Текст книги "Мальчик из саванны"

Автор книги: Семен Слепынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

После долгой разлуки

«Призрак» вернулся через два с половиной года.

На космодроме среди встречавших Иван с трудом узнал младшего брата.

– Саня! Ты ли это? Ну и вымахал же!

Они крепко обнялись.

– Ого, и усы намечаются! – весело изумлялся Иван. – Прямо жених!

От него не укрылось, что Санины щеки чуть порозовели при этих словах. «А что, может, уже и влюбился. Не мальчик – семнадцать скоро…» Торжественное заседание во Дворце космоса транслировалось на всю Солнечную систему. Но доклады участников экспедиции Саня слушал не очень внимательно: самое главное Иван рассказал ему еще там, на космодроме, в первые часы после встречи. О чудовищных пространственно-временных вихрях и водоворотах, едва не поглотивших «Призрак». О неистово пылающих безднах Полярной звезды, где безвозвратно сгинули все запущенные зонды. О диковинных планетах, самую загадочную из которых нарекли Надеждой – так звали любимую Ивана, погибшую в звездном рейсе за полтора года до того, как первобытный мальчик Сан очутился в гравитонном веке…

В Байкалград братья прилетели ранним утром. Над знакомым водоемом еще стлался туман, и роса осколками звезд блестела на траве. Цвела черемуха, топольвеликан окутался, словно зеленым дымом, молодыми и клейкими листьями и звенел весенними птичьими голосами. «Дома! – счастливо вздыхал Иван. – Наконец я дома!» Стоявший у порога Афанасий сделал замысловатый старинный реверанс, чуть не упав при этом, и напыщенно произнес:

– Рыцарю дальних странствий мой почтительный поклон.

– Ну и Афанасий! – качал головой Иван. – Где ты этого нахватался? Опять же в средневековых романах? Смотри, свихнешься на них.

Кабинет хозяина Афанасий содержал в отличном состоянии. На столе лежала стопка добытых им редких книг. Среди них самым ценным приобретением была «Божественная комедия» Данте. Иван листал книгу и был счастлив, как ребенок, получивший новую игрушку. Потом посмотрел на Афанасия и строго спросил:

– Не украл?

– Никак нет! – с достоинством ответил кибер и прищелкнул каблуками. – Обменял у библиофила из Варшавы Виктора Ситковского.

– Сейчас проверю. Помнится, ты как-то стащил у него две книги.

Иван связался с Варшавой и выяснил, что на этот раз состоялся честный обмен.

После завтрака братья поднялись в мастерскую.

– Вижу, ты не сидел сложа руки, – одобрил Иван, разглядывая многочисленные этюды и картины. Особенно ему нравилась «Наездница».

– Кто это верхом на лихом коне? – заинтересовался он. – О, да это же хохотунья Зина!

«Не такая уж хохотунья», – хотел сказать Саня, но промолчал. Он чувствовал, что всадница не получилась. Даже конь у него мыслящий. А психологический портрет человека – плоский, однозначный. Как ни бился художник, не удавалось ему передать текучесть и неуловимость Зининых настроений.

Временами – и это было для Сани необъяснимым – девушка казалась веселой и грустной, доброй и гневной, нежной и строгой. И все это одновременно! Все это сливалось в ней в единое целое, как цвета в радуге или краски в закатном небе.

Зина догадывалась: юноша влюблен в нее. Это льстило девушке, радовало ее и в то же время… забавляло! Она поддразнивала Саню, прикидываясь кроткой и нежной. И вдруг взрывалась звонким смехом, способным ужалить и не такое легкоранимое самолюбие, как у Сани. Смешное, неуклюжее в нем она умела подметить удивительно метко. Но долго обижаться Саня не мог. Обида проходила и он снова смотрел на Зину с восхищением – так прекрасны были ее смеющиеся глаза, ее летящие черные брови…

Иван решил устроить себе нечто вроде каникул и полностью доверился Сане, желавшему показать звездному скитальцу «неведомую планету».

– Такой планеты ты не найдешь и за миллионы световых лет отсюда, – говорил Саня.

Каждый день они отправлялись по новому маршруту, и Иван не узнавал порой знакомых мест – так многое изменилось за два с половиной года.

Однажды приземлились в густой роще. Иван не знал даже, на каком они материке: кабину гравиплана юноша так зашторил, что старший брат не мог видеть проносившиеся внизу ландшафты.

Иван вышел из рощи и очутился на берегу тихой реки. За ней открывались щемящие, повитые голубизной дали. Под косыми лучами восходящего солнца сверкали луга, в чистом небе плыли алые голубые облака.

– Куда же ты меня затащил? – воскликнул Иван. – В какую райскую страну?

– Догадайся. Может, тебе подскажет вот этот пока единственный в своем роде город. Он не висит на месте, а передвигается на волнах тяготения, как на морских волнах.

На аквамариновом горизонте, меж кучевых белобоких облаков, Иван разглядел сказочный воздушный город, издали похожий на старинный морской корабль с туго надутыми парусами-секторами и бушпритом-энергоприемником. Даже транспортные эстакады между секторами и зеленоватым корпусом тянулись наподобие мачт и такелажных снастей. Удивительный город почти не отбрасывал тени: «днище» его светилось голубизной, сливаясь с красками неба.

Иван морщил лоб: где он видел это чудо гравитонного градостроительства?

– Вспомнил! Это же Рязань! Но когда успели?! Я же видел все это в макете…

– Пока вы там проделывали всякие штучки со временем, люди не теряли его даром, – улыбнулся Саня.

Не раз после этого прилетали братья в лесостепь, где шумели травы с медовыми запахами, где по синему горизонту плыл, соперничая белизной с облаками, многопарусный дивный город-бригантина с двухмиллионным экипажем. Они ходили по лугам, отдыхали в прохладных рощах. Иван с удивлением узнавал в младшем брате другого человека. От детской «первобытности» не осталось и следа. Перед ним был современный юноша, немного, правда, застенчивый и с грустинкой в глазах, но с ясным и счастливым ощущением жизни.

Однако что-то в нем осталось и от прежнего Сана. Что-то очень редкое и ценное, помогавшее ему видеть и воспринимать мир иначе, чем другие люди, – глубже, своеобразней, одухотворенней. «Мудрость двух эпох», – вспомнились Ивану слова психолога.

И слушать младшего брата было интересно. Было в его словах что-то свое, какие-то искорки и соки образной речи.

– Постой! – осенило Ивана. – Уж не пишешь ли ты стихи?

Саня смущенно признался: есть такой грех.

– Покажешь?

– Не знаю…

Однажды они сидели на зеленом холме и долго, до хрипоты, спорили об искусстве, о музыке. Иван был задет за живое: он почувствовал, что в этой области порядком поотстал от Сани.

Спор закончился весьма неожиданно. На весь этот день синоптики запланировали в среднерусской полосе сухую, солнечную погоду. Но в их небесном механизме, в этом хитром переплетении силовых полей, внезапно что-то разладилось. Какой-то циклон вырвался из-под контроля и пошел гулять по степи, как Соловей Разбойник. Он свистел ливнями, встряхивал землю громами, полосовал небо сабельными взмахами.

Братья вскочили на ноги и ошарашенно глядели на обступившую весь небосклон тучу, исчерканную ветвистыми молниями. Потом все поняли и расхохотались. Разгоряченные и потные, они запрокидывали лица навстречу освежающему дождю, ловили ртом тугие струи.

В разрывы туч глянуло солнце. Но ливень от этого только разъярился. Он гудел, ликующе барабаня по траве. Веселились и братья. Они скакали по лужам, как малыши. Взметывая брызги, что-то кричали друг другу, ничего не слыша и почти ничего не видя, – все исчезло в серебряном кипении ливня, клекоте воды и сиянии брызг.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начинался. Синоптики прекратили циклон, усмиренная туча сконфуженно уползала за горизонт. И снова в небе ни облачка. Один лишь город-бригантина сверкал в синеве своими парусами.

– До чего хорошо, черт побери! – восклицал освеженный дождевым душем Иван.

День этот надолго запомнился братьям.

В августе их вылазки на природу прекратились. В «Космосе» – гигантском сооружении, повисшем между Землей и Луной, – создали лабораторию искусственных коллапсаров, и Яснов стал ее руководителем. Дома он опять засиживался в своем звездном кабинете до глубокого вечера.

Работа приносила Ивану радость. Но брату своему он все же чуточку завидовал.

«Саня, – говорил он себе, – познал высшее счастье – счастье художественного творчества…» Осенью юноша начал новое полотно «Бригантина», где задумал в необычном освещении изобразить городпарусник. Город этот волновал воображение Сани, казался символом великого века, бережно хранящего связи с прошлым.

– Наконец-то! – радовался Денис Кольцов, посетивший мастерскую ученика. – Наконец-то ты повернул от суховатого реализма к парусам романтики. Сколько раз говорил тебе, что романтизм – твоя стихия. А это кто? – спросил он, разглядывая стоявший рядом с не-оконченной «Бригантиной» портрет. – О, это же Юджин Вест, твой коллега!.. Однако ты его не пощадил!

С картины, казалось, глядел волевой человек с лицом твердым и решительным. Но в ленивом прищуре глаз, в из глубине угадывалось нечто сибаритское, из– неженное.

– Мужественный, волевой лентяй! – с жесткой усмешкой подытожил свои впечатления учитель. – Да, не пощадил ты своего друга, не пощадил.

Во второй полусфере мастерской Денис Кольцов увидел дымчатый занавес. За ним угадывалась какая-то картина.

– Новый пейзаж? – спросил художник.

– Да.

– Пока секрет?

Саня кивнул и с грустью подумал, что секретом картина останется, видимо, навсегда. Секретом для всех, а для него самого – загадкой.

Работал он над ней уже два года. Работал упорно, не щадя себя, и в то же время словно отдыхал над ней, отводя душу. Однажды – это случилось год назад – почувствовал, что картина ускользает из-под его власти, не подчиняется его разуму. Она будто сама водила его кистью. Но самое удивительное: это воспринималось не как рабство, а как высшая свобода. Такую же раскованность Саня ощущал, когда писал «Свет и тьму». Вот это его и настораживало: нет ли здесь опять какого-нибудь «первобытного» подвоха?

Странная получалась картина, очень странная… Непонятная для самого художника, будет ли она понятна другим? Не раз порывался Саня смыть краски, очистить полотно. Но рука не поднималась. Вот и сейчас он стоял перед покрывалом и не знал, что делать.

Денис Кольцов подошел к юноше.

– Готовься, Саня, к выставке. Могут, конечно, и поругать. Но на люди выходить пора. Предложим «Наездницу», два-три пейзажа и портреты. Жаль, что «Бригантина» не закончена.

Выставка художников Азиатского континента открылась в Бомбее. Саня дважды побывал там и увидел немало хороших картин. Но и свои полотна, особенно пейзажи, считал достойными приза.

Засыпая накануне знаменательного дня – дня присуждения призов, Саня представлял, как его картины, одобренные в Бомбее, уже летят в Венецию – на выставку всемирную. А там глядишь… В разгулявшемся воображении возникло заветное «Золотое кольцо». Стать лауреатом «Золотого кольца»! Эта мысль показалась такой несбыточной и сумасбродной, что Саня рассмеялся. Заснул он с улыбкой: в успех на выставке зональной он, во всяком случае, верил.

В день присуждения призов они сели перед экраном и подключились к Бомбею. На специальной платформе за круглым столом уже расположились члены жюри – искусствоведы и художники, накануне подробно обсудившие между собой все полотна.

Денис Кольцов отсутствовал, так как среди участников выставки было немало его учеников.

Платформа плыла из одного зала в другой, останавливаясь перед полотнами, достойными внимания.

К удивлению Ивана, Юджин Вест, работавший куда меньше Сани, получил почетный приз. Телезрителям показали этот приз – бюст Леонардо да Винчи из меркурита – редчайшего минерала, найденного пока лишь на Меркурии.

Саня повернулся к брату. «Ай да Юджин!» – говорил его взгляд. Но вот юноша снова взглянул на экран, и улыбка мигом сбежала с его лица: платформа вплывала в зал, где находились его картины.

Члены жюри начали, казалось бы, с похвал, отметив зрелое мастерство юного художника, его высокую технику. «Далась им эта техника», – с неудовольствием подумал Саня. Говорилось и о таланте, заметном в отдельных деталях. Кто-то из членов жюри уточнил: «Талант, закованный в цепи подражательности». Его поддержали, заговорили о вторичности не только в манере письма, но и в самом видении мира. И уж совсем холодом обдали чьи-то слова: «Заданность замысла, спокойствие дисциплинированного мастерства…» О чем еще говорилось? Саня плохо слышал и почти ничего не видел. Словно туман опустился на глаза, уши заложило ватой. Понял лишь, что ни одна картина не удостоилась приза…

– Крепись, малыш, – услышал он голос брата. – У тебя еще все впереди.

– Я что… Я ничего, – вяло ответил Саня и ушел в свою комнату.

Сел, глядя в камин. Перед ним вдруг открылась беспощадная правда о своем творчестве. «Вторичность… цепи подражательности…» – эти жестокие, но верные слова не выходили из головы. Так было с красивенькой «Зимней сказкой», так и теперь… «Меня просто жалели. Из жалости говорили о таланте. Вот Юджину все дается легко, потому что он действительно талантлив. А я бездарность.

Трудолюбивая бездарность».

Вспомнилось детство, когда он вот так же сидел перед камином и думал: «Зачем я здесь?» В душу снова заползала мысль о своей ненужности, «первобытности». Шесть лет он занимается живописью. А чего добился? Научился красиво, «технично» копировать натуру. Но с этим справится и Афанасий, если его как следует поднатаскать… Правда, в мастерской, за дымчатым покрывалом, стоит еще одна картина. Ее пока никто не видел. «И хорошо, что не видел», – подумал Саня. Сейчас она представилась не только странной, но и сумбурной. В лучшем случае – банальный пейзаж.

Утром Иван, взглянув на осунувшееся лицо брата, предложил:

– Ты пока отдохни от картин.

– Я к ним больше вообще не прикоснусь.

– То есть как это не прикоснешься? Ты же художник по натуре. Другое дело, что отдохнуть, конечно, надо. Давай-ка возобновим наши походы, поговорим о живописи, о музыке, о стихах. Кстати, покажешь мне когда-нибудь хоть одно свое стихотворение?

Он взял неохотно протянутый Саней лист с чуть светящимися буквами, отпечатанными на светографе, и прочитал:

 
Когда в лесу – глухом, угрюмом —
Костер впервые запылал,
Далекий пращур и не думал,
Что первым космос штурмовал.
Колумб межзвездных поколений!
В полете смелом меж светил
Ты вспомни тех, кто сумрак древний
Огнем впервые осветил.
 

– А мысль не дурна! – воскликнул Иван. – Но вот по форме… – он чуть замялся. – Стихи мне кажутся несколько старомодными. Они неплохо выглядели бы где-то в веке двадцатом, даже девятнадцатом.

– В моем веке, – Саня опустил голову. – В каменном.

– Тоже мне максималист нашелся! – Иван рассердился не на шутку. – Или все ему подавайте, или ничего! Или Цезарь, или никто! А до Цезаря в живописи надо трудиться и трудиться. Искать себя, рвать цепи зависимости и подражательности. И не переживай ты так свою временную неудачу. У кого их не бывает? А стихи, конечно, пиши, хотя, на мой взгляд, ты все-таки не поэт, а художник.

«Не поэт и не художник», – уныло думал Саня, оставшись один в своей комнате. Он сидел перед камином и бесцельно ворошил пылающие головешки. Лист с красиво напечатанными стихами бросил в огонь. Пластиковая бумага долго сопротивлялась.

Чернела, шевелилась, корежилась и наконец вспыхнула. «Вот и все, – подумал Саня. – Так бы и с картинами…» И вдруг холодным потом прошибло: он же давал стихи Зине!

– О, да ты еще и поэт! – удивилась девушка. Но, прочитав, ничего не сказала, видать не хотела огорчать… Только улыбнулась, показав свои ровные и красивые, как у Антона, зубы.

Мысль о зубах окончательно доконала Саню. Он вспомнил, как стоял тогда перед Зиной и широко ухмылялся, – этакий зубастый дикарь, довольный своими бездарными древнекаменными виршами…

От этого воспоминания Сане стало так больно, что он застонал. Собственная жизнь в гравитонном веке показалась ему не только никчемной, но и постыдной.

Первобытный! Нелепый обломок прошлого!.. Его жизнь жалка и бессмысленна в этом мире, где заняты все своим делом.

Все ли? За эту мысль Саня поначалу ухватился, как утопающий за соломинку. Он вспомнил о так называемых «вечных туристах»… Не о тех, кто после упорных трудов и напряженных творческих поисков уходил в леса и луга или совершал турне по планетам Солнечной системы. «Вечными туристами» называли людей, ни к чему не прикипевших душой, работавших с прохладцей – лишь бы выполнить необременительный трудовой минимум. Много времени они проводили в развлечениях – путешествовали по континентам Земли, по городам Марса, Ганимеда, Венеры, охотились на искусственных зверей в густо разросшихся джунглях Луны. Таких людей было немного, и обузой для общества они не являлись, хотя частенько и становились мишенью юмористов и сатириков.

Саня знал: как выходец из далекой эпохи, он мог бы стать пожизненным, «вечным туристом», не вызывая обидных усмешек. К нему отнеслись бы с пониманием. Но жить «просто так», не отдавая себя людям? Жить впустую?.. Этого Сан и представить не мог. «Вечный» туризм представился ему засасывающей дырой, черной ямой… Так где же выход?

На другой день после завтрака Саня сказал:

– Слетаю в «Хронос».

– Конечно! – согласился Иван. – Посидишь у хроноэкрана, развлечешься.

Для сотрудников «Хроноса» Саня всегда был желанным гостем. Посидев у хроноэкрана, понаблюдав за жизнью в ареале, за перелетами птиц и поведением зверей, он обычно прилетал домой к обеду или вечером.

Но в этот вечер в кабинете Яснова из видеооблака возник Октавиан и спросил:

– А где наш питомец? Что-то давно его не видно.

– Как? – удивился Иван. – Он не был у вас? Но ведь он полетел в «Хронос»! – Его охватило беспокойство.

Не вернулся Саня и на другой день. Неужели опять сбежал? Объявлять розыск было неловко – не мальчик, семнадцать уже парню. А если что-то случилось?

Подождав до полудня, Яснов обратился в Спасательную службу. Попросил начать поиски.

«Полонез»

Ожидая сообщений от поисковых групп, Иван не находил себе места. Бесцельно бродил по саду. Прохладный сентябрьский ветер гнал по земле опавшие листья. «В ареале сейчас все наоборот, – подумал Иван. – По натуральному времени начинается весна».

Мысль об ареале вызывала почему-то тревожные предчувствия, и он повернул к дому.

Зашел в Санину комнату. Она казалась пустой и холодной, несмотря на то, что увлекшийся Афанасий развел в камине слишком жаркий огонь.

Иван поднялся в мастерскую и от неожиданности остановился у порога. Рядом с картинами, вернувшимися с выставки, он увидел… давно уничтоженное полотно «Свет и тьма». Мистика!

– Откуда это? – спросил Иван у кибера.

– Это я! – Афанасий хвастливо ткнул себя пальцем в грудь. – Я видел, как Саня собирался и долго не решался смыть краски. И я раздобыл редкий аппарат – нейтронный молекулятор. С его помощью можно до последнего атома скопировать любую вещь.

– И ты успел снять молекулярную копию? Ай да молодчина!

– Здесь еще одна картина, – сказал польщенный Афанасий. – Саня никого к ней не подпускал. Но я все же заглянул… Красиво! Показать?

Кибер притронулся к стене – и дымчатый бархат покрывала заструился, поднялся вверх и растворился в потолке. Большое полотно открылось глазам Ивана.

Холмик на переднем плане, поросший овсюгом и клевером, был как будто знаком.

Совсем недавно они отдыхали с Саней здесь, в тени редких берез, а за холмом парил в небе причудливый город-парусник. На картине города не было, но почему-то ясно угадывалось, что он там, за спиной. А впереди распахивалась странная, волнующая бесконечность. Современная среднерусская лесостепь как-то незаметно и плавно, окутываясь сиреневой дымкой, переходила в древнюю саванну с густыми травами и редкими деревьями. Словно вся история открывалась перед Иваном, словно он видел мир глазами людей всех времен сразу. Связь времен подчеркивалась рекой, текущей из сиреневой дали, будто из глубины веков. Как и всякий художник, Саня запечатлел, конечно, всего лишь один миг. Но в этом миге ощущалось дыхание вечности.

– Удивительно, – шептал Иван, то отходя от полотна, то приближаясь.

Но дальше его ждали вещи еще более удивительные. Сначала все на картине – травы, деревья, сам воздух – выглядело застывшим в немой печали. Но чем больше Иван всматривался, тем больше казалось, что пейзаж что-то говорит, шепчет. Это ощущение исходило от шумящих трав и листьев, от таинственных перепадов света, от жаворонка. Сам он на картине не был виден. Но так и чудилось, что он висит в небе и сплетает серебристые узоры своих песен. И еще река… Ее ритмично чередующиеся извивы, усиливая впечатление бесконечности, напоминали грустно протяжную песню о чем-то безвозвратно утерянном, оставшемся там, в глубине тысячелетий – в этой повитой синью дали.

Иван встряхнул головой, пытаясь избавиться от слухового наваждения. Потом закрыл глаза и попытался трезво рассуждать. Да, своей необычностью и совершенством картина Сани создавала сильный и своеобразный эмоциональный настрой, воздействовала одновременно на центры зрительные и слуховые. Видимо, так. Но что же ему послышалось? Один из старинных вальсов?

Иван открыл глаза. И снова перед ним все заискрилось, наполнилось шелестом трав, напевами реки, музыкой степей. Нет, это не вальс… Тут что-то более глубокое и нежное, трогающее до глубины души, до слез. Но что?

И вдруг взгляд Ивана упал в затаенный угол картины, где светилась подпись-намек, подпись-подсказка: «Полонез».

Верно! Как он мог забыть? В старину полонезы писали Чайковский, Шопен и многие другие. Но здесь слышался единственный в своем роде полонез, уже не одну сотню лет тревожащий души людей, – «Полонез» Огинского.

Иван глядел на картину и слышал бессмертную мелодию – невыразимо грустную и в то же время пронизанную солнцем и светлыми чувствами. В ней вылилась душа художника. В ней было все, что тревожило Саню: и тоска по утраченной родине, и радость приятия нового, и благоговение перед жизнью, и снова печаль.

– Или я совсем ничего не понимаю в искусстве, или это…

– Красиво! – торжественно возвестил Афанасий, закончив начатую Иваном фразу. При этом слуга поднял вверх указательный палец.

– Помалкивай, знаток, – оборвал его Иван и бросился вниз.

В своем кабинете он окутался облаком связи и отыскал Дениса Кольцова. Тот отдыхал, сидя в глубоком кресле. Увидев гостя, художник встал.

– Нашелся?

– Саня? Пока нет… Но я нашел нечто удивительное. Очень прошу ко мне…

Старый художник проявил расторопность и минут через десять был в мастерской.

– Воскресла? – остановился он в изумлении перед «Светом и тьмой».

– Это кибер постарался. Успел снять молекулярную копию. Но я не за этим звал. – Иван кивнул в сторону покрывала и, похлопав сияющего Афанасия по плечу, сказал:– Открой.

Старый художник, как и всегда в подобных случаях, взглянул на полотно как профессионал и холодный аналитик. Он заговорил о таинственных ритмах света, о законах простоты и античного лаконизма форм. Это огорчило Ивана. «Видно, ошибся я в своей оценке», – подумал он.

Но Кольцов внезапно смолк. Глаза его изумленно расширились. «Пробрало», – торжествовал Иван. Он чувствовал: старый мастер увидел картину и «услышал» ее.

Увидел полотно, где все трепетало и мерцало, воздух струился, а краски светились, взаимно проникали друг в друга и… говорили, пели, звучали.

Минуту или две художник находился целиком во власти картины. Потом взгляд его переместился в нижний угол, где чуть приметно светилась подпись.

– Верно, – прошептал он. – Поразительно верно.

Наконец Иван оторвался от полотна и повернулся к Ивану.

– Где мальчик? А ну подай мне его сюда! Ах да, сбежал… Найти! Немедленно найти!

– Ищут.

– Да ты понимаешь, что это такое? Редчайшее явление! Связать в одно целое живопись с музыкой, искусство пространственное с искусством временным удалось пока лишь одному Ришару.

– Я слышал эту легенду, – кивнул Иван.

– Ришар – не легенда! Я ведь стар, как библейский Мафусаил, и лет сто назад, в дни юности, был знаком с Ришаром – астролетчиком и художником исключительной и трагичной судьбы. А талант – это судьба и богатство чувств… В распоряжении Ришара оказались только что изобретенные тогда объемные и светящиеся краски. И он сотворил живописно-музыкальное чудо. Но картина и ее творец погибли во время извержения венерианского сверхвулкана. А нейтронных молекуляторов тогда еще не было… У нашего Сани тоже исключительная судьба. И все, что он пережил, передумал, нашло выражение в «Полонезе». Да, талант – не только природное дарование, это прежде всего судьба, сама жизнь! Не такая, конечно, как у Юджина Веста. Этот одареннейший байбак душевно пассивен, готов всю жизнь пролежать на боку…

– Ты несправедлив. Юджин много работает.

– «Работает»… – усмехнулся Кольцов и показал на картину Сани. – Работать надо вот так! А про Юджина мне только что сообщили: отправился в длительный туристский круиз. Того и гляди, станет «вечным туристом»…

«Полонез» старый художник решил взять с собой. Заодно прихватил «Свет и тьму».

– Жюри еще не закончило работу, – пояснил он. – И мы вместе подумаем, что делать.

Этот грузный и обычно медлительный пожилой человек удивил Ивана своей напористостью и расторопностью. Вечером того же дня Яснов увидел его возникшим из облака связи.

– Удача! – возгласил Кольцов. – «Свет и тьма» уже в пути на всемирную выставку, а «Полонез» в виде исключения сразу отправляется в Солнечную галерею. Так что можешь поздравить Саню с почетнейшим званием лауреата «Золотого кольца».

Иван вяло поблагодарил. Тревожные мысли, мелькнувшие еще утром, в саду, с новой силой завладели им. А тут еще Зина подлила масла в огонь. Едва успел Денис Кольцов «раствориться», как облако связи вновь заструилось.

– Я боюсь! – Зина едва сдерживала слезы. – Саня уже не мальчик, чтоб прятаться в лесу. Тут что-то другое…

Опасения Зины и недобрые предчувствия Ивана сбылись. Утром из облака связи явился Октавиан Красс. Вид у «бога вечности» был весьма бледный.

– Саня… – начал он и замолк.

– Что – Саня? Говори же!

– Его искали не там… Он прятался у нас, в «Хроносе, в металлический лесах энергосистемы.

– А сейчас?

– Сбежал… В свою эпоху.

Октавиан сжато и отрывисто рассказал, как все произошло. Сане удалось погасить роботов, охранявших «Скалу». Сбежал он не в мягком комбинезоне, а в полускафандре с жестким корпусом…

– Сейчас я буду у вас, – коротко бросил Иван и кинулся на стартовую площадку.

Из «ласточки» он выжал предельную скорость и через семь минут был у хроноэкрана.

Здесь собралось около десятка сотрудников «Хроноса».

– Скоро «Скала» реализуется на Горе Духов, – говорил Октавиан. – Хроношока у Сани не будет, ведь он абориген той эпохи.

Хроноглаз отфокусировался и нацелился в сторону Горы Духов. Кроны деревьев уже окутались в зеленый, полупрозрачный весенний бархат. На гибких ветвях появились клейкие листья, слышался их влажный лепет. Стоило, казалось, протянуть руку – и пальцы коснутся верхушки ближайшей березы.

Между стволами виднелись ярко освещенные солнцем одиночные островерхие скалы, отороченные внизу яркой майской травой. Внезапно, как гриб с острой шляпкой, выросла еще одна скала, ничем, казалось, не отличающаяся от своих сестер.

Трещина в камне разошлась, превратилась во вход. Оттуда, из капсул времени, высунулась голова – точнее, непрозрачный колпак полускафандра.

Секунду-другую Саня колебался, потом осторожно ступил на поляну перед «Скалой», откинул колпак и огляделся по сторонам.

– А «Скалу» забыл закрыть, – прошептал кто-то.

– Он вернется, – с надеждой сказал Октавиан.

Надеждам этим как будто суждено было сбыться. Саня взглянул вверх и наверняка увидел звездочку – хроноглаз. На лице юноши отразилась растерянность. Тревожное мигание звездочки он, конечно же, понял как приказ вернуться. Не спуская с него завороженного взгляда, Саня попятился, нащупал за спиной неровные края входа в «пещеру» и наполовину скрылся в ней. Еще полшага, и вход закроется, капсула автоматически начнет обратный бег во времени.

Затаив дыхание, все ждали этого полушага. Но Саня, в нерешительности постояв, вдруг кинулся прочь от «Скалы». Ее зев остался открытым… Юноша миновал седловину и вскоре показался на вершине. Остановился перед затейливо изогнутыми скалами – «духами Фао». Потом зашел под крону березы с раздвоившимся снизу стволом. Ее почки только начинали распускаться. Сквозь мелкую листву, как сквозь зеленую кисею, видно было, что делал Саня. Он сел на камень – излюбленное место колдуна, взял палку и поворошил еще не погасшие угли.

Горькая жалость пронзила Ивана. О чем думал сейчас Саня? Может быть, вспоминал свою встречу с «колдуном Ваном» и ночь, проведенную у костра?

– Посидит, подумает и – вернется, – Октавиан еще хотел надеяться на благополучный исход.

Однако Саня, как видно, возвращаться не собирался. Он встал и начал спускаться с горы по тропинке, протоптанной Ленивым Фао.

– Что он делает? – разволновался Октавиан. – Скоро на тропинке появится колдун.

Он уже где-то у подножия. Они столкнутся!

Но Саня недаром провел много часов у хроноэкрана. Он запомнил, как будет протекать жизнь племени в ближайшем будущем. Юноша остановился, накинул на голову колпак и свернул с тропинки в кустарник.

Вскоре на хроноэкране показался Ленивый Фао. Немощный и дряхлый, он сильно горбился, брел медленно, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Склоны горы так густо поросли высоким кустарником, что трудно было сказать, наблюдает ли Саня за колдуном или спускается вниз. Иногда казалось, что спускается, – ветви на склонах колыхались. Но раскачивать их мог и налетавший порывами ветер.

Внимание сотрудников «Хроноса» было приковано сейчас к колдуну. Нет ли в его поведении странностей? Не заметил ли он что-нибудь подозрительное?

Включили боковой экран. На нем жила и шумела листвой та же Гора Духов, но зафиксированная в визуальном, наблюдаемом времени – времени, протекавшем по своим вековечным законам, без «вмешательства» Сани. Раздвоения событий никто не заметил. На обоих экранах Ленивый Фао вел себя одинаково. Он медленно приблизился к кострищу, потоптался, потом сел на камень и почесал спину о ствол березы. Колдун поеживался, кутаясь в рваные шкуры, но те, видимо, плохо согревали старые кости. Фао разгреб кострище и навалил на горящие угли сухих веток.

Загорелся костер, обхватывая колдуна приятным жаром. Фао с наслаждением прислонился к березе и закрыл глаза.

– Так он продремлет часа полтора, – сказал Октавиан шепотом, словно опасаясь, что его услышит колдун.

– А Саня! – забеспокоился кто-то. – Где он?

Дремлющего колдуна оставили в покое. Хроноглаз фокусировался в поисках беглеца.

Он то выхватывал отдельные холмы и ложбинки, то с трехкилометровой высоты окидывал взглядом весь ареал.

Лишь через час далеко в саванне отыскался Саня. Он вынырнул из густых трав и быстрым шагом приближался к озеру Круглому, к тому берегу, где почти восемь лет назад произошла его встреча с «колдуном Ваном». Берег этот был охвачен кустарником, над которым царственно высились два тополя. Свежие листья их шелестели от набегавшего ветра и серебрились под солнцем.