Текст книги "Прометей раскованный"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
О Боре было известно, что нет такого поезда или парохода, на который он сумел бы не опоздать. Бору нужно было напоминать, что и поезда, и пароходы отходят по расписанию, а не по наитию, а под конец чуть ли не брать под руки и чуть ли не силой вести на вокзал или пристань.
6 января 1939 года все испытанные средства едва не отказали. Бор с девятнадцатилетним сыном Эриком уезжал в Америку. Нужно было из Копенгагена поехать в Геттеборг, а оттуда на лайнере «Дроттингхолм» отправляться в Нью-Йорк.
Но перед отъездом Бора примчался Фриш и огорошил вестью, чем они с Лизой Мейтнер занимались в праздник. Бор хлопнул себя по лбу и закричал:
– Какими же все мы были идиотами! Именно так и должно быть. Не понимаю, как мы могли так долго этого не замечать!
Жена Бора Маргрет и Эрик умоляли прервать захватывающую беседу, так как «Дроттингхолм» ждать не будет. Сотрудники института помогли оттащить Бора от Фриша. Уже на ходу Фрищ сунул Бору две странички с вычислениями. В машине Бор снова обернулся:
– Фриш, а ты с Лизой написал статью? Обязательно напишите, и как можно скорее, как можно скорее!
Фриш успел прокричать вслед, что в ближайшее время напишет статью, и услышал последний возглас Бора:
– Я буду молчать, пока не напишете! Торопитесь, это надо сообщить всем!
Фриш, радостный, возвратился в институт. В коридоре он повстречал, как всегда, небритого и, как всегда, полусонного чеха Плачека. Время было послеобеденное, а Плачек, как знали все в институте, «просыпается только к вечеру». Фриш на себе испытал эту странную особенность друга: главной трудностью в их совместной работе по поглощению нейтронов была не сложность эксперимента, а то, что Плачек обретал энергию как раз тогда, когда Фриш валился с ног от желания соснуть.
У Плачека засверкали глаза, когда он услышал о каникулах Фриша. Он полностью проснулся много раньше обычного своего времени.
– Отто, вы с Лизой сделали великое открытие! Понимаете ли вы сами его значение?
– Конечно,– заверил Фриш. Плачек разочарованно покачал головой:
– Ничего вы не понимаете! Я ещё не встречал столь тупых людей, как вы, Отто. Если бы вы догадывались, что вами совершено, то немедленно поставили бы эксперимент, чтобы собственными глазами оценить энергию разлетающихся осколков.
Теперь пришло время и Фришу хлопать себя по лбу.
Он занялся подготовкой эксперимента, писал статью и по нескольку раз в день заказывал телефонные разговоры со Стокгольмом. Тётка упрямо отстаивала свои формулировки, добиться согласованного текста оказалось труднее, чем производить совместные вычисления. В окончательном варианте статья называлась: «Деление урана с помощью нейтронов: новый тип ядерной реакции».
А пока писалась статья и уточнялись по телефону слова и запятые с точками, Фриш завершил эксперимент. «С помощью ионизационной камеры, покрытой изнутри ураном и соединённой с линейным ускорителем, я смог продемонстрировать расщепление ядра,– писал он во второй заметке.– Когда 300 миллиграммов радия, смешанного с бериллием, располагались в сантиметре от нанесённого на стенке камеры урана, удавалось зарегистрировать появление приблизительно 15 частиц в минуту». Если источник нейтронов был окружён парафином и нейтроны замедлялись, число импульсов удваивалось.
Обе заметки были отосланы в журнал «Нейчур» 16 января.
После отправки сообщений в печать Фриш запоздало усомнился в важности вычислений и опытов. Он не знал, чем заняться. Ещё никогда он так много не играл, но музыка не успокаивала. Он написал матери, с которой делился всеми важными событиями в жизни: «Ощущение у меня такое, будто я, пробираясь сквозь джунгли, поймал за хвост слона и теперь не знаю, что с ним делать».
И, поглощённый своими душевными терзаниями, Фриш вторично пропустил возможность обнаружить важнейшее явление, которое из глубин неизвестного уже поднялось на поверхность и открытие которого явилось чрезвычайным событием во всей истории науки.
Глава пятая
Новый свет в погоне за старым светом
1. Цепная реакция урана и цепная реакция сенсацийБор переоценил свои духовные силы, когда пообещал молчать, пока Фриш не опубликует своего с Мейтнер открытия. Пароход уже давал прощальный гудок, когда Бор с Эриком мчались по трапу наверх. На палубе их поджидал ассистент Бора Розенфельд, отправлявшийся с ними в Америку. Бор схватил помощника за руку и возбуждённо прошептал:
– Важные новости! Идём в каюту.
А в каюте Бор торжествующе кинул на стол записку Фриша с вычислениями и, указав на неё, воскликнул:
– Придётся подумать над этим, дорогой Розенфельд, придётся нам с тобой подумать!
По опыту работы с Бором Розенфельд знал, какое содержание Бор вкладывает в словечко «подумать». Розенфельд разыскал на судне классную доску, доску установили в каюте Бора, и около неё оба учёных провели всё плавание. Погода менялась – налетал ветер, неспокойное январское море становилось бурным, валил снег, сквозь тучи вырывалось солнце, – Бору и Розенфельду было не до погоды, они покрывали доску формулами, стирали их, снова выписывали.
Но зато, когда 16 января 1939 года показались нью-йоркские небоскрёбы, Бор мог собственными вычислениями подтвердить справедливость гипотезы Мейтнер и Фриша. Как раз в этот день Фриш отослал в «Нейчур» две свои заметки.
Среди встречающих Бора были Ферми с Лаурой и Джон Уиллер, бывший ассистент Бора в Копенгагене, ныне профессор в Принстоне. С Ферми Бор расстался около месяца назад, и, хотя новая встреча была очень сердечной, Бор переборол соблазн немедля выложить потрясающие новости. Но с Уиллером они не виделись несколько лет. Бор отвёл Уиллера в сторону и торопливо прошептал:
– Джон, никому ни слова! Атом урана расщеплён! Нам нужно будет с вами поработать над этим!
Выпалив новость, Бор заговорил о положении в Европе. До Лауры доносились слова: «Война... Гитлер... Дания... опасность оккупации...» Прошло много лет, а она всё вспоминала, как её поразили его пророческие предсказания. Её испугал и вид Бора.
– Нильс страшно изменился за один месяц! Он ходит сгорбленный, как будто на плечах тяжёлая ноша. И у него такой беспокойный взгляд, Энрико! – сказала она мужу.
Ферми лучше Лауры разбирался в политике. Он пробормотал:
– Я бы выглядел не краше, если бы мы остались в Италии.
Бор и Эрик задержались ненадолго в Нью-Йорке – Бору захотелось показать сыну гигантский город. Уиллер с Розенфельдом выехали в Принстон, городок неподалёку от Нью-Йорка. В Принстонском университете работал великий изгнанник Альберт Эйнштейн. Среди сотрудников университета числилось много иностранных учёных, временами наезжавших сюда для исследовательской работы. Бор принадлежал к их кругу.
Вечером того же дня Уиллер пригласил Розенфельда на встречу с физиками в «Журнальный клуб». Во время плавания Бор успел обсудить с Розенфельдом все вопросы ядерной физики, но позабыл сказать, что надо держать язык за зубами, пока Фриш с Мейтнер не опубликуют своего открытия. И на вопрос: «Что нового?» – Розенфельд выложил всё, что ему стало известно о делении урана.
Бор, приехавший в Принстон на другой день, страшно расстроился. Бор знал Америку. Если сообщение Розенфельда попадёт в газеты, начнётся гонка экспериментов, схватка за научные почести: американские физики немедленно займутся исследованием расщепления урана и опубликуют результаты раньше, чем Фриш в неторопливом Копенгагене наладит контрольный опыт. Бор кинулся на телеграф, в длинной телеграмме в Копенгаген потребовал, чтобы Фриш торопился со статьёй и экспериментами.
– Я подвёл Лизу и Отто, – твердил он в смятении. – Если у них отнимут славу первооткрывателей, виноват буду я.
Мысль, что он помешал двум изгнанникам фашизма получить заслуженное признание, заставила Бора составить своё письменное сообщение в «Нейчур» – «Расщепление тяжёлых ядер», – где он извещал об открытии Гана и Штрассмана и о толковании этого открытия Мейтнер и Фришем. Заметка ушла в Лондон, и Бор вздохнул спокойней.
– Теперь мы отстоим их права, – сказал он Розенфельду.
На телеграмму в Копенгаген ответа не было. Бор послал вторую, опять настаивал на срочных опытах. И снова вместо ответа было тягостное молчание. Впоследствии он узнал, что обе телеграммы вызвали лишь удивление. Сам Бор всегда требовал от учеников основательности. С чего он порет горячку?
26 января в Вашингтоне открылась теоретическая конференция американских физиков. Буря, преждевременного наступления которой опасался Бор, разразилась на ней.
И на этот раз вызвал её сам Бор.
В среду 25 января во второй половине дня в лабораторию Ферми в Колумбийском университете в Нью-Йорке ворвался молодой физик Уллис Лэм и с порога закричал:
– Бор привёз потрясающую новость!
Лэм был в «чрезвычайном возбуждении», как вспоминал впоследствии Ферми, и его состояние мгновенно передалось Ферми. Если бы дело происходило в Риме, Ферми сразу бы кинулся к приборам.
Но он был в Нью-Йорке, а не в Риме. И он сам уже был не тот заразительно смеющийся, импульсивный «папа», взапуски несущийся со своими «кардиналами» и «василисками» по университетским коридорам. И он был изгнанником – среди доброжелательных людей, но всё же чужаком здесь. За те три недели, что он успел провести в Нью-Йорке – Ферми прибыл в Америку 2 января 1939 года, – он не завязал серьёзных дружеских связей, не приобрёл служебного положения, соответствующего его научному авторитету. Его окружали физики, куда менее крупные по научному значению, но они были хозяева, а он приютившийся.
Ферми постарался скрыть обиду, что Бор не поделился новостью с ним, одним из создателей науки об атомном ядре. Спокойно и деловито – сколько позволял его неважный английский язык – он растолковал декану Пеграму и заведующему лабораторией, как поставить эксперимент, чтобы воспроизвести открытие Гана, и выехал в Вашингтон на конференцию.
Несомненно, что уже в эту минуту ему явилась та важнейшая мысль, которую упустили не только Мейтнер и Фриш, но и сам Бор. Но о ней Ферми ничего не сказал своим новым партнёрам в Колумбийском университете. Он готовил её для завтрашнего выступления...
В Вашингтоне Ферми встретился с Бором. Бор уже знал из письма сына Ханса, что Фриш провёл эксперименты и отослал статью в «Нейчур».
Бор с обычной прямотой объявил Ферми:
– Я виноват, что работа Гана, Штрассмана, Мейтнер и Фриша получила огласку до того, как авторы её опубликовали. Я не могу никому запретить экспериментировать. Но я просил бы вас, Энрико, воздержаться от публичных сообщений, пока приоритет авторов не будет официально признан!
Для Ферми в этот момент существовала лишь жгучая научная проблема, требовавшая срочного освещения. Вопрос, кому достанется честь открытия, казался Ферми менее существенным. Он лишь с большой неохотой уступил настоянию Бора.
Их разговор привлёк внимание собравшихся на конференцию. Два знаменитых учёных, уединившихся на задних рядах и оживлённо жестикулирующих – Ферми так и не освободился от этой южной привычки, а датчанин вряд ли уступал итальянцу, – казались куда более интересным зрелищем, чем вид ораторов, докладывавших о свойствах гелия при низкой температуре.
На V Вашингтонскую конференцию приехало двадцать четыре физика. Почти всех Бор и Ферми знали, многие работали у Бора в Копенгагене. Среди выходцев из Европы выделялся Эдвард Теллер, эмигрант из Венгрии, тоже бывший ученик Бора, – человек выше среднего роста, хромой, сутулый, узколицый, большеносый, с такими густыми бровями, что они мощными наличниками нависали над зелёными глазами. Тяжёлой ковыляющей походкой он бродил по коридорам, погружённый в свои думы, судорожно размахивал руками, судорожно вздымал и опускал косматые брови. Было что-то недоброе и в манере поведения и в облике этого человека. Его сторонились, старались не беспокоить вниманием. В среде крупных физиков, где не только научные достижения, но и личные странности быстро становились общеизвестными, о Теллере знали, что он нелюдим. Он любил ошеломлять парадоксами, больше раскрывавшими его характер, чем теоретические труды. На вопрос: «Лучшее удовольствие человека?» – он отвечал: «Злобное удовольствие есть чистейшее из удовольствий»; говорил, что его любимое занятие «делать для других ясным то, что им кажется тёмным, и затемнять то, что они находят ясным». А когда интересовались, что он больше всего ненавидит, он мрачно изрекал: «Писать для других людей».
Он мог бы сказать: «Делать что-либо доброе для людей»,– этому тоже не удивились бы.
Никто тогда и не подозревал, что этот демонического вида человеконенавистник сыграет вскоре воистину дьявольскую роль и, прозванный буржуазной прессой «отцом водородной бомбы», будет призывать к ядерному истреблению человечества.
Бор не предугадывал будущей зловещей роли Теллера и ценил в нём незаурядное дарование теоретика.
В перерыве произошло событие, изменившее намерения Бора.
К нему подошёл репортёр. Только что получен «Натурвиссеншафтен» со статьёй Гана и Штрассмана. Не смог бы мистер Бор прокомментировать работу немецких радиохимиков? Бор в восторге схватил журнал.
Итак, публикация произошла! Он свободен от обязательства молчать! Теперь он одной фразой приведёт в движение армию американских физиков. Бор попросил слова для сообщения чрезвычайной важности.
Зал затаил дыхание, когда Бор взошёл на трибуну. Только физик Туве успел прошептать своему сотруднику Хавстеду – оба работали в Вашингтоне в Институте Карнеги:
– Советую, не дожидаясь конца речи Бора, помчаться менять прокладки в ускорителе. Думаю, сегодня ночью нам предстоит поставить удивительный эксперимент.
Бор сияющими глазами оглядывал замерший зал. Речь его была коротка. В Европе открыли новую ядерную реакцию – деление ядра урана. Осколки ядра приобретают энергию, в три миллиона раз превышающую ту, что выделяется при горении угля. Приближается поворотный пункт в истории человечества. Когда он реально наступит, зависит от них ото всех, от их теоретических обобщений, от экспериментальных исследований. И чем скорей это будет, тем лучше!
Вслед за Бором на трибуне появился улыбающийся Ферми. И он вслух высказал то, о чём не догадывались ни Фриш с Мейтнер, ни сам Бор:
– Я допускаю возможность того, что при распаде урана выделяется не только гигантское количество внутриядерной энергии, но испускаются новые нейтроны. Эти вторичные нейтроны могли бы явиться снарядами, разбивающими другие ядра. И если процесс распада охватит массу урана, мы получим автоматическую, самоподдерживающуюся реакцию с непрерывным выделением энергии.
Ошеломляющее заявление Ферми усилило и без того глубокое впечатление от речи Бора. О продолжении заседания не могло быть и речи. Физики вскакивали и кидались кто сразу в лабораторию, кто на поезд, кто на телеграф – предписывать ассистентам срочно подготовить условия для эксперимента.
Ферми, торопливо отделываясь от вопросов репортёра, помчался из Вашингтона в Нью-Йорк. Он надеялся, что в начавшейся гонке экспериментов ему удастся опередить других: ведь в Колумбийском университете подготовка к опыту шла со вчерашнего вечера.
А Туве из Института Карнеги пригласил Бора, Розенфельда и Теллера в свою лабораторию, где уже был подготовлен ускоритель. Около полупочи гости и хозяева столпились у пульта управления. На экране осциллографа взлетали светящиеся пики – каждая свидетельствовала о распадающемся ядре урана. Необыкновенная высота вспышек доказывала огромность выделающейся энергии. Молчаливые физики не могли оторвать глаз от осциллографа: ядро самого тяжёлого атома воочию раскалывалось перед ними, зелёный луч на экране чертил дорогу в неизведанный мир, полный великих надежд и огромных загадок.
Уже занимался новый день, когда Бор с Розенфельдом покинули Институт Карнеги.
Бор чувствовал себя усталым и счастливым. Эксперимент подтверждал все выводы теории.
– И приоритет первооткрывателей объявлен, – сказал он ассистенту. – Никто уже не оспорит заслуги европейских физиков.
Бору вскоре пришлось убедиться, что он недостаточно знает Америку. Этой ночью в четырёх университетах страны наблюдалось деление урана нейтронами. Одна за другой лаборатории включались в спринтерский «бег экспериментов». Калифорнийский физик Луис Альварец сидел в парикмахерской, когда ему подали телеграмму из Вашингтона с известием о делении урана. Оттолкнув парикмахера и на бегу стирая со щёк мыло, он, выбритый лишь наполовину, помчался в свою лабораторию.
Как Ферми и предполагал, Колумбийский университет в этой скачке вынесся вперёд. Другие университеты только готовили аппаратуру, а в Нью-Йорке уже фотографировали картины, возникающие при делении ядер.
И через несколько дней в газетах появились сообщения о новой ядерной реакции. Все заслуги приписывались американским учёным. Америка в своей истории неоднократно, не произнося и слова благодарности, присваивала достижения Европы – и бесцеремонно проделывала это снова.
А когда до Бора дошло, что по радио выступал Ферми и ни единым словом не обмолвился о Фрише и Мейтнер, возмущение Бора стало нестерпимым. В резком письме он потребовал, чтобы Ферми публично признал заслуги первооткрывателей.
– Он мог бы молчать, если бы это уменьшало его личную славу! – негодовал Бор. – Молчание из скромности, такой поступок можно только приветствовать. Но молчание Ферми равносильно обкрадыванию других. Разве ему мало почестей?
Бор приехал к Ферми в Нью-Йорк. Объяснение с Ферми произошло за закрытой дверью. Оба вышли расстроенные. Ферми не понял, почему Бора так волнуют персональные вопросы, когда речь идёт о величайшей научной проблеме всех времён. Но он всюду теперь подчёркивал заслуги европейцев.
Никогда Бор, прозванный «Сократом двадцатого века», не боролся бы так за собственные интересы. Но даже малейшая несправедливость в отношении других людей, особенно же пострадавших от фашизма, была ему нестерпима. И это небольшое сражение за «честь первооткрывателей» закончилось его триумфом.
2. Что ждёт мир завтра?В начале февраля над Северными штатами бушевала метель. Снег заваливал землю, на дорогах буксовали машины. Бор предвкушал вскоре отличные лыжные прогулки. В Принстон приехал из Копенгагена Плачек. Бор рассказал Плачеку об идее цепной реакции, впервые провозглашённой Жолио в его нобелевской речи и сейчас воодушевляющей Ферми. Плачек сперва сонно кивал головой, словно соглашаясь, а потом подверг идею жестокой критике. Одна загадка распутана, появились две новые! Уран распадается? Очень хорошо! Но почему распад вызывают почти исключительно одни медленные нейтроны, а быстрые почти исключительно только поглощаются? И отчего так мал процент делящихся ядер? Если цепная реакция возможна, то почему она не начинается, сколько ни усиливают нейтронную бомбардировку?
Плачек, общий любимец копенгагенского института, чем-то напоминал своего соплеменника Швейка: он умел язвительно посмеиваться, даже, казалось бы, хваля. Бор любил делиться с Плачеком идеями. Если они выдерживали изобретательную критику Плачека, значит, чего-то реально стоили. Ещё больше любил Бор язвительную полемику Паули, но Паули был далеко, жил в Швейцарии, а Плачек – всегда рядом.
И, пока Плачек спорил, лицо Бора становилось всё рассеянней. Он вдруг встал и удалился, не дослушав. Розенфельд через минуту вошёл в его кабинет, Бор чертил на доске.
– Я знаю, почему уран делится только медленными нейтронами, – радостно сказал Бор. – Дело в том, что из двух изотопов урана распадается лишь тот, которого меньше.
Вскоре в кабинет Бора явились Уиллер и Плачек. Бор с воодушевлением изложил осенившую его внезапно мысль. Натуральный уран составляет смесь двух изотопов: урана с атомным весом 238, который составляет 99,3 процента общей массы, и урана с атомным весом 235, составляющего 0,7 процента. Уран-235, захватывая любые нейтроны, распадается на два осколка с выделением большого количества энергии, а возможно, как предполагает Ферми, и нейтронов. Уран-238 поглощает преимущественно быстрые нейтроны, но при этом не делится, а испытывает радиоактивные превращения – среди продуктов их, вероятно, имеются и те «трансураны», которые будто бы уже находили.
– Я напишу заметку о разном поведении изотопов урана, а потом мы сядем с вами за теорию этого вопроса, – сказал Бор Уиллеру.
Уиллер и Розенфельд сразу уверовали, Плачек покачивал головой. Упрямый чех и тут не упустил возможности поязвить. Рассерженный Уиллер предложил пари, что Бор прав.
– Ставлю в центах вес протона против веса электрона!
– То есть ваши восемнадцать долларов сорок шесть центов против одного моего цента? – деловито уточнил Плачек. – Принимаю!
16 апреля 1940 года было экспериментально доказано, что только уран-235 делится медленными «тепловыми» нейтронами, и Плачек выслал Уиллеру за океан один цент. Служащие почты долго удивлялись странному размеру перевода...
Теперь все дни Бора были отданы совместной с Уиллером разработке теории деления ядер урана.
Институт высших исследований в Принстоне представлял собой комплекс разностильных зданий. Среди них была и вилла Файн-Холл в английском вкусе – плющ на стенах, внутренние лестницы с дубовыми резными перилами. Самая большая комната в вилле предназначалась Эйнштейну, но Эйнштейн отказался от кабинета с камином, с огромными шкафами, с тяжёлыми гардинами на окнах, с роскошным ковром на полу и облюбовал крохотную комнатушку по соседству. За пышной комнатой сохранилось название «кабинет Эйнштейна», и, когда Бор наезжал в Принстон, она поступала в его пользование. Великолепное убранство мало привлекало Бора, но здесь можно было во время работы свободно ходить взад и вперёд, курить одну трубку за другой, не заботясь о проветривании, и легко размещать дюжину горланящих гостей, – в общем, работать «до головокружения», а постигнутая без головокружения истина, как почти серьёзно утверждал потом Розенфельд, для Бора была отнюдь не истинна. Через полтора десятилетия Бор вслух скажет на научной дискуссии об одной идее Гейзенберга: «Это, конечно, сумасшедшая теория. Однако она мне кажется недостаточно сумасшедшей, чтобы быть правильной».
Не только скептику Плачеку, но и увлекающемуся Ферми показалась неверной мысль Бора о принципиально разном поведении двух изотопов урана.
Ферми весь был заполнен гипотезой цепной реакции. Вычисления показывали, что осколочные ядра вступали в жизнь в сильно возбуждённом состоянии. Прийти в нормальное состояние они могли, лишь выбросив лишние нейтроны, а те, в свою очередь, могли послужить снарядами, взрывающими другие ядра урана. И этой стройной схеме цепной реакции теория Бора наносила убийственный удар. Если способностью к делению обладал только уран-235, то реакция идти не могла: неделящиеся ядра урана-238, которых приходилось 139 на одно ядро урана-235, захватили бы все вырывающиеся наружу быстрые нейтроны, обрывая самораспад в зародыше. Ситуация была такая же, как если бы бросили в ванну с водой кусок угля и пытались там поджечь его спичкой.
И, не задумываясь над расчётами Бора, Ферми с увлечением занялся исследованием, как поглощаются нейтроны в натуральном уране, содержащем оба изотопа, и сколько при этом образуется «вторичных» нейтронов. В этой работе Ферми помогал венгр Лео Сциллард, незадолго до того появившийся в Колумбийском университете.
Участие Сцилларда оказалось чрезвычайно важным для всего хода работ по высвобождению ядерной энергии.
Друзья Сцилларда знали, что добродушный, доброжелательный Лео – фонтан, непрерывно извергающий удивительные идеи. «От Сцилларда можно ожидать чего угодно», – говорил хорошо его изучивший Лэпп. Человек, начинённый парадоксами, остряк, фантаст – в течение жизни Сцилларда такие оценки присваивались ему часто. Резерфорд не понял его и не ужился с ним, и Сцилларду пришлось покинуть Англию.
Но не один Резерфорд ошибался в Сцилларде.
Ферми вскоре после знакомства так охарактеризовал Сцилларда:
«Он безусловно необычайный человек, наделённый большим умом и блестящими способностями, но ему нравится – по крайней мере, у меня создаётся такое впечатление – ошеломлять людей».
Сциллард был пророк, а не остряк, провидец, а не фантаст. Нетерпеливый и глубокий – мыслитель и экспериментатор, дипломат и математик, политический деятель и поклонник искусства,– он поражал своим многообразием. Рядом с великими творцамц науки, с которыми ему пришлось сотрудничать,– Эйнштейном, Резерфордом, Бором, Ферми, Жолио – Сциллард казался фигурой меньшего масштаба. Но на всём развитии ядерной физики сороковых годов лежит печать его личности.
Нобелевская речь Жолио, где тот пророчески предсказал цепную реакцию и указал, что такие реакции во взрывающихся «сверхновых» звёздах уже происходят, не могла не взволновать Сцилларда, независимо от Жолио пришедшего к похожим идеям. Сцилларда ужасала мысль, что взрывные ядерные реакции, если их откроют, могут стать достоянием фашистов. Начиная с 1935 года он в личных письмах обращается к известным физикам-атомщикам с вопросом, не следует ли воздержаться от опубликования их исследований – хотя бы временно, до падения нацизма. Тревогам Сцилларда удивлялись. Ещё никто не слышал о практическом освобождении ядерной энергии, к чему ломать голову над тем, что будет после не совершившихся ещё открытий? Над Сциллардом посмеивались: этот толстенький венгр навеки ушиблен страхом перед фашизмом! И он думает о третьем шаге, когда ещё не сделан первый. Вот уж живая несвоевременность!
И друзья Сцилларда с усмешкой соглашались, что, когда Резерфорд перед своей смертью (19 октября 1937 года) сердито помянул «безнадёжных фантастов», не понимающих, что скорое освобождение внутриатомной энергии вздор, то великий физик имел в виду именно Сцилларда. Разве они не поссорились, Резерфорд и Сциллард, когда Лео захотел в Англии вызвать взрывной распад бериллия? И разве добрый к изгнанникам фашизма Резерфорд именно Лео, одному Лео, не дал понять, что в Кавендишской лаборатории ему делать нечего, здесь работают, а не пророчествуют? Некогда Кассандра, дочь Приама, возвещала своему народу неизбежную гибель Трои, но мстительные боги на Олимпе покарали её, сделав троянцев глухими к предсказаниям. Всюду преследовала Сцилларда насмешливая репутация эдакой научной Кассандры, прорицательницы грядущих бедствий. И в предвоенные годы к нему прислушивались не больше, чем к древней неудачливой пророчице.
В Колумбийском университете Сцилларду позволили работать на циклотроне, но штатной должности не предоставили. К тому же он ещё недостаточно владел английским языком – при его любви к пространным аргументациям это порождало непонимание. Среди друзей Сцилларда ходил такой анекдот.
После доклада, прочитанного, как Сциллард думал, по-английски, к нему подошёл знакомый физик.
– Дорогой Лео, на каком языке вы докладывали?
Сциллард с подозрением посмотрел на него и немедленно отпарировал:
– На венгерском. А вы разве этого не поняли?
– Я-то понял, что на венгерском,– невозмутимо возразил знакомый, – но зачем вы натолкали в доклад столько английских слов?
Сциллард тоже сразу не принял новую теорию Бора. Идея Ферми о цепной реакции в уране так соответствовала взглядам Сцилларда, что психологически он не мог согласиться, что опасность не столь велика, как ему воображалось. Он страшился предсказанных им же самим открытий. Только эксперимент мог рассеять его сомнения. И он с увлечением занялся исследованием «вторичной эмиссии нейтронов».
Но нужен был радий, а денег на его покупку не было. Сциллард всюду имел знакомых, даже в Соединённых Штатах. Он одолжил у одного из них две тысячи долларов и достал небольшое количество радия, который смешал с порошкообразным бериллием, – источник нейтронов был готов. Ещё несколько дней ушло на подготовку эксперимента, отличавшегося от прежних тем, что сейчас изучались не осколки распадающегося ядра, а то, выделяются ли при этом новые нейтроны.
Сциллард и его ассистент канадец Уолтер Цинн уселись за стол. Сциллард повернул выключатель. На экране осциллографа появились зеленоватые всплески. Каждая означала, что в процессе деления урана излучаются нейтроны. Всплески умножались. Ядра урана выбрасывали нейтронов больше, чем поглощали их. Цепная реакция была возможна.
Некоторое время оба физика молча следили за картиной атомных катастроф, развернувшейся на экране.
– Уолтер, вы знаете, что это такое? – прервал молчание Сциллард.
– Конечно, знаю. Освобождение атомной энергии в больших масштабах не за горами,– невозмутимо ответил спокойный канадец.
– Нет, это значит, что мир ждёт беда! – Сциллард повторил с волнением: – Мир ждёт беда, Уолтер. Мы всё-таки столкнулись с ящиком Пандоры, которым меня когда-то попрекнул Резерфорд, и, кажется, в ослеплении своём приподнимаем крышку ящика!
– Я не уверен, что знаю, чем ящики Пандоры конструктивно отличаются от других,– возразил канадец.– Мне эта фирма неизвестна.
– Я забыл, что живу в Америке, где классическое образование не в почёте! Так вот слушайте, Уолтер. В мифическом Золотом веке девушке Пандоре в отместку за грехопадение Прометея, подарившего людям огонь, боги ловко подсунули волшебный сундук, куда упрятали все бедствия и болезни человечества. Сундук был, конечно, закрыт. Но Пандора была такой же любопытной, как любая другая девушка... И кончился Золотой век! Правда, на дне ящика осталась Надежда...
– Теперь я понимаю, почему французы при любой напасти твердят: «Ищите женщину...» Итак, наш нейтронный источник – ключ, открывающий зловещий сундук? У вас пламенное воображение, Лео!
– У меня ясное понимание, Уолтер,– с грустью возразил Сциллард.– Между прочим, чтоб уж закончить сравнение. «Пандора» означает: «всем одарённая». Имя её свидетельствует, что от неё можно ожидать и добра и зла...
Ферми возликовал, когда узнал об удаче опыта Сцилларда и Цинна. Цепная урановая реакция из смелого, но далёкого прогноза становилась темой практической работы. Ферми не сомневался, что циклотрон Колумбийского университета, которым он до сих пор мог пользоваться лишь эпизодически, теперь поступит в полное его распоряжение. Разве цепную реакцию в уране вызывают не медленные нейтроны, открытые им в Риме? И кто, собственно, первый высказал замечательную идею, что вторичных нейтронов, исторгаемых ядрами урана, будет наверняка больше, чем первичных, раскалывающих это ядро?
Ферми отправился к Джорджу Пеграму, декану физического факультета. Пеграм был физик средний, но зато глубоко уверенный в гениальности Ферми. И он без труда разобрался, какую славу приобретёт Колумбийский университет в Нью-Йорке, если Ферми удастся довести до удачного финала грандиозный замысел высвобождения внутриурановой энергии. Все остальные работы на циклотроне были признаны менее важными. Герберт Андерсон, главный оператор ускорителя, поступил в безраздельное распоряжение Ферми.
