Текст книги "Виртуоз мести"

Автор книги: Сергей Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Вероятно, хозяин ходил на двор по естественным надобностям и дверь не запер. Все как будто бы шло в пользу Семена, он достал свой газовый пистолет и также осторожно, как в калитку, проник в дверь, которая не стукнула, не скрипнула, не пискнула.

Семен оказался в чертовски темных сенях и несколько секунд ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Кто-то толкнул Семена в ногу. Он вздрогнул и опустил глаза. Серая кошка. Задрав пушистый хвост, она мирно терлась об его ногу. "Хорошо, что у него не собака", – подумал Семен. Ему захотелось погладить кошку, но делать этого он не стал. Не время. Семен спрятался за стоящий в коридоре шкаф и осмотрелся. Сени соединялись с кухней, где горел свет, гремел телевизор, и что-то подгорало на плите. Вход в кухню был завешен тряпкой, которая в летнее время предохраняла от комаров и мух, и с тех пор не была снята.

Если бы так громко не орал телевизор и не эта тряпка, то хозяин наверняка сразу же заметил бы Семена, услышал как он вошел, но он не заметил. Все-таки сегодня Семену везло. Итак, сейчас он ворвется в комнату, где ничего не подозревающий Голубеев жарит свои кабачки, приставит ему ствол к башке и хорошенько расспросит обо всем. А дальше будет видно что делать. Семен рывком отдернув занавеску, заскочил в кухню. Там никого не было. Еще одна дверь из кухни вела в другую комнату, и Семен ринулся туда. В темной зашторенной комнате пахло нафталином и лекарствами. И никого не было...

Что-то холодное металлическое вдруг ткнулось в затылок Семену.

– Милости просим, ковбой, – сказал хриплый голос с усмешкой, – я тебя ждал.

Семен растерялся. Откуда он взялся сзади, ведь в кухне никого не было. И спрятаться негде. А если и прятался, да еще с ружьем, то, значит, знал, заметил, догадывался, что Семен идет к нему.

– Брось свою игрушку далеко вперед, – сказал ему Голубеев сзади, – у меня ружьишко настоящее и заряжено шляпками от гвоздей. Если нажму на курок, то от башки твоей останутся только фотографии в школьном альбоме, да мозги на стенах.

Семен не стал упрямиться, играть в супермена и бросил пистолет на стоящую у стены кровать. Стрелять Голубееву в собственной доме, да еще в утренней тишине, когда любой скрип разносится по округе, как гром молнии, было бы сумасшествием. Хотя Голубеев и был ненормальным, но не настолько же. Все маньяки всегда заботятся о спасении собственной шкуры, поэтому Голубеев не будет стрелять сейчас, Семен это знал. Что же он будет делать дальше? Кошка бесшумно прибежала из коридора и снова стала тереться о ноги Семена.

– Молодец, – сказал Голубеев, когда Семен бросил пистолет, – умный мальчик. И послушный. Непонятно только, как такой хороший мальчик попал в тюрьму?

Семен почувствовал, как холодный металл ствола отлепился от его вспотевшего затылка, и в ту же секунду сильный удар по голове сшиб его с ног. Сознание отключилось мгновенно. Так, как будто кто-то неожиданно выключил работающий телевизор из розетки, картинка свернулась, превратилась в одну маленькую точку, а потом и это пятнышко исчезло.

Голубеев долго отрабатывал этот трюк. Тренировался на насаженном на шест пучке соломы. Он целился в соломенную голову из ружья, а потом резко переворачивал его за ствол и со всей силы бил прикладом по голове. Он даже ружье приноровился держать иначе – сверху, чтобы удобнее было ударить. Однажды он проломил насквозь кочан капусты, а уж тыкву разбивал просто играючи. Даже если бы этот щенок стоял к нему лицом, то все равно не успел бы уклониться от лихого тренированного голубеевского удара.

И вообще Сергей Петрович был разочарован. Долгих семь лет он ждал этих дней, когда сможет привести в исполнение приговор, который вынес сам этим подонкам, убившим его дочь. Он не просто ждал, он готовился, тренировался, узнавал о каждом все, что мог. Он изучил каждого, как самого себя. Он даже боялся их немного, здоровых пацанов, бывших зеков. Он был старым и больным, но меньше чем за неделю отправил на тот свет пятерых, а шестой, вот он лежит на полу без движения. Поэтому Сергей Петрович разочаровался. Он готовился к битве, а получилась бойня.

Голубеев нагнулся к голове Семена и приложил руку к виску возле уха. Вена пульсировала, значит, подонок был жив. Сергей Петрович специально ударил его прикладом плашмя, чтобы Семен только потерял сознание и не запачкал половики кровью. Если бы он ударил ребром, то проломил бы ему башку, как тот кочан. Но Голубеев не хотел убивать Семена, он был ему еще нужен.

Сергей Петрович деловито связал руки Семена за спиной брючным ремнем и потащил его за шиворот в кухню. Он откинул с пола старый протертый ковер и открыл находившуюся под ним крышку погреба. Подтолкнув неподвижное тело Семена к краю, он спихнул его вниз по лестнице.

– Бабах! – радостно воскликнул он, услышав, как Семен с грохотом полетел вниз и шлепнулся на пол. – Все, как семь лет назад! Только колодец тот был намного глубже.

Сергей Петрович подошел к столу, взял прозрачный скотч и стал осторожно спускаться по ступенькам в погреб.

– Ну, как тебе, сучонок, понравилось? – закричал он лежащему без движения Семену, – Я тебе устрою сегодня колодец. Жаль, что тут не так холодно, как тогда, там, где лежала Инна!

Голубеев достал из кармана наручники, которые купил у одного знакомого милиционера лет шесть назад, когда он уже готовил свою справедливую месть, и пристегнул ими Семена к петле в полу, который сам когда-то и сделал. Эту петлю не мог бы вырвать даже слон, если бы его пристегнули к ней наручниками. Хотя слон не поместился бы в погреб.

Сергей Петрович, деловито напевая песню послевоенных лет, заклеил Семену рот скотчем и обмотал его несколько раз вокруг головы. Отступив назад, он с восторгом полюбовался своей работой, как любуется художник удачным мазком в своей картине. Семен был жалок, и Голубеева это радовало.

– Какое ничтожество, – сказал он с презрением, – и это "ничто" посмело прикоснуться к моей девочке.

Сергей Петрович еще раз осмотрелся. Семен никак не мог бы освободиться. Погреб был абсолютно пустой, с холодными бетонными стенами и белой плесенью на них. И с температурой достаточной для того, чтобы этот ублюдок хорошенько помучился, когда очнется, но недостаточной, чтобы он сдох. Этот последний был нужен Голубееву живым. Заключительная казнь будет показательной.

К сожалению, Сергею Петровичу нужно было срочно уезжать на работу, он заспешил, засуетился, выбрался по ступенькам наверх и захлопнул крышку погреба. У него был специально приобретенный маленький замочек, на который он закрывал погреб, а в полу было сделано специальное углубление, чтобы этого замочка не было видно сквозь ковер.

Насвистывая, Сергей Петрович запер двери дома на ключ, завел свой старенький "Москвич" и подъехал к воротам. Вылез из машины, открыл ворота, выехал на дорогу. Снова вылез и закрыл ворота на большой висячий замок. Опять сел в машину, нажал на педаль газа и поехал в город на работу развозить по магазинам мороженое в рефрижераторе, где недавно замерзла до смерти беременная женщина Татьяна.

Голубеев просто покатал ее, пока ездил порожняком. Когда она не смогла уже сопротивляться от холода и страха, на пустыре в машине надавал ей оплеух, заклеил рот скотчем и связал. Потом закрыл брезентом и возил вместе с мороженым. Никто не спросил его, что это там лежит в углу под тряпкой. Это личное дело каждого, что возить в машине, что накрывать брезентом, тем более, что Голубеев никогда никого внутрь не пускал. Сам все грузил и разгружал.

Вечером, когда стемнело, перед тем, как поставить машину в парк, Сергей Петрович отъехал в пустынное место, закрытое от посторонних глаз деревьями и вечерними сумерками. Спокойно выкинул на обочину оледеневший, как камень, труп Татьяны и поехал себе дальше, слушая картавого диктора русской радиоволны.

Сергей Петрович был очень доволен. Весь его план шел, как по-писаному. Ничего в жизни у него не получалось так гладко, и не срабатывало так идеально. Как будто кто-то свыше специально давал ему шанс отомстить за дочь. Хотя, конечно, мстил Сергей Петрович не только за дочь. Он мстил этим ублюдкам и за себя тоже, за свои порушенные надежды и пущенную под откос жизнь.

21

Да, Голубеев никогда не был везунчиком. Родился он спустя несколько лет после войны, когда вернулся с фронта отец. Но отец недолго радовался новорожденному наследнику. Добрые люди намекнули отцу подсчитать и сопоставить свой приезд домой и рождение сына. Папаша, хоть и был тупым деревенским придурком, но все же вскоре понял, что либо сын родился семимесячным, либо ему наставили рогов. Папаша склонился ко второму и с позором выгнал мамашу вместе с незаконнорожденным чадом из дома, оставив у себя старшего сына, который родился еще до войны.

Мама уехала вместе с маленьким Сергеем в Ленинград и устроилась работать на завод. Жили они в бараке, но времени этого Сергей Петрович абсолютно не помнил по причине своего раннего возраста. Лет через пять приехал папаня просить прощения у жены, говорил, что ошибся и любит только ее. Мать его, как водится, простила, и стали они опять жить вместе со старшим братом, который к тому времени уже был здоровым дылдой.

Как бы то ни было, но все-таки отец Сережу недолюбливал и часто бивал, приходя домой пьяным. Мама этого замечать абсолютно не хотела, видно, и правда согрешила тогда с кем попало, тем более, что младший сын был совершенно не похож на отца. Наказания отца становились все изощреннее, издевательства были все более жестокими, и апофеозом стало то, что он отдал сына в Суворовское училище. Вот так маленький Сережа в одночасье стал военным. В училище били старшие ребята и издевались офицеры, но это было все-таки лучше, чем жить дома. Старший брат Юрка Сергея не забывал и приходил его навещать, чаще, чем мама и отец, вместе взятые. Он уже работал и все время приносил молодому суворовцу то конфет, то яблоко.

Так и пошел Сергей Петрович по военному ремеслу. Окончил Суворовское, поступил в Артиллерийское и стал офицером. По правде говоря, он и на самом деле был совсем не похож на отца. Сергей был умным парнем, а батя так и умер дурак-дураком. Окончив училище и став офицером – лейтенантом, Сергей Петрович даже не заехал в гости к родителям, а только встретился с братом в ресторане попрощаться, потому что уезжал он на Дальний Восток по распределению.

Вот там-то в ресторане и встретил Сергей Петрович свою будущую жену Аллу. Их вдвоем с подружкой официант "случайно" посадил за столик, где уже сидели Сергей с братом. Юрка был к тому времени уже лет пять женат и поэтому повел себя соответственно. Сначала он проявлял интерес к дамам, кокетничал с ними, но вскоре быстро напился, стал часто вскакивать и бегать в туалет. Подружка заскучала, а Сергей с Аллой все танцевали и танцевали. Он был таким молодым, красивым, в новом парадном кителе с золотыми погонами лейтенанта. Он был по тем меркам богачом. Ему выдали в кассе деньги на дорогу до Владивостока, и вообще он умел экономить деньги, поэтому смог скопить некоторую сумму ко времени выпуска из училища. Потом, посадив брата на такси и проводив подружку Аллы до общежития, они гуляли по набережной.

Сергей был безмерно счастлив и в то же время крайне опечален. Он не мог представить, что послезавтра уедет на пять долгих лет и никогда больше не увидит ни этих прекрасных глаз, ни этих губ, ни этих пушистых локонов. Ведь во время учебы у него не было никаких романов с девушками. А с мужчинами в те времена курсанты вообще не встречались. То есть фактически половая жизнь Сергея Петровича за время обучения сводилась лишь к ночным поллюциям в кроватке во время сна, и только.

Онанизм тогда был строжайше запрещен в военных училищах, и повсеместно в Советской стране. Онанисты считались пособниками империализма и военных сил блока НАТО, предателями заветов Ильича. И при поимке с поличным в туалете или в душевой виновные в растрате семенного фонда Страны Советов строго наказывались административными методами.

Так вот, тогда лейтенант Голубеев поцеловал девушку первый раз в жизни. Потом они обнимались на скамеечке в сквере до тех пор, пока Сергей Петрович вдруг не почувствовал, что он намочил парадные брючки изнутри. Он очень смутился, решил, что это и есть тот самый пресловутый половой акт, о котором только и говорили курсанты училища и, как честный человек, сделал Аллочке предложение руки и сердца. Девушка, ни минуты не думая, согласилась. Лейтенант Голубеев перестал печалиться и остался только безмерно счастлив.

Подумать только – послезавтра он уедет к месту службы, но не один, а с молодой женой. Конечно, не такая уж она и молодая, все-таки старше его на шесть лет, но это такие пустяки, когда ты влюблен и счастлив. И нужно сказать, что первые два года они жили почти неплохо. Лейтенант Голубеев исправно ходил на службу и до безумия обожал свою жену, которая сидела дома оттого, что в маленьком офицерском гарнизоне для нее не нашлось работы. Они часто ходили в гости к сослуживцам Сергея Петровича, и там веселились и танцевали. Правда, лейтенанта Голубеева немножко злило то, что Аллочка очень любила целоваться с его коллегами по работе, в основном, старшими по званию, но он прощал ей этот маленький каприз, пока на него не стали показывать пальцами все, включая солдат и ефрейторов.

Аллочка оказалась излишне любвеобильна, но когда уже старший лейтенант Голубеев решил ее за это попенять, воскликнула: "Боже, и это он мне говорит после того, как я уехала ради него из Великого города, и торчу здесь, как дура, в этом захолустье!". Голубеев испугался, что жена покинет его, попросил прощения, и они решили завести ребеночка.

Родилась дочь, прелестная малышка. Ее назвали Инной в честь мамы Аллочки. Счастье опять продолжалось недолго. Аллочкино сердце вдруг загорелось любовью к одинокому капитану Сухомердову, который переезжал на новое место службы в Германскую Демократическую Республику. Развод был поспешным. Аллочка оставила дочку Голубееву по той причине, что ей "хочется писать жизнь набело, а ребенок уж слишком похож на голубеевскую породу", уехала с капитаном, а дочка осталась с папой.

Голубеев, получив еще один сильный тычок в свое неблагородное лицо, совсем приуныл. За всю жизнь его никто не любил. Он был никому не нужен. Родители избавлялись от него, как могли, а единственная женщина, которую он боготворил и которой доверял, бросила его. И он даже, может быть, совершил бы недостойный советского офицера поступок, а попросту говоря, застрелился из табельного оружия, если бы не дочь.

Голубееву не хотелось жить, он клял свою судьбу, а она лежала в кроватке и тихо пускала слюнки. Инна радовалась, увидев лицо папы, и тянула к нему свои крохотные ручонки. И тогда Сергей Петрович понял, что вот он, тот человечек, которому он, Голубеев, нужен даже со своим некрасивым лицом и дурными привычками. Вот она, перед ним, девочка, ради которой он будет жить.

Ему было трудно одному с ребенком, но он все вынес, он не сдался. Он боролся с трудностями, как настоящий коммунист, патриот и человек. Может быть, ранее вам показалось, что Голубеев был слабым человеком? Нет, это совершенно не так. Просто он робел перед женщинами, но его боевая выучка, мастерство, умение руководить солдатами ставились в пример многим офицерам. И в результате на закате своей военной карьеры, он был переведен служить в воинскую часть в Ленинград.

Инна моталась с отцом по гарнизонам. Они жили под Владивостоком, под Киевом, в Германии, в Ленинграде. Она росла маленькой принцессой. Папа брал ее с собой в часть, и там взрослые усатые солдаты и сержанты слушались ее, как боевого командира. Папа делал для Инны все, чего бы она только не пожелала, а Инна желала все больше и больше. С малолетства она привыкла к обожанию. Молоденькие восемнадцатилетние солдатики влюблялись в нее, двенадцатилетнюю, не по причине ее исключительной красоты, а по причине отсутствия выбора. Ведь влюблялись солдатики не только в Инну, но и в старую повариху тетю Настю, и в кривоногую жену замполита, и в прыщавую дочку начальника гарнизона.

Но только Инне они посвящали стихи и писали пылкие любовные письма. Только Инну они называли Принцессой. А Инна их всех ненавидела. От солдат вечно воняло сапогами, потом и грязным обмундированием. Они постоянно ржали, как кони, и матерились. Они были ей отвратительны.

Ведь Инна видела изо дня в день перед собой пример настоящего мужчины. Это был ее отец – всегда подтянутый, чисто выбритый, умный, находчивый. Он за всю жизнь никогда не сказал дурного слова о мамаше, которая их бросила. И очень любил ее до сих пор. А мамаша только аккуратно присылала поздравительные открытки на Иннин день рождения, да иногда писала глупые пустые письма. Инне никогда не хотелось на них отвечать, но папа просил ее об этом. Они садились вместе за стол и описывали, как Инна хорошо учится в школе, сколько у нее пятерок и четверок, рассказывали, как идут дела в музыкальной школе, в общем, писали обо всем. Папа никогда не повышал на Инну голос, не ругал и не наказывал ни за что. Он только просил ее и убеждал.

После окончания школы Инна хотела поступить в Университет на психолога, но провалилась на экзаменах, потому что в приемной комиссии сидели одни дураки. Папа Сергей Петрович, тогда уже подполковник, с готовностью согласился с этим выводом дочери и пристроил ее работать в какой-то штаб, чтобы как-то перекантоваться этот год, а на следующий поступать снова. В штабе Инна в основном ничего не делала, только иногда сидела за столом и отвечала на телефонные звонки. Она была самой красивой девушкой в штабе, потому что все остальные были просто откровенные уродины.

И снова в адрес Инны посыпались пылкие любовные послания, которые она с негодованием отправляла назад. Ей нравилось быть красивой, свободной и молодой. А папа каждый день повторял ей: "Инна, какая ты красивая! Вот выйдешь замуж и оставишь меня, старика, одного. Как я буду жить, не знаю?" И тогда, после этих слов Инна бросалась на шею к отцу, обнимала его и говорила: "Нет, папочка, я никого не буду любить так, как тебя! Разве есть на свете мужчины лучше, чем ты? Я таких не встречала!" и целовала его в щеку.

Они очень любили друг друга. Но безо всякой телесной близости и инцеста, как кое кому могло показаться. Их любовь зиждилась на другом. Им было о чем поговорить и что обсудит всегда, в любую минуту и в любую секунду. А иногда и вовсе не нужно было говорить – они понимали друг друга молча. Настолько они были похожи друг на друга. Кроме этого Голубеев, не раз получавший в жизни оплеухи от прекрасного пола, боялся и ненавидел практически всех женщин, кроме своей дочери, а Инна, равняясь на Голубеева и по своему исказив это в своей душе, боялась и ненавидела практически всех мужчин, за исключением своего папы. Как бы развивались эти отношения дальше, проникая вглубь времени, никто не знает. И никому не дано было узнать, потому что жизнь распорядилась с ними вот так.

Инну нашли в колодце мертвой. А папаша обезумел от горя.

22

Ночь была холодной, лютой и черной. Ледяной ветер завывал, кидался от одного дома к другому, словно пытаясь повалить их. Со злобой рвал двери парадных, стучал в окна. Такой студеной и ветреной ночи город не помнил много лет. Люди спали в своих квартирах и не слышали ветра. Не слышали они и то, что ветер носит слабый, почти безжизненный крик о помощи, который таял в сыром ночном воздухе, затихая. Фонари блекли за носящимися в воздухе тучами снега, ледяные снежинки которого кусали лицо, словно сотни маленьких комаров.

Запоздалый прохожий, неизвестно откуда бредущий среди такой сумасшедшей ночи, спешил к своему подъезду. Внезапно остановился у самой двери, огляделся, словно что-то искал. Словно услышал тот самый крик. Он даже попытался прислушаться и снова шагнул навстречу ночи, но ветер сразу же накинулся на него, пытаясь сбить с ног, проникая ледяными пальцами за ворот пальто. Мужчина, находившийся в двух шагах от теплого домашнего очага, поежился, открыл дверь и скрылся в парадной.

Девушка очнулась и, шевельнувшись, вскрикнула от боли. Открыв глаза, она долго смотрела на светлый круг над головой и ничего не могла понять, пока не вспомнила, что с ней произошло страшное. Она попыталась подняться, но не смогла и шевельнуть рукой. Боль прокатилась от плеча к шее и ударила в голову. Чуть выше виска среди золотистых прядей девушка нащупала здоровой рукой огромную шишку. Глаза моментально наполнились слезами, и к горлу подкатила рвота. Было очень холодно, все тело тряслось в ознобе. Ног девушка уже не чувствовала. Она просто перевернулась на спину и попыталась сесть чтобы сосредоточиться и подумать о том, как можно выбраться отсюда. Сверху из открытого люка ветер метнул снежной пылью и завыл, пронесясь дальше. "Колодец, – подумала она. – Они бросили меня сюда... Сволочи... Но ничего... Я вылезу... Я смогу...".

Здоровой рукой, пошарив по холодной стене в темноте, девушка зацепилась за торчащий из стены выступ и чуть-чуть приподнялась. "Папа" – закричала она, но разбитые губы отказались слушаться, и вместо крика раздалось невнятное мычание. От бессилия девушка заплакала, ломая ногти, пыталась уцепиться за кирпичи стены. Но ноги отказали и она медленно сползла по скользкой стене, рухнув на дно колодца и больно ударившись коленной чашечкой о кран трубы. Такой пустяк по сравнению с тем, как болит рука и голова... Холод пронизывал до самого сердца, голова гудела, и словно кто-то нашептывал на ухо: "Ляг, поспи, спи, спи... Спи и все будет хорошо и спокойно... Все это снится тебе и не может быть на самом деле...". Но во сне не бывает так больно шевелить рукой и не бывает так ужасно холодно.

Девушка смогла подняться, встать на одно колено и крикнуть что было сил в отверстие люка, просто "А-а-а-а!". Она смогла даже чуть-чуть взойти на одну ступеньку железной скобы, торчащей из стены. Осталось шагнуть еще два раза и можно будет уцепиться за край люка и вылезти наружу. Но замерзшие до белизны ноги в новых модных осенних, но не по сезону, сапожках не удержали ее потяжелевшего тела, ступня соскользнула с каменного приступка, спину повело назад.

Девушка потеряла равновесие. Сильный удар головой о покрытую ледяной коркой стену бросил снова на дно колодца. Измученное тело сразу же защитилось от боли обмороком, и девушка потеряла сознание. Ветер, там над головой на поверхности улиц, взвыл, как старый лесной одинокий волк воет на луну. А потом много часов все сыпал и сыпал сверху снег, укрывая девушку холодным белым саваном.

Семен очнулся и открыл глаза. Господи, опять этот сон с колодцем, когда же он перестанет мучить его? Семь лет ночь за ночью он ему снится... Но нет, это не сон. Темнотища, болит голова и спина, а руки и ноги трясутся от холода. Семен попробовал пошевелиться и понял, что прикован наручниками за спиной к железному кольцу. И лежит на цементном полу. Постепенно Семен вспомнил, что случилось с ним. Видимо, старик Голубеев оглушил его и заточил в этот подвал. И что дальше? Сколько ему тут еще лежать, и сколько он уже пролежал?

Как глупо Семен попался. Нужно было не заходить сразу в дом, а подождать, пока выйдет сам хозяин. Тогда бы сила и внезапность были на стороне Семена. И Голубеев был бы без ружья. А так ни газовый пистолет, ни приемы айкидо совершенно не пригодились. Какие уж тут приемы, когда тебе прямо в затылок дышит смерть.

Семен устроился поудобнее. Наверху было тихо. Голубеев снял с Семена теплую куртку и ботинки. От этого было нестерпимо холодно, и Семен никак не мог унять дрожь. Рот был заклеен скотчем, Семен попробовал крикнуть, но получилось только жалкое мычание. Тогда он стал ощупывать пространство вокруг себя ногами, двигаясь вокруг кольца. Он нащупал стену с двух сторон и... больше ничего. Пустые стены с голыми деревянными полками. Старик Голубеев не делал запасы на зиму, видимо, не собирался здесь зимовать.

Семен отдохнул и решил попробовать вырвать петлю, к которой его приковали наручниками. Он был достаточно сильным и выносливым мужчиной, но после нескольких попыток понял, что все его старания безуспешны. Чтобы вырвать этот крюк, нужен трактор наподобие того, что водит тот мужик, с которым Семен сегодня общался. Сегодня это было или вчера? Семен не знал. Сколько он провалялся в этом подвале?

Семен вспомнил, что у него на руке есть часы, но как он ни исхитрялся, посмотреть на них ему не удалось. Руки были связаны за спиной. Семен решил отдохнуть, и тут ему в голову пришла идея. Петля была вмонтирована в пол и возвышалась над ним сантиметров на пять. Если очень сильно постараться, то можно протиснуть свою задницу между рук назад, а затем протащить и ноги. Тогда будет больше свободы. По крайней мере, в таком положении, нагнувшись к прикованным рукам, можно будет почесать нос. А дальше еще что-нибудь придумается.

Семен начал стараться. Он ругал себя за непомерно растолстевший зад, за слабые руки, он мучался, падал, ударялся и начинал все снова. Он даже вспотел и согрелся, когда наконец ему удалось сесть позади петли, а руки оказались под коленками. Вытащить ноги одну за другой из сцепленных рук оказалось пустяком. Семен с наслаждением почесал нос пальцем правой руки и посмотрел на часы.

Циферблат был разбит вдребезги. Вероятно, при падении в подвал, и часовая стрелка отломилась совсем. Минутная осталась целой и она показывала без пяти минут. Но без пяти чего, узнать не представлялось возможным. Хорошо, хоть число было видно, и Семен понял, что сегодняшний день еще не кончился. Теперь у него была гораздо большая свобода передвижений, и он нащупал носком ноги лестницу, которая вела наверх. Семен еще раз тщательно обшарил ногами доступные ему полки в надежде, что маньяк Голубеев случайно забыл где-нибудь хотя бы гвоздь. Но все было чисто и пусто.

И тогда Семену пришла в голову свежая мысль. Он нагнется ртом поближе к рукам и попытается разорвать ногтями слой скотча на губах. Когда у него освободится рот, Семен сможет кричать и звать на помощь. Конечно, шансов мало, что кто-нибудь его услышит и придет на помощь. Скорее подумают, что в доме смотрят очередной боевик. Но все-таки это было лучше, чем ничего не делать, и Семен стал стараться подцепить ногтем краешек скотча у себя под носом. Ничего не выходило. Семен ругал себя за то, что подстригал ногти, за то, что мало пил молока, и от этого ногти такие мягкие. Он расцарапал себе лицо в кровь, чуть-чуть отклеил скотч от верхней губы и смог закричать: "У-у-у!". Достаточно громко.

Но тут же случилась новая напасть. Семен почувствовал, что он очень сильно хочет есть и пить. В животе урчало и стучало, от голода закружилась голова. Но намного больше, чем есть, Семен хотел писать. Если голод и жажду еще можно было терпеть, то выносить позывы мочевого пузыря становилось все трудней. И как Семен ни крепился, но терпеть далее не было мочи. Писать под себя и сидеть в луже Семен не мог. И так было холодно касаться попой цементного пола, а если еще будет вода, то воспаление легких будет обеспечено. Конечно, смешно заботиться о здоровье легких, когда тебе накануне обещали отстрелить голову, но Семен был оптимистом. И он придумал решение.

Семен расстегнул штаны, приложив сноровку и сообразительность, вызволил из ширинки свой предмет и встал ногами в сторону лестницы, словно собираясь отжиматься от пола. Зажурчала и полилась теплая струйка, запахло не розами, но зато как легко стало Семену. Он закончил обряд мочеиспускания и сел по другую сторону от петли, подальше от своей лужицы. И тут же вспомнил, что он хотел кричать и звать на помощь. Семен набрал в легкие побольше воздуху и закричал: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!".

Зря он кричал по-английски. Его и по-русски-то никто не услышал. А англичан в этой местности отродясь не бывало. Но Семен этого не знал и снова закричал еще громче: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!". Если бы Семен мог выйти на улицу и послушать самого себя, как он кричит из погреба с полузаклеенным ртом, то он бы убедился, что его совершенно не слышно, и прекратил бы это бесполезное занятие. Но Семен не мог выйти и послушать самого себя. И дело даже не в том, что послушать самого себя, сидящего в подвале, находясь на улице, невозможно. Семен не мог выйти – вот в чем была причина. А если бы он мог выйти наружу, то, уверяю вас, он не стал бы ничего слушать, а просто бросился бы наутек, даже без теплой куртки и ботинок.

И Семен продолжал кричать, срывая голос, пока не услышал шаги наверху.

– Чего раскукарекался петушок? – спросил сверху глухой и тихий голос Голубеева. – Тебя на улице не слышно, так что ты зря голосишь.

Семен рассердился на "петушка", но сразу же простил эту промашку Голубееву ввиду некомпетентности того в тюремных делах. На него было за что сердиться и без "петушка".

– Выпусти меня! – громко сказал Семен.

– Это еще зачем? – спросил Голубеев.

– В туалет хочу, – ответил Семен.

– Делай все под себя, свинья, – сказал Голубеев. – И сиди в своем говне, тухни!

– Сам ты свинья поганая, – рассердился Семен, – ублюдок! Чего ты хочешь от меня? На хрена приковал здесь?

Семен с силой дернул за петлю, к которой был прикован, да едва не вывихнул себе плечо. Тогда он со всего маху пнул лестницу. Она затрещала.

– Давай бесись, – рассмеялся сверху Голубеев, – в аду похуже будет.

– Тебе, – огрызнулся Семен, но слова маньяка его отрезвили. И правда, чего это он дергается, как вошь на поводке. Только силы тратит. Семен решил поговорить с этим мудаком спокойно.

– Как ты меня заметил? – спросил Семен. – Ждал, что ли? Или случайно?

– Ждал, – ответил Голубеев, но не сразу. – Дура какая-то позвонила мне на работу вчера вечером, сказала, что меня разыскивают родственники из Сибири. Я сразу понял, что это либо ты, либо опера, потому что нет у меня родственников в Сибири.

– Как дуру-то звали? – спросил Семен.

– Не помню, – ответил Голубеев, – цветком каким-то...

"Действительно, дура Герцеговина, – подумал Семен, – кретинка! И чего ей вздумалось звонить этому говнюку?". Да что ее ругать-то теперь, сидючи в подвале в наручниках. Раньше нужно было думать.

– Ладно, заткнись пока, – сказал Голубеев, – я буду ужинать.

– Я тоже хочу ужинать! – крикнул ему из подвала Семен.

– На том свете тебя накормят! – ответил Голубеев.

– Не накормят! – уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. – А когда ты собрался меня на тот свет отправить?

– Скоро, – ответил Голубеев.

– Дай пожрать-то перед смертью, – возмутился Семен, – в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.