Текст книги "Дальгрен"

Автор книги: Сэмюэл Дилэни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Ты очень хороший отец, Артур. – Миссис Ричардс вернулась из кухни, держа в охапке еще три десертные вазочки. – Никто не сомневается.

– Радуйтесь, дети, что у вас такие разумные родители. – Мистер Ричардс кивнул на стул Бобби (пустой) и на стул Джун: та как раз садилась, вернувшись из кухни. Поставила на белую ткань хрустальную вазу белизны.

– Прошу, – сказала миссис Ричардс, протягивая Шкедту фрукт.

Желтое полушарие в длинноногой десертной вазочке еле выглядывало из сиропа.

Шкедт посмотрел на него, обмякнув лицом, сообразил, что губы слегка раззявились, и захлопнул рот.

Вцепился в ножку под столом так крепко, что предплечье в конце концов резиново прострелило болью. Отпустил, выдохнул и сказал:

– Спасибо…

– Не ах, – пояснила миссис Ричардс, – но во фруктах витамины и разная польза. Я сделала взбитые сливки – ну, десертный крем. Я люблю настоящие сливки, но мы достали только это. Хотела добавить вкус миндаля. Подумала, будет удачно. С персиками. Но миндальный экстракт закончился. И ванильный. Пришлось кленовый. Артур, ты хочешь? Эдна?

– Еще не хватало! – Мадам Браун отмахнулась от протянутой вазы. – Я и так уже переела.

– Шкедт, а вы?

Ваза подплыла к нему между свечей, поблескивая гранями. Он заморгал, медленно пошевелил челюстями под маской кожи, пытаясь сконструировать улыбку.

Зачерпнул из белого холмика, подсветкой сзади очерченного бледно-зеленым.

Мадам Браун за ним наблюдала; он моргнул. Ее гримаса преобразилась. В улыбку? Интересно, какое у него самого-то лицо? Задумывалась тоже улыбка; но по ощущениям не она…

Он похоронил свой персик.

Белизна завихрилась в сиропе.

– А знаете, что было бы прелестно? – сказала миссис Ричардс. – Если б Шкедт прочел нам какое-нибудь стихотворение.

Он запихал в рот полперсика и сказал:

– Нет, – проглотил и прибавил: – Спасибо. Мне что-то не хочется. – Он устал.

Джун сказала:

– Шкедт, ты ешь ложкой для сливок.

Он сказал:

– Ой…

Миссис Ричардс сказала:

– Ой, да ничего. Все уже взяли, кто хотел.

– Я – нет, – сказал мистер Ричардс.

Шкедт посмотрел на свою вазочку (полперсика, вывернутые наизнанку в сиропе и сливках), посмотрел на свою ложку (исполосованное сливками воронение вдоль черенка), на большую вазу (ущелья в белых холмах над граненым краем).

– Да ничего страшного, – сказал мистер Ричардс. Поблескивая, ваза отъехала за свет свечей. – Я своей ложкой возьму. Все ошибаются. Бобби так делает постоянно.

Шкедт снова занялся своим персиком. Костяшки заляпало взбитыми сливками. Два пальца липкие от сиропа. Кожа после ванны еще сморщенная. Мозоли обгрызенные и обсосанные – так, наверно, выглядит проказа.

Артур Ричардс что-то сказал.

Мадам Браун что-то ответила.

По комнате пробежал Бобби; миссис Ричардс на него заорала.

Артур Ричардс еще что-то сказал.

Сливки растеклись в луже на дне вазочки и наконец дотянулись до стекла со всех сторон.

– Мне, наверно, скоро уже пора. – И он поднял голову.

Золотистый узел галстука у мистера Ричардса сполз вниз по рубашке на три дюйма.

Мистер Ричардс распустил галстук, пока Шкедт не смотрел? Или Шкедт просто не запомнил?

– У меня встреча – надо пойти, пока еще не очень поздно. А потом… – Он пожал плечами: – Я хочу прийти завтра пораньше.

– Уже так поздно? – Миссис Ричардс как будто расстроилась. – Что ж, вам, наверно, надо выспаться – вы столько мебели тут перетаскали.

Мадам Браун отложила на стол льняную салфетку. (Шкедт сообразил, что сам так и не положил свою на колени; она аккуратно лежала подле его закапанного и заляпанного места за столом, рядом с монограммой «Р.» – одно-единственное лиловое пятнышко.)

– Я и сама подустала. Шкедт, вы не могли бы подождать минутку и проводить нас с Мюриэл? А кофе есть, Мэри?

– Ох батюшки… Я не сварила.

– Тогда мы сразу и пойдем. Шкедту уже не терпится. А я совсем не хочу бродить по улицам в такую поздноту.

Этажом ниже кто-то рассмеялся; смех подхватили другие, а затем вдруг – череда стуков, словно падала крупная мебель: бюро повалило кровать, а та – шифоньер.

Шкедт встал из-за стола – на сей раз придержав скатерть. Рука еще болела.

– Мистер Ричардс, вы мне заплатите сейчас или когда я всё закончу? – Выдав это, он внезапно изнемог.

Мистер Ричардс подался назад. Кулаки в карманах пиджака; передние ножки стула приподнялись.

– Вам, наверно, чуток сейчас не повредит. – Одна рука вылезла наружу и вверх. В руке сложенная купюра: мистер Ричардс предвидел вопрос. – Держите.

– Я проработал часа три с половиной. Или четыре. Можем считать, что три, если хотите, раз я только начал. – Он взял темный прямоугольник – сложенную вчетверо одинокую пятерку.

Шкедт вопросительно посмотрел на мистера Ричардса, затем на мадам Браун – та склонилась над стулом, щелчком пальцев подозвала Мюриэл.

Мистер Ричардс, снова сунув руки в карманы, улыбнулся и покачался.

Стоило бы еще что-то сказать, но с трудом придумывалось что.

– Э-э… спасибо. – Шкедт сунул деньги в карман штанов, оглянулся на Джун, но та уже вышла. – Спокойной ночи, миссис Ричардс. – И он пошел по зеленому ковру к двери.

Позади него – он щелкал замками, одним за другим, их было ужас сколько – мадам Браун говорила:

– Доброй ночи, Артур. Мэри, спасибо за ужин. Джун?.. Джун?.. – окликнула затем она. – Я ухожу, милочка. До скорого. Доброй ночи, Бобби… А, он у себя. Наверняка с книжкой – знаем мы Бобби. Мюриэл, пойдем, дорогая. Я иду, Шкедт. Еще раз доброй ночи.

* * *

Дым был густ – Шкедт даже заподозрил, что стекло матовое, а он неверно запомнил, что прозрачное…

– Ну, – мадам Браун толкнула треснувшую дверь, – что думаете о Ричардсах, денек на них поработав?

– Ничего не думаю. – Он потянулся в слишком вязкой ночи. – Я просто наблюдатель.

– То есть вы много чего думаете, но формулировать полагаете затруднительным или необязательным. – (Мюриэл зацокала когтями прочь по бетонной дорожке.) – Они озадачивают.

– Лучше бы, – сказал Шкедт, – он заплатил мне за весь день. Само собой, раз они меня кормят и всякое такое, – впереди замаячила еще одна многоэтажка, ряд за рядом темных окон, – пять долларов в час – куча денег.

По фасаду всползал дым. Конечно, Шкедт думал о Ричардсах; он припомнил свои размышления за работой в квартире наверху. И – тут мадам Браун тоже не ошиблась – он, разумеется, не пришел ни к какому итожимому выводу.

Она, заложив руки за спину, смотрела на мостовую, шагала медленно.

Шкедт, обеими руками держа перед собой тетрадь (чуть ее не забыл; мадам Браун отдала ему в дверях), задрал голову и почти ничего не разглядел.

– Вы по-прежнему работаете в больнице?

– Что?

– В психиатрической больнице, про которую рассказывали. – Ходьба слегка его оживила. – С детьми. Вы по-прежнему ходите туда каждый день?

– Нет.

– А.

Больше она ничего не сказала, и продолжил он:

– Я лежал в психбольнице. Год. Мне просто интересно, что стало, – он поглядел вокруг, на фасады, чья разруха пряталась в ночи и дыме; здесь он почуял дым, – с вашей.

– Вы, я думаю, не хотите знать, – ответила она, несколько шагов пройдя молча. – Особенно если сами лечились. Печальное было зрелище. – (Мюриэл по спирали ушла назад и вбок.) – Я, видите ли, работала в соцотделе – вы, наверно, поняли. Господи, за два часа – двадцать два звонка домой по поводу эвакуации; посреди последнего связь вырубилась. В конце концов мы решили, что, хоть и ночь, надо ехать в больницу самим – нам с подружкой; у меня, понимаете, подружка жила. Когда добрались – пешком, между прочим, – это было что-то невероятное! Никто не ждет, что в больницу среди ночи явятся врачи – людей сильно не хватало. Но ни одного санитара, ни одной ночной медсестры, ни одного охранника! Все просто исчезли, раз – и нету! – Она резко всплеснула рукой. – В открытых палатах никто не спит. Мы выпустили всех, кого смогли. Слава богу, подруга моя отыскала ключи к этому нашему дивному подвальному крылу, которое пятнадцать лет назад закрыли, а потом то открывали, то закрывали раз в три года – ничего не ремонтируя! За окном пожары. Кое-кто из пациентов не хотел уходить. Кое-кто не мог – десятки валялись бревнами по койкам, под лекарствами. Кто-то визжал в коридорах. Как-то от этих телефонных звонков про эвакуацию я никакой пользы не заметила – только распугали всех сотрудников, что еще оставались. Были двери, от которых мы не смогли найти ключей! Я била окна стульями. Подруга отыскала ломик, три пациента помогли нам взломать двери… ах да: а я сказала, что меня кто-то пытался задушить? Явился такой в пижаме – я бежала по коридору на втором этаже, – схватил и давай на горло давить. Нет, не очень серьезно и всего каких-то две или три минуты, потом другие пациенты меня отбили – выяснилось, что довольно трудно взаправду задушить человека до смерти, если он не хочет. А я, уверяю вас, не хотела. Но все равно приятного мало. После этого я очухивалась в кабинете соцслужбы, и тут она принесла мне вот это. – Он услышал, как мадам Браун пощупала цепь на шее; слишком темно и не видно блеска. – Моя подружка. Сказала, что нашла, накрутила мне на шею. Снаружи что-то вспыхивало – было видно по краям жалюзи, – и они мерцали. – Мадам Браун помолчала. – Но это я рассказывала?.. – Вздохнула. – И что она тогда ушла… моя подружка. Понимаете, там были двери, за которые мы никак не могли прорваться. Мы старались – я, пациенты, мы старались! И пациенты внутри – они тоже старались изо всех сил! Господи, мы так старались! Но пожар уже перекинулся на больницу. Дым густой, почти ничего не… – Она вдруг втянула воздух. И пожала плечами, кажется? – Нам пришлось отступить. И говорю же, к тому времени моя подружка уже ушла.

Теперь он различал мадам Браун в темноте.

Она шагала, созерцая то ли прошлое, то ли мостовую.

Мюриэл впереди покружила, гавкнула, повернулась, побежала.

– Я туда приходила еще раз, – в конце концов сказала мадам Браун. – На следующее утро. Больше не хочу. Хочу заняться чем-нибудь другим… Я психолог, у меня образование. В соцработе я, вообще-то, не сильна. Не знаю, что стало с пациентами, которые выбрались, – эвакуировали их или нет. Надо думать, да; но я не уверена. – Она тихонько хмыкнула. – Может, я потому сама и не уезжаю.

– Вряд ли, – после паузы сказал Шкедт. – Я так понял, вы – и ваша подруга – были очень храбрые.

Мадам Браун опять хмыкнула.

– Просто, – ему было неловко, но иначе, чем за столом, – вы за ужином так говорили – мне показалось, вы по-прежнему там работаете. Я потому и спросил.

– Да нет, это я просто беседу поддерживала. Чтобы Мэри развлечь. Если приложить силы, разбудить то лучшее, что в ней есть, она весьма красива; и душа у нее весьма красива – хотя эта банальная маска сидит на ней косовато. Это, наверно, не всем заметно.

– М-да, – кивнул он. – Пожалуй. – В полуквартале впереди Мюриэл превратилась в юркую каплю тьмы. – Мне казалось… – Он шаркнул пяткой по бордюру. – Эй, осторожно!.. – Споткнулся. – Э-э. Вы же вроде говорили, что у них трое детей.

– Трое.

Они пошли через влажную улицу. Пятку жгло на холодной мостовой.

– Эдвард, старший, сейчас не с ними. Но я бы об этом не заговаривала. Особенно с Мэри. Для нее это было очень болезненно.

– А, – снова кивнул он.

Они ступили на другой бордюр.

– Если тут ничего не работает, – спросил Шкедт, – зачем тогда мистер Ричардс каждый день ходит в присутствие?

– Да для проформы. Ради Мэри, наверно. Ей важно, чтобы все выглядело честь по чести, вы же видели.

– Она хочет, чтоб он сидел дома, – сказал Шкедт. – Ей страшно до смерти! Я и сам испугался.

Мадам Браун поразмыслила.

– Может, он просто хочет побыть один. – Она пожала плечами – стало светлее, и Шкедт разглядел. – Скажем, уходит, садится где-нибудь на лавочку и сидит.

– То есть… страшно ему?

Мадам Браун рассмеялась:

– А как тут не бояться? – (Мюриэл подбежала, отбежала.) – Но, по-моему, гораздо вероятнее, что он попросту ее не понимает. Некрасиво так говорить, я знаю; но это же одна из универсальных истин про мужей и жен – тут не до красоты. Он ее по-своему любит. – Мюриэл снова подбежала, лапами встала мадам Браун на бедро. Та взлохматила псине голову. Довольная Мюриэл ускакала. – Нет, наверняка он ходит куда-то! Возможно, куда и говорит. В контору… на склад… – Она опять засмеялась. – А у нас слишком развито поэтическое воображение!

– Я ничего не воображал. – Но он улыбнулся. – Я просто спросил. – В свете из мерцающего окна этажом выше, в легком дыму он увидел, что и она улыбается.

Мюриэл впереди залаяла.

И что вложил я в толкование расфокуса как хаос? Эту угрозу: урок здесь лишь один – ждать. Я прячусь на дымной конечной. Края улиц плывут, осыпаются кромки мысли. Что взялся я исправлять в этой грязной тетради чужого? Постигнув, что это неосуществимо словами, но достижимо в некоем языковом провале, получаю ли право, шагая раненым с женщиной и ее псиной, на боль? Скорей на долгие сомненья: что этот труд срывает якоря рассудка; что жизнь важна в мироустройстве, но осознание – не лучшее орудие, чтоб с ним наперевес к ней выйти. Отражая, отбиваешься от пелен серебра, газированных излишеств, ощущения, будто в правый глаз вжался палец. Изнеможение это расплавляет все, что сковало, выпускает все, что течет.

Мадам Браун открыла перед ним дверь бара.

Шкедт прошел мимо винилового Тедди с купюрой в кулаке. Но пока он раздумывал, не угостить ли мадам Браун, кто-то с воплем ринулся через весь бар; она завопила в ответ; они уковыляли прочь. Он сел у торца стойки. Когда подался вперед, люди, чьи спины сидели на табуретах, обзавелись и лицами. Но Тэка не было; и ни малейшей Ланьи. Он смотрел на пустую клетку, и тут бармен, чьи закатанные рукава перетягивали шеи вытатуированным леопардам, сказал:

– Ты же пиво пьешь?

– Ага, – удивленно кивнул он.

Бутылка цокнула по исцарапанной стойке.

– Ну кончай, кончай! Убери это, шкет.

– А. – Он в недоумении сунул деньги обратно в карман. – Спасибо.

Бармен цыкнул зубом из-под стога усов.

– Ты куда, по-твоему, пришел? – Покачал головой и удалился.

Пальцы забрались в карман рубахи, щелкнули ручкой. Он насупился, замер над неким нутряным трением: открыл тетрадь, занес ручку, макнул.

Так я делал это раньше? В процессе, ручкой к бумаге, он будто никогда в жизни не делал больше ничего. Но брось хоть на миг – и будто не только не делал этого никогда, но неведомо даже, начнет ли снова.

Разум ушел в пике, ища видения отточенного гнева, а рука все ползала, и черкала, и переставляла брызги видения. Ее глаза высекли дюжину слов; он выбрал то, что лучше уравновешивало предыдущее. Ее отчаяние высекло еще дюжину; он копался в них, стискивая зубы, проясняя. И дальше проясняя. Опять уставился на клетку, пока не подступили опасные излишества, а затем обратился к ней. Невразумительное время спустя он поднял руку, сглотнул и отступил.

Воткнул шариковую ручку обратно в карман. Кисть, мертвая и уродливая, упала на бумагу. Ворочая языком в глотке, он ждал прилива сил, чтобы переписать. Из шума сложились звуки. Он заморгал и различил бутылочную пирамиду на бархатном заднике. Сквозь пальцы посмотрел, как завитки чернильных черт отшелушиваются от смысла. Взял пиво, надолго присосался, отставил бутылку и снова уронил руку на бумагу. Но рука влажная…

Он перевел дух, повернулся, глянул влево.

– Э… здрасте, – донеслось справа.

Он повернулся вправо.

– Я в том конце сидел – как увидел, сразу подумал, что это вы. – Синяя саржа; узкие лацканы; волосы цвета белого перца. – Я так рад, что мы встретились и вы живы-здоровы. Я не могу описать, до чего меня расстроила эта история. Отчасти бессовестно так говорить, пожалуй: пострадали-то вы. Я давненько не сталкивался с такой мнительностью, такой изоляцией. – Лицо – точно у ненадолго угомонившегося тощего пожилого ребенка. – Я хочу вас угостить, но говорят, что спиртное здесь не продают. Бармен?

Перебирая кулаками по дереву, блондинистой гориллой приблизился бармен.

– Можете смешать «Текилу санрайз»?

– Не усложняйте мне жизнь и возьмите пиво[16]16
  Для коктейля «Текила санрайз» нужны текила, гренадин и апельсиновый сок.


[Закрыть].

– Джин с тоником?

Бармен размашисто кивнул.

– И моему другу повторить.

Горилла козырнула указательным пальцем ко лбу.

– Прямо удивительно, – высказался Шкедт в воцарившееся между ними ощущение утраты, – видеть вас здесь, мистер Новик.

– Да? – вздохнул тот. – Я сегодня один. У меня целый список мест, которые, говорят, надо посмотреть, пока я в городе. Довольно странно. Я так понимаю, вы знаете, кто я?..

– Из «Вестей».

– Да, – кивнул Новик. – В передовицы я еще не попадал. И мне такого уже хватило – я теперь ценю свою анонимность. Что ж, мистер Калкинз считал, что делает доброе дело; он хотел как лучше.

– В Беллоне очень трудно потеряться. – На то, что принял за легкую нервозность, Шкедт откликнулся теплотой. – Я рад, что про вас прочел.

Новик задрал перченые брови.

– Ну, потому что теперь я и ваши стихи почитал, да?

– А если бы не наткнулись на меня в газете, не стали бы читать?

– Я не покупал книжку. У одной женщины была.

– Какая?

– «Паломничество».

Тут Новик опустил брови.

– Вы не читали внимательно, несколько раз, с начала и до конца?

Он потряс головой, почувствовал, как трясутся губы, и закрыл рот.

– Хорошо, – улыбнулся Новик. – Тогда вы знаете меня не лучше, чем я вас. Мне на секунду почудилось, что за вами преимущество.

– Я только полистал. – И прибавил: – В туалете.

Новик расхохотался и выпил.

– Расскажите о себе. Вы учитесь? Или пишете?

– Да. То есть пишу. Я… поэт. Тоже. – Интересное заявление, решил он. И приятно было произнести. Любопытно, как откликнется Новик.

– Очень хорошо. – Так или иначе, обошлось без удивления. – Беллона вас вдохновляет, вы здесь работаете больше?

Он кивнул.

– Но я никогда не публиковался.

– Я разве спрашивал?

Шкедт поискал суровости; нашел мягкую улыбку.

– Или вы хотите опубликоваться?

– Ага. – Он развернулся вполоборота. – Как публикуют стихи?

– Если б я знал, я бы, наверно, писал гораздо больше стихов.

– Но у вас-то теперь проблем нет – и в журналах, и вообще?

– Почти все, что я теперь пишу, – Новик обхватил бокал обеими руками, – безусловно будет напечатано. Поэтому я очень осторожно выбираю, что записывать. А вы осторожны?

Первая бутылка пива опустела.

– Не знаю. – Шкедт отпил из второй. – Я недавно поэт, – с улыбкой признался он. – Всего пару дней. Зачем вы приехали?

– Что? – Вот на этот раз – легкое удивление; но совсем легкое.

– Вы наверняка знакомы с кучей писателей, всяких знаменитых. И с людьми в правительстве. Зачем вы приехали сюда?

– Ну, у Беллоны сложилась… андерграундная репутация, так это называется? Нигде не прочтешь, но все слышат. Есть города, куда поедешь – хоть умри. – Театральным шепотом: – Надеюсь, этот не из таких. – Он рассмеялся, а глаза его попросили прощения.

Шкедт простил и тоже рассмеялся.

– Я, честное слово, не знаю. С бухты-барахты, – продолжал Новик. – Не знаю, как мне это удалось. И я никак не ожидал встретить такого вот Роджера. Статья была несколько сюрпризом. Но в Беллоне сюрпризы на каждом шагу.

– Будете о ней писать?

Новик допил свой джин-тоник.

– Нет. Вряд ли. – И снова улыбнулся. – Вам всем ничего не угрожает.

– Но все равно вы знаете кучу знаменитых людей. Если читать предисловия, и отвороты суперов, и рецензии, догадываешься, что все всех знают. Такое впечатление, будто сидит толпа народу, все вместе, бесятся или дружат, трахаются, наверно, между собой…

– Литературные интриги? О, тут вы правы: это весьма изощренно, мучительно, коварно, ядовито; и совершенно завораживает. Единственное времяпрепровождение, которое я предпочитаю писательству, – сплетни.

Он нахмурился:

– Со мной один человек уже говорил про сплетни. Здесь все это любят. – Ланья так и не появилась. Шкедт снова перевел взгляд на Новика. – Она знакома с вашим другом мистером Калкинзом.

– Городок-то маленький. Хорошо бы Пол Фенстер был чуточку не такой… замороженный? – Новик указал на тетрадь: – Я бы с удовольствием глянул на ваши стихи.

– Чего?

– Я люблю читать стихи, особенно знакомых. И я сразу скажу: мне и в голову не придет вслух судить, хороши они или плохи. Но вы приятный человек – угловатый такой. Я хочу посмотреть, что вы пишете.

– А. У меня не очень много. Я их записываю… ну, я же говорю, недавно.

– Тогда я прочту быстро – если вы не против мне их как-нибудь показать, когда стих, так сказать, найдет?

– А. Конечно. Но вы уж мне скажите, хорошо ли получается.

– Едва ли я смогу.

– Еще как сможете. Я прислушаюсь. Мне будет полезно.

– Можно я расскажу вам историю?

Шкедт склонил голову набок и счел, что его острый скепсис интересен сам по себе.

Новик махнул пальцем бармену – попросил повторить.

– Много лет назад в Лондоне, когда я был гораздо моложе, нежели укажет время, с той поры минувшее, человек, у которого я гостил в Хэмпстеде, подмигнул мне сквозь бокал хереса и спросил, не желаю ли я познакомиться с американским писателем, который сейчас тоже в городе. Ближе к вечеру у меня была назначена встреча с редактором журнала, выпускавшегося Советом по делам искусств, и в этом журнале публиковались и хозяин дома, и этот писатель, и я. Писатели мне нравятся; меня занимают их характеры. Я говорю об этом отстраненно, поскольку сам, увы, теперь пишу так мало, что, хотя имею дерзость всегда ощущать себя художником, писателем себя полагаю лишь с месяц в году. В удачные годы. Так или иначе, я согласился. Американскому писателю позвонили, позвали его в гости на вечер. Ожидая часа, когда настанет пора ехать, я взял журнал, куда он написал статью – репортаж о своей поездке по Мексике, – и принялся за дневную подготовку к вечерней встрече. Мир тесен: до меня уже два года доносились вести об этом молодом человеке. Несколько раз я видел его имя в сопряжении с моим. Но прежде я не прочел у него ни строчки. Я подлил себе хересу и обратился к статье. Она была неприступна! Я штурмовал слабейшие описания передвижений сквозь бестолковые пейзажи и рассеянные встречи с тягомотными людьми. Суждения о стране пустопорожни. Соображения о людях, будь они энергичнее, слегка ужасали бы своей предвзятостью. По счастью, проза эта была до того непроходима, что я сломался на десятой странице из шестнадцати. Я всегда гордился своей способностью прочесть что угодно; мне представляется, я обязан, ибо моя собственная лепта так мала. Но эту статью я бросил! Мы все знаем, что странная механика, репутацией предваряющая источник репутации, превратна. И однако, сколь истово мы в нее верим! Я счел, что обманут как полагается, и потащил набитую подарками сумку в лондонскую зимнюю слякоть. В своем последнем письме редактор в шутку пригласил меня на рождественский обед, и я ответил равно шутливым согласием, а потом явился – за две тысячи миль, если не ошибаюсь, – в Лондон на праздники. Подобные прожекты, восхитительные в предвкушении и в последующем изложении, в настоящем времени не лишены изъянов. Я приехал за три дня до Рождества и решил, что лучше мне доставить подарки к рождественскому утру – редактор тогда успеет точнее прикинуть размеры гуся и добавить сливу-другую в пудинг. Я позвонил в дверь на задах особняка цвета брауншвейгской зелени. Открыл мне здоровый такой, совершенно золотой юноша, и когда он заговорил, стало очевидно, что он американец. Интересно, насколько точно я помню наш разговор. Для истории он важен… Я спросил, дома ли мои друзья. Он сказал, что нет, они ушли до вечера; он сидит с двумя их дочерьми. Я сказал, что просто хотел оставить им подарки, не мог бы он, пожалуйста, передать, что я приду на ужин в Рождество. Ой, сказал он. Вы, наверно… в общем, я сегодня вечером иду к вам в гости!.. Я удивленно засмеялся. Прекрасно, сказал я, жду с нетерпением. Мы пожали друг другу руки, и я поспешил прочь. Я решил, что юноша этот приветлив, и мне уже стало интересно, что будет вечером. Первое правило поведения в литературном сообществе: никогда не кори человека в гостиной за любые оплошности, допущенные им на бумаге. Сколько милосердия ты подаришь в гостиной варвару за его литературное мастерство – вопрос твоего личного темперамента. Однако я вот о чем говорю: мы обменялись семьюдесятью пятью или сотней слов, не более того. По сути дела, я лишь услышал его голос. Так или иначе, когда я вернулся в Хэмпстед, а херес уступил место вину покраснее, я ненароком взял журнал со статьей этого писателя. Что ж, решил я, дам ей еще один шанс. Открыл и стал читать. – Новик воззрился поверх бокала, отставил коктейль не глядя и сжал губы в узкую прорезь. – Она была прозрачная, она была яркая, она была парадоксальна и лукава. То, что я принял за банальность, оказалось изящнейшей сатирой. В тексте живописалось душераздирающее положение в стране и абсурдность позиции автора, американского туриста. Статья балансировала на тончайшей, ужасно неприступной грани между элегантностью и пафосом. А я всего-навсего услышал его голос! Застенчивый, самую чуточку женоподобный, с редкой неправильностью периодов и ударений, и говорила этим голосом громада пресной воды, и секвойных лесов, и Скалистых гор. Но на самом деле случилось просто-напросто вот что: теперь я слышал голос, который говорил этой прозой, тут и там подставлял ударения и раскрывал передо мной текст, прежде непроходимый и неуклюжий, как телефонный справочник. С тех пор я читаю все работы этого писателя с необычайным наслаждением! – Новик отпил из бокала. – Ах да, и тут есть еще краткое заключение. Ваши критики в Штатах выказывают мне великую доброту, обсуждая лишь те мои работы, что видятся интересными мне самому, а бесконечные тома пустяковин, которые обеспечат мне университетскую должность, когда дипломатическая служба истощит мою страсть к болтовне, они упускают из виду. В мой последний приезд к вам меня встретила весьма панегирическая рецензия на переиздание моих ранних стихов в одном из самых авторитетных ваших литературных журналов, написанная дамой, кою мне приличия не дозволяют назвать ехидной, пусть и потому только, что она была так щедра на похвалы. Она была первой, кто написал обо мне в Америке. Но и до того я следил за ее критикой с жадностью, какую обычно приберегаю только для поэтов. Плодовитый критик по необходимости вынужден говорить много нелепого. Проверяется так: когда перед глазами у тебя прошло собрание статей, что запомнилось больше – ум и проницательность или абсурд? Я с ней никогда не встречался лично. Сойти с самолета, купить в аэропорту три журнала и в такси по дороге в гостиницу обнаружить ее статью на середине второго – это был восторг, редкость, удовольствие, ради которого я некогда в фантазиях, пожалуй, и стал писателем. А в гостинице она оставила мне письмо – не у портье, а в двери номера: она проездом в Нью-Йорке, живет в гостинице через два квартала от меня и не желаю ли я встретиться с ней вечером и выпить, если, конечно, перелет не слишком меня утомил. Я был счастлив, я был благодарен; насколько лучше были бы мы, если бы подобные знаки внимания не доставляли нам столько радости. Мы приятно выпили, приятно провели вечер; наши отношения переросли в благодатную дружбу, каких у меня с тех пор не заводилось годами. Это важно: люди, изначально знакомые понаслышке, редко могут перейти затем к личной дружбе. Но спустя несколько дней, перечитывая одну ее статью, я вот что заметил: размеренная раздумчивость ее текстов отчасти объяснялась словоупотреблением. Знаете эту строфу у Поупа: «Громадный камень занесла Аяксова рука – / Слова громоздки, и медлительна строка»[17]17
  Цитата из поэмы английского поэта Александра Поупа (1688–1744) «Опыт о критике» (An Essay on Criticism, 1711).


[Закрыть]. У нее была манера за словом, которое оканчивалось на сильный согласный, ставить слово, начинавшееся с равно сильного. В воображении я сконструировал продуманный и праздный тон, который придавал достоинства ее письменным высказываниям, даже если их сути недоставало веса. В тот вечер я понял, что она, прибегая к тому же лексикону, какой использовала на письме, говорит до крайности быстро, с живостью и воодушевлением. И я не ошибся: интеллект ее, разумеется, оказался остер. Но хотя она стала одним из ближайших моих друзей, читаю я ее практически без удовольствия. Даже когда перечитываю то, что некогда дарило мне величайшее интеллектуальное наслаждение, слова катятся комом в ее голосовой манере и тексты лишаются достоинства и сдержанности начисто; я только благодарен за то, что при встрече мы можем спорить и препарировать тексты до зари, так что я не вовсе обделен плодами ее потрясающих аналитических талантов. – Он снова отпил. – Как мне судить, хороши ли ваши стихи? Мы же знакомы. Я слышал вашу речь. И это я даже ряби не пустил по мутной эмоциональной трясине, которую люди по глупости именуют объективным мнением, – я помянул лишь искажение восприятия, проистекающее из услышанного голоса. – И Новик с улыбкой помолчал.

– Вы эту историю рассказываете всем, кто просит почитать их стихи?

– Э, нет! – Новик воздел палец. – Это я у вас попросил разрешения их почитать. А историю я рассказывал нескольким людям, которые спрашивали моего мнения. – Он покрутил оплывший лед в бокале. – Все всех знают. Да, вы правы, – кивнул он. – Я иногда думаю: может быть, задача творческих кругов – формировать социальную матрицу, которая гарантирует, что ни один причастный, как бы его ни чествовали и ни хвалили, не имел ни малейшего представления о ценности своей работы.

Шкедт допил пиво; многоречивость его раздосадовала, но ее увлеченный проводник заинтересовал.

– Уравнение эстетики, – задумчиво произнес Новик. – У художника есть некий внутренний опыт, из которого рождается стихотворение, картина, музыка. Зрители отдаются произведению, и это создает внутренний опыт им. Но исторически это очень новая – не говоря о том, что вульгарная, – идея: будто опыт зрителя должен быть идентичен или вообще хоть как-то связан с опытом художника. И коренится она в чрезмерной индустриализации общества, научившегося не доверять магии…

– Ты пришел! – Ланья схватила его за локоть. – Ты такой красивый, и сияешь, и блестишь. Я тебя не узнала!

Он притянул ее к плечу.

– Это Эрнст Новик, – радуясь поводу отвлечься. – Это моя подруга Ланья.

Она как будто удивилась:

– Шкедт говорил, вы помогли ему у мистера Калкинза. – Они с Новиком пожали друг другу руки поперек Шкедтовой груди.

– Я там остановился. Но на вечер меня отпустили на волю.

– Я там прожила не один день, но мне, по-моему, выходных не давали ни разу.

Новик рассмеялся:

– Есть такое, да. А теперь вы где живете?

– Мы в парке. Не надо так изумляться. Многие там живут. Это нынче шикарный адрес, почти как у Роджера.

– Правда? Вы там живете вдвоем?

– У нас свой уголок. Мы навещаем разных людей. Как проголодаемся. К нам в гости пока никто не заходил. Но так оно и лучше.

Новик снова рассмеялся.