Текст книги "Изгнанник. Пьесы и рассказы"

Автор книги: Сэмюэль Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Театр I

Угол улицы. Развалины. А, слепец, сидит на складном стуле и пиликает на скрипочке. Рядом с ним стоит дырявый ящик, увенчанный миской для милостыни. Он прекращает игру, поворачивает голову вправо, к публике, прислушивается. Пауза.

А. Подайте пенни несчастному старику, подайте пенни несчастному старику. (Тишина. Возобновляет игру, опять прекращает, поворачивает голову вправо, прислушивается.)

Справа появляется В, в кресле-каталке, которое он приводит в движение, отталкиваясь палкой. В останавливается.

(Рассерженно.) Подайте пенни несчастному старику! (Пауза.)

В. Музыка! (Пауза.) Так, значит, это не сон. Теперь я убедился, что это не видение; они молчат, и я молчу перед ними. (Продвигается вперед, останавливается, заглядывает в миску. Равнодушно.) Горемыка. (Пауза.) Теперь можно уезжать, тайне конец. (Отталкивается назад, останавливается.) Вот разве только мы соединимся, заживем совместно, и так до самой смерти. (Пауза.) Что ты на это скажешь, Билли? Можно я буду называть тебя Билли, по-свойски? (Пауза.) Билли, ты любишь общество? (Пауза.) Билли, ты консервы любишь?

А. Какие консервы?

В. Солонину, Билли, обыкновенную солонину. Если подойти с умом – хватит, чтобы душа не рассталась с телом до лета. (Пауза.) Разве не так? (Пауза.) К тому же несколько картофелин, несколько фунтов картофеля к тому же. (Пауза.) Ты любишь картошку, Билли? (Пауза.) Мы можем даже прорастить их, а затем, когда придет время, закопаем в землю. А что, попробуем! (Пауза.) Я бы наметил место, а ты закопал бы. (Пауза.) Ну как? (Пауза.)

А. Как поживают деревья?

В. Трудно сказать. Теперь зима, ты ведь знаешь. (Пауза.)

А. Сейчас день или ночь?

В. О-хо-хо... (Смотрит на небо.) ... День, если угодно. Конечно, без какого ни на есть солнца, иначе бы ты не спрашивал. (Пауза.) Уследил за движением моей мысли? (Пауза.) Ты ведь еще не свихнулся, так ведь, Билли?

А. Но хоть светло?

В. Да. (Смотрит на небо.) Да, светло. Другого слова не подберешь. (Пауза.) Позволь, я опишу тебе все это? (Пауза.) Позволь, я попытаюсь дать тебе некоторое представление об этом свете?

А. Временами мне кажется, что я и ночи провожу здесь, играя и прислушиваясь. Обычно я чувствовал, как опускаются сумерки, и готовился. Я прятал миску и скрипку, и мне оставалось лишь стать на ноги, когда она брала меня за руку. (Пауза.)

В. Что за она?

А. Моя женщина. (Пауза.) Женщина одна. (Пауза.) Но теперь... (Пауза.)

В. Что теперь?

А. Когда я вышел – не знаю, когда пришел сюда – не знаю, и пока я здесь – я не знаю, день сейчас или ночь.

В. Ты не всегда был таким. Что с тобой случилось? Ты был бабник? Картежник? Богохульник?

А. Я был таким всегда.

В. Ну!

А (исступленно). Я всегда был таким: пресмыкающимся в потемках, испускающим на все четыре стороны старческие отвратительные скрипы!

В (исступленно). У нас есть женщины, не так ли! Твоя – чтобы водить тебя за руку, моя – чтобы вынимать меня из коляски по вечерам и засовывать обратно по утрам. И толкать меня до угла, с тех пор как я стал получеловек.

А. Так ты калека тоже? (Равнодушно.) Горемыка.

В. У меня лишь одна проблема – и это поворот кругом. Мне частенько приходило в голову, когда я пыжился повернуться, что легче было бы ехать вперед и дальше, прямиком вокруг земного шара. Пока в один прекрасный день меня не осенило, что можно возвращаться домой задом наперед. (Пауза.) Например, я нахожусь в пункте А. (Отталкивается немного вперед, останавливается.) И возвращаюсь в пункт Б. (Отталкивается немного назад, останавливается.) И вновь откатываюсь в пункт А. (Порывно.) Все время по прямой линии! И никаких тебе преград! (Пауза.) Я начинаю возбуждать тебя, не так ли?

А. Временами я слышу шаги. И голоса. Тогда говорю себе: вот они идут, кто-то возвращается в попытке определиться или в поисках чего-то оставленного или кого-то позабытого.

В. Возвращаются! (Пауза.) Кому охота возвращаться в такие места? (Пауза.) И ты ни разу не окликнул их? (Пауза.) Не закричал? (Пауза.) Нет?

А. Ты ничего не замечаешь?

В. О, ты же меня знаешь, замечаю... Я просиживаю в своей берлоге, в своей каталке, в потемках по двадцать три часа в сутки. (Исступленно.) Что бы ты хотел, чтобы я заметил? (Пауза.) Как ты считаешь, могли бы мы составить пару теперь, когда ты начал узнавать меня?

А. Так ты сказал, солонина?

В. A propos, чем ты жил все это время? Должно быть, ты жил святым духом.

А. Кругом валяется всякая всячина.

В. И съедобная?

А. Временами.

В. Почему ты не дал себе умереть?

А. В общем-то, мне сопутствовала удача. На днях споткнулся о мешок орехов.

В. Врешь!

А. Мешочек, набитый орехами, посреди дороги.

В. Допустим, но почему ты не дал себе умереть?

А. Я думал об этом.

В (рассерженно). Но не сделал!

А. Я не был до конца несчастен. Это всегда было моей бедой: несчастен, но не до конца.

В. Однако с каждым днем ты должен был становиться чуть несчастнее.

А (исступленно). Я не до конца несчастен! (Пауза.) В. Если хочешь знать, мы созданы друг для друга.

А (с понимающим жестом). Каково теперь в округе?

В. О, ты меня знаешь... Я никогда не уезжаю далеко, просто чуть вперед и назад, в виду собственного порога. Прежде я сюда не добирался.

А. Но по сторонам-то ты смотришь?

В. Нет-нет.

А. После всех тех часов темноты ты не...

В (исступленно). Нет! (Пауза.) Конечно, если ты пожелаешь, я огляжусь. А если любезно согласишься толкать меня, постараюсь описать пейзаж, пока мы будем двигаться.

А. Хочешь сказать, что стал бы моим поводырем? Или я что-то недопонял?

В. Точно. Я сказал бы: полегче, Билли, полегче, мы держим курс на большую навозную кучу, поворачивай и толкай влево, пока я не дам знак.

А. Ты обязан так поступить.

В (пользуясь преимуществом). Полегче, Билли, полегче, в сточной канаве я вижу консервную банку. Возможно, это суп или печеные бобы.

А. Печеные бобы! (Пауза.)

В. Я начал нравиться тебе? (Пауза.) Или это лишь игра моего воображения?

А. Печеные бобы! (Поднимается, кладет скрипку и миску на стул и на ощупь пробирается к В.) Ты где?

В. Здесь, дружище.

А нащупывает ручку кресла и начинает толкать наугад. Стой!

А (продолжает толкать). Это дар! Дар!

В. Стой! (Бьет его палкой.)

А отпускает кресло, отскакивает. Пауза. А на ощупь пробирается к своему сиденью, останавливается в растерянности.

Прости! (Пауза.) Прости меня, Билли!

А. Где я? (Пауза.) Где я?

В. Вот я его и потерял. Он полюбил меня, а я побил его. Теперь он покинет меня, и я никогда не увижу его. Никого никогда не увижу. Нам никогда больше не услыхать человеческого голоса.

А. А ты еще не наслушался? Одни и те же вздохи от колыбели и до могилы.

В (тяжко вздыхая). Сделай что-нибудь для меня, прежде чем уйдешь!

А. Вот! Ты слышишь? (Пауза. Тяжко вздыхая.) Я не могу уйти! (Пауза.) Ты слышишь?

В. Не можешь уйти?

А. Не могу уйти без своих причиндалов.

В. Чем же они тебе полезны?

А. Ничем.

В. И ты не можешь без них уйти?

А. Не могу. (Начинает движение на ощупь, останавливается.) Я найду их в конце концов. (Пауза.) Или оставлю их здесь навсегда. (Начинает движение на ощупь.)

В. Поправь мне плед, я чувствую холод в ноге.

А останавливается.

Сам бы сделал, да времени уйдет уйма. (Пауза.) Сделай это для меня, Билли. Тогда я смогу уйти и сесть в укромном уголке, как обычно, и сказать такие слова: я видел человека в последний раз, я побил его, а он помог мне. (Пауза.) Найди хоть крупицу добра в моем сердце и примирись с моими недостатками. (Пауза.) Ты чего вылупил глаза как этот? (Пауза.) Разве я сказал чего не следует? (Пауза.) Что особенного в моей особе?

А на ощупь пробирается к нему.

А. Дай звуковой сигнал.

В издает звук. А пробирается на звук, останавливается.

В. Запахи ты тоже не различаешь?

А. Повсюду одно только зловоние. (Протягивает руку.) Я в пределах твоей досягаемости? (Стоит без движения с вытянутой рукой.)

В. Жди. Неужто ты собираешься оказать мне услугу просто так? (Пауза.) Я имею в виду: бескорыстно? (Пауза.) Милосердный Боже! (Пауза. Берет А за руку и тащит его к себе.)

А. Твоя нога.

В. Что?

А. Ты что-то сказал про свою ногу.

В. Если бы я знал! (Пауза.) Да, моя нога, подоткни ее. А наклоняется на ощупь.

На колени, на колени, так тебе будет сподручнее. (Помогает А стать на колени в нужном месте.) Вот здесь.

А (рассерженно). Отпусти руку! Ты хочешь, чтобы я помог тебе, и не отпускаешь руку! (В отпускает его руку. А неумело ощупывает плед.) У тебя только одна нога?

В. Именно, одна.

А. А вторая?

В. Болела, и ее отрезали.

А подтыкает плед под ногу.

А. Достаточно?

В. Чуть плотнее.

А подтыкает плотнее.

Что за руки у тебя! (Пауза.)

А (ощупывая В в направлении к торсу). Все остальное при тебе?

В. Теперь можешь встать и искать моего покровительства.

А. Все остальное при тебе?

В. Больше ничего не отрезали, если ты это имел в виду. Рука А, поднимаясь на ощупь, достигает лица В, замирает.

А. Это твое лицо?

В. Каюсь, оно. (Пауза.) Что еще?

Пальцы А блуждают, вдруг замирают.

Это? Мой жировик.

А. Бордовый?

В. Пурпурный.

А отдергивает руку, не вставая с коленей.

Что за руки у тебя! (Пауза.)

А. Все еще день?

В. День? (Смотрит на небо.) Если угодно. (Смотрит.) Другого слова не подберешь.

А. Вечер не скоро наступит?

В наклоняется к А, трясет его.

В. Ну, Билли, вставай, ты начинаешь раздражать меня. А. Ночь не скоро наступит?

В смотрит на небо.

В. День, ночь... (Смотрит.) Иногда мне кажется, что земля непременно погрузится в день без солнца, в сердце зимы, в серость вечера. (Наклоняется к А, трясет его.) Ну же, Билли, поднимайся, ты начинаешь обременять меня.

А. Есть где-нибудь поблизости трава?

В. Я не вижу.

А (страстно). Нигде нет зелени?

Сэмюэль Беккет. Париж, 1964 г.

В. Есть маленькое болото. (Пауза.)

А сцепляет руки на пледе и кладет на них голову. Милосердный Боже! Уж не собираешься ли ты молиться?

А. Нет.

В. Так плакать?

А. Нет. (Пауза.) Я хотел бы остаться тут навсегда, вот так, положив голову на колени старика.

В. На колено. (Грубо трясет его.) Вставай!

А (пристраиваясь поудобней.) Какой покой! (В грубо отталкивает его, А падает на четвереньки.) Дора все время твердит: я не заслужила таких дней. Ты и твоя арфа! Уж лучше бы ползал на четвереньках, нацепив на задницу медали отца, а суму – на шею. Ты и твоя арфа! Кто ты такой, по-твоему? И она заставляла меня спать на полу. (Пауза.) Кто я такой, по-моему... (Пауза.) Что зря говорить... Я никогда не мог... (Пауза. Встает.) Никогда не мог... (Начинает на ощупь пробираться к своему стулу, останавливается, прислушивается.) Если долго вслушиваться, начинаешь различать звук струны.

В. Твоей арфы? (Пауза.) Что это ты все об арфе?

А. Была у меня когда-то маленькая арфа. Помолчи, дай послушать. (Пауза.)

В. И долго ты собираешься так стоять?

А. Я могу стоять и вслушиваться в эти звуки часами. Слушают.

В. Какие такие звуки?

А. Я не знаю, какие они.

Слушают.

В. А я могу увидеть ее. (Пауза.) Могу...

А (с мольбой в голосе). Ты не успокоишься?

В. Нет! (А хватается за голову.) Я вижу ее отчетливо. Вон там, на стуле. (Пауза.) Что, если я возьму ее, Билли? И удеру с ней? (Пауза.) А, Билли, что ты на это скажешь? (Пауза.) Найдется другой старик, однажды он вылезет из своей норы и обнаружит тебя дудящим на губной гармонике. И ты расскажешь ему о той скрипочке, что была у тебя когда-то. (Пауза.) А, Билли? (Пауза.) Или ты будешь петь. (Пауза.) А, Билли, что ты на это скажешь? (Пауза.) Квакать на зимнем ветру. (Злобно хохочет.) Утратив губную гармонику. (Тыкает его в спину палкой.) А, Билли?..

А кружится юлой, хватает конец палки и выкручивает ее из рук В.

Рассказы

Данте и лангуст

Изгнанник

Первая любовь

Конец

Общение

Данте и лангуст

Было утро, и Белаква застрял на одной из первых песен о Луне[6]6
  Имеется в виду Вторая Песнь «Рая» третьей части «Божественной комедии» Данте; из «Божественной комедии» заимствовано также имя героя рассказа. (См. «Чистилище», Песнь Четвертая.)


[Закрыть]. Так увяз, что не мог двинуться ни взад, ни вперед. Там была блаженная Беатриче, а также Данте, которому она объясняла происхождение пятен на Луне. Сначала она показала ему, в чем его ошибка, затем предложила собственное толкование. Получила она его от Бога, так что на его точность можно было положиться во всех отношениях. Оставалось лишь следовать за ней по пятам. Часть первая, ниспровержение, была легким плаванием. Свои соображения она излагала ясно, сообщая все, что нужно, без шума и проволочек. Зато часть вторая, наглядные доказательства, была так насыщенна, что Белаква, как ни силился, ничего не мог понять. Отрицание, опровержение – тут все было ясно. Однако затем следовала аргументация – стремительный, точно в скорописи, каскад реальных фактов, тут Белаква и впрямь увяз. К тому же все это ему надоело, ему не терпелось отправиться в «Пиккарду». Однако он бился и бился над загадкой, ни за что не желая признать себя побежденным, – он уразумеет хотя бы значения слов, порядок, в котором они произносятся, и природу удовлетворения, дарованного ими заблудшему поэту, поэтому, когда слова подошли к концу, он почувствовал прилив сил и поднял отяжелевшую голову, намереваясь принести ответные благодарности и произвести по всей форме отречение от прежних своих суждений.

Он все еще ломал голову над непостижимым пассажем, когда услышал, что пробило полдень. Моментально погасив деятельность мозга, он освободил его от этой обязанности. Подсунув пальцы под книгу, он подтолкнул ее на себя, так что вся она целиком лежала у него на ладонях. Раскрытая «Божественная комедия» на пюпитре его ладоней. В таком положении он поднес книгу к носу и тут захлопнул. Подержал ее какое-то время высоко в воздухе, сердито скосив на нее глаза и сдавив корки переплета, налегая на них ладонями. Потом отложил книгу в сторону.

Он откинулся на спинку кресла, желая почувствовать, как угомонится его ум и стихнет зуд жалкого схоластического спора. Покуда не придет в себя и не успокоится ум, ничего нельзя было делать; постепенно тот успокоился.

Тогда лишь дерзнул помыслить Белаква о том, чем заняться дальше. Вечно человек вынужден чем-то заняться дальше. Ему предстояло три больших дела. Сначала – ленч, потом – лангуст, потом – урок итальянского. Пока что с него хватит. Что будет после урока итальянского, он не имел ясного представления. Весь день до вечера был несомненно кем-то дотошно расписан, но что содержалось в этом расписании, было ему неведомо. Так или иначе, это было не важно. Важно было вот что: первое – ленч, второе – лангуст, третье – урок итальянского. Покуда более чем достаточно.

Ленч, ежели он вообще получится, – дело весьма приятное. Чтобы ленч доставил ему удовольствие – а он может доставить поистине огромное удовольствие, – необходимо, чтобы на время приготовления ленча его оставили совершенно в покое. Если его сейчас потревожат, прискачет, скажем, вприпрыжку какой-нибудь неугомонный болтун со своей великой идеей или петицией, тогда он с таким же успехом мог бы и вообще не есть. Ибо пища у него на языке будет горька на вкус или еще того хуже – вовсе безвкусна. Чтобы приготовить ленч, он должен остаться совершенно один, в полной тишине и спокойствии.

Первое, что нужно было сделать, – это запереть дверь. Теперь никто не захватит его врасплох. Он развернул старую «Геральд» и разгладил ее на столе. На него воззрилось довольно привлекательное лицо Маккейба, убийцы. Затем он зажег газовую конфорку, снял с гвоздя плотный квадратный тостер – асбестовую решетку – и поставил его прямо на огонь. Огонь оказалось необходимо убавить. Недопустимо, чтобы тост жарился чересчур быстро, нужно жарить его на слабом, медленном огне. Иначе он только обуглится снаружи, а внутри мякиш останется таким же клеклым, как и был. Если существовало нечто самое для него отвратительное, так это ощущать, как зубы, сомкнувшись, вязнут в трясине мякиша или теста. А ведь сделать все как следует так легко. Итак, размышлял он, отрегулировав напор газа и приладив решетку, к тому времени, как я нарежу хлеб, все будет в самый раз. Теперь из банки из-под галет был извлечен похожий на ружейный ствол батон и его конец разглажен на физиономии Маккейба. Дважды прошлась неумолимая хлебная пила, и перед Белаквой, предвкушавшим будущее наслаждение, легла пара аккуратных круглых ломтиков хлеба, главных компонентов блюда. Остаток батона был препровожден назад, в тюрьму, крошки лихорадочно сметены на пол, словно на белом свете не существует такой вещи, как воробьи, а ломти доставлены к решетке. Все эти предварительные меры осуществлялись чрезвычайно быстро и бесстрастно.

Теперь наступил такой момент, когда требовалось настоящее искусство, такой, когда человек обыкновенный загубил бы все дело. Он прижался щекой к хлебному мякишу, теплому и ноздреватому, живому. Но он быстрехонько избавится от этого ощущения пышности, видит бог, он мигом сведет с его поверхности эту тупую белизну. Он чуть-чуть притушил огонь и с размаху плюхнул на раскаленный асбест один из дряблых ломтей, с превеликой, однако, точностью и аккуратностью, так что все в целом напоминало японский флаг. Затем, ввиду отсутствия пространства, достаточного для того, чтобы они ровно прожарились рядом – а если не прожарить ровно, и вовсе нечего браться за дело, – сверху на него положил второй кружок, греться. Как только первый кандидат был готов, что произошло тогда лишь, когда он почернел насквозь, он поменялся местами со своим собратом, и теперь уже сам возлежал наверху, безнадежно прожженный, черный и дымящийся, дожидаясь, покуда то же можно будет сказать о втором.

Для труженика полей это была легкая вещь, доставшаяся ему от матери. Пятна – это Каин со своей вязанкой хвороста, все потерявший, проклятый, изгнанный с земли, беглец и скиталец. Луна – это его унылое и отмеченное печатью лицо с первым выжженным клеймом позора – божьей жалости в знак того, что отверженный не мог быстро умереть. В голове земледельца все смешалось, но это было не важно. Это устраивало его мать, устраивало и его.

Склонившись над решеткой, Белаква, стоя перед огнем на коленях, в напряженном раздумье наблюдал за каждой стадией поджаривания. Это требовало времени, но делать это нужно было как подобает, если за это вообще стоило браться, как справедливо утверждает пословица. Задолго до окончания комната наполнилась чадом, пахло гарью. Исполнив все, на что способны человеческие старания и искусство, он выключил газ, вновь водрузил решетку на гвоздь. Этим актом он нанес ущерб имуществу, поскольку прожег в обоях огромную прямоугольную дыру. Чистое, отъявленное хулиганство. Но ему-то что, черт возьми? Разве это его стена? Все те же безнадежно испорченные обои красовались здесь вот уже пятьдесят лет. Дочерна замызгались от старости. Их невозможно было испортить.

Далее в каждый ломтик, разопревший от жара, хорошенько втирался соус «савора», соль и кайенский перец. Упаси боже, никакого масла – только добрая приправа из горчицы, соли и перца на каждый кружок. Масло было бы ошибкой – тост от него мокнет. С маслом тосты хороши для старших членов университетских советов да членов Армии спасения, для тех, у кого в голове нет ничего, кроме искусственных зубов. И абсолютно не годятся весьма крепкому юному розану вроде Белаквы. С чувством восторга и торжества будет он поглощать блюдо, на приготовление которого положил столько сил; все равно что разгромить на льду поляков на санках. Закрыв глаза, он вопьется в тост, будет с хрустом жевать, перемалывая его в кашицу, изничтожит вконец своими зубами. Потом обжигающая боль, жжение пряностей по мере кончины каждого откушенного куска, обжигающего нёбо, исторгающего слезы.

Но он был далек от полной боевой готовности: оставалась еще уйма дел. Выжарить свое угощение он выжарил, однако не вполне оснастил. Поистине впряг лошадь позади телеги.

Он хлопком соединил поджаренные кружки, точно в тарелки ударил; они прилепились друг к другу, скрепленные густым бальзамом «савора». Затем временно завернул их в старый обрывок газеты. Затем приготовился к выходу.

Самое главное теперь – избежать приставаний. Ежели его остановят на этой стадии, и он допустит словесное надругательство над собой, это будет сущая катастрофа. Всем существом он рвался навстречу уготованной ему радости. И если бы к нему сейчас пристали, он мог бы с равным успехом вышвырнуть свой ленч в канаву и прямиком отправляться домой. Временами его вожделение, его жажда этой пищи – нет нужды говорить, более духовного, нежели телесного свойства – доходила до такого неистовства, что он, не колеблясь, ударил бы любого, кто неосмотрительно преградил бы ему путь, приставая с докучными расспросами, он скинул бы его с дороги безо всяких церемоний. Горе несчастному, который разозлит его, встав на его пути, когда дух его поистине устремлен к своему ленчу.

Склонив голову, он быстро пробирался знакомым лабиринтом переулков и неожиданно нырнул в маленькую семейную бакалейную лавку. Никто в лавке не удивился. Примерно в этот час он чуть не ежедневно влетал в лавку с улицы таким манером.

Кусок сыра был уже приготовлен. Отделенный с утра от головки, он только и дожидался, когда за ним придет Белаква. Горгонцольский сыр. Он знал человека из Горгонцолы, звали Анджело. Родился он в Ницце, но вся его юность прошла в Горгонцоле. Он знал, где искать такой сыр. Каждый день сыр лежал так, на одном и том же углу, дожидаясь, когда за ним придут. Это были очень достойные, обязательные люди.

Белаква скептически оглядел срез. Перевернул сыр на другую сторону – посмотреть, не будет ли та лучше. Другая сторона оказалась еще хуже. Они пошли на маленькую хитрость, выложили его лучшей стороной наверх. Кто упрекнет их? Он потер сыр – на нем выступили слезы. Это уже кое-что. Наклонился, понюхал. Слабый аромат гнили. Что проку? Не нужен ему аромат, он не какой-то жалкий гурман, ему нужна крепкая вонь. Что ему нужно, это добрый зеленый, вонючий кусок горгонцольского сыра, и, ей-богу, он его получит.

Он свирепо посмотрел на бакалейщика.

– Это что такое? – спросил он.

Тело бакалейщика содрогнулось.

– Ну, – спросил Белаква; если его раззадорить, он был неустрашим, – это лучшее, на что вы способны?

– В долготу и широту всего Дублина, – ответствовал бакалейщик, – не сыскать в сей час более тухлого куска.

Белаква был в ярости. Наглый пес. Удавится за грош.

– Не пойдет, – вскричал он, – слышите меня, совсем не подойдет. Этого я не возьму. – Он проскрежетал зубами.

Вместо того чтобы, подобно Пилату, просто умыть руки, бакалейщик всплеснул ими в неистовой мольбе, раскинув руки, как на распятии. Белаква мрачно развернул свой сверток и сунул бледный, как труп, кусок сыра меж твердых, холодных, черных дощечек тостов. Он заковылял к двери, достигнув которой, однако, обернулся.

– Вы меня слышали? – крикнул он.

– Сэр, – ответствовал бакалейщик. То не был ни вопрос, ни, однако же, выражение молчаливого согласия. Тон, которым это было брошено, абсолютно не позволял узнать, что на уме у этого человека. То был хитроумнейший выпад.

– Говорю вам, – с жаром бросил Белаква, – этот мне совсем не подходит. Если ни на что лучшее вы не способны, – он поднял руку со свертком, – я буду вынужден брать сыр в другом месте. Попомните мои слова.

– Сэр, – произнес бакалейщик.

Он подошел к порогу лавки и стал смотреть вслед ковылявшему прочь возмущенному покупателю. Тот шел прихрамывающей походкой – ноги у него были в самом плачевном состоянии и почти беспрерывно причиняли ему страдания. Даже ночью они горели от мозолей и вывернутых суставов, боль от которых распространялась по всей ноге. Поэтому он имел обыкновение прижимать наружные края ступней к спинке кровати (или того лучше – протянув руки, подтягивать ноги), стараясь как бы переместить мозоли на внутреннюю сторону ступней. Искусством и терпением можно было облегчить боль, но она все же существовала, отравляя ему ночной отдых.

Не закрывая глаз и не спуская их с удаляющейся фигуры, бакалейщик высморкался в подол фартука. Будучи человеком участливым и человечным, он сочувствовал этому странному покупателю, у которого неизменно был больной и удрученный вид. Но в то же время он был, не забывайте, мелким торговцем с присущим мелким торговцам чувством личного достоинства и пониманием того, что к чему. Три пенса – ежедневно он выбрасывал на три пенса сыру, шиллинг и шесть пенсов в неделю. Нет, из-за этого он не станет ни перед кем лебезить, нет, ни за что, ни за что на свете. У него своя гордость.

Спотыкаясь, брел Белаква окольными путями к тому захудалому пабу, где его ожидали, – в том смысле, что появление его гротескной персоны не вызвало бы ни комментариев, ни смеха; постепенно он одолел свой гнев. Теперь, когда ленч был почти fait accompli[7]7
  свершившимся фактом (франц.).


[Закрыть], поскольку в этот убогий квартал редко заносило страдавших недержанием речи олухов из одного с ним класса, сгоравших от нетерпения изложить тебе великую идею или навязать встречу, он мог на свободе всесторонне обмозговать пункт второй и пункт третий – лангуста и свой урок.

В школе ему надлежало быть без четверти три. Скажем, без пяти. Паб закрывается, а рыбная лавка открывается после перерыва в полтретьего. Допустим затем, что его паршивая сука тетка вовремя сделала утром заказ, строго-настрого наказав, чтобы он в готовом виде дожидался ее оболтуса племянника, и что, когда он зайдет за лангустом вскоре пополудни, ему не придется задерживаться, тогда, если уйти из паба с закрытием, у него будет достаточно времени – можно посидеть до последнего. Benissimo[8]8
  Превосходно (итал.).


[Закрыть]. Денег у него было полкроны. Во всяком случае, это значит две пинты бочкового, а то и бутылочка на закуску. Пиво в бутылках у них преотменное, прекрасно пенится к тому же. И еще останется несколько медяков – хватит и на «Геральд», и на трамвай, ежели он устанет или сочтет, что времени в обрез. Все это, разумеется, при том непременном условии, что лангуст будет готов ко вручению. Черт бы побрал этих торговцев, думал он, никогда на них нельзя положиться. Упражнения он не приготовил, но это не важно. Профессоресса была такая очаровательная и замечательная. Signorina[9]9
  Синьорина (итал.).


[Закрыть] Адриана Оттоленги! Он был уверен, что никакой женщине было бы невозможно превзойти маленькую Оттоленги умом и ученостью. Так что он мысленно возвел ее на пьедестал, в отдалении от других женщин. В прошлый раз она сказала, что они будут вместе читать II Cinque Maggio[10]10
  «Пятое мая» – одно из известнейших стихотворений Алессандро Мандзони (1795 – 1873), итальянского поэта, драматурга и романиста, главы итальянского романтизма.


[Закрыть]. Но она не станет возражать, если он по-итальянски, как и намеревался, скажет ей, что – по дороге из паба он сочинит блистательную фразу, – что предпочел бы отложить Cinque Maggio до другого случая. Мандзони – это старая баба. Наполеон – тоже. Napoleone di mezza calzetta fa l’amore a Giacominetta[11]11
  Наполеон в коротких штанишках занимается любовью с Джакоминеттой (итал.).


[Закрыть]. Почему Мандзони представлялся ему старой бабой? Откуда такая несправедливость? Пеллико[12]12
  Сильвио Пеллико (1789 – 1854) – итальянский поэт, за участие в движении карбонариев приговоренный к смертной казни, замененной тюремным заключением. В его творчестве патриотические мотивы соединялись с проповедью христианского смирения.


[Закрыть] – еще одна старая баба. Все они старые девы, суфражистки. Надо спросить у signorina, откуда у него такое впечатление, будто в девятнадцатом веке Италия была наводнена старыми клушами, пытавшимися квохтать под Пиндара[13]13
  Пиндар (522 – 442 гг. до н. э.) – древнегреческий поэт, почитавшийся древними величайшим из лириков, автор од, отмеченных величавостью тона.


[Закрыть]. Кардуччи[14]14
  Джозуэ Кардуччи (1835 – 1907) – итальянский поэт и критик, лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть] – и этот тоже. А еще о пятнах на Луне. Если она не сможет ответить ему тут же, она охотно выяснит к следующему разу. Теперь все было в полной боевой готовности и порядке. Разумеется, за вычетом лангуста, который поневоле оставался непредсказуемым фактором. Он должен просто надеяться на лучшее. А ожидать худшего, весело подумал он, ныряя по своему обыкновению в паб.

Белаква приближался к школе вполне довольный, поскольку все прошло как по маслу. Ленч окончился с завидным успехом и будет жить в его душе как образцовый. Он воистину был не в силах даже вообразить, чтобы этот ленч можно было превзойти. Такой бледный, смахивающий на мыло сыр – и оказался на поверку таким духовитым! Остается лишь заключить, что все эти годы он обрекал себя на лишения, прямолинейно связывая духовитость сыра с зеленым цветом. Век живи, век учись, как справедливо говорит пословица. К тому же его зубы и челюсти побывали в настоящем раю: в то время как он жевал, истребляемый тост брызгал мелкими осколками. Точно ешь стекло. Рот его горел и пылал от этого сражения. Переданное тихим, трагическим голосом через стойку Оливером, практикантом, сообщение о том, что прошение убийцы о помиловании, подписанное половиной страны, отклонено – болтаться ему на рассвете в Маунтджое[15]15
  Тюрьма в Дублине.


[Закрыть], его уж ничто не может спасти, – лишь сдобрило угощение. Эллис, палач, уже направился туда. Поглощая сандвич и глуша драгоценное пиво, Белаква размышлял о сидящем в камере Маккейбе.

Лангуст все-таки был приготовлен заранее, продавец instanter[16]16
  мгновенно, тотчас же (лат.).


[Закрыть] протянул его Белакве, к тому же с преприятнейшей улыбкой. Немножко учтивости и доброго расположения поистине немало значат на этом свете. Улыбка, приветливое слово от простого труженика – и лик мира просветлел. А ведь так легко – дело просто в управлении мышцами.

– Трепыхается, – приветливо сказал продавец, протягивая лангуста.

– Трепыхается, – сказал Белаква. Что бы это такое значило?

– Трепыхается, сэр; свежий, – сказал тот, – свежий, утрешний.

Тогда, по аналогии с макрелью и прочей рыбой, о которой, он сам слышал, говорили «трепыхается, свежая», когда ее выловили час-другой назад, Белаква заключил, что продавец хотел сказать, что лангуста забили совсем недавно.

Signorina Адриана Оттоленги ждала его в небольшой аудитории рядом с входной дверью в холл, который Белаква был, естественно, склонен рассматривать скорее как вестибюль. Это была его аудитория, аудитория итальянского. На той же стороне, но подальше располагалась аудитория французского. Бог знает, где находилась аудитория немецкого. Да и кому какое дело до аудитории немецкого.

Он повесил пальто и шляпу, положил на стол в холле свой продолговатый шишковатый сверток в коричневой бумаге и с готовностью прошел к Оттоленги.

Они с полчаса порассуждали о том о сем, и она с похвалой отозвалась о его овладении языком.

– Вы делаете заметные успехи, – сказала она своим убитым голосом.

Существовало ровно столько этой Оттоленги, сколько можно было ожидать в даме определенного возраста, которая в свое время сочла, что быть молодой, красивой и чистой – самая скучная вещь.

Удовольствие было велико, но, прервав его, Белаква изложил загадку Луны.

– Да, – сказала она. – Я знаю это место. Знаменитая головоломка. С ходу я вам не скажу, но я выясню, когда приду домой.

Дивное создание! Она выяснит, когда придет домой, по своему толстому Данте. Что за женщина!

– Мне пришло в голову, – сказала она, – a propos[17]17
  в связи (франц.).


[Закрыть] не знаю с чем, что вы могли бы придумать что-то позаковыристей редких у Данте жестов сострадания в «Аде». Это бывал, – прошедшее время неизменно являло у нее печальное зрелище, – излюбленный вопрос.

Он принял глубокомысленный вид.

– В связи с этим, – сказал он, – я припоминаю одну великолепную шутку: «Qui vive la pieta quando e ben morta...»[18]18
  «Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво...» (Данте. Божественная комедия. «Ад», Песнь Двадцатая. Перевод М. Лозинского.)


[Закрыть]