Текст книги "Прометей раскованный"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Чедвик хмуро улыбнулся. Он понемногу становился опять сдержаннее, вежливее, спокойнее, внимательнее...
– Генерал Гровс относится к физикам, как к покорённому народу. Для него главное – не разглашать секреты, а под секретами он понимает даже законы школьной физики. Если в Лос-Аламосе беседуют трое, это вызывает подозрение тайных агентов.
– В Копенгагене тоже нельзя было собираться по трое. Немцы сразу арестовывали.
– Гровс пока не арестовывает,– заметил Чедвик.
Оставшееся до отъезда в Америку время Бор отвёл на чтение научных журналов. Мысли его шли гораздо дальше узких вопросов физики. Даже невозмутимый Чедвик удивился бы, узнав их. Он долго размышлял над статьями Зельдовича и Харитона, опубликованными ещё в 1940 году. Бор знал всех крупных физиков мира, знал и этих двух: одного встречал у Резерфорда, другого видел в Ленинграде. И ещё в том, для них предвоенном, году советские физики писали и об особом поведении урана-235, и о критическом размере реактора на медленных нейтронах, и о критической массе урана, делящейся быстрыми нейтронами,– прообразе бомбы... Да, конечно, сейчас советским учёным не до урановых исследований, идёт отчаянно трудная война. Но тайн для них в ядерных проблемах уже перед войной не было. Что засекречивает генерал Гровс? От кого?
Бор встретился с министром Андерсеном, среди прочих дел руководившим и английскими атомными исследованиями.
– Вас, конечно, беспокоят проблемы, связанные с изготовлением атомной бомбы? – с любезной улыбкой сказал министр.
– Меня больше беспокоят проблемы, которые появятся после изготовления атомной бомбы,– ответил Бор.
В яростной схватке с Черчиллем, которая вскоре предстояла Бору, слова, сказанные английскому министру, сыграли роль...
4. Итальянский мореплаватель открывает новый материкА теперь вернёмся немного назад.
Мы уже упомянули, что и Олифант, посланный Черчиллем за океан, и Пеграм с Юри, выехавшие в Англию, создали в правительстве Соединённых Штатов состояние тревоги. Только сейчас, в 1942 году, на переломе войны, после разгрома гитлеровцев под Москвой, после нападения Японии на Гавайи, американцы спохватились, что едва не дали себя обогнать в осуществлении реакции деления урана.
После войны Сциллард говорил на заседании комиссии конгресса:
– Если бы конгресс знал истинную историю создания ядерной бомбы, я не сомневаюсь, он учредил бы специальную медаль за заслуги для иностранцев, сующих нос не в своё дело. И доктор Олифант был бы первым из награждённых.
Сциллард недооценивает собственных заслуг: первым такой медалью следовало бы наградить его самого...
Надо отдать Рузвельту должное. Когда он уверовал в военное значение идей физиков, он придал их работам размах, немыслимый тогда в воюющих странах Европы, и ещё до того, как исследования были завершены, позаботился о строительстве промышленных атомных предприятий, практически использующих открытия учёных. На атомные разработки выделили огромную сумму в 400 миллионов долларов, впоследствии она была увеличена до двух миллиардов. Все крупные американские физики были привлечены к урановым делам. Во главе работ по расщеплению урана стал знаменитый исследователь космических лучей Артур Комптон.
Разделение изотопов урана изучали в Калифорнии учёные, группирующиеся вокруг Эрнеста Лоуренса: Макмиллан, Абельсон, Сиборг, Сегре и другие. Гарольд Юри со своими помощниками в Колумбийском университете изучал те же проблемы разделения изотопов иными методами и свойства специальных сплавов для атомных разработок. В местечке Лос-Аламос Роберт Оппенгеймер сконцентрировал вокруг себя группу американских и европейских теоретиков – группа с каждым месяцем умножалась, в неё постепенно вливались, за исключением французов, почти все лица, о которых мы говорили в предыдущих главах.
За научное содержание урановых исследований отвечали перед правительством два видных физика – Конэнт и Буш Административное руководство Рузвельт возложил на генерала Лесли Гровса, человека неглубокого, но энергичного. Гровс выдвинулся как строитель гигантского Пентагона, здания военного министерства в Вашингтоне. Он был искренне убеждён, что если ему удалось успешно возвести пятиэтажное здание, то построить заводы по разделению изотопов урана и трансформации его в плутоний будет дело нехитрое. Впоследствии он приписывал себе добрую долю успеха в создании атомных бомб, признавая с великодушием, что без учёных не обошлось, конечно, но и особенно расхваливать заслуги таких, как Ферми и Сциллард, или Пайерлс, или Бор, тоже незачем.
Пришёл час торжества и для Эдгара Сенжье. Он по-прежнему жил в Нью-Йорке, ожидая, когда понадобится союзникам спасённая им урановая руда. Его иногда приглашали на совещания, он был важной персоной – компания «Юнион Миньер» производила медь и кобальт, всё это были ценные для войны металлы. Но уран не интересовал ни дипломатов, ни промышленников, ни военных. Трижды Сенжье пытался привлечь внимание правительства Соединённых Штатов к своим тайным богатствам – и всё напрасно. Он с отчаянием как-то написал в госдепартамент: «Как я уже говорил вам, руда, содержащая радий и уран,– крайне ценный продукт». В ответ вежливо промолчали. Настояния Сенжье принимались как рекламная похвальба: пользуясь военной обстановкой, коммерсант нагоняет цену своему товару!
И чуть ли не в один день всё переменилось. К Сенжье явился полковник Никольс и предъявил удостоверение, подписанное крупными чинами правительства. Сенжье, не забывший своих бесплодных попыток расшевелить американцев, сухо осведомился:
– Полковник, вы пришли сюда для дела или для разговоров?
– Только для дела,– заверил полковник.
И через час на первом попавшемся жёлтом клочке бумаги было набросано соглашение, по которому Соединённые Штаты закупали, не торгуясь, 1250 тонн богатейшей урановой руды, хранившейся в Нью-Йоркском пакгаузе, а заодно получали преимущественные права на приобретение и всей руды, которая ещё будет добыта в Конго.
Соглашение вместо печатей высокие договаривающиеся стороны скрепили простым рукопожатием. На специально созданный секретный счёт в банке были переведены крупные суммы для компании.
Долгожданное ускорение получили и исследования Ферми.
Когда к Ферми поступил доклад Халбана и Коварски об их экспериментах в Кембридже, итальянский физик с радостью убедился, что они со Сциллардом поступили правильно, избрав графит в качестве замедлителя нейтронов. Лишь впоследствии стало известно, что немцы, наоборот, совершили роковую ошибку, связав все свои надежды исключительно с тяжёлой водой.
Графит начал поступать к Ферми в марте 1940 года. В Колумбийском университете, занимавшем целый квартал Манхэттена на Бродвее, на седьмом этаже физического факультета небольшая группа физиков стала собирать атомный реактор. Воистину это был интернациональный коллектив: итальянец Ферми, венгр Сциллард, канадец Цинн, американец Андерсон. Помещение было крохотное, а пыли от графита много: коридоры университета почернели, физики мало чем отличались от трубочистов.
Раздражённый Ферми высказал Пеграму своё недовольство.
– У нас нет свободных помещений, кроме университетской церкви,– сказал Пеграм, подумав.– Но согласитесь, церковь отнюдь не подходящее место для физической лаборатории.
– Наоборот, церковь бы нам вполне подошла,– объявил Ферми.
Атеист Ферми слишком многого хотел от богобоязненного декана физического факультета. Пеграм сам облазил все здания университета и нашёл в подвале под трубами центрального отопления большое свободное помещение, которое и отдал Ферми.
– И мы, конечно, можем перетаскивать тяжести,– продолжал Ферми.– Но мы всё же мыслители, а не грузчики.
Проблему мыслителей и грузчиков Пеграм решил быстрее:
– В университетской футбольной команде славные ребята. Они охотно берут любую работу, за которую платят.
Университетские футболисты и вправду оказались отличными помощниками физиков.
Перелом в урановых исследованиях для Ферми ознаменовался ещё и тем, что его подчинили Артуру Комптону, назвали их исследовательскую группу «Металлургической лабораторией» – физики именовали её «Метлабом» – и перевели в Чикаго, где условия для расширения работ были лучше.
Под западными трибунами спортивного стадиона Чикагского университета имелся просторный закрытый теннисный корт – его и отдали под реактор.
Теперь Ферми не приходилось жаловаться ни на недостаток материалов, ни на нехватку квалифицированных помощников. В Чикаго непрерывно поступали громоздкие ящики с кирпичами из графита такой умопомрачительной чистоты, какой недавно и для тончайших лабораторных работ нельзя было потребовать, и поступали тоннами, а не граммами. Металлургические компании слали окись урана и цилиндрические стержни из металлического «сверхчистого» урана. А что до помощников, то к услугам итальянского физика был целый штат молодых, энергичных, даровитых физиков, набранных во всех университетах страны. А кроме них и его прежнего «колумбийского» коллектива, в Чикаго приезжали помогать и Юджин Вигнер, и Джон Уиллер, соавтор Бора по знаменитой статье о разных путях трансформации изотопов урана под действием нейтронов, и Гарольд Юри, и много других.
Сам реактор представлял собой громоздкое сооружение в несколько метров высоты, сложенное из графитовых кирпичей. В толще графитовой массы просверлили каналы, куда вставляли стержни металлического урана. Было ещё несколько отверстий, в них покоились цилиндры из кадмия, жадного поглотителя нейтронов,– присутствие кадмия гарантировало, что цепная реакция самопроизвольно не возникнет.
Монтажем реактора командовал сам Ферми. Взобравшись на передвижной кран, Ферми возвышался над помощниками и графитовым сооружением и выкрикивал с высоты:
– Приготовиться! Взяться за трос! Поднимайте! Прихватите справа! Крепите теперь слева!
Его стали называть адмиралом, так он казался похожим на моряка, отдающего с корабельного мостика приказы...
Среди физиков была единственная женщина, Леона Вудс, высокая, спортивного вида девушка с тёмными глазами. К концу дня все возившиеся у реактора становились одинаково чёрными от графитовой пыли; даже хорошо знавшие девушку люди не могли отличить её от других снующих кругом перепачканных людей, и Леоне в суматохе монтажа порой доставались словечки, отнюдь не предназначенные для девичьих ушей,– она не обижалась.
Осенью 1942 года, в разгар монтажных работ, в «Метлаб» прибыл генерал Лесли Гровс – инспектировать одну из важнейших групп своего «Манхэттенского проекта», как стала теперь называться организация, созданная для производства атомных бомб.
Физики с любопытством рассматривали своего нового начальника.
Высокий, толстый, громогласный, он, почти не скрывая, с пренебрежением относился ко всем, кто не носил погон на плечах. Учёные представлялись ему помесью колдунов с цирковыми фокусниками. Он был уверен, что они постараются его объегорить, и заранее готовился обрывать их и ставить на место.
После войны он так рассказывал о своём первом посещении Чикагской группы:
«Вначале у нас был серьёзный спор во вновь созданной Металлургической лаборатории в Чикаго, и я поймал этих джентльменов на арифметических ошибках. Им, конечно, не удалось одурачить меня. Среди них было несколько лауреатов Нобелевской премии. Но я всё-таки указал им на их ошибки, которые они не могли отрицать. Этого они никогда мне не могли простить».
Самоуверенный генерал нарисовал картину, весьма далёкую от реально происходившего.
Генерала мало интересовала атомная энергия. Ему нужна была атомная бомба. Он слышал, что для неё годится обнаруженный учёными, но ещё нигде не производившийся плутоний. Он хочет твёрдо знать, сколько плутония нужно на одну атомную бомбу.
– Поскольку плутоний – взрывчатка огромной силы, много его не понадобится, верно? Скажем, килограммов сорока хватит?
Физики переглянулись, кто-то осторожно проговорил:
– С определённой степенью точности – да, хватит.
– Но что значит у вас, учёных, определённая степень точности? У нас, у военных, ошибка в десять процентов – много. Не хотите ли вы сказать, джентльмены, что допускаете неточность в двадцать пять – тридцать процентов?
В разговор вступил Сциллард. У этого человека «жилка уважения» к высоким военным чинам была не очень развита.
– Наша оценка верна с точностью до двух порядков, генерал.
Гровс высоко поднял брови:
– Два порядка? Как это надо понимать?
– Один порядок – десять раз, два порядка – сто раз,– хладнокровно разъяснил Сциллард.
Генералу показалось, что его вышучивают. Но он сдержался.
– Ваши слова, если я правильно понял, означают, что бомба может содержать с одинаковым вероятием и четыре, и четыреста килограммов плутония?
– Вы правильно меня поняли.
– Физика, кажется, называется точной наукой?
– Тоже верно. Физика – точная наука.
– А физические расчёты неточны?
– А физические расчёты неточны.
– Иначе говоря, вы мне предлагаете строить завод, планируя на бомбу с равной вероятностью и четыре и четыреста килограммов веса? Вы не находите, что в мире ещё не существовало такого идиотского планирования?
– Вполне возможно. Со своей стороны добавлю, что в мире ещё не существовало атомной бомбы. Считаю, что её создание требует известных жертв со стороны планирования.
Взаимная неприязнь, характеризовавшая дальнейшие отношения Гровса и Сцилларда, началась, вероятно, именно в этот день. Генерал, впрочем, был щедр, когда тратил деньги налогоплательщиков, а не собственные. Он утвердил проект плутониевого завода в Хэнфорде, так и не добившись от учёных, сколько понадобится на одну бомбу этого никем ещё не виданного без микроскопа вещества.
Зато, чтобы продемонстрировать своё презрение к дурачащим его учёным, он не приехал на пробный пуск атомного реактора, совершившийся в Чикаго 2 декабря 1942 года.
Этот ветреный и морозный день золотыми буквами занесён в историю мировой науки.
Последние испытания начались с утра. Ферми, окружённый помощниками и гостями, командовал со специально выстроенного балкона запуском цепной реакции. Выдвижением регулирующего кадмиевого стержня занимался Вейл. Другой, аварийный кадмиевый стержень был поднят над самым колодцем в толще графита, и около него с топором в руках стоял Хиллбери: ему было поручено обрубить канат, державший толстый стержень, если понадобится срочно оборвать реакцию, но автоматический спуск не сработает. Группа рабочих, дежурившая в стороне с вёдрами жидких солей кадмия, представляла последнюю линию спасения: они должны были влить в реактор содержимое своих вёдер, если откажут все остальные меры безопасности.
Среди наблюдателей находился Артур Комптон, руководитель «Метлаба», и инженеры компании, проектировавшей плутониевый завод в Хэнфорде: если бы испытание кончилось неудачей, проект превратился бы в кучу бесполезной бумаги, а тайное подозрение Гровса, что его водят за нос, стало бы уверенностью.
Ферми приказал удалить все кадмиевые стержни, кроме центрального. Одновременно он давал объяснения гостям, не отрывавшим глаз от щитов, где самописцы вычерчивали кривые интенсивности реакции:
– Как видите, цепной реакции ещё нет. Но вот мы поднимаем на несколько футов последний кадмиевый стержень – кривая идёт выше, счётчики щёлкают громче. Но это ещё не цепная реакция. Мы не торопимся. Если нейтронов станет освобождаться слишком много, все мы взлетим на воздух. Но не бойтесь, по расчёту взрыв исключён.
Неизвестно, все ли гости и физики верили в надёжность математических расчётов, но все заволновались, когда Ферми сказал, что подъём стержня ещё на один фут породит цепную реакцию. Теперь смотрели уже не на приборы, а на Ферми. Настал торжественный миг. Ферми понимал, что каждое слово, сейчас им сказанное, будет запомнено, будет записано, будет повторено в мемуарах, статьях, даже школьных учебниках. И от него несомненно ждали ликующего восклицания, величественно-торжественной фразы, похожей на лозунг, брошенный всему человечеству. Ферми улыбнулся, посмотрел на часы и произнёс то же, что говорил восемь лет назад в Риме, когда Понтекорво открыл, что серебро по-разному активируется нейтронами:
– Идёмте-ка обедать!
После обеда стержень был выдвинут на последний фут, и в массе графита и урана началась самоподдерживающаяся цепная реакция. Реактор работал ровно – количество нейтронов, рождавшихся при распаде ядер урана, точно равнялось количеству поглощаемых в нём.
Впервые в истории человек зажёг огонь, происходящий не от солнца. Ворота в атомный век были распахнуты.
Леона Вудс, стоявшая неподалёку от Ферми, громким шёпотом спросила:
– А когда же надо пугаться?
Ферми ответил с улыбкой:
– Вы опоздали. Пугаться надо было раньше, когда ещё было что-то неизвестное.
Юджин Вигнер протянул Ферми припасённую бутылку итальянского вина кьянти:
– Это вам привет с родины, Энрико!
Физики и гости в молчании, без тостов, распили вино из бумажных стаканчиков и расписались на соломенной плетёнке, в которую была заключена бутылка.
А вечером на квартиру Ферми нагрянули гости. Лаура не была посвящена в работы мужа, он строго соблюдал правила секретности. И её поразило, что каждый, крепко пожимая руку Ферми, тихо говорит: «Поздравляю!» Но когда и молодая черноволосая Леона повторила ту же сакраментальную фразу, Лаура почувствовала, что больше не может выносить незнания. Она отвела девушку в сторону:
– Леона, будьте милочкой, скажите, почему Энрико все поздравляют?
Леона прошептала с самым таинственным видом:
– Вы разве не знаете? Ваш муж потопил японского адмирала!
Лаура возмутилась. Её, кажется, принимают за легковерную дурочку! К ним подошёл Герберт Андерсон, главный помощник Ферми в дни сооружения атомного реактора. Он укоризненно покачал головой:
– Не ожидал, Лаура, что вы так мало верите в своего мужа! Неужели для Энрико существует что-либо невозможное?
После ухода гостей Лаура стала допытываться у мужа:
– Энрико, ты и вправду потопил японского адмирала?
– А разве я его потопил? – невозмутимо ответил Ферми.
– Вот это я и хочу знать: значит, ты его не потопил?
– Так я его не потопил? – с тем же невозмутимым видом говорил Ферми.
Лишь через три года Лаура узнала, что происходило в этот день под трибунами спортивного стадиона.
Артур Комптон после пуска реактора заказал разговор со своим другом Конэнтом в Нью-Йорке. Комптона распирало от новостей, но открыто делиться ими по телефонному проводу он не посмел.
– Джим, это я,– сказал Комптон.– Я думаю, вам интересно узнать, что итальянский мореплаватель только что прибыл в Новый Свет. Земля оказалась меньше, чем предполагали, и он высадился раньше, чем рассчитывал.
– Приятная новость, Артур! А как его встретили туземцы?
– Очень дружественно. Отношения завязались самые хорошие.
Этот непонятный для постороннего слуха ликующий разговор означал и то, что в науке открыт новый материк знания и заселение нового материка обещает величественное будущее для человечества, и то, что проект гигантского завода для производства плутония получил наконец твёрдый фундамент и сам завод в Хэнфорде будет сооружаться с максимальным размахом и быстротой.
Глава четвёртая
Физики против генералов
1. Бор и ЧерчилльТеперь он назывался Николас Бейкер. И его, и сына Оге всюду сопровождала охрана. Сменяясь, охранники расписывались в приёме и сдаче «ценного имущества». И хотя Бор уже знал, что в Лондоне гестапо готовило на него покушение, ему всё казалось, что разыгрываются сценки из детективного романа. О том, что он превратился в секретную личность, он не мог говорить без улыбки.
Как-то в лифте оп увидел бывшую жену Халбана. Бор с любезной улыбкой осведомился:
– Скажите, вы не фрау Халбан?
– Вы ошибаетесь. Моя фамилия теперь Плачек,– ответила она довольно резко. И, всмотревшись, удивлённо воскликнула: – А ведь вы профессор Бор!
Он приложил палец к губам и с таинственным видом оглянулся:
– Я тоже сменил фамилию. Меня теперь зовут Бейкер.
Всё это были забавы, доставлявшие, правда, немало тревог его охранникам. Предстояло занятие серьёзное – включаться в разработку ядерной бомбы. Бор не спешил с поездкой в засекреченный атомный городок Лос-Аламос. С того момента, как он узнал, что бомбе – быть, его больше интересовал вопрос: «Что после бомбы?» И, возобновляя прежние знакомства в Нью-Йорке и Вашингтоне, присматриваясь и прислушиваясь, он с тревогой открывал, как много власти захватили в этой стране военные. Он понимал: армия не может сейчас не быть в фокусе внимания – идёт война. Но за этим естественным явлением он угадывал более зловещее: генералы, сражавшиеся с Гитлером, возмечтавшим о мировом господстве, сами готовились к завоеванию мирового господства. Русские ломали хребет фашизму, американские генералы втихомолку подготавливали борьбу с русскими: атомная бомба предназначалась для этой цели. Бор не мог не чувствовать своей ответственности: его собственные работы содействовали тому, чтобы генералы получили в руки страшное оружие.
У него появилась мысль: повидаться с Рузвельтом и внушить президенту мысль, что лучший метод устроить хороший послевоенный мир – привлечь русских учёных к общей атомной работе. Атомная энергия не может стать достоянием одного государства, в ней нет научных секретов, всё в ней постижимо для любого хорошего физика. И её нужно обратить на мирные дела, лишь в них нуждается человечество.
Но даже Бору с его мировой славой было нелегко добиться приёма у больного, перегруженного делами президента. Бор познакомился с советником Рузвельта судьёй Франкфуртером. Бор не остановился перед тем, чтобы рассказать о ядерных проблемах Франкфуртеру, отнюдь не допущенному к столь секретным делам. Действовал Бор и через английское посольство. Посол Галифакс обещал написать Черчиллю о предложениях Бора. Судья Франкфуртер взялся поговорить с президентом.
А пока посол списывался с Англией и судья ждал приёма у президента, Бор с сыном отправились в Лос-Аламос. Их сопровождал сам генерал Лесли Гровс. Он сообщил Бору, что уже почти все крупные физики страны переведены сюда из Нью-Йорка, Чикаго, Беркли, Принстона – Бор встретит много друзей и знакомых.
В Лос-Аламосе Бор и вправду повстречал массу знакомых – Ферми, Вейскопфа, Лоуренса, Чедвика, Пайерлса, Юри, Раби, Фриша, Сцилларда, Теллера, Оппенгеймера, Бете... В этом уединённом горном посёлке собралось такое количество знаменитостей, нобелевских лауреатов по физике и химии, сколько их не было ни в одной столице мира. И теоретики, и экспериментаторы разрабатывали ядерные бомбы: из чистого урана-235, доставлявшегося из Окриджа, и из плутония, поставлявшегося с Хэнфордского завода.
Ни в одну из групп, трудившихся над частными темами, Бора не включили. Он осуществлял общую консультацию. Гровс разрешил ему поехать в Окридж. Бор удостоверился, что недооценивал возможности промышленности: разделение изотопов урана, которое он считал практически неосуществимым, шло в масштабах, достаточных для производства десятков бомб...
Он возвратился в Лос-Аламос озабоченный. Для борьбы с гитлеризмом такой размах уже не был нужен...
И всем друзьям Бор в эти дни горячо доказывал, что бомбы не решат старых проблем, но воздвигнут новые.
«Подлинная безопасность может быть достигнута только в результате заключения всеобщего договора, основанного на взаимном доверии»,– продиктовал он в письме к Рузвельту.
Учёные в Лос-Аламосе в политическом смысле не составляли однородной группы, хотя все были искренними антигитлеровцами. Часть их интересовалась лишь научными проблемами, политика их глубоко не занимала. Среди них были и крупные учёные – Ферми и Ганс Бете.
Особняком держался Теллер. Отчуждённость от других физиков превратилась у него в пренебрежение всеми. Атомная бомба его не удовлетворяла. Он разрабатывал гораздо более мощную – водородную. Он с нежностью называл это ещё не созданное термоядерное страшилище «Мой бэби». Он с воодушевлением подсчитывал, сколько тысяч домов, сколько миллионов жителей уничтожит взрыв его создания, сколько сотен квадратных километров будет надолго отравлено радиоактивностью...
Недоброжелательство к Теллеру его товарищей ещё не стало осознанной ненавистью, ещё не превратилось в тот всеобщий бойкот, в то молчаливое презрение, среди которого он потом будет метаться, не находя выхода, отчаиваясь и задыхаясь. Но зачатки будущего уже были видны. Бор с огорчением понял, как мало у него общего со своим бывшим учеником.
Зато он с радостью убедился, что большинство физиков понимают свою ответственность перед человечеством. Сцпллард, как в своё время Отто Ган, уже задумывался, как вогнать обратно в бутылку ядерного джинна, которого он сам так энергично высвобождал. Бор не был одинок, и он энергично готовился к предстоящему трудному разговору с президентом – набрасывал на бумаге тезисы, оттачивал формулировки предложений.
Бора вызвали в Вашингтон.
Президент сперва пришёл в ужас, когда узнал, что ядерные секреты известны Франкфуртеру. Но проблема послевоенного устройства мира тревожила и Рузвельта. Президент, однако, знал, что Черчилль не откажется от своего антикоммунизма. Рузвельт «отпасовал мяч»: на Бора возложили неожиданное поручение – передать Черчиллю личное послание президента, в котором тот, не высказывая своего мнения, сообщал, что готов выслушать соображения Черчилля относительно послевоенной атомной политики. Предполагалось, что, вручая послание, учёный постарается убедить британского премьер-министра в правоте своих взглядов.
На военном самолёте Бор вылетел в Англию.
В истории ядерной физики мало таких драматических сцен, как свидание Бора и Черчилля 16 мая 1944 года.
Бор мыслил широкими категориями. Американские генералы, лихорадочно готовившие мощное оружие, могли утаить атомные закономерности только от таких, как сами, научных недорослей, но не от учёных. Бор вспоминал советских физиков – Иоффе и Курчатова, Ландау и Фока, Френкеля и многих других, которых знал лично или работы которых читал. От них, что ли, засекречивать законы физики? Нет, нет, только честное сотрудничество с Советским Союзом, только совместное развитие атомного производства на благо всего человечества! Всё остальное породит гонку ядерных вооружений – и нынешнее англо-саксонское преимущество быстро растает, как лёд на солнце!
Такие мысли Бор и собирался развивать Черчиллю.
А для Черчилля основной задачей было – лишить Советский Союз плодов его победы. Черчилль мечтал о господстве над миром, а не о мирном сотрудничестве всех народов. В атомной бомбе он видел единственную возможность держать русских в покорности. Вмешательство Бора в политику раздражало его. Он уже знал от министра Андерсена, с какими идеями носится Бор. И больше всего возмущало старого империалиста, что эти идеи действуют и на Андерсена, и на Черуэлла, личного советника Черчилля.
Перед свиданием произошло событие, усилившее раздражение премьера. Бор получил письмо от академика Капицы. Письмо было отправлено полгода назад, когда в Москву пришло известие о бегстве Бора из Дании. Капица приглашал Бора с семьёй в Советский Союз, обещал, что он найдёт все условия для плодотворной работы. В глазах Черчилля с этой минуты Бор стал «русским шпионом».
И когда Бор обычным тихим голосом стал излагать своё понимание послевоенных дел, Черчилль гневно прервал его.
– О чём этот человек говорит? О физике или о политике? – закричал Черчилль присутствующему Черуэллу.
Черчилль встал. Он с трудом сдерживался, чтобы не стукнуть кулаком по столу, в такую ярость привёл его Бор.
– Но вы разрешите мне изложить свои взгляды в меморандуме, поскольку я не успел всего высказать? – спросил растерянный Бор. Он не успел даже передать Черчиллю послание от президента.
– Сочту за честь получить ваше письмо, если оно не будет касаться политики,– язвительно ответил премьер.
«Мы говорили на разных языках»,– в отчаянии пожаловался Бор сыну после беседы.
Он всё же направил Черчиллю меморандум, где настаивал на дружеском контакте с Советским Союзом в атомных разработках.
Подавленный неудачей, но полный решимости бороться дальше, Бор вернулся в Америку. В августе состоялась встреча с Рузвельтом. Президент хохотал, когда Бор рассказывал о свидании с Черчиллем.
– Доказывать что-либо Уинстону – это то же, что тащить на верёвочке быка на гору,– заметил Рузвельт.– Но на меня ваши доводы производят впечатление. В сентябре я встречаюсь с Черчиллем и постараюсь убедить его в необходимости атомного сотрудничества с русскими.
Месяц Бор не терял надежды, что его миссия всё же кончится успехом. А потом он узнал, что Черчилль сумел перетащить президента на свою сторону. Английский премьер-министр убедил Рузвельта, что деятельность Бора подозрительна. Президент и премьер подтвердили, что засекречивание будет продолжаться, что сотрудничество с советскими учёными исключено. «Мы настаиваем на проведении расследования по поводу деятельности профессора Бора,– постановили президент и премьер.– Необходимо убедиться, что он не несёт ответственности за утечку информации, особенно русским».
Обвинение в шпионаже и угроза ареста глубоко оскорбили Бора. А временное отстранение от работ в Лос-Аламосе он воспринял скорее с облегчением, чем с обидой.
Друзьям Бора в Англии и Америке удалось отстоять его от вздорных обвинений и от тюрьмы. Даже бесцеремонный Черчилль понимал, что арест Бора вызовет взрыв в интернациональном коллективе Лос-Аламоса. Во время изготовления первых ядерных бомб волнения в атомном центре были нежелательны.
