Текст книги "Дальгрен"

Автор книги: Сэмюэл Дилэни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Спустя полминуты дверь лифта открылась (из соседней, куда не хотелось смотреть, зашелестел ветер); он вошел. Мысль, когда он припомнил ее позднее, так и не обнаружила своих корней:

Он не нажал семнадцать.

Под отпадающим пальцем в падающей кабине горело «16».

4

Звонка на двери не было.

Глазок закрывала изнутри ткань или бумага.

Стиснув челюсти, он постучал; стиснул крепче, услышав внутри копошение.

Дверь распахнулась.

– Ага? – (Скворчало кипящее масло.)

Мужчина в майке, из-за его спины вышла девушка – черты растеклись до силуэта на фоне керосиновой лампы на стене.

– Чё хошь? – вопросил мужчина. – Пожрать хошь? Заходи. Чё хошь?

– Да не, я просто… короче. – Он заставил себя улыбнуться и перешагнул порог. – Хотел глянуть, кто тут живет.

– Если хочешь поесть, можешь поесть. – Девушка отдрейфовала назад и поймала свет скулой.

На железных двухъярусных койках у стены кто-то спал. На матрасах на полу сидели мужчины. Свет лампы отбрасывал от них влево четкую черноту.

За спиной у Шкедта затворилась дверь. Когда хлопнула, голову поднял лишь один человек.

К стене привалился мотоцикл с люминесцентным бензобаком. В углу стоял портновский манекен, забрызганный красной краской, со свернутым набок кумполом и весь обмотанный витками масляной цепи (но совсем не такой, какую Шкедт носил под рубахой и штанами).

– Я работаю на жильцов сверху. Интересно стало, кто тут у вас. – Воняло затхло, а запах стряпни на миг напомнил киоск с жаренкой на набережной Каракаса, где он не смог доесть. – Я поэтому спустился.

Где-то умолк шум воды. Истекая влагой со светлых волос на плечи, в комнату нагишом вошел мальчик, подобрал черные джинсы. Поблескивая, замер на одной ноге. Глянул на Шкедта, улыбнулся; затем его ступня – бурсит, кривые пальцы, длиннющая лодыжка (трижды обернутая собачьим строгим ошейником) – нырнула в джинсу.

– На жильцов сверху? – Мужчина с усмешкой потряс головой. – Те еще гуси, небось, – нам сюда долетает. Что они там вечно друг с другом делают? Эй, а пыхнуть хошь? Слышь, Кумара, притарань нашему другу дунуть. И мне притарань. – Девушка удалилась. – Ты как по шмали-то, чувак?

Шкедт пожал плечами:

– Вполне.

– Ну а то. Я и подумал, что по тебе заметно. – Мужчина ухмыльнулся и большими пальцами уцепился за пояс джинсов без ремня; на основных фалангах вытатуировано «друг» и «враг». Между большим и указательным на левой руке – большая красная «13». – Оттуда такой гвалт; он что, ночью ее побил?

– Чего? – переспросил Шкедт. – Я думал, это вы тут галдите.

Кто-то сказал:

– Ой, ты чё, там еще рыдали всяко-разно и что-то грохало.

А еще кто-то:

– Слышь, Тринадцать, отсюда наверх тоже, небось, странная фигня прилетает.

Второй голос был знакомый. Шкедт поискал источник.

На нижней койке, в тени, сидел разносчик газет Жуакин Фауст – и теперь он приветственно воздел палец:

– Как оно, шкет?

Шкедт оторопело ему улыбнулся.

В койке, на которой сидел Фауст, кто-то лежал.

Кумара притаранила стеклянную бутыль с пластиковым шлангом и латунной чашкой в резиновой крышке.

Тринадцать все это у нее забрал.

– Бульбулятор, ёпта, – и вот казалось бы, что стоит воды в него налить, или вина, или хоть чего. Тоже мило, меж прочим. Ликер какой мятный. – Он тряхнул головой. – Ни у кого минутки лишней не найдется. – Он чиркнул спичкой по стене. – Хар-роший у нас гаш. – И поджал губы на шланге. Пламя над латунью внезапно перекувырнулось. В бутылке заклубилась серость. – Валяй! – губами сложил он, втянув подбородок.

Шкедт взялся за теплое стекло и всосал сладкий бледный дым.

Воздушная дуга под грудиной затвердела: дыхание задержано, нёбо напряжено, спустя секунд десять на пояснице проступил пот.

– Пасиб!.. – Дым вырвался из носа.

Бонг откочевал к остальным.

– И чё у тебя там за работа?

– Эй, Тринадцать, он жрать-то будет? – окликнул кто-то из кухни.

Через дверь Шкедт разглядел эмалированную плиту в жженых зализах.

Мальчик из душа наклонился застегнуть сапоги.

– Секунду, ща помогу. – Заправил штаны в голенища и выпрямился. Почесывая мокрый живот, забрел внутрь и спросил: – Так что у тебя там за говно?

– Я им мебель двигаю, – сказал Шкедт. – Тринадцать – это ты?

Тринадцать воздел татуированную руку, щелкнул пальцами.

– А то. Пошли, заходи, присядь. – Девушка с бонгом перешла к Тринадцати, и тот протянул бонг Шкедту. – И дунь-ка еще.

Шкедт опять вобрал полную грудь и отдал бонг тому, кто проходил мимо.

Не выдыхая, оглядел зеркало на стене, приставной столик с мятой мебельной салфеткой, оставшейся от предыдущих жильцов. Выкашлял:

– А, – взрывным от дыма, – давно вы тут окопались, народ?

Дверной глазок прикрывала фотография в рамочке – мать, отец и трое детей в старомодных матросских костюмчиках; стекло пошло трещинами.

– Ниш… – Тринадцать тоже взорвался дымом, – …тяк. Это в коридоре кто-то бросил, слышь?

Шкедт кивнул.

Тринадцать продолжал:

– Я тут пару недель всего. В смысле, на этом флэту. Сюда вечно завалится кто, потом свалит, потом еще кто завалится. Я даже не помню, сколько я уже в городе. Может, не первый месяц. Клево. А ты?

– Несколько дней. – И он снова глянул на Фауста.

Фауст сверлил глазами силуэт по одеялом.

Тринадцать тоже посмотрел, покачал головой:

– Хреново ей, слышь? Инфекция какая-то, что ли. Может, конечно, и чума бубонная, хер знает. – Он пихнул Шкедта локтем. – Пока ты здоровый, в Беллоне кайф. Только вот врачей никаких нету, да?

– М-да. Фигово.

Из кухни:

– Ты чего в это говно добавлял?

– Кончай нудеть, а? Тут половина вчерашняя.

– То есть половиной я точно не отравлюсь.

– На, сделай что-нибудь, а? Ототри вот. – Кухонный нож заскреб по металлу.

– Раньше тут одни скорпионы были. – Тринадцать кивнул на койку. – Она тогда и пришла – к ним захотела. Да и пожалуйста – ты, главное, смоги. С парнями тоже такая хренотень бывает. А теперь у нее инфекция… Ну или что там.

Вернулась Кумара с обезвоженным бонгом, выжидательно встала подле Тринадцати.

Шкедт взял бонг, пососал; Тринадцать одобрительно кивнул.

– А… вы… народ… тоже?.. – В промежутках между словами Шкедт пускал дымные струйки.

– Скорпионы? Ёпта, нет. Ну, так. – Тринадцать скривил лицо и уместным манером покрутил рукой. – Я больше никогда и ни за что; и вон Денни тоже, – он большим пальцем ткнул в мальчика из душа, проходившего мимо кухонной двери, – от дел, можно сказать, отошел.

А этот, значит, Денни, подумал Шкедт.

Тринадцать взял бонг, пососал и зашелся кашлем.

– Оклемается? – спросил Шкедт, подойдя к койке.

Фауст уклончиво поерзал губами в глубинах бороды.

– Хорошо бы кто о девочке позаботился. – И он помял свое бордовое потертое колено.

Она она она

– Она спит? – спит спит. Уже накрывал гаш. Спит.

Оливковый пейзаж, го́ры плеча и бедра не шевелились.

Там никого. Подушки?

Фауст подвинулся, уступив ему место.

Шкедт сел на край постели, согретый Фаустом.

– А что, врача вообще нет во всем городе? – по всему городу, городу?

По лицу Фауста ползали морщины.

– Если и есть, эти сучьи дети не в курсе. Не пойму, что делать. Пускай спит? Или покормить ее?

– Сильно, видать, устала, если такой галдеж может продрыхнуть, – заметил Тринадцать. Кумара подошла, вручила бонг Фаусту; тот зажмурил морщинистые веки, когда вдыхал. Когда вды. Когда.

– Может, – предложил Шкедт, – пускай лучше поспит. Отложите еды – поест, когда проснется, – снется, снется.

– Вот, Жуакин, – Тринадцать потряс татуированным пальцем. – Сразу видно – мозги при деле. Мозгов у нас тут недостача… Ёпта! – И, отворачиваясь, потряс головой.

– Может быть, – кивнул Фауст.

Шкедт не понял, Фауст или гашиш затуманили смысл.

– Держи.

Он поднял голову, ища бонг. Бонг. Блюдо? Блюдо с. Перед ним стоял Денни – лицо и грудь еще мокрые, тарелка в белой, ванно-сморщенной руке.

– Ой, спасибо.

Другую тарелку забрал Фауст.

– Вилки нету? – спросил Денни.

– Не-а. – На тарелке рис, и лук, и стручковая фасоль, и еще кукуруза. – Спасибо. – Поднял голову и взял вилку. Вода торила тропу по белому плечу, мерцала на груди в юношеской волосне, испещренной прыщами.

Тринадцать сказал:

– Надо людям пищу давать, слышь? Мы ж мирные люди. – У него за спиной, подставив тарелку под самый подбородок, жадно ела Кумара.

Мясо в тарелке тоже было. Гашиш выманил из жира грани вкуса, отчего преобразился аромат. Шкедт приступил. А это у нас… орехи? Нет. Хрустящая картошка. Разные вкусы зашатались во рту, и тут приглушенный мужской голос что-то вроде бы сказал? Что-то вроде «Перестань! А ну перестань!» – и женский вой пронзительностью сровнялся с металлическим лязгом.

Шкедт заозирался, гадая, где эти люди – в какой комнате.

Фауст глянул на потолок.

И Тринадцать тоже.

– Слыхал? Я о том и говорю. – Он цыкнул и покачал головой. – Во их там колбасит.

Вой, уже сбивавшийся на рыдания, исторгала либо Джун, либо миссис Ричардс. Шкедт раньше не понимал имал мал, до чего похожи у них голоса.

Хмурясь, он еще пожевал жирного рису (жир бекона? Бекон – точно) и послушал, как вилки дзынькают по жести.

Денни ел, сидя на матрасе, на полу, спиной к Шкедту; круглые шишки позвонков исчезли под пшеничными волосами, которые высохли, посветлели, закурчавились.

Тринадцать вышел из кухни на стук в дверь.

– Эй, Кошмар пришел! – Тринадцать попятился, наступив на собственную внезапную тень. – Ты, дорогой, как раз к гашишу! И сожри что-нибудь на десерт.

Она и сияющий призрак в дверях исчезли.

– Заходи. – Тринадцать снова шагнул назад. – Чем тебя порадовать?

Дзыньканье смолкло.

– Я ищу, бля, – Кошмар вошел, побрякивая, – кому тут охота с нами в набег. – Он спихнул с плеча колтунную косу; ладонь задержалась помассировать раздутый мускул под царапинами, щадя эту руку. – Тебя, Тринадцать, я даже не спрашиваю. У тебя очко играет. – Он кивнул на Фауста: – Она что, бля, так и не встала?

Фауст пихнул рис на вилке куда-то в бороду и помотал головой.

Тринадцать отступил и подпер один дверной косяк, Кумара – другой.

Кошмар вошел между ними. Его губы бросили ощупывать сломанный зуб, а лицо скривилось в некоем подобии беспокойства. Потом он тряхнул головой.

Сколько разных смыслов может быть упаковано в один жест, подумал Шкедт. Мысль булавкой ткнула в запинающееся, заблудившее… ся… сознание. Кошмар – глаза у него были серо-зеленые, как мокрая-мокрая глина, – посмотрел на него. И сморгнул.

– Опять вылупился. Зубочистками веки подпираешь? – Кошмар скривился. – И так всякий раз, когда я тебя вижу. То есть дважды. Мне не по кайфу.

Опешив, Шкедт перевел взгляд на тарелку.

– Делать я ничего не буду, – продолжал Кошмар. – Просто сообщаю, что мне не по кайфу, понял? Я люблю, чтоб все было ясно.

Шкедт опять на него посмотрел.

Кошмар рассмеялся – что-то краткое и округлое случилось у него в носу.

– Так, всё. Кто хочет в набег, хуесосы? Эй, Денни, на шею надень что-нибудь и пошли.

– Я еще не доел, – ответил Денни с пола.

Кошмар заворчал и переступил через него. Денни пригнулся.

– Это чё – вкусно?

Шкедт замялся в блистающих пеленах ясности. Затем протянул тарелку с вилкой и посмотрел, как Кошмар с опаской решил принять вызов.

Скорпион сжал вилку в кулаке, подцепил варево, кое-что уронил и, облепив губы зернами и не вынимая вилки изо рта, пожевал. Еще жуя, ухмыльнулся:

– Эй, ничё так.

Он вернул Шкедту вилку, и тут Тринадцать надорвал нити напряжения, которые под гашем опутали комнату почти зримо.

– Ну так ты б, может, тарелку взял? Давай, Кошмар, я принесу. Эй, – он обернулся к Кумаре, – дай ему гаша, а я еды притащу.

Кошмар сел на постель между Фаустом и Шкедтом – нога прижалась к Шкедтовой, плечо – к его плечу. Позади них фигура под одеялом не шелохнулась. Кошмар пососал бонг. И вместе с дымом изверг:

– Ну чё, шкет, рассказывай, чё ты вечно ищешь.

– Да он улетел выше флагштока на ВТС. – Тринадцать вручил Кошмару жестяную тарелку и ложку. – Я его подкуриваю весь вечер. Вот чё ты его грузишь?

Тарелку Кошмар взял, но ложкой отмахнулся от Тринадцати:

– Не, я ж по дружбе. Я этого шкета знаю, мы знакомы с…

Фауст, доев рис до последнего зернышка, внезапно поставил тарелку на пол, встал, подобрал свои газеты и направился к двери.

– Эй, а ты куда намылился? – спросил Кошмар.

– Спасибо за ужин, – буркнул Фауст Тринадцати, не сбавив шага.

– Эй, мудачина, бывай! – взревел Кошмар в ледяной кильватер.

Дверь перед Фаустом распахнулась.

– До свидания! – Кошмар замахнулся; дверь грохнула; запущенная ложка брякнула о рамку фотографии.

Фотография закачалась.

Кошмар засмеялся. Паяльник его веселья растопил весь лед.

Тринадцать, поначалу с сомнением, а затем с полногрудой хрипотцой, засмеялся вместе с ним.

– Ложку мне кинь, блядь! – провыл Кошмар в промежутках между смеховыми селями.

Тринадцать сделал подачу снизу.

– Ну, Кумара, а чё старик такой расстроенный? Спятил, а? – и посмотрел через плечо, как Кумара кивком подтвердила гипотезу.

Кошмар поймал ложку и склонился к Шкедту:

– У него, знаешь, не все дома. Думает, это я покоцал шмару. – Он ложкой указал на холм под одеялом. – А это не я. Сама подставилась, драка была честная. Меня там даже не было. Ёпта. – Он закинул риса в рот. – Знаешь чё… – Посыпались зернышки: ему на запястье, на джинсы, на исцарапанный паркет. – У нас есть сучьи дети, которые вообще никаких девок в нашем деле не хотят. – Он сверху вниз проткнул воздух ложкой. – Пускай, мол, не суются! Не лезут пусть! Только испохабят всё! – Злобно лыбясь, он оглядел комнату, где люди подпирали стены, сидели на матрасах и на других койках. Трое из дюжины – девчонки, отметил Шкедт; но свет лампы был резок и щедр на тени. Кошмаровы глиняные глаза метнулись обратно, поймали его взгляд. – А потом пара шмар сговорились и братков отметелили!.. – Он распрямился, толстые руки затряслись. С тарелки снова посыпалась еда. – Ну а я же босс, я говорю: добро пожаловать, дамы, делайте что хотите! Да меня с десяти лет суки кормили, ёпта, уж кому и знать, на что они способны. – Он снова подался вперед, расплющив плечо тяжеловеса на Шкедтовом плече, и заговорщицки прошептал: – И если коленом по яйцам дать, шмара подольше продержится. – Это он счел ужасно смешным и снова заржал. – Полезно, если они за тебя. – Он опять набил рот и широко взмахнул ложкой; посыпались зернышки. – Превосходная жрачка! – с набитым ртом произнес он. – Превосходнейшая! Кто из вас, прекрасные юные дамы, за нее в ответе? – И покрутил склоненной головой, преувеличенно изображая вежливость.

Полная девушка в синем свитере, стоявшая подле манекена, ответила:

– Парни готовили… Денни помогал.

– Эй, Денни! – Кошмар дернул подбородочком-бумерангом.

Денни, жуя, поднял голову.

– Ща как запущу этой ебаниной! – Кошмар рывком занес тарелку.

Шкедт шарахнулся вбок. Но Кошмар поставил тарелку на колени и засмеялся, громко и влажно.

Денни и бровью не повел.

– Люди очень смешные, – объявил Кошмар, успокоившись, и кивнул, забросив в рот еще. – У дам тоже все непросто было. – Он большим пальцем постучал по грудине, между дребезжащих звеньев цепи. – Да и у меня. У нас такие братки есть, им, если кто не белый, ни в какую такого не надо.

Шкедт снова оглядел комнату; вроде все белые.

Кошмар заметил и поднял палец:

– Ты по этим-то не суди. Тринадцать у нас тут заведует Приютом для Обездоленных и Бедствующих Торчков «Белая Лилия»; но настоящее братство – оно гораздо темнее оттенком.

– Да пошел ты, Кошмар, – сказал Тринадцать из дверей. – Вот зачем ты так? У нас тут и негры есть. Был этот… – и он защелкал татуированными пальцами, – как его?

Кошмар помахал рукой:

– Символически! Чисто символически. – Ногти на мясистой руке были чересчур длинны и увенчаны черным, как у автомеханика. – Я-то белый, – уголком рта пояснил он Шкедту, – потому эти вот расистские сволочи и пускают меня личный состав пополнять. Короче, уроды, я бы приходил, даже если б черен был, как Джордж! И буду приходить, пока обе луны с неба не загремят и солнце не покатится задом наперед! – Он уставился на Шкедта в упор. – Но кого-то залучаем – хотя эти обдолбыши скорее муди себе отрежут, чем признаются, что некоторым жить там и быть скорпионом кайфовее, чем болтаться говном в этой поведенческой клоаке. – Рука его, так и зависшая в воздухе, поймала за краешек уползающую с колен тарелку. – Да, пришлось дамам кой-кому по головам настучать. – Он оглянулся на фигуру под одеялом: – И кой-кому из дам тоже настучали по голове. Ну и я кой-кому по головам настучал, нынешний мой статус заработал – и хотя сейчас я вполне доволен своим положением в обществе, не удивлюсь, если рано или поздно по голове настучат мне. – Он повернулся – темные волосы путаным мотком упали с плеча – и скроил гримасу. – Сестринство… Братство – мощнейшая штука, браток! – Кривясь, покачал головой. – Мощнейшая. Эй? – опять к Денни. – Денни, пойдешь? Ты нам сегодня пригодишься. С тобой ничё так, пацан.

– Не знаю. – Денни не обернулся. – Дай пожрать, а?

Кошмар снова засмеялся, оглядел комнату:

– Он пойдет. Ну ты подумай. Эта мелочь пузатая пойдет! Да я, пожалуй, больше никого тут и не возьму. Хуесосы. Денни? С нами ходить неплохо, да? Ты скажи им.

– Ага, – сказал Денни с полным ртом и сглотнул. – С ними неплохо, ну?

– Вот видишь? Эти уебки считают, я хочу быть такой маргариткой среди черных орхидей… – И тише: – Хотя цветиков нежных у нас тоже пара-тройка наберется; никакого с ними геморроя. Но поскольку босс тут я, беру всех, кто хочет и шарит. – Он кивнул Шкедту: – Даже тебя возьму, а ты ж не ниггер… а кто ты у нас есть? – Он отстранился, сощурился и поднял руку, точно художник перед холстом: – Индеец-полукровка по… отцу? Темновато здесь, конечно…

Шкедт ухмыльнулся:

– По матери.

Кошмар ухмыльнулся в ответ, пожал плечами:

– Короче, все равно ты помясистее большинства этих прискорбных скоростных обдолбосов.

Из дальнего угла донесся раздраженный смешок. Тринадцать сказал:

– Кошмар, вот чего ты вечно докапываешься? И расисты мы, и шовинисты, еще и аперы в придачу. Я вообще не помню, когда у нас тут был фен в последний раз.

Кошмар в восторге подпрыгнул на койке, прижимая запястье ко лбу а-ля девица в расстройстве чувств:

– Я! – фальцетом. – Я? – еще выше тоном. – Я, докапываюсь до фена? Да я жду, когда вы, свиньи шовинистские, раздобудете еще!

Кумара сказала:

– Этот латинос белобрысый давно уже не заходил… Интересно, вообще-то, куда подевался.

Кто-то еще сказал:

– Небось, он весь город и сжег.

Тринадцать снова засмеялся, двинулся по комнате, смеясь. Другие тоже зашевелились.

Кошмар опять повернулся к Шкедту:

– Тебе как эта мысль? Со скорпионами побегать? – Он, видимо, счел, что это смешно; загоготал, зафыркал, затряс головой и кулаком смахнул рисинки с подбородка. – Я когда тебя в тот раз видел, у тебя хорошая была орхидея, блестящая. Чё на реальной-то садовой вечерине делать будешь, а, шкет? – Еще две ложки – и Кошмарова тарелка опустела. Он придержал ее щепотями и уронил на пол, раздвинув колени. – Ты про это подумай. Может, ты того и искал, а? Вот давай я тебе кой-чего скажу. – Он пошарил на шее среди цепей, предъявил тонкую медную, с круглыми и треугольными стеклышками, позвенел. – Дурак ты – на виду свои носить, шкет. – Стекло мерцало, резало глаза в белом свете лампы.

Почему почему

– Почему? Ты же носишь на шее, – шь на шее наш ее е. Он и не заметил, что рубаха у него наполовину расстегнута.

– Ты пасть закрой и послушай меня. Вот возьми Кумару. Я точно знаю, что у нее тоже есть. Но она же не вытаскивает и в нос тебе не сует.

– Ну, – сказал Шкедт, – я так понял, если два человека друг у друга видели… вот это… короче, они как бы друг другу доверяют, да? Потому как… знают что-то друг про друга. – Интересно, мадам Браун уже пришла наверх ужинать?

Кошмар нахмурился:

– Ты глянь, а у него, оказывается, мозги имеются. – Он посмотрел на Тринадцать. – Шкет-то не совсем тупой. Но я тебе вот чё скажу: ты смотришь на них и чё-то знаешь обо мне. Я смотрю – и чё-то знаю о тебе. Ну и чё мы будем делать с тем, что знаем? А я тебе скажу, чё мы сделаем. Ты, как я отвернусь, самым длинным, самым острым ножиком своей орхидеи тыкнешь прям между вот этим ребром и вот этим. – Палец его вдруг ткнул вдруг крутнул в друг нул уг Шкедта в бок. – И ты даже не думай: я то же самое с тобой сделаю. Так что я никому не доверяю, если это вижу. – Он поджал губы в свиное рыльце и кивнул, изображая мудрую старушку. – Вон, ты на Денни посмотри!

Денни доел и отошел к манекену. Снял с него тяжелую петлю цепи, намотал темные звенья себе на шею.

– Я ж говорил, что Денни со мной пойдет. Ладно, браток. Ты в курсе где, в курсе когда. Валю-ка я из этого дурдома. Надо еще поохотиться. – Он встал и затопотал по матрасам. – Я так и думал, что ты выручишь, Денни. Эй? – Он нахмурился Тринадцати. – Сделай с ней что-нибудь, – и указал на койку.

– Ага, само собой. – Тринадцать открыл ему дверь. Закрыв, оглянулся на Денни. Кумара у его плеча тревожно заморгала.

– Эй, слышь, – медленно промолвил Тринадцать после долгих секунд молчания, – ты чё, опять за старое?

Денни обернул шею еще одним витком цепи. Она загремела по предыдущему витку.

Тринадцать всплеснул руками и крякнул.

– Денни, ну кончай, я думал, ты туда больше не лезешь. Ладно, ладно. На свою жопу беды ищешь.

Наверху смеялась женщина, и смех нарастал, мех нарастал, смех. «Перестань! Перестань, слышишь? – резким голосом мистера Ричардса. – Ну-ка перестань», – стань, мех нарастал стал.

– Слушай, я пойду еще поработаю. – Шкедт поднялся. – Спасибо, что покормил. И подкурил. Хороший гаш.

Денни надел следующий виток, а Тринадцать сказал:

– А, ну да, само собой. – Он, похоже, огорчился, что Шкедт уходит, как постоянно огорчалась миссис Ричардс. – Заходи опять, пыхни. На Кошмара не обращай внимания. Он псих, вот и все дела.

– Не вопрос. – Шкедт подошел к двери, открыл.

Остановил его стон за спиной; неуверенный, не окрашенный голосом. Шкедт начал было поворачиваться, но взглядом зацепился за зеркало. И в нем увидел почти всю комнату.

Она на локтях приподнялась на койке, где он только что сидел. Одеяло соскользнуло, и показалось лицо, мокрое, как у Денни из ванной. Опухшее, в синяках. По вискам сочилась лихорадка, но звук из покачнувшегося тела был суше сухой бумаги.

Она поморгала шарами алого стекла.

Дверь поаплодировала ему вслед. Пробежав десять шагов, он выдохнул. Потом снова втянул воздух, зайдясь хрипом то ли рыдания, то ли смех а мех ры меха дания ха.

* * *

– Извините.

– Да?

– Пастор Тейлор?

– Что вам угодно?

На полке позади стола крутились бобины. Органная музыка вкрадывалась в сумрачный кабинет.

– Я… в общем, мне тут сказали, у вас можно взять картинки… плакаты. С Джорджем, – объяснил он. – Харрисоном.

– А, ну разумеется. – Оттолкнувшись от стола, она одарила его, который обнимался со своей тетрадкой в вестибюле церкви, милостивой улыбкой и неловкостью крайней степени. – Там защелка есть – откройте сами.

Он бедром толкнул дверцу высотой до пояса. Босая нога оторвалась от плитки и встала на ковер. Он оглядел стены; но они были увешаны полками. Доску объявлений покрывал сланец афиш и памфлетов.

Плакат сняли.

– Какой вам портрет? – Она открыла широкий верхний ящик.

Он шагнул ближе; ящик был набит фотографиями топорного черного лица восемь на десять. Пастор Тейлор встала и растасовала кипу случайных снимков поверх других снимков.

– У нас шесть разных. Очень удачные. Боюсь только, они у меня не рассортированы. Пришлось просто свалить в ящик. Ну-ка поглядим, может, наберем колоду…

– А. Я-то думал…

Она бросила свое занятие, не сняв улыбки с лица.

На фотографиях в ящике – только голова.

– Не. – Его совершенно обуяло смущение. – У вас, мэм, наверно, нет тех, которые я ищу. Мне один человек сказал, что взял у вас, и, видимо… короче, извините…

– Но вы же сказали «плакаты», нет? – Примечанием к собственной недогадливости она закрыла ящик и глаза. – А, плакаты, ну конечно! – Она обогнула стол; носки туфель пинали подол сутаны изнутри. – У нас есть два. После статьи мистера Калкинза про луну готовится третий.

У стола стояли картонные коробки с портфолио размером. Пастор Тейлор потянула одну за клапан.

– Вы хотели это?

– Вот правда, вряд ли у вас есть…

Голый и с привставшим членом, одной ладонью обняв яйца, Харрисон привалился к какому-то толстому дереву. Нижние ветви клонились под грузом листвы. Черная собака позади Харрисона – вполне возможно, Мюриэл – сидела на палых листьях, вывалив расплывшийся в расфокусе язык. Закат сыпал бронзу сквозь коричневое и зеленое.

– Снимали с задником, у нас в подвале церкви, – сказала пастор. – Но, по-моему, неплохо получилось. Вы хотели этот?

– Нет… – ответил он слишком тихо и слишком поспешно.

– Тогда, значит, этот.

И она метнула пачку на стол.

– Ага… да. Точно, – и все равно воспоминание ошеломило.

Она отшелушила плакат от его брата-близнеца и принялась скатывать в трубочку.

– Ну, очевидно. Пока не напечатают новые, – (куртка, гениталии, колени, сапоги и багряный фон всползали в белую трубку, вертевшуюся в темных пальцах), – других у нас нет. Держите. Я вам резинку дам. – И она шагнула к столу.

– Слышьте, – сказал он, смятенное изумление заслоняя агрессивной глупостью, – а почему у вас… – Он осекся, поскольку вопрос внятно и недвусмысленно перебила идея попросить и другой плакат. – Почему у вас тут такое? Почему вы это раздаете?

Лишь позднее он сообразил, что, вероятно, ее простодушное удивление изображалось с таким же расчетом обезоружить, как и его простодушие. Опамятовавшись, она ответила:

– Они очень популярны. Мы не хотим отставать от времени, плакаты пользуются спросом… и нам их напечатали бесплатно – видимо, в основном поэтому. Тот, первый, расходится очень хорошо. А этот, – она указала на плакат у него в руках, – не так востребован.

– Да?

Она кивнула.

– Не, я спрашиваю, почему…

Она взяла со стола резинку и раздвинула пальцами, примериваясь надеть на бумажную трубку. Пальцы, стянутые резинкой, на миг напомнили его орхидею. С расстановкой, словно что-то окончательно про него решив, пастор произнесла:

– В этом городе бедняки – а в Беллоне это в основном черные – всегда были обделены. А теперь обделены еще больше. – Она посмотрела на него, и в ее взгляде он узнал просьбу о том, чего и назвать-то не умел. – Мы обязаны дать им, – она потянулась к плакату, – хоть что-то. – Красная резинка щелкнула по трубке. – Мы обязаны. – Она сложила руки. – В прошлую нашу встречу я подумала, что вы черный. Ну, вы же смуглый. Но я уже подозреваю, что нет. Приглашение на службу все равно в силе. – И она вновь просияла. – Постараетесь?

– Ой. Ну да. – Он махнул плакатом; он и раньше догадывался, что на службу не придет. А сейчас решил не возвращаться сюда больше никогда. – Конечно. Сколько я вам должен за… это? – Рука в кармане ощупывала мятую купюру.

– Бесплатно, – ответила она. – Как и все прочее.

Он сказал:

– А, – но рука не выпустила влажную бумажку.

В вестибюле он обогнул коренастую черную женщину в темном пальто, слишком плотном для такой жары. Она подозрительно поморгала на него из-под черной шляпки, прижала к груди пакет и пошла дальше к кабинету. Наслушавшись сначала Кошмара, а теперь вот пастора Тейлор, он гадал, куда же провалились все беллонские черные – ему их попадалось всего ничего. С плакатом под мышкой он поспешно нырнул в вечер.

* * *

– Здрасте! – сказала миссис Ричардс; глаза распахнуты и сонны. Рука сжимает ворот халата. – Заходите, Шкедт. Заходите. Я не поняла, куда вы вчера подевались. Мы ждали, что вы спуститесь к нам. Поужинаете.

– Ой. Ну, я когда закончил, подумал… – Он пожал плечами и вошел. – А кофе у вас сегодня есть?

Она кивнула и ушла в кухню. Он зашагал следом, и тетрадь захлопала его по ноге. Миссис Ричардс сказала:

– Вы так исчезли – я подумала, что-то случилось. Я подумала, вдруг вы больше не придете.

Он засмеялся:

– Я просто заканчивал наверху. А потом вернулся в парк. Вы же не обязаны меня кормить. Я работаю. Вы мне платите то, о чем договорились с миссис Браун. И нормально.

– Ну конечно, – отозвалась она с кухни.

Он вошел в столовую и сел.

– В смысле, кофе. И сэндвич, и вы меня в ванную пускаете, и всякое. Очень любезно. Спасибо. Но не надо так беспокоиться. – Он говорил слишком громко. Теперь тише: – Хорошо?

В дверях возникла Джун в розовых брюках и бледно-голубом свитере с аппликацией птицы у горла.

– Эй, – выпалил он. – Я тебе кое-что принес. Наверху, в девятнадцатой.

– Что… – спохватилась и одними губами повторила: – Что там?

Он ухмыльнулся и большим пальцем ткнул в потолок.

Джун опешила. Потом крикнула:

– Мам, я помогу с кофе.

– Да ничего, деточка. – Вошла миссис Ричардс – на подносе чашки и кофейник. – Если хочешь, возьми себе чашку. Но, солнышко? – Она поставила поднос. – Ты не слишком увлекаешься кофе?

– Ой, ну мам! – Джун прошагала в кухню и вернулась с чашкой.

Ему нравилось ладонями обнимать теплеющий фарфор, пока туда льется кофе.

– Я тут, знаете, сделала кое-что – может, зря. – Миссис Ричардс поставила кофейник и заговорила осторожно. – Я сейчас принесу.

Он глотнул и пожалел, что кофе растворимый. Мысли обратились к некоему безымянному участку калифорнийского побережья, устланному ржавью чешуек секвойной коры, к аромату сваренного кофе, и белое солнце мастерило из древесных крон серебристую игольницу, и туман обволакивал худосочные стволы…

– Вот. – Миссис Ричардс вернулась и села. – Надеюсь, вы не против.

Джун, отметил он, в подражание ему тоже пыталась обнять чашку ладонями.

– Это что?

На голубой почтовой бумаге в рамочке миссис Ричардс черными каллиграфическими буквами выписала его стихотворение.

– Я там, наверно, ошибок насажала, я понимаю.

Он дочитал и уставился на нее в растерянности:

– Как вам это удалось?

– Оно мне запомнилось очень ясно.

– Целиком?

– Там же только восемь строчек. Застревает в голове накрепко. Тем более что оно ведь нерифмованное. Я где-нибудь страшно ошиблась?

– Запятую пропустили. – Он толкнул листок к ней по столу и показал.

Она посмотрела:

– Ой, точно.

– Вы вот так взяли и его выучили?

– Не могла выкинуть из головы. Это же не страшно?

– Э-э… очень красиво получилось. – Он попытался распознать тепло внутри: не смущение, не гордость, не страх, так что имени оно не обрело.

– Возьмите себе. – Она выпрямилась. – Положите в тетрадку. Я, понимаете, сделала две копии… Одну оставлю себе. Навсегда. – Голос ее чуточку сорвался. – Я потому и распереживалась, когда решила, что вы больше не придете. Вы правда вернулись в парк и там ночевали, вот просто так, совсем один?

Он кивнул:

– Там и другие люди есть.

– А, ну да. Я про них слыхала. Эдна рассказывала. Это… поразительно. Но вы не ответили: это ничего, что я запомнила ваш стих? И записала?

– Э… ну да. – Он улыбнулся и страстно пожелал, чтоб она вставила запятую. – Спасибо. Мы, кстати, сегодня можем уже переносить вещи. Вы тут всё приготовили?