Текст книги "Парус плаваний и воспоминаний"

Автор книги: Сергей Бондарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

В эти годы Петр Дмитриевич был избран секретарем ревкома.

О том, что происходит на Большой земле, к западу от Байкала, еще дальше – за Уралом, в Петрограде и в Москве, тут не знали долгими месяцами, но самое народное из всех учений, учение Ленина о мире, о хлебе, о правах и достоинстве трудящихся – это учение и тут стало понятно раз и навсегда по первому же слову.

В двадцать третьем году разразилось небывалой силы землетрясение.

Небо разорвалось с грохотом и треском скальным, казалось, на части разрывается земля. Люди бежали в ужасе, куда глаза глядят, покидая дом, скотину, огниво, ружье и порох. II долго еще, покуда земля остывала и затихали огнедышащие сопки, камчадалы-лесовики не решались возвращаться в долины, в дома.

Учитель Калиниченко немало потрудился над тем, чтобы вернуть людям самообладание, разъяснить им смысл грозного явления. У него отросла борода, воспалились глаза от усталости и едкого дыма, еще курящегося повсюду, но он первым поселился на склоне еще не совсем утихшей Ключевской сопки. В недрах земли под ногами гудело, шевелились стены шалаша, как от ветра, а Калиниченко с этого яруса восходил еще выше к кратерам-паразитам, вулканизирующим вокруг главного кратера: Петр Дмитриевич хотел убедиться, что пламя затихает. Под его ногами еще не совсем застыла излившаяся лава, то здесь то там вдруг раскрывались щели и раскаленные каменные глыбы с пушечным грохотом взлетали, потрясая воздух. Калиниченко не отступал: своим примером учитель хотел внушить людям бесстрашие, спокойное понимание грозных явлений природы, смущающих душу. «Мужество человека сильнее прихотей стихии», – утверждал он этим. И что же? Многие из тех, кто уже было отступил, успокоились и вернулись к избам. «Человек на Камчатке – сокровище, – думал про себя Петр Дмитриевич. – Надо беречь каждого человека. Не будет тут людей – не будет Камчатки».

Мужественный, разумный и свободный человек ехал с Камчатки в Москву…

Петр Дмитриевич Калиниченко ехал через всю страну – дорогой, по которой полвека назад, юношей, он проезжал на Зеленый Клин.

За это время многое произошло в стране.

Часто припадая к окну вагона, Петр Дмитриевич видел великолепные вокзалы, стройные мосты, перекинутые через могучие сибирские реки, расчищенную тайгу, розовые стволы столетних сосен со знаками человеческого труда; и опять окраины новых больших городов, заводы, аэродромы, неоглядные водные запруды, бесконечные под самый облачный горизонт хлебные поля…

Многое тут произошло без него, о многом на Камчатке знали только понаслышке, но всматриваясь в обновленную Сибирь, Петр Дмитриевич самолюбиво и радостно думал о том, что и в селениях и городах Камчатского полуострова тоже сделано немало для справедливой, разумной и веселой жизни. Почему-то вспомнились первые митинги на порастающих лопухом н травою улицах давнего Петропавловска, вспомнилось чувство свободно и радостно льющейся речи. Страна не только обновлена – произошло что-то большее, но Петр Дмитриевич не мог приискать слова. Что это? Ему вспомнилась сказка, слышанная в детстве: волшебное повеление пробуждало к жизни то реку, то гору, то зверя – целые куски недвижимого мира, в которых и не думали видеть жизнь…

Так же радостно и свободно было на душе сейчас, такое же ощущение внутреннего душевного обогащения и достоинства.

Подъездные пути к станциям были запружены товарными вагонами с надписями: «Днепропетровск – океан» или «Челябинск – Комсомольск»… Конца не виделось длинным вереницам открытых площадок с ярко крашенными сельскохозяйственными машинами, тракторами, автомобилями.

Все сильнее билось сердце у человека, состарившегося вдалеке от своей родины, никогда не бывавшего в Москве, куда он приглашен теперь. Петр Дмитриевич наконец признался: он едет в столицу по приглашению Академии наук на конференцию по использованию горячих вод Камчатки, а заодно – для получения ордена…

За Уралом, в Европе небо пошло светлое, голубое; и березки, терявшие листву, казались особенно трогательными.

До Москвы оставались сутки езды.

Иные дома селений, как бы иные люди на станциях – иначе ступают, иначе смотрят вслед за поездом.

Даже леса за Галичем пошли иные. Всюду бесшумно дымили электростанции.

– Две перемены, – вдруг сказал Петр Дмитриевич и пояснил: – Другая география и другая история. Вернее, другое время. Но, замечаю я, эта вторая перемена общая, одно и то же и там, на Дальнем Востоке, в Сибири, и тут – в Европе, под нашей Москвой. Отогрелась страна – и вот родит!

Кажется мне, что это сказано очень верно, точно.

Теперь Петр Дмитриевич не отходил от окна. Я начинал волноваться заодно со стариком.

На повороте в приоткрытое окно вдруг как-то по-особенному дунуло ветерком. Петр Дмитриевич обернулся и торопливо вынул из кармана платок. Я отступил от него. Успокоившись? – Петр Дмитриевич сказал:

– Запахло… Запахло, как у нас на Киевщине… Ну, ничего, простите! Вот, видите, в третий раз, и все такое же счастье.

Я понял, о чем думает Петр Дмитриевич, что значит «в третий раз». В третий раз он заплакал на дорогах жизни от сильнейшего ощущения ее самой, самой жизни, добра ее.

Петр Дмитриевич снова заговорил: о сердитом батьке, о ласковой матери, о брате. Вспомнил он пыхтение маленького локомобиля, тучу соломенной пыли над веялкой, пана надсмотрщика, угощавшего блинами сметливого паренька…

Естественно было спросить Петра Дмитриевича, собирается ли он после Москвы туда, на Киевщину, в давнюю свою Шендеровку?

– Не знаю, дорогой! А ей-богу, не знаю, – негромко с заметным украинским акцентом отвечал Петр Дмитриевич и вдруг даже щегольнул украинским словцом: – Да и треба ли? Судите, сегодня двадцать первый день пути. Вон как издалека еду. Океан… Великий Сибирский путь… А притом, – исконными русскими словами сказал Петр Дмитриевич, – дивное дело дивится мне: что домик мой под Ключевой сопкой, – знаете, из окна видна вершина вся в снегу, – ближе, чем та старая Шендеровка… – И опять Петр Дмитриевич прикинул с хохлацкой задорной горячностью: – А и те ж! Старенька наша Шендеровка, теперь, не сомневайтесь, другая, совсем другая… Страшновато как-то. Я поехал поездом – не самолетом, чтобы страну посмотреть, знал, что все переменилось. А Шендеровку видеть другой страшновато…

Поезд подходил к Загорску. А в голубом небе, как звездные ризы, стояли дивные голубые купола древних соборов с распластанными на них золотыми звездами – и это уже совсем заворожило Петра Дмитриевича. Снова, как сказку о вдруг оживших камнях, он вспомнил мечты детства и Печерскую лавру, мимо которой когда-то проходил поезд по дороге из Киева в Иркутск.

С криками бежали по платформе, спеша к поезду, городские школьники с рюкзаками за плечами. Должно быть, дети возвращались из школьного похода. Иногда падал, крутясь и догоняя детишек, осенний лист.

Следя веселыми глазами за этой жизнерадостной, голосистой толпой, Петр Дмитриевич, все более оживляясь, стал рассказывать, как провожали его под Ключевской сопкой – всей семьей вместе со всею школой. Откидывая прядь жестковатых седых волос, щуря совсем подобревшие карие глаза, Петр Дмитриевич полез во внутренний карман п, как бы закрепляя наше знакомство, развернул пачку фотографий.

Что сказать? Был там и домик на Камчатке, домик, к которому ближе, чем к старой, а то и обновленной Шендеровке, и сосны вокруг, и скалы, и далеко за домиком знаменитая могучая конусообразная снеговая вершина вулкана.

На фотографиях всегда всего интересней лица людей. Но тут было еще и добавочное чувство, то, с каким всегда смотришь на далеких соотечественников, па соотечественников-путешественников… Больше того! Нарастало чувство, с каким смотрят на героев. У детей это чувство особенно остро: им хочется быть такими же, подражать, верится, что это в их силах, – вот как бывает у детей! Увы, взрослые не так счастливы. Взрослый чаще чувствует, что у него недостаточно для этого сил. Не всякий способен подставить спину под дождь в ненастный вечер, когда можно не выходить на дождь из дому, оставаться у очага. А ведь как раз от этой способности, от этой вдохновенной молодой силы многое в мире и происходит – и путешествия, и другие подвиги.

И вот в людях, которые были передо мною, прежде всего чувствовалась эта сила.

Хорошие люди были на фотографиях, показанных Петром Дмитриевичем! Мы увидели тут и взрослых мужиков – сынов человека с Камчатки, и школьников в пионерских галстуках.

В смелых открытых лицах парней замечалось то выражение, какое подметил я в лице Петра Дмитриевича – и пытливость и сосредоточенность. В широком строении мужских лиц было кое-что и от внешности немолодой низкорослой женщины, дочери камчадала-лесовика, жены Петра Дмитриевича. Она стояла тут же, среди детей. В общей группе, выстроившейся перед зданием школы, за которым темнел камчатский лес, эта женщина казалась не только невысокой, а совсем щупленькой, скорее, ровней детей-школьников, а не матерью крепких мужчин, щеголявших перед фотографом кто новым городским пиджаком, а кто дорогими мехами, охотничьим снаряжением, ружьем.

Стало быть, нелегко было ответить на задорный вопрос Петра Дмитриевича, в кого вышли дети: в отца или в мать? Все они были люди Камчатки, все – герои, равно интересные, прекрасные. Обо всех думалось словами Петра Дмитриевича: каждый человек на Камчатке – само сокровище…

Сокровище – какое слово!

Академический городок

Кондуктор автобуса, маршрут которого проходит по Морскому проспекту, выкликает остановки: «Ядерная физика»!.. «Гидродинамика»!.. «Экономика»!.. Не удивительно ли? Разве не странно: главная улица городка, разбитого среди тайги, называется Морской проспект? Объяснение, однако, несложное: Академгородок Новосибирского научного центра вырос на берегу Обского моря у его северного края, городок мысли, мечтаний, труда и свершений, городок особенный, впрочем, подобный Другим городам, выращенным советской интеллигенцией – Дубне, Обнинску, где я уже бывал.

Знакомство с этими городами и их населением доставляет не только удовольствие.

Непосредственный повод моей поездки был все-таки необычайный. Что сказать о самочувствии человека, получившего в наши дни приглашение на юбилей Остапа Бендера: приезжайте или, по крайней мере, отвечайте на вопросы: «Что делали Вы 25 апреля 1927 года, когда состоялась первая встреча Остапа Бендера с Воробьяниновым в дворницкой его бывшего дома?» – «Встречались ли Вы с Остапом Бендером? Жив ли он или, по крайней мере, живет ли память о нем на его родине?»

Такое письмо получил я. Надо полагать, авторы письма знали о моих связях если не с самим Остапом Бендером, то с авторами романа «Двенадцать стульев» – Ильфом и Петровым.

Теперь вы знаете непосредственную причину моей поездки в Новосибирск. И мне хочется хотя бы бегло рассказать о том, что я видел и слышал в необыкновенном городке среди тайги на берегу Обского моря.

Не случалось мне до сих пор видеть на первомайских транспарантах знаменитую формулу Эйнштейна, выражающую соотношение энергии и массы. Но не только эта физико-математическая формула, состоящая из нескольких знаков, служила эмблемой жизнерадостной толпе демонстрантов.

Много весенних демонстраций пришлось видеть мне на своем веку. Я помню плакаты, транспаранты и диаграммы первомайских демонстраций времен первой пятилетки. Вот самовары домен, запроектированных на Магнитострое, вот модели новых мощных паровозов, а вот и могучая дуга плотины Днепрогэса… Многое из этого я видел и на плакатах и в действительности. Не раз видел я красу войсковых и флотских парадов. Но никогда не видел я в голове шествия лаконичную формулу Эйнштейна и под нею – молодых ученых, возносящих плакат: «Привет Лейбницу, творцу интеграла…», «Перекуем мечи на орало и интеграло!» – Это шагали затейливые шутники в голубых шарфах – молодые ученые… Среди них не было моего сына или внука в прямом значении слова, «но, думалось мне, ведь это шествует поколение наших сыновей, тех молодых людей, что тридцать лет тому назад месили бетон на Днепре или в сорокоградусный мороз монтировали на Магнитострое домны, – так смотри же внимательней, не упусти ничего!» – и меня уже не смущало то обстоятельство, что кое-кто из этих молодых людей, такие иные, такие непохожие на нас в наших общежитиях и на наших плотинах…

И очки… Очки… Очки…

Должен я тут сказать еще и о том, что прежде не приходилось мне видеть такого количества молодых пап и мам. Малыши, как и полагается им, доверчиво пристраивались на плечах у пап, а мамы весело маршировали рядом, помахивая цветком или флажком.

Любопытная подробность: в городе уже насчитывают более двадцати пар близнецов, составивших естественные объекты тонких исследований относительной роли наследственности и среды в развитии человеческих способностей. Судите сами – один из близнецов почему-то станет хорошим музыкантом, а другой – хирургом. Почему? Но уже есть в городке немало генетиков и врачей, желающих посвятить себя этим исследованиям.

Все под рукой в этом удивительном городке – и близнецы, и грандиозные ускорители, и прекрасный ботанический сад, и тайга.

Тут все молодо, энергично, светло и все должно быть разумно и благородно.

Радостно убеждаться, что здешняя молодежь это понимает и ценит.

Среди новых моих друзей я нахожу и тех, кто преодолел сопротивление папы и мамы и приехал сюда издалека для того, чтобы слушать лекции академика Соболева.

Интересно заметить, кстати, что в притоке населения теперь уже преобладают прямые сибиряки. Поэтому мы вправе сказать, что городок сей становится разумом Сибири, совестью Сибири, будущим Сибири преобразовываемой.

Я видел город, в котором нельзя не оценить смысл истинной интеллигентности, где открыта школа смелой мысли, бескорыстной страсти, интеллектуального мечтания. Если есть города будущего, города трудового братства, то я видел такой город. И в городе этом не только добрая воля науки, не одна лишь академия наук – и седовласых и еще безусых – тут прекрасная молодость наших детей и внуков…

Даже несколько странно наблюдать в городке, таком молодом, еще, собственно, не накопившем ни истории, ни своих традиций, то, что называется патриотизмом. Однако когда я сам однажды критически высказался об архитектуре городка, производящей впечатление резкого контраста с тем, что происходит за плоскими унылыми стенами, воздвигнутыми и необдуманно и безучастно (разве за исключением интересного комбината зданий – гостиница, почтамт, торговый центр, широкоэкранный кинотеатр) – мои собеседники в один голос воскликнули:

– Пусть так! Дома стандартные и некрасивые. Но разве это важно, если в этих стандартных стенах под низкими потолками живут и делают свое дело нестандартные люди. У нас, может быть, тесно, но у нас светло. А пахнет либо тайгой, либо… книгами, что ли… Ну, что сказать? Разве бьет в нос душок мещанства? Разве увлекаются у нас магазинно-рыночными проблемами? Скажите, что это не так.

И я согласен с моими собеседниками: у меня тоже такое впечатление, будто обычные хозяйственно-бытовые заботы напоминают о себе здесь как-то вскользь, мимоходом. Но зато не раз меня, случайного человека, посвящали в тревогу по поводу хода защиты той или иной диссертации. И когда, наконец, передо мною облегченно вздыхали: «Он защитился, защитился отлично», – реплика звучала не только законным признанием – прав диссертанта – она отзывалась общим праздником. Дух трудового братства не нарушается, кажется мне, даже необходимостью четкой административной иерархии, соподчиненности, требованиями дисциплины, что так беспокоит иных молодых людей. Тут смысл существования неотделим от смысла творимого, что всегда наблюдается в счастливые периоды сильных ярких импульсов истории. Не надо этого забывать, а также и того, что не везде двадцатипятилетние запросто выступают в ролях, которые в Москве поручают сорокалетним, не везде открыто такое поле для молодой творческой фантазии и бодрых умов.

Думаю, и Ньютон, и Лейбниц, и Эйнштейн тоже мечтали о таком духе сожительства, и неспроста в головах первомайских колонн несли эмблему – формулу великого физика, говорящую о том, что энергия равна массе, помноженной на скорость света в квадрате.

За окном стоял слегка пасмурный весенний день – земли. Институтский район городка – в его возвышенной части, и поэтому из окон верхнего этажа видно далеко – и жилые кварталы, и тайга до самого Обского моря.

Хотя годовой баланс солнечных дней в Новосибирске выше, чем в Сочи, ранней весной на берегу Оби бывает зябко и пасмурно. Вот даже, кажется, пригрело, девушки торопятся щегольнуть летним нарядом, и вдруг опять подул холодный сибирский борей. Может быть, в этом сыроватом колорите весенней мги и внешность городка несправедливо казалась мне столь неожиданно-невзрачной. Не очень порадовало и Обское море. Оно было покрыто грязно-белым тревожно набухающим ледовым покровом. Кое-где чернеют пятна полыньи, и при удаче можно увидеть местного «моржа», а то и «моржиху» – бесстрашных зимних купальщиков. Мне кажется примечательным и это: привычка к редкому спорту распространена здесь среди работников науки.

Шумит сосновый лес. Противоположного берега пе видно. Просторно.

Подумать только, что когда-то на этих берегах стоял Ермак.

…Я любил бывать здесь на закате, тут вспомнил я необыкновенно красивые огненные закаты над Магнитной горой: многие из нас, молодых журналистов, филологов, юристов, сбежавших от своей прямой профессии «на бетон первых пятилеток», многие из нас мечтали в те годы о том, что нашел я теперь в Академгородке на Обском море, – узнал и полюбил, хотя и продолжаю думать, что нет моря лучше, чем море нашей юности – Черное море. И я даже подозреваю, что ко мне так дружелюбно отнеслись в Академгородке как раз потому, что здесь тоже любят писателей и поэтов, бывших друзьями моей молодости.

Среди множества поучительных уроков, радостей и чудес, ежедневно преподаваемых нам жизнью, самым радостным и поучительным готов признать встречи с милыми, добрыми или многоопытными людьми.

Не всегда мы понимаем это вовремя. Чаще лишь потом мы ощущаем прошедшее как минувший и, к сожалению, плохо отмеченный праздник: «А ведь это был праздник! Как грустно, как жалко, что тогда я не понимал этого, не ценил, не овладевал доверчивой мыслью друга или просто собеседника. Не сумел разделить того высокого чувства, какое готов был сообщить мне он».

Ведь дружба тоже неповторима.

В грозу много ударов молний, в дороге много случайностей, но и прокатившаяся перед твоим взором волна, и блеснувшая вдалеке молния, и все другое – ничто ни в чем не повторяется. Не повторяется и дружба, каждый раз она другая.

И не всегда встречи бывают буквальными, то есть беседа лицом к лицу. Иногда думаешь о желанном человеке за глаза. Но ведь это тоже встреча. Часто и за глаза ты беседуешь с другим.

И такие встречи тоже надо ценить, оберегать, просветлять до ясного понимания причины твоей думы о человеке.

Так мы передаем друг другу лучшее из того, чему научились сами. Удар жезла – и открылся источник откровенности – неповторимый, единственный.

Так живем мы друг в друге, и сами в кругу друзей, умных, сердечных собеседников, даже тогда, когда их с нами нет. Может быть, как раз это чувство таинственного общения с другими способствовало сотворению прекрасных легенд старины. Среди них – и вера в бессмертие человеческих душ.

Напрасно иные думают, что путешествовать интерес– но только в будущее, или на Луну, или еще дальше… А в в душу, в свое прошлое? Воспоминания – это ведь тоже путешествия, и ой, как бывает интересно! И есть что тут почерпнуть!

Мне всегда казалось: удивительный и мудрый образ пушкинского кота у дуба на Лукоморье – «Златая цепь на дубе том» – это в сущности и есть мысль о чудесной и благотворной преемственности всего лучшего – не только у одного человека от другого человека, но и у поколения от поколения.

Писателю естественно думать о своем повседневном устрашающе-радостном важном деле. Думаю об этом и я. И путешествие в самого себя, в свою жизнь, не менее интересно и важно, чем путешествие в Африку или в будущее своей страны.

Тот, кто ничего не находит в себе и поблизости от себя, тот едва ли увидит что-нибудь и на Байкале, и в Африке, и на Луне, а также – ив хорошей книге.

Обо всем этом думаю и я.

Вероятно, об этом думается беспрерывно, и поэтому праздным представляется мне вопрос, с каким нередко обращаются к литератору и к художнику: «Над чем вы сейчас работаете?»

Писатель, художник, поэт всю жизнь, всегда, при любых обстоятельствах работают над одним и тем же: над совершенным постижением жизни и своего ремесла – хочет быть и ясным, звонким эхом, и проницательным правдивым пророком. Этому помогает все – и праздник и будни… О, как важно научиться ценить то, что происходит вокруг нас, казалось бы, буднично, ценить и запоминать все, что повседневно стараются вверить нам близкие и любимые люди. Все это – жизнь, и притом часто это и есть трудноуловимая жизнь духа.

Знаю: это нелегко. Больших нравственных сил требует готовность жить правдой, как бы взаимным просвечиванием… Это бывает в любви.

И среди встреч с моряками, с учеными, с путешественниками, с детьми – со всеми юными и зрелыми – все-таки не скрою: самыми желанными и незабываемыми были встречи и беседы, дружба или знакомство – с кем? – с писателями, с художниками.

Эти встречи были и самыми душевными и, вероятно, самыми полезными для человека, имеющего смелость и себя относить к этой профессии.

И днем и ночью…

«…и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».