меня горе, нужно срочно что-то предпринять, а не вести отвлеченные разговоры. Но Чибисов, преследуя какую-то свою цель, сделал вид, что не понял этого ясного взгляда, и продолжал:

– И вот по справке получилось, что на моей стройке средний возраст рабочих ведущих профессий – двадцать семь лет, а среднее образование – восемь классов. Ты это представляешь? Мне рабочий рисовался таким, каким он был лет двадцать назад, когда нынешний рабочий еще в прятки играл, А теперь он вырос, почти что среднее образование имеет, всю жизнь свою при советской власти прожил, культурен, у него запросы большие, а я к нему по старинке с накачкой, примитивом – стенгазета, улучшение еды, самодеятельность… Ты меня не пойми плохо: и стенгазета, и еда, и самодеятельность – все это нужно, да ведь этим не ограничишь интересы рабочего. И взгляд его шире, и культура выше, и технические знания глубже, чем я это представлял, он требует нового к себе уважения – дай ему это уважение. И вот с той поры, как я это понял, я и датирую начало перелома на стройке. Снова нашел я потерянный контакт с массами, и дело у меня пошло. Конечно, от многих старых привычек пришлось отказаться, вначале было трудно, но ничего – главное, знал: правильно это.

Чибисов подошел к Семенову и положил руку ему на плечо. Тот повернулся – у него было усталое, потемневшее лицо.

– Все это верно, Виталий Трифонович, – хмуро сказал Семенов, – да ведь это вопросы общие а мне надо решать вопрос сегодняшний, настоятельный: что сейчас делать?

Чибисов некоторое время ходил по кабинету.

– У меня к тебе такое предложение, Василий Петрович. Покинуть Рудный тебе следует – слишком уж большой скандал. Что, если ты поедешь на партийные курсы, обновишь старые знания, приобретешь новые, а потом снова на партийную работу – в другое место, конечно?

Он стал подробно доказывать целесообразность своего предложения. Семенов уже в тот момент, как Чибисов признал рекомендацию крайкома ошибочной, понял, что он предложит что-нибудь в этом роде. Но сейчас ему было горько слышать, что Чибисов так легко и быстро отказывается от заступничества и перекладывает всю вину за случившееся на него одного. Семенов проговорил, не глядя на Чибисова:

– Подумаю, Виталий Трифонович. Сразу дать ответ не могу.

– Думай, думай, Василий Петрович. Я понимаю – сразу на такие вещи ответа не находят. – Чибисов заторопился, схватил пальто, натянул его на себя. – Ну, прощай пока. Так что же, завтра дашь ответ?

– Завтра дам.

Проводив Чибисова, Семенов лег на диван. Им овладела тяжелая, мучительная усталость – ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Так он лежал около часа, обессиленный, потом вспомнил о Лазареве и дотащился до телефона. На шахте долго не отвечали, он терпеливо звонил и звонил, пока чей-то женский голос не сказал ему: «Чего звоните? Все ушли по домам, начальник тоже ушел».

Он снова лег на диван. Теперь его усталость превратилась в сонливость. Он медленно впадал в забытье. Все расходилось в стороны и отделялось.

Но он не заснул. Он вдруг встрепенулся и вскочил с дивана. Усталость и сонливость сразу слетели с него, словно и не было их. Одно желание, одна мысль томили его – видеть Лазарева, во что бы то ни стало видеть Лазарева. Если Лазарев сам не хочет идти – что же, он пойдет к нему домой. Он вышел в гостиную. Лиза поднялась ему навстречу. Он поразился, увидев ее лицо. Она, видимо, недавно плакала и казалась измученной и похудевшей. Он торопливо поцеловал ее и сказал:

– Прости, Лизанька, ты сама понимаешь…

Она спросила с надеждой:

– Есть что новое, Вася?

Он ответил с той же торопливостью:

– Есть, есть, многое проясняется, становится понятным.

Лицо у нее посветлело. Он с болью отвернулся от нее. Если бы она знала, что именно проясняется, это было бы для нее новым ударом. Он вышел на лестницу и остановился. Кто-то поднимался, кашляя, шумно дыша, постукивая палочкой по ступенькам. Он сразу узнал эти знакомые звуки – и кашель, и шумное дыхание, и стук палочки.