Текст книги "Двадцать четыре часа (с илл.)"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Это не сокращение аппарата, а раздувание его, – так сказал он на бюро.
Семенов никогда еще не видел Маркова в таком неистовстве. Чего только он не наговорил про Семенова! Тут были и его грубость, и непонимание им насущных задач технического строительства, и игнорирование интересов государства. Он наотрез отказался выполнять указания горкома – пока еще он директор комбината, он не позволит вмешиваться в свои распоряжения. Он дрожал от злобы, портфель в его руках трясся, губы побелели. Семенов ответил ему усмехаясь:
– Борись, Алексей Антонович, если силенок хватит. А сейчас имеешь решение бюро – придется его выполнить!
Вот тогда Марков и сказал при всех это свое: «Мира на конференции не жди, открыто пойду на тебя». Что ж, слово свое он сдержал, даже перекрыл обещание. Он не остановился перед прямым нарушением устава, стал сколачивать свою группку, агитировать против него, Семенова, вызывать к себе людей и настраивать их. Это была самая скверная, самая антипартийная работа – тайная. Кое-какие слухи о такой подготовке до Семенова доходили – его большая вина, это он должен признать, что не придал ей значения, не оборвал ее в самом начале, когда это еще можно было сделать. Он понадеялся на свой авторитет в городской партийной организации, а Марков нажал на заводские коллективы – на конференцию выбирали только его сторонников. Все было заранее запланировано, договорено, расписано по часам – против Семенова выступали, Семенова критиковали и провалили при голосовании. И при всем этом старались свой сговор сохранить в тайне – ни у кого не хватило партийного мужества встать и открыто дать ему отвод. Даже при голосовании резолюции – признать работу горкома удовлетворительной – только двое выступили против, вся группка Маркова голосовала за, сам Марков в президиуме выше всех тянул свою руку. Вот так обстоит дело с ответом на первый вопрос – как все это случилось? Это случилось потому, что они крупно поссорились с Марковым, что пришлось Маркову вправлять мозги, а он не стерпел этого.
Теперь второй вопрос: кто же был против него? Кто еще, помимо Маркова и его дружков, проголосовал на конференции против? На этот вопрос ответить легко. Против него были все те, кого он обижал – крыл, выносил выговоры, добивался понижения в должности. Но он обижал плохих работников. Значит, против него объединилось все самое беспринципное и безидейное, что было в их организации. А так как их организация в целом здоровая, крепкая, то много таких людей не нашлось: одни они решить исход голосования не могли. Что ж, понятно, их поддержали дружки, обманутые и сагитированные ими люди, – может, и тут был тайный сговор! И чтоб решить этот вопрос до конца, он должен вспомнить их всех, точно выяснить, кто голосовал против него и кто – за.
Он начнет с Лазарева. Лазарев голосовал за него. Это не подлежит никакому сомнению. Лазарев за него горой. Конечно, на конференции он выступал круто, очень круто, но таков уж Лазарев, он никому спуска не даст. Ведь Лазарев кто? Старый большевик, потомственный, отец его в царской ссылке погиб, сам он в партии с семнадцатого года. И потом – светлая, умная голова, знающий инженер, горный директор первого ранга. Нет ни одного другого человека, на которого бы он, Семенов, так опирался в своей работе, как опирается он на Лазарева, которого бы так любил и уважал, как Лазарева. И Лазарев его любит – встречает с улыбкой, берет его под руку, сам спускается с ним в шахту. Нет, нет, тут и думать нечего, Лазарев хоть и ругал его, а полностью за него, а за Лазаревым идут все коммунисты на шахтах – они тоже голосовали за него, Семенова, в этом он уверен. Следующая крупная организация – рудник. Там самая влиятельная фигура Ружанский – тихоня, нуда, но честный человек; он за Семенова, это неоспоримо. Никому другому он, Семенов, не сделал столько добра, сколько Ружанскому. Марков Ружанского недолюбливает, на каждом совещании ругает его за непонимание роли новой техники, за нерасторопность, отсутствие перспективы – много страшных слов выискивается для того, чтоб разнести Ружанского. И разве Семенов не остановил руку Маркова на самом размахе, когда тот собирался снимать Ружанского с работы за провал плана? А раньше, до Маркова, ведь именно он, Семенов, и добился для Ружанского ордена Ленина, когда правительство приняло решение наградить их комбинат в связи с десятилетием его существования – он сам, своей рукой, даже кляксу сделал, вписывая Ружанского в список. Значит, это тоже доказано – Ружанский за него. А за рудником – обогатительная фабрика. Там делами вершит Шадрин, начальник ведущего цеха, – фигура путаная и скользкая. Шадрин против него. Этот человек не сможет никогда забыть, как он, Семенов, влепил ему подряд два выговора – простой и «строгач» – за самоснабжение и бытовое разложение. И, если говорить правду, этого было мало: человека, открыто жившего с двумя женами, следовало из партии гнать, а не только выговоры ему выносить. Как он извивался на бюро, когда были представлены прямые доказательства, что он еще и с секретаршей жил. Правда, ловок – с женщинами пошаливал, порой крупно пил, а государственный план, кроме одного случая, не срывал, знал, что головой рискует. Вот он и помог возглавить всю эту группку карьеристов и лизоблюдов Маркова, всех тех, кому так доставалось от Семенова. Гляди на своих людей, Алексей Антонович: нечего сказать, хорош фундамент для твоей технической перестройки заводов – труха да гнилье. Нет, не честностью ты взял, а количеством голосов подвластных тебе людей.
Ну, а раз так, то ясно, что требуется делать. Тут сомнений быть не может. Допущено прямое антипартийное дело – создана тайная группировка, чтобы провалить на выборах его, Семенова, рекомендованного крайкомом в первые секретари. Об этом надо писать в крайком и ЦК. Конечно, придется говорить все начистоту, показать этих Шадриных и прочих такими, каковы они есть; возможно, и ему самому достанется, что до сих пор не заявлял о неблагополучии в отдельных звеньях парторганизации, но зато план Маркова, поначалу так удавшийся, начисто сорвется. Вот так: писать в крайком и ЦК, завтра же писать. Но писать не одному – это будет несолидно; нужно, чтоб его заявление поддержали самые видные, самые уважаемые люди организации, такие, как Лазарев, как Ружанский. Вот с этого и надо начинать – он вызовет к себе их двоих, вероятно они даже сами к нему придут, и они договорятся, как все это можно сделать. Да, Алексей Антонович, мира ты не обещал и не дал – ну, что ж, раз война, значит, по-военному: первый тур ты взял, а дальше – увидим.
Семенов встал. В окне светлело. Он чувствовал голод и усталость. Он вышел в гостиную. На столе стояла нетронутая им еда и холодный чай. Он залпом выпил стакан чая, проглотил бутерброд, потом возвратился в кабинет и лег на диван. Он почти сразу же уснул. Последней его мыслью было: никого не принимать, никого не видеть – только Лазарева и Ружанского, Чибисова уже после них.
3
Его разбудила Лиза. Он поднялся с тяжелой головой, непроспавшийся. Лиза была бледна и растеряна, ее большие круглые глаза с ужасом смотрели на Семенова. Она спросила:
– Васечка, да как же это? Неужто правда? Мне Ружанский встретился, он первый сказал, я не поверила. Потом Чигин повстречался – то же самое говорит. Да как же это? Тебя же крайком рекомендовал, как же они посмели?
– Смелости у Маркова хватит, – усмехнулся Семенов. Ему не хотелось говорить с Лизой. Даже сейчас, когда она все знала, ему было тяжко рассказывать о провале. Но она требовала ответа на все свои вопросы. Он нехотя объяснил: – Все было заранее подстроено, Лизанька. Марков, оказывается, провел перед конференцией агитационную работу. Все делалось тайно, на конференции ни один из них не решился выступить с прямым отводом, а на голосовании развернулись, тут им фамилию мою вычеркнуть смелости хватило: никто не видит, как ты блудишь, а при прямом вопросе можно и отпереться.
– Это все Шадрин, – быстро, убежденно сказала Лиза. – Он, Вася, он, это месть тебе за то, что ты его разоблачил в бытовых делах.
– Я тоже думаю, что Шадрин к этому грязному делу лапу припечатал, – согласился Семенов. – Головою всему, конечно, был Марков, а Шадрин у него в подпевалах.
– Надо было исключить Шадрина из партии, – с гневом проговорила Лиза. – Я тебе тогда говорила: ты его покрываешь… Такого распутника надо гнать, а ты все свое доказывал – производственник он неплохой, нельзя оголять важный цех. Ты его пощадил, а он первый тебе мстит. Они все такие, эти люди; раз он жену каждый день обманывает, значит, ни на что у него совести нет. А ты среди этих лгунов – как честный дурачок, всем веришь.
От возмущения и обиды она заплакала. Семенов отвернулся. Лиза говорила то самое, что он себе твердил этой ночью, – нужно было поступить с Шадриным жестче. Но признаваться Лизе в этой ошибке было опасно – она потом десять лет будет напоминать: вот ты сам соглашался, что я права! И тон ее возмущения ему не нравился – она вносила в это серьезное политическое дело что-то свое, бабье, сугубо личное.
– Что же ты теперь будешь делать, Вася?
И об этом ему не хотелось говорить с ней, пока он не обсудил положения с Лазаревым и Ружанским. Поэтому он ответил неопределенно:
– Вот разберусь в обстановке, поговорю с людьми, что-нибудь придумаю.
– Писать в крайком надо! – воскликнула она. – Жаловаться в ЦК. Немедленно жаловаться!
– Возможно, и в крайком и в ЦК напишу, – сказал он. – Ну, об этом мы как-нибудь потом потолкуем, Лизанька. Ты мне вот что скажи – Ружанский тебе ничего больше не говорил? Не собирается он ко мне зайти?
– Нет, больше ничего не говорил. Слушай, Вася, вызови к себе Ружанского, посоветуйся с ним! – сказала Лиза горячо. – Я уверена, он против тебя не голосовал, ты столько для него сделал, он это ценит. Ты попроси его, чтоб он подписал вместе с тобою заявление в ЦК, не может быть, чтоб он отказался, а там, знаешь, как посмотрят на его подпись – ведь это такой крупный рудник!
Семенов про себя удивился, что жена, независимо от него, приходит к тем же мыслям, что и он. Это было добрым признаком – мысли, явившиеся сразу нескольким людям, обладают большей ценностью. Он сказал заканчивая:
– Ты извини, мне нужно срочно сесть за телефоны. Пусть Пахомовна принесет мне сюда перекусить.
– Хорошо, хорошо, Вася! – сказала она торопливо – она понимала, что ему в самом деле не до нее: нужно вызывать людей и действовать.
Он, однако, несколько минут не решался звонить, потом набрал номер Лазарева. Секретарша Лазарева ответила ему, что директор шахты спустился на горизонт двести двадцать второго метра. Семенов вспомнил – это самый глухой угол шахты, телефонной связи с ним нет.
– Пусть, как придет, позвонит мне, Семенову, – распорядился он, раздосадованный своей неудачей. – Нет, не в горком, прямо домой.
Глупый вопрос секретарши – куда звонить ему, в горком? – рассердил и взволновал Семенова. В нем вдруг снова бурно поднялись ожесточение и горечь. Он сам поразился тому, что может так разволноваться от случайного вопроса постороннего человека, может быть даже не знающего еще, что вчера произошло. Когда он набирал номер Ружанского, руки у него дрожали. Ружанский оказался у телефона.
– Слушай, Сергей Иванович, – сказал Семенов, – я знаю, ты очень занят. Но мы с тобой не первый год знакомы, сам можешь понять, каково мне. Очень прошу, приезжай ко мне сейчас же.
Ружанский сказал коротко:
– Буду через пятнадцать минут, Василий Петрович.
Это быстрое согласие бросить все дела и приехать тоже показалось Семенову хорошим признаком. Несомненно, он в Ружанском не ошибся – этот за него.
Ружанский, войдя, крепко пожал руку Семенова. Он сам казался взволнованным и растерянным – Семенов сразу объяснил это тем, что вчерашняя история сильно подействовала на Ружанского. Не отвлекаясь ничем и не жалуясь, Семенов прямо приступил к делу.
– Нам, Сергей Иванович, не следует особенно копаться и раскладывать, чьих это рук дело, – сказал он. – Ясно одно: история скверная.
– Скверная история, – подтвердил Ружанский, съежившись в кресле и глядя в угол. Это была его привычка – Ружанский, разговаривая, смотрел не на собеседника, а в сторону.
– Очень скверная, Сергей Иваныч. И теперь надо искать выхода из нее. Я, как ты сам понимаешь, этого безобразного дела оставить не могу. Мне помогут честные товарищи из нашей организации, Чибисов окажет свое содействие. Думаю сразу писать в крайком и ЦК партии.
– Стоит ли? – тихо спросил Ружанский.
– То есть как это – стоит ли? – изумился Семенов. – Да разве ты не понимаешь, совершено самое настоящее антипартийное дело. Марков путем тайного сговора с дружками своими добился моего провала, несмотря на прямую рекомендацию крайкома. Как можно такие вещи оставлять безнаказанными? Об этом кричать надо, притянуть людей к ответу, чтоб впредь не повадно было, а ты – «стоит ли»!
Ружанский с сомнением покачал головой.
– Я понимаю твое состояние, Василий Петрович, все в тебе кипит. Но ты задумал рискованное дело. Не соображу, как ты, например, будешь доказывать, что организовали тайный сговор? Стенограммы конференции имеются – тебя критиковал каждый второй выступающий, открыто критиковал, не тайно.
– Да ведь отвода мне прямого не было, – проговорил Семенов, раздражаясь из-за сомнений Ружанского и из-за того, что не мог сразу опровергнуть их. Он сам чувствовал, что его аргументы об отводе не имеют веса, но хватался за них, потому что других доводов не находилось. Он упрямо повторил: – Ты пойми это – не было отвода, а голосовали против. Что это значит? Одно: прямо сказать: «Не голосуйте!» – боялись, а про себя уже готовились.
Ружанский промолчал, еще более съежившись в своем кресле.
Семенов продолжал горячо:
– Возьми второе – работу горкома признали удовлетворительной, а меня отстранили. Кто работал в горкоме? Я работал. Как же это так – моя работа хорошая, а я – плохой? Где же тут логика, я тебя спрашиваю?
– Я за всю конференцию не ответчик, – возразил Ружанский. – Логика, впрочем, тут есть – не ты один работал в горкоме. И я тебе скажу так: многое, что о тебе говорилось, правильно – есть в тебе и грубость, и эдакое диктаторство, и поверхностный подход к делу. Все не буду перечислять, много глупостей говорилось, а здоровые сигналы есть, надо к ним прислушаться.
– Да пойми ты, упрямая голова, не о сигналах речь! – крикнул Семенов, уже не сдерживаясь. – Какой же это здоровый сигнал – кувалдой по башке? К чему мне прислушиваться, когда взяли меня и без всякого Якова в порошок растерли. – Он забегал по комнате. Ружанский, сидя, изредка взглядывал на него, ничего не говоря. Семенов, стараясь быть спокойным, заговорил снова:
– Нет, сигналы тут ни при чем. Тут война, военные действия по форме. Речь идет вот о чем – или Марков меня выживет отсюда, или я добьюсь его перевода. Я это тебе прямо говорю и каждому теперь это открыто скажу. И я тебя как старого товарища, хорошо знающего местную специфику, спрашиваю: подпишешь ты мое заявление о всех безобразиях Маркова?
Ружанский думал, опустив лицо. Семенов, прекратив беготню по кабинету, с тревогой ждал его ответа.
– Нет, – сказал Ружанский наконец, – не могу я такое заявление подписать.
Семенов облизнул пересохшие губы. Он вдруг увидел, что Ружанский смотрит не в сторону, а прямо ему в глаза. И лицо у Ружанского было странное, не такое, как обычно, – уклончивое, а решительное, хмурое, жесткое. Семенов спросил после молчания:
– Значит, не подпишешь? А почему, разреши узнать?
– Потому, что Марков – нужный нашей промышленности человек, – строго сказал Ружанский. – Потому, что он делает большое государственное дело и лучше всякого другого его делает. В тебе говорит сейчас личное раздражение, это я понимаю, а он трудится над подъемом наших предприятий на новую техническую высоту, и не надо ему мешать.
– Он трудится, а мы что же? – спросил Семенов горько. – Мы баклуши бьем, так, что ли, по-твоему? За что ты орден Ленина получил и другие свои ордена? За то, что в домах отдыха за девушками ухаживал? Как же это ты так – все ему? – Он вспомнил о столкновениях между Ружанским и Марковым и едко сказал:
– Не всегда ты был такого хорошего мнения о Маркове, Сергей Иванович, не всегда, дружок. Помнишь, как он тебя с трибуны с грязью смешивал, а ты огрызался? Тогда он тебе не казался крупным государственным деятелем, а теперь ты в нем масштабы открыл. А почему, интересно знать? Не потому ли, что тогда он хотел съесть тебя, а я не дал, а теперь он только меня съедает и тебя это мало касается?
– Нет, не поэтому, Василий Петрович, – ответил Ружанский. Он был бледен, но спокоен. И, видимо, жестокие упреки Семенова были так ему неприятны, что он в первую очередь должен был ответить на них – слова его казались не возражением, а оправданием: – Мое положение незавидное, Василий Петрович, ты в трудную пору моей жизни крепко за меня встал, только это и спасло меня от тяжелой руки Алексея Антоновича. Ну, а я от помощи тебе вроде отказываюсь – можно мне в лицо оскорбления бросать, покажутся правдоподобными. А мне, если хочешь знать, легче было бы тебе помочь, чем отказывать в помощи, и много легче! Не из трусости я тебе говорю: нет! Я иначе понимаю обстановку. Так велит мне партийная совесть – это выше, чем дружеские отношения, Василий.
Семенов угрюмо молчал. Ружанский продолжал все более убежденно:
– Давно я хотел вмешаться в ваши распри, сказать тебе прямо: одумайся, Василий Петрович, ты неправ. И на конференции хотел выступить с этим же – не сумел. Характер проклятый мой – не могу без спросу неприятности говорить, ты за этот мой характер сам меня ругал, знаешь его. А я видел, Марков прав, а ты – нет.
– Выходит, Марков прав, а я – нет? – с хмурой насмешкой переспросил Семенов. – Может, откроешь секрет – в чем он прав, а я нет?
– Да взять хотя бы положение на руднике, – твердо сказал Ружанский. – Ты мне каждый день звонишь, с бедняги Верховенского по три стружки ежедневно сгоняешь, все требуешь заседания проводить, дергаешь, накачиваешь людей, заставляешь их из последних сил биться, чтоб на процент повысить выработку. А Марков, если хочешь знать, по неделе мне не звонит, не дергает меня, он знает: все, что можно сделать, я сам сделаю.
– Да что здесь хорошего? – изумился Семенов. – Человек за план бороться перестал, самоустранился, а ты его хвалишь за это. Нет, я не таков, верно, я из людей все выжму, на геройство их подниму, а план заставлю дать.
– Ах, ничего ты не понимаешь, Василий Петрович, – с досадой проговорил Ружанский. – Слова твои хорошие, верные, но – как бы это объяснить? – пустые они у тебя. Не понимаешь ты современной обстановки, а Марков ее понимает. Он поднимает выработку не на процент, ценою тяжких усилий, как ты, а обеспечивает условия для повышения ее на сотни процентов. Он заставил наших инженеров разработать конструкцию нового горнопроходческого щита, этот щит заменяет сотни рабочих. Если один только щит пустить, подземный рудник по добыче руды сразу забьет рудник открытый, и кончатся наши бедствия. А для нас три таких щита изготавливаются на машиностроительном заводе. Марков непрерывно подталкивает министерство, чтоб скорее выполнило заказ.
– Знаю, знаю: сами не справляетесь, к чужому дяде пошли – помоги.
– Какой же это чужой дядя, Василий Петрович? Такой же советский завод, как и мы.
– Ну ладно, спорить больше не будем. Песни твои в честь Маркова мне слушать не хочется. Значит, так: присоединяться к моему письму не будешь?
– Не буду, – твердо сказал Ружанский. – И тебе советую: не начинай новой драки, Василий Петрович.
– Это уж мое дело.
Ружанский встал. Семенов угрюмо смотрел на него. Обескураженный своей неудачей, Семенов не мог еще примириться с ней. И внезапно к нему пришла все объясняющая догадка. У него даже заметалось сердце и похолодели руки.
– Слушай, Сергей, – бледнея сказал он хриплым голосом. – А ты не… это… не против меня голоснул?
Он видел, как Ружанский вздрогнул и снова отвернул лицо.
– Ну, знаешь, голосование тайное, – уклончиво сказал Ружанский. – Объясняться по этому поводу не намерен.
– Так, так, – проговорил Семенов. – Так, так, тайное, значит. – Сдерживаемое им негодование вырвалось наружу бурно и неудержимо. – Трусы! – кричал он, наступая на опешившего Ружанского. – Открыто дать отвод – боитесь, а втихомолку шкодите! Всего мог ждать, но чтоб ты связался с Шадриным, со всей этой мерзопакостью, этого не ожидал! Шадрин и Ружанский – хороша компанийка! И тебе не стыдно? Я спрашиваю, тебе не стыдно, Сергей?
Ружанский ответил с достоинством:
– Сейчас с тобой говорить бессмысленно, Василий Петрович, ты себя не помнишь. Если хочешь, я к тебе потом приду, тогда еще раз поговорим. А, впрочем, по-моему, все ясно.
Он вышел, осторожно прикрыв дверь, а Семенов, мрачный, подавленный, упал в кресло.
