Текст книги "Мерфи (другой перевод)"

Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

В этом месте Нири остановился и закрыл лицо руками.

– Мой бедный друг, – сказал Уайли.

Нири через мраморный стол протянул руки к Уайли, который схватил их в экстазе сострадания и принялся массировать. Нири закрыл глаза. Тщетно. Человеческое веко (к счастью, для человеческого глаза) не слезонепробиваемо. При виде такого горя Уайли почувствовал себя чище, чем за все время со второго причастия.

– Не говорите мне больше ничего, – сказал он, – раз это причиняет вам такую боль.

– Горе вдвоем, – сказал Нири, – печаль пополам.

Высвобождение руки из сочувственного пожатия – это операция, требующая такой тонкости, что – решил Нири – лучше и не пытаться. Чтобы не нанести рану Уайли, он прибегнул к уловке – попросил сигарету. Он пошел дальше – позволил вновь наполнить свою чашку.

Завершив свое заявление, мисс Кунихан повернулась, собираясь уйти. Нири стал на одно колено, стал на два и умолял ее выслушать его голосом, столь охрипшим от страдания, что она повернула назад.

– Мистер Нири, – сказала она, почти что нежно, – я сожалею, если говорила так, что это показалось вам бесчувственным. Поверьте мне, лично против вас я ничего не имею. Если бы я не была – а-а – ни в чьем распоряжении, я могла бы даже научиться любить вас, мистер Нири. Но вы должны понять – я не вольна отдать – а-а – должное вашим авансам. Постарайтесь забыть меня, мистер Нири.

Уайли потер руки.

– Дело клонится к лучшему, – сказал он.

Она снова повернулась, собираясь уйти. Нири снова удержал ее, на этот раз – уверениями, что то, что он собирается сказать, касается не его самого, а Мерфи. Он описал положение, в котором тот пребывал в последний раз, когда слышали об этом странствующем рыцаре.

– Лондон! – воскликнула мисс Кунихан. – Мекка всякого юного соискателя, стремящегося отличиться по фискальной части.

С этим воздушным шаром Нири разделался мигом, расписав стадии, через которые должен пройти юный соискатель в Лондоне, прежде чем он сможет назваться старым воздыхателем. Затем он допустил вещь, которую всегда будет считать величайшей ошибкой своей жизни. Он стал поносить Мерфи.

В тот же день пополудни он сбрил бакенбарды.

Он больше не видел ее почти четыре месяца, покуда она ловко столкнулась с ним в Молле. Она выглядела больной (она и была больна). Наступил август, а она по-прежнему не имела вестей от Мерфи. Нет ли какого-то способа связаться с ним? Нири, который уже глубоко погрузился в этот вопрос, ответил, что не мог ничего придумать. У Мерфи как будто не было никакой родни, кроме свихнувшегося дядюшки, пребывающего попеременно то в Амстердаме, то в Швенингене. Мисс Кунихан продолжала, сказав, что не может она ни с того ни с сего отречься от молодого человека, такого милого молодого человека, который, насколько ей было известно, понемногу сколачивает состояние, чтобы она могла не отказывать себе в тех маленьких радостях, к которым привыкла, и которого она, разумеется, любила очень сильно, если только у нее не будет для подобного дела высших резонов, таких, например, какие проистекали бы из юридически заверенного доказательства о его кончине, его собственноручного и скрепленного печатью отказа от ее персоны или же из неопровержимого доказательства его неверности или экономического провала. Она рада счастливому случаю, позволившему ей поставить в известность относительно этого – а – изменившегося взгляда на ситуацию мистера Нири, который выглядит гораздо – а – моложавее – без своих бакенбардов, прямо накануне ее отъезда в Дублин, где ее всегда устроит отель «Уинн».

На следующее утро Нири закрыл Гимнасий, запер на замок свою рощу, бросил оба ключа в Ли и сел на первый же поезд в Дублин в сопровождении своей âme damnée[16]16
  Беззаветно преданный кому-либо человек (фр.).


[Закрыть] и прислуги за все, Купера.

Единственным видимым человеческим свойством Купера было болезненное пристрастие к алкоголю как депрессанту. Пока его удавалось не подпускать к бутылке, он был бесценным слугой. Это был низкого роста, обритый наголо человек с серым лицом, одним глазом и триорхизмом[17]17
  С тремя яичками (термин, по-видимому, составленный самим Беккетом из лат. слова, означающего «три», и греч. слова, означающего «яичко»).


[Закрыть], некурящий. У него была странная, загнанная походка, как у нищего диабетика в чужом городе. Он никогда не садился и никогда не снимал шляпы.

Этот безжалостный наводчик был спущен на поиски Мерфи, располагая пребыванием последнего в оцепенении в Кокпите в качестве единственного ключа. Но не одного беднягу засек Купер, располагая куда как меньшими данными. Пока Купер прочесывает Лондон, пребывая, как обычно, в запарке, Нири со своей стороны займется делом в Дублине, где его всегда устроит отель «Уинн». Когда Купер отыщет Мерфи, все, что ему надо будет сделать, это сообщить Нири по телеграфу.

Что отличало отношение мисс Кунихан к Нири – это регулярность его перемен. Проявляя жестокость, доброту, жестокость и доброту поочередно, она могла приветствовать его появление в ее отеле не больше, чем зеленый свет – желтый – зеленый составить законную последовательность огней светофора.

Либо он съедет из отеля, либо она. Съехал он затем, чтобы, по крайней мере, знать, кто был обладателем счастливых номеров и завтраков. Если он опять попробует заговорить с ней, не заручившись до того – а – вышеупомянутыми бумагами о ее отставке, она вызовет полицию.

Нири потащился в ближайшую станционную ночлежку. Теперь все зависело от Купера. Если Купер его подведет, однажды рано утром он просто займет позицию перед ее отелем и, как только она с легкостью спорхнет вниз по лестнице, примет пятновыводитель (щавелевокислый калий).

До того времени он мало что мог сделать. Он начал было искать нити, которые могли бы привести его к Мерфи, среди знати, торговцев и джентри Дублина, носивших эту фамилию, но вскоре в ужасе бросил. Он наказал портье из «Уинна» направлять все адресованные ему телеграммы из Лондона через дорогу, в заведение «Муни», где его можно будет найти всегда. Там он сидел целый день, перемещаясь потихоньку с одного табурета на другой, пока не сделает полного круга вокруг стоек, после чего начинал все сначала, только двигаясь в обратном направлении. Он не вступал в разговоры с подсобными барменов, он не выпивал полпинты портера, которые был обязан брать, он не делал ничего, только медленно двигался вокруг стоек, сначала в одном направлении, потом – в другом, думая о мисс Кунихан. Когда заведение закрывалось на ночь, он отправлялся обратно в ночлежку и там ночевал, а утром поднимался лишь совсем незадолго до открытия заведения. Час от 2.30 до 3.30 он посвящал бритью, очищаясь до самого нутра. Все воскресенье он целиком проводил в ночлежке – о чем был поставлен в известность швейцар «Уинна», – думая о мисс Кунихан. Способность останавливать сердце покинула его.

– Мой бедный друг, – сказал Уайли.

– До нынешнего утра, – сказал Нири. Почувствовав, что у него начал дергаться рот, он прикрыл его рукой. Тщетно. Лицо – это организованное целое. – Или скорее до второй половины дня, – сказал Нири, он положительно это мог.

Он достиг поворотной точки и подумывал о том, чтобы слинять, когда из «Уинна» пришел коридорный и вручил ему телеграмму. НАШЕЛ ТЧК СКОЛЬЗКИЙ ТИП ТЧК КУПЕР. Он все еще смеялся и плакал, к великому облегчению подсобных барменов, которым опротивело и опостылело его безжизненное лицо изо дня в день у их стоек, когда коридорный возвратился со второй телеграммой. ПОТЕРЯЛ ТЧК ОСТАВАЙТЕСЬ В ТЧК НАХОЖДЕНИЯ ТЧК КУПЕР.

– Смутно припоминаю, – сказал Нири, – что меня вышибли.

– Психология барменов.

– Потом – больше уже ничего, – сказал Нири, – покуда это бессмертное мягкое место не вздумало извести меня своим взглядом.

– Но там нет мягкого места[18]18
  Игра смыслов: установленная в Дублинском почтамте скульптура изображает умирающего Кухулина, согласно мифу привязавшего себя, чтобы умереть стоя, к священному камню, к которому он прислонился спиной.


[Закрыть], – сказал Уайли. – Как оно могло бы там оказаться? Какие шансы у мягкого места на Главном Почтамте?

– Говорю тебе, я его видел, – сказал Нири. – Вздумало меня запугать.

Уайли рассказал ему, что произошло дальше.

– Нечего увиливать, – резко сказал Нири. – Ты спас мне жизнь. Теперь дай паллиатив.

– Я боюсь – и очень, – сказал Уайли, – что синдром, известный под названием жизнь, чересчур рассеян, чтобы поддаваться паллиативам. На каждое облегчение одного симптома приходится ухудшение другого. Коновализация – это закрытая система. Ее quantum of wantum[19]19
  Количество, сумма (псевдолатинская, англизированная форма, скорее всего придуманная самим Беккетом, с чисто фонетической, не имеющей никакого смыслового значения второй частью выражения, так называемый «рифмованный сленг»).


[Закрыть] не меняется.

– Отменно сказано, – сказал Нири.

– В качестве примера того, что я имею в виду, – сказал Уайли, – вам стоит всего лишь поразмыслить о молодом члене совета Тринити-Колледжа…

– Всего лишь – это великолепно, – сказал Нири.

– Он искал облегчения в инсулине, – сказал Уайли, – а вылечился от диабета.

– Бедняга, – сказал Нири. – Облегчения от чего?

– От своей потогонной синекуры, – сказал Уайли.

– Я не удивляюсь Беркли, – сказал Нири. – У него не было другого выбора. Защитный механизм. Либо дематериализоваться, либо провалиться. Сон от смертельного страха. Сравни с опоссумом.

– Преимущество такого взгляда, – сказал Уайли, – в том, что, хотя человек, возможно, не станет смотреть вперед, ожидая, что все пойдет к лучшему, ему, по крайней мере, нечего страшиться, что все пойдет к худшему. Всегда будет одно и то же, как всегда и было.

– Покуда не демонтируют систему, – сказал Нири.

– Если допустить, что это дозволено, – сказал Уайли.

– Из чего следует заключить, – сказал Нири, – поправьте меня, если я ошибаюсь, что обладание – Deus det[20]20
  Даст Бог, дай Бог (лат.).


[Закрыть] – ангелом-Кунихан породит равновеликое чувство пустоты.

– Человечество – это колодец с двумя ведрами, – сказал Уайли, – одно опускается, чтобы наполниться, другое поднимается, чтобы опорожниться.

– Если я тебя правильно понял, что я выигрываю в отношении мисс Кунихан, – сказал Нири, – я теряю в отношении не-мисс Кунихан.

– Премило сказано, – сказал Уайли.

– Но никакой не-мисс Кунихан не существует, – сказал Нири.

– Будет существовать, – сказал Уайли.

– Пусть, ради всего святого, на том восточном Кони-Айленде, каким является Нири, – воскликнул Нири, сжимая руки, – найдутся китайские аттракционы, помимо мисс Кунихан.

– Теперь вы говорите дело, – сказал Уайли. – Когда вы просите универсального средства, вы не дело говорите. Но когда просите средства для подавления одного симптома, я вынужден признать, что вы говорите дело.

– Есть только один симптом, – сказал Нири. – Мисс Кунихан.

– Что ж, – сказал Уайли, – не думаю, чтобы нам было так уж трудно подыскать замену.

– Заявляю, как перед Богом, – сказал Нири, – иногда ты порешь такую же страшную чушь, как Мерфи.

– По достижении известной степени понимания, – сказал Уайли, – все мужчины в разговоре, если им надо говорить, порют одну и ту же чушь.

– Если ты случайно когда-нибудь, – сказал Нири, – почувствуешь потребность перейти от общего к частному, вспомни, что я здесь и в боевой готовности.

– Вот вам мой совет, – сказал Уайли. – Нынче же ночью отправляйтесь в «Большой Флюс»[21]21
  Ироническое название Лондона.


[Закрыть]…

– Это что еще за глупость? – сказал Нири.

– Написав предварительно мисс Кунихан, как вы рады, что можете наконец поставить ее в известность, что все необходимые мандаты и пропуска в ее чертоги – в наличии. Они у нее в руках – пусть хоть – а – ноги об них вытирает. Ничего больше. Ни слова об отъезде, ни звука о страсти. Она будет, можно сказать, сидеть себе посиживать и в ус не дуть…

– Вполне можно, – сказал Нири.

– Пару дней, а потом в великом удручении в лепешку расшибется, чтобы столкнуться с вами на улице. А вместо этого с ней столкнусь я.

– Это что еще за глупость? – сказал Нири. – Ты ее не знаешь.

– Не знаю, да ну, – сказал Уайли, – когда нет ни единого места на всем ее теле, с которым бы я не был знаком?

– Что ты имеешь в виду? – сказал Нири.

– Я обожал ее на расстоянии, – сказал Уайли.

– На каком расстоянии? – сказал Нири.

– Да, – сказал Уайли задумчиво, – весь июнь, через цейсовский бинокль, на морском курорте. – Он впал в мечтательное состояние. Нири был достаточно широкой натурой, чтобы отнестись к этому с уважением. – Какой бюст! – воскликнул он наконец, как будто пробужденный к жизни этим пунктом. – Центр и никакой окружности!

– Несомненно, – сказал Нири, – но какое это имеет отношение? Ты столкнулся с ней на улице. Что дальше?

– После положенного обмена, – сказал Уайли, – она меня спрашивает, невзначай, не видел ли я вас. Тут ей и крышка.

– Но если дело только в том, чтобы убрать меня с дороги, покуда ты обрабатываешь мисс Кунихан, зачем мне ехать в Лондон? Отчего не в Брэй?

Мысль о поездке в Лондон была отвратительна Нири по ряду причин, среди которых отнюдь не последнее место занимало присутствие там второй брошенной им жены. Строго говоря, эта женщина, урожденная Кокс, не была его женой и он не был перед ней в долгу, поскольку в Калькутте жила и здравствовала первая брошенная им жена. Но лондонская дама не разделяла этого взгляда, как и консультировавшие ее юристы. Уайли кое-что знал об этом.

– Чтобы контролировать Купера, – сказал Уайли, – который, вероятно, или запил, или его зацепили, или и то и другое.

– Но нельзя ли было бы, – сказал Нири, – при твоем бесценном содействии вообще вести дело с этого конца и отвязаться от Мерфи?

– Я очень боюсь, – сказал Уайли, – что, покуда Мерфи существует хотя бы как отдаленная возможность, мисс Кунихан не станет вступать в переговоры. Все, что я могу, – это закрепить за вами позицию первой ступени падения.

Нири снова закрыл лицо руками.

– Кэтлин, – сказал Уайли, – скажи профессору худшее.

– Шесть по восемь – сорок восемь, и шестнадцать по два – один фунт.

На улице Нири сказал:

– Отчего ты такой добрый, Уайли?

– Перед лицом определенных неприятных ситуаций я, кажется, не могу совладать с собой.

– Увидишь, я не останусь неблагодарным, я полагаю, – сказал Нири.

Некоторое время они шли в молчании. Потом Нири сказал:

– Не могу понять, что женщины находят в Мерфи.

Но Уайли был поглощен вопросом о том, что именно в неприятностях мужчин вроде Нири захватывало его настолько, что он терял над собой власть.

– Ты можешь? – сказал Нири.

Уайли поразмыслил минутку. Потом сказал:

– Это его… – осекшись из-за отсутствия нужного слова. В порядке исключения казалось, что нужное слово существует.

– Его что? – сказал Нири.

Они прошли в молчании еще немного. Нири перестал прислушиваться и поднял лицо к небу. Легкий дождик тщетно старался не падать.

– Его хирургические способности, – сказал Уайли.

Это было не совсем то слово, которое нужно.

5

Комната, которую нашла Селия, находилась на Брюэри-роуд между Пентонвилльской тюрьмой и Столичным скотным рынком. В Уэст-Бромптоне их больше не видели. Комната была большая, и те немногие предметы мебели, что стояли в ней, тоже большие. Кровать, газовая плита, стол и одинокий высокий комод были и в самом деле очень большие. Два массивных необитых кресла с высокими спинками, вроде тех, что нашли свой конец под Бальзаком, дали им хотя бы возможность есть сидя. Качалка Мерфи дрожала у камина, повернутая к окну. Огромная площадь пола была вся покрыта линолеумом изысканного рисунка, нечто неопределенно-геометрическое в сине-серо-коричневых тонах, восхищавшее Мерфи, потому что напоминало Брака, Селию – потому, что восхищало Мерфи. Мерфи был одним из избранных, которым требуется, чтобы все было похоже на что-то еще. Стены были выкрашены клеевой краской в ярко-лимонный цвет, счастливый цвет Мерфи. Это настолько превосходило «капельку», предписанную Суком, что у него не могло быть вполне спокойно на душе. Потолок терялся в тенях, да, действительно терялся в тенях.

Здесь они вступили, как выражалась Селия, в новую жизнь. Мерфи был склонен считать, что новая жизнь, если она вообще придет, придет позже, и вдобавок только к одному из них. Но Селия так упорно вознамерилась вести ее летосчисление с их хиджры в Ислингтон, что он согласился. Он не хотел ей больше перечить.

Безоговорочным изъяном этой новой жизни была квартирная хозяйка, маленькое, тощее, во все совавшее свой нос существо по имени мисс Кэрридж, женщина столь коварной честности, что она не только отказалась стряпать счета для мистера Куигли, но и грозилась сообщить бедному джентльмену о том, как ее искушали.

– Леди, – с горечью произнес Мерфи, – а не квартирная хозяйка. Тонкие губы и дорический таз. А мы СВ-и-НИИ.

– Тем больше причин найти работу, – сказала Селия.

Все, что происходило, было для Селии лишь еще одной причиной для того, чтобы Мерфи искал работу. В этом деле она проявляла нездоровую изобретательность. Из таких несовместимых событий, как прибытие новобранца в Пентонвилльскую тюрьму и продажа на Столичном рынке притона для укрытия краденого, она извлекала один и тот же текст. Антиномии внебрачной любви редко могли предстать в более выгодном свете. Они убедили Мерфи, что его занятость, даже с маленькой зарплатой, безоговорочно ликвидирует для его возлюбленной всю видимую вселенную, пусть на время. Ей пришлось бы заново постигать, что та означает. И не была ли она положительно слишком стара для подобного чуда преображения?

Свои дурные предчувствия он хранил про себя, пытаясь их действительно подавить, так искренне было его стремление к тому, чтобы отныне для него не существовало – или по крайней мере, елико возможно, в минимальном виде – никаких «хочу – не хочу», кроме как с ней. К тому же он наперед знал ее возражение: «Тогда не будет ничего, что отвлекало бы меня от тебя!» Совсем как у Джо Миллера[22]22
  Джозеф (или Джосайя) Миллер (1684–1738), английский актер, под именем которого была издана «Книга шуток Джо Миллера» (1739).


[Закрыть]. В том духе, реанимация которого была бы для него невыносима. Эта шутка всегда была не ахти.

Среди бесчисленных классификаций опыта у Мерфи весьма примечательным было его деление шуток на те, что были хороши когда-то, и те, что никогда хороши не были. Что, кроме изъяна чувства юмора, могло произвести такое беспорядочное нагромождение? Вначале была игра слов. И так далее.

Селия видела две в равной степени важных причины для того, чтобы стоять на своем, что она и делала. Первой было ее желание сделать из Мерфи мужчину! Да, с июня по октябрь, включая блокаду, она уже почти пять месяцев имела дело с Мерфи, а его образ как человека, умудренного жизнью, все еще продолжал манить ее. Второй – ее нежелание возвращаться к своему занятию, что определенно будет необходимо, если Мерфи не найдет работу до того, как истают ее сбережения, накопленные за время блокады. Ее отвращало не просто само это занятие, которое она всегда находила скучным (мистер Келли ошибался, считая, что она создана для такой жизни), но также то воздействие, которое ее возвращение к нему должно было возыметь на ее отношения с Мерфи.

Обе эти линии вели к Мерфи (все вело к Мерфи), но столь различным образом: одна – от опыта в зачаточном состоянии к человеку, созданному воображением, другая – от опыта во всей его полноте к реальному человеку, – что только женщина, и притом настолько… оставшаяся нетронутой, как Селия, могла придавать им равную ценность.

В его отсутствие она проводила большую часть времени, сидя в кресле-качалке, повернувшись к свету. Света было мало, комната поглощала его, но она обращала лицо к тому, что имелся. Единственное маленькое окно конденсировало его изменения – так, полуприкрыв глаза, лучше улавливаешь более тонкие оттенки цвета, – так что в комнате никогда не было ровного освещения, но весь день – ощутимое медленное колебание, то прояснение, то сгущение темноты, прояснение на фоне сгущающейся темноты, которая была уделом света. Перистальтика света, исподволь прокладывающего путь во тьму.

Она предпочитала сидеть в кресле, погрузившись в эти легкие водовороты, покуда они не окутывали плотной оболочкой ее тревогу, а не ходить по улицам (она не могла скрыть свою походку) или бродить по рынку, где неистовое оправдание жизни как цели достижения средств проливало свет на предсказание Мерфи, что зарабатывание на жизнь сокрушит одну, или две, или все три ценности его жизни. Этот взгляд, который она всегда считала абсурдным и хотела бы продолжать так считать, терял отчасти свою абсурдность при сопоставлении Мерфи с Каледонским рынком.

Таким образом, она невольно начала понимать, как только он перестал объяснять. Она не могла отправиться туда, где зарабатывают на жизнь, не чувствуя, как жизнь уплывает. Не могла она и подолгу сидеть в кресле, не ощутив шевельнувшегося в глубине, словно от утонченного порока, трепетного побуждения оказаться обнаженной и связанной. Она пыталась думать о мистере Келли, или о днях, безвозвратно ушедших, или о недосягаемых днях, но всегда наступал момент, когда никакое усилие мысли не могло противостоять ощущению погруженности в тягучий световой поток или унять дрожи тела, требовавшего, чтобы его крепко привязали.

День мисс Кэрридж имел пик, это была чашка прекрасного крепкого чая, которую она выпивала в пять часов. Случалось порой, что она садилась за стол с этим чудодейственным напитком в убеждении, что переделала все и не осталось ничего из тех вещей, что окупаются, и не сделала ничего такого, что не окупается. Тогда она обыкновенно наливала чашечку для Селии и на цыпочках поднималась по лестнице. Метода, которой мисс Кэрридж следовала, входя в чужие апартаменты, состояла в том, чтобы робко постучать в дверь снаружи через некоторое время после того, как она прикрыла ее за собой с внутренней стороны. Даже чашка прекрасного горячего чая у нее в руке не могла заставить ее соблюдать в этом деле обычные условия пространства и времени. Как будто у нее был сообщник.

– Я принесла вам… – говорила она.

– Входите, – говорила Селия.

– Чашку прекрасного горячего чая, – говорила мисс Кэрридж. – Пейте, пока не оледенел.

Так вот, от мисс Кэрридж несло – и таким амбре, что даже ее ближайшие и дражайшие так никогда и не смогли к нему привыкнуть. Она стояла, источая этот свой амбре, созерцая, как зачарованная, как выпивается ее чай. Ирония заключалась в том, что, пока мисс Кэрридж совершенно без всякой необходимости затаивала дыхание при виде пьющей чай Селии, Селия не могла затаить свое, чтобы не слышать запаха стоявшей над ней мисс Кэрридж.

– Надеюсь, вам нравится аромат, – говорила мисс Кэрридж. – Отборнейший «лапсанг-сучонг».

Она удалялась с пустой чашкой, и Селия вдыхала благоухание, исходившее от ее собственной груди. Это оказывался поистине счастливый вдох, так как мисс Кэрридж останавливалась на полпути к двери.

– Чу! – говорила она, указывая вверх.

Оттуда доносилось легкое шлепание шагов, взад-вперед.

– Старикан, – говорила мисс Кэрридж. – Никогда не знает покоя.

По счастью, мисс Кэрридж была женщиной немногословной. Когда телесные ароматы сочетаются с велеречивостью, спасения нет.

Считалось, что старикан был дворецким в отставке. Он никогда не покидал своей комнаты, за исключением тех случаев, когда обстоятельства абсолютно вынуждали его это сделать, и не позволял никому туда входить. Он забирал поднос, который дважды в день оставляла у его двери мисс Кэрридж, и, поев, выставлял его за дверь. «Никогда не знает покоя», как выразилась мисс Кэрридж, было преувеличением, но он и вправду проводил много времени, расхаживая по комнате в разных направлениях.

В накале домашней экономии мисс Кэрридж не часто случалось забыться настолько, чтобы взять и отдать чашку «лапсанг-сучонга». По большей части долгий транс в кресле продолжался непрерывно, пока не наступало время готовить пищу к возвращению Мерфи.

Пунктуальность, с какой возвращался Мерфи, была поразительна. Изо дня в день отклонения составляли буквально считанные секунды. Селия недоумевала, как это человек, имеющий во всех других отношениях столь смутное представление о времени, мог в этом единственном пункте достичь такой нечеловеческой точности. Когда она его спросила, он объяснил, что это порождение любви, не позволявшей ему пребывать вдали от нее на миг долее, чем того требовал его долг, и стремления воспитывать в себе чувство времени как денег, столь высоко ценимое, как он слышал, в деловых кругах.

По правде же Мерфи начинал возвращение столь заблаговременно, что прибывал на Брюэри-роуд с запасом в несколько часов. С практической точки зрения он не видел никакой разницы: что болтаться неподалеку от Брюэри-роуд, что болтаться, скажем, неподалеку от Ломбард-стрит. Перспективы занятости были у него одинаковы и там, и там, повсеместно, зато с сентиментальной точки зрения разница была весьма ощутима. Брюэри-роуд была прихожей Селии, в определенном настроении чуть ли не последним переходом на подступах к ее постели.

Мерфи на тропе труда был поразительной фигурой. Среди членов Лиги Блейка прошел слух, будто ожила идея Учителя относительно Вилдада Савхеянина и бродит по Лондону в зеленом костюме в поисках кого бы утешить.

Но что такое Вилдад, как не сколок с Иова, так же, как Софар и прочие – сколки с Иова. Единственное, чего искал Мерфи, это то, чего он непрерывно искал с момента, когда посредством удушения ему открыли дыхание – лучшего в себе. Лига Блейка пребывала в полнейшем заблуждении, полагая, что он выжидает qui vive[23]23
  Окрик часового: «Кто идет?» Здесь: стоять на страже, быть начеку (фр.).


[Закрыть] кого-то, достаточно несчастного, чтобы утешиться каким-нибудь сократическим софизмом вроде: «Как он может быть чист, раз родился?» В полнейшем заблуждении. Для сострадания Мерфи не требовалось иного объекта, кроме себя.

Его невзгоды начались в самом раннем возрасте. С vagitus – чтобы не углубляться дальше – он разошелся с положенным «ля» согласно международному концертному стандарту высоты тона при 435 двойных колебаниях в секунду, издав его с двойным бемолем. Как поморщился, заслышав его, честный акушер, благочестивый член Дублинского оркестрового общества и любитель-флейтист не без своих достоинств, с какой скорбью записал он, что из всех миллионов крошечных глоток, которые в унисон шлют проклятия в данный момент, фальшивила лишь одна – глотка младенца Мерфи. С vagitus, чтобы не углубляться дальше.

Его предсмертный крик загладит это прегрешение.

И костюм у него был не зеленый, а цвета медной яри. Никак не лишне особо подчеркнуть это для Лиги Блейка. В действительности он местами был так же черен, как в тот день, когда был куплен, местами требовалось сильное освещение, чтобы увидеть на залоснившейся поверхности белесовато-сизый отлив, в остальном, надо признать, он был цвета медной яри. Фактически взору представал реликт той радужной поры, когда Мерфи, студент-теолог, пролеживал ночи без сна с Supplementum ad Tractatum de Matrimonio[24]24
  Дополнение к трактату о браке (лат.).


[Закрыть] епископа Бувье под подушкой. Ничего не скажешь – вещь! Сценарий Ciné Bleu[25]25
  Порнографический фильм (фр.).


[Закрыть] на скабрезной латыни. Или же размышляя о насмешке Христа под конец – «совершилось»[26]26
  Иоанн, 19, 30.


[Закрыть].

Покрой был не менее удивителен, чем цвет. Пиджак, который и так сам по себе есть простая труба, свободно висел, не касаясь тела, спускаясь до середины бедер, где полы слегка загибались, подобно краю колокола, в немом призыве поднять их, и противиться этому, по наблюдениям некоторых, было трудно. В пору своего расцвета брюки сидели, являя вид такой же горделивой и несгибаемой автономии. Теперь же, когда они превратились в бесконечно жалкое подобие гармошки и были вынуждены для поддержки льнуть то тут, то там к находившимся внутри них ногам, эффект штопора выдавал их усталость.

Жилета Мерфи не носил никогда. В жилете он чувствовал себя похожим на женщину.

Что до использованной в костюме материи, то изготовители отважно заявили, что она дыроупорна. Это была правда в том смысле, что в ней совсем не было отверстий. Она совершенно не пропускала воздуха из внешнего мира и не позволяла улетучиваться собственным испарениям Мерфи. На ощупь она скорее напоминала нечто валяное, нежели ткань, должно быть, в ее состав вошло изрядное количество клея.

Эти останки приличного платья Мерфи оживил совершенно простым готовым галстуком-бабочкой лимонного цвета, который был представлен, словно в насмешку, совместно с последним в своем роде сооружением из воротничка с манишкой, вырезанным из цельного листа целлулоида и без единого шва, одного возраста с костюмом.

Шляпы Мерфи не носил никогда, пробуждаемые ею воспоминания о водяной сорочке в утробе, особенно когда приходилось ее снимать, были слишком мучительны.

Ретировка в таком наряде происходила медленно, и Мерфи поступал благоразумно, оставляя надежды на день вскоре после ленча и начиная долгий подъем домой. Лучшей частью пути заведомо была та, когда он, надрываясь, тащился от Кингз-Кросс в гору по Каледониан-роуд, что напоминало ему, как он тащился от Сен-Лазара в гору по Рю-д’Амстердам. И хотя Каледониан-роуд – отнюдь не бульвар Клиши и даже не бульвар Батиньоль, конец подъема был лучше и того и другого, как убежище, после определенного момента, лучше изгнания.

На вершине находилось маленькое убежище, точно головка прыща – сад на Маркет-роуд, напротив фабрики по переработке требухи. Мерфи любил сидеть здесь, уютно пристроившись между ароматами дезинфицирующих средств фирмы «Милтон», совсем рядом, к югу от него, и зловонием, исходившим от скота, содержавшегося в стойлах в загоне, совсем рядом, на запад от него. Требухой не пахло.

Но теперь снова настала зимняя пора, юным помыслам ночи передвинули стрелки на час назад, сад на Маркет-роуд, multis latebra opportuna[27]27
  Удобный для многих уютный уголок (лат.).


[Закрыть], закрывался до того, как Мерфи должен был возвращаться к Селии. Тогда он обыкновенно убивал время, прогуливаясь круг за кругом, вокруг Пентонвилльской тюрьмы. Точно так же он раньше по вечерам ходил вокруг соборов, круг за кругом, когда опаздывал войти.

Он заблаговременно занимал позицию в начале Брюэри-роуд, чтобы, когда часы на тюремной башне покажут шесть сорок пять, можно было без промедления взять старт. Затем медленно миновать последние пределы, Мастерские Упорного Труда и Трезвенности, хлебозавод компании Vis Vitae[28]28
  Сила жизни (лат.).


[Закрыть], Мануфактуру Маркса по производству Пробковых Матов для ванной и, наконец, стать у двери, вставив ключ в замочную скважину, дожидаясь, когда начнут бить часы на рыночной башне.

Первое, что должна была сделать Селия, – это помочь ему вылезти из костюма, а также улыбнуться, когда он скажет: «Представь мисс Кэрридж в подобном халате»; затем, пока он, согнувшись над огнем, пытается согреться, постараться прочесть что-то по его лицу и воздерживаться от вопросов; затем накормить его. Затем, пока не придет время вытолкнуть его на улицу утром, – серенада, ноктюрн и albada[29]29
  Утренняя серенада (исп.).


[Закрыть]. Да, с июня по октябрь, исключая блокаду, их ночи все еще оставались такими: серенада, ноктюрн и albada.

Гороскоп Мерфи, составленный Суком по небесным светилам, повсюду сопровождал сего рожденного под несчастливой звездой. Он заучил его на память, он напевал его про себя в пути. Не раз вынимал он его с намерением уничтожить, на тот случай, если сам он попадет в руки врага. Но его память была так предательски ненадежна, что он не решался. Он соблюдал предписания гороскопа, насколько это было в его возможностях. След лимонного цвета присутствовал в его облачении. Он неизменно бдил, готовый дать отпор всему, что угрожало бы его Хайлегу и вообще всей его персоне. Он немало страдал по части ног, и его шея не была вполне избавлена от боли. Это преисполняло его удовлетворением. Это соответствовало диаграмме и ровно настолько же уменьшало опасность воспаления почек, базедовой болезни, болезненного мочеиспускания и припадков.