Текст книги "Мальчик из саванны"

Автор книги: Семен Слепынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Ветер тысячелетий

Встретили их, как считал Саня, не по заслугам пышно. Едва братья вышли из капсулы, как лифт поднял их на крышу «Хроноса», и там они снова увидели иллюминацию – на этот раз небесную. Беззвучным фейерверком взрывались бутафорские звезды, вращались многоцветные спирали галактик. Так торжественно встречали обычно звездолеты, возвращающиеся из дальних рейсов.

Иллюминация погасла. И тут же, на черном бархате неба, засверкали огненные слова светогазеты. Большими буквами пламенел заголовок:

БРАТЬЯ ЯСНОВЫ УСПЕШНО ЗАВЕРШИЛИ РЕЙД В ПРОШЛОЕ.

Саня с облегчением вздохнул: его побег выглядел в этом сообщении как важный научный эксперимент. «А может, так и вышло на самом деле?.. – думал он.

Уплывая в космос, в бесконечность, светогазета уменьшалась и наконец исчезла совсем. Вместо нее в небе возник дружеский шарж: братья Ясновы с за-бавными жестами и ужимками прыгают через овраги и ущелья тысячелетий.

Шумная встреча в «Хроносе» незаметно перешла в научный диспут. Он был непродолжительным, и в тот же день братья вернулись домой, в Байкалград.

Здесь их тоже ждал торжественный прием.

Стоявший у входа Афанасий сделал замысловатый реверанс, вычитанный из старинных романов, и начал напыщенное приветствие:

– Рыцарям дальних странствий…

Комнаты сияли чистотой, а камине горел огонь. Однако в отсутствие хозяев кибер допустил вопиющую вольность: черную кошку, чтобы та не перебегала ему дорогу, он упрятал в силовую клетку. Кошка металась и, натыкаясь на невидимую решетку, жалобно мяукала.

Иван так сурово отчитал Афанасия, что тот даже сгорбился. Сане стало его жалко.

Желая доставить киберу удовольствие, он сказал:

– У тебя наверняка припрятана какая-нибудь одежда из твоего любимого средневековья. Так ведь?

– Так точно! – повеселевший Афанасий лихо прищелкнул каблуками. – Показать?

Вскоре кибер щеголял в странном костюме, напоминающем не то ливрею кучера, не то форму адмирала. Афанасий уверял, что так одевались слуги герцога Анжуйского.

Провести вечер братья решили в кругу самых близких друзей. Афанасий рассылал по почте шутливоофициальные приглашения, встречал гостей у входа и спрашивал, как они желают доложить о себе. Кибер с самодовольным видом исполнял роль средневекового слуги.

– Повелитель времени Октавиан Красс! – гулко звучал в гостиной его голос.

Октавиан, пожав братьям руки и, кивнув в сторону Афанасия, усмехнулся:

– Живете прямо как средневековые бароны.

Следом пришла жена Октавиана с Антоном. Затем однокашники Сани по студии – Юний и Граций.

– Трижды лауреат «Золотого кольца» Денис Кольцов! – доложил Афанасий.

Увидев Саню, старый художник чуть не прослезился. Он обнял юношу, поцеловал и лишь после этого приветствовал остальных.

Гостей собралась уже целая дюжина, а Зины все не было. С волнением Саня ждал ее и гадал: какой она явится? Тихой и задумчивой? Или строгой, рассудительной?

Больше всего ему хотелось видеть ее сейчас веселой и шумной, как вихрь.

В дверях показался сияющий Афанасий и поднял руку, призывая к тишине. Необычайно торжественным голосом он провозгласил:

– К нам пожаловала королева Испании Изабелла.

Гости переглянулись. Иван подозрительно покосился на кибера: уж не свихнулся ли?

– В свое время мудрая Изабелла не оценила заслуг великого Колумба, – продолжал Афанасий. – И вот королева явилась из своего шестнадцатого века, чтобы исправить историческую несправедливость и одарить своим монаршим вниманием великих времяплавателей нашей эпохи.

Афанасий отступил в сторону и учтиво расшаркался.

В дверях возникла дама в ослепительном наряде, высокой башенкой-прической на гордо посаженной головке. «Зина», – вздрогнул Саня, и глаза его засветились восхищением: до того ошеломляюще красивой была девушка в длинном платье королевы.

Она не шла, а шествовала. Сверкали бриллианты, царственно шелестели шелка.

Гости, оценив игру Зины и ее наряд, заулыбались, кто-то захлопал в ладоши. Но королева величественно повела взглядом, и неуместные аплодисменты смолкли.

– Магеллану космоса и первому времяплавателю Ивану Яснову, – сказала она, протянув руку.

Иван склонился и поцеловал длинные с золотыми перстнями пальцы.

Королева подошла к Сане.

– Колумбу «Хроноса»… – начала она.

Саня не сдержался и фыркнул. Но королева метнула такой гневный и надменный взгляд, что он моментально притих и приник к монаршей руке.

Тут вся царственность слетела с Зины. Она взорвалась веселым смехом, стала тормошить Саню.

– Расскажи, как гулял по своим любимым пампасам. А ночевал у костра?

Представляю: черная мгла, звезды и пляшущие отблески огня… Как я завидую тебе!

«Вихрь», – улыбался Саня. Но улыбка тут же слетела. Саня увидел вмиг преобразившееся, ставшее грозным лицо Зины. Звенящим шепотом, не предвещавшим ничего хорошего, она спросила:

– А ты там зайчика не съел?

И звонко расхохоталась.

– Какие там зайчики, – смеялся Иван. – Он в своих пампасах одну лишь травку пощипывал. Кстати, не пора ли за стол?

Все уже садились, когда Афанасий доложил:

– Гость, прибывший срочным рейсом с планеты Ганимед.

«Кто бы это?» – недоумевал Иван. Но Саня сразу догадался: Юджин!

Вошел молодой художник и смущенно поздоровался, стараясь не встречаться взглядами с Денисом Кольцовым.

– А-а, – насмешливо протянул старый мастер. – Выдающийся турист…

Афанасий разносил блюда и напитки. Но Зина на этот раз была недовольна им.

– Не туда ставишь, – то и дело поправляла она. – А Юджину принеси сначала апельсиновый сок. Ты что, не знаешь его вкусы?

Кончилось тем, что девушка совсем отстранила Афанасия. Королева Испании сама взялась обслуживать гостей.

Отдохнув недельку дома, Саня отправился на Меркурий, где работал теперь Юджин.

Под исполинским куполом, защищавшим от испепеляющих лучей близкого Солнца, на Меркурии шло строительство нового комплекса института «Гелиос». Саня помогал Юджину в планировке садов и парков, в художественном оформлении жилых помещений и лабораторий. Работа увлекала. Но вскоре Саня почувствовал такую тоску по Земле, по ее тихим зорям и шумным ветрам, что Юджин сжалился и отпустил друга, пообещав навещать его.

– С туризмом покончено, – заверил он.

На Земле потянулись обычные будни – учеба в «Хроносе», встречи с Денисом Кольцовым в студии. По просьбе старого мастера Саня помогал ему учить самых маленьких студийцев – десятилетних мальчиков и девочек.

За ужином братья обменивались новостями, спорили, подтрунивали друг над другом и сообща над Афанасием. Тот не оставался в долгу: научился отвечать обидчикам вычитанными в романах колкостями и афоризмами. Получалось иногда довольно метко, но чаще всего невпопад.

После ужина Саня с полчаса простаивал за спиной брата в звездном кабинете. Потом поднимался наверх, нажимом кнопки убирал прозрачный купол своей мастерской, и та превращалась в веранду. За перилами ее шелестели верхушки деревьев сада, а с высоты открывались прибайкальские дали. Саня садился за стол и вызывал светокнигу. Читая, то и дело посматривал на горизонт: а вдруг сегодня повезет? И в один из вечеров дождался своего часа – на западе развертывался изумительный по красоте закат, именно такой, о каком он мечтал…

«Начинается, – с неудовольствием подумал Иван. – Заснет теперь под утро». Но вмешиваться не стал. Он чувствовал: у брата вдохновение, и его нельзя расплескать. Не знал, конечно, Иван что закат этот для молодого художника не только праздник освобожденных красок. Сюда, на веранду, вместе с ветром и гаснущими лучами солнца врывалось дыхание ушедших веков…

Солнце, покрываясь тускнеющей окалиной, уходило в туман, за зубчатую стену леса.

Уходил вместе с ним и Саня, уходил в дальние времена. Странные образы и видения проносились перед ним. В цепочке мелких кучевых облаков он узнавал паруса средневековых каравелл, в темных изломах туч – шлемы римских воинов и пики древнегреческой фаланги.

Закатный костер гас, уплывая за горизонт, и звал Саню еще дальше, в глубь тысячелетий. Мучительно-сладкое чувство кольнуло сердце – юноша узнал вдруг костры родного стойбища. Но вот уплыли и они, и вместе с тускнеющей зарей Саня уходил в еще более немыслимые дали, в давно угасшие времена…

Зябко поеживаясь от ночной прохлады, юноша убегал под другой, непрозрачный купол мастерской. Включив свет и приплясывая от нетерпения, хватался за кисть. Как изобразить на холсте небывалую игру красок и обрывки видений, только что уловленных им в пурпуре вечерней зари? Как воплотить на картине дыхание угасших, как закат, веков?

Дни шли, но решение не приходило. Саня улетал на «лебеде» в лесостепь, бродил в одиночестве по лугам, и голова у него кружилась от шалфейных, медовых запахов и от наплыва невиданных образов и замыслов. Картины одна заманчивей другой возникали перед ним, а из головы не выходило почему-то четверостишие старинного поэта:

 
Поделись живыми снами,
Говори душе моей,
Что не выскажешь словами, —
Звуком на душу навей.
Но не навевало, не выстраивалось…
 

Однажды Сане показалось, что из зыбкого строя видений, из этой радужной пены тумана выплывает нечто такое, что не выразить ни рисунком, ни формой, ни словом, а действительно можно лишь намекнуть звуком, неясной музыкой. Что-то степное служило этому толчком и началом. Но что? Не запахи же? И вдруг, вздрогнув, понял: ветер!

Саня садился на пригорок спиной к городу-паруснику и смотрел, как травы, набегая друг на друга, катились шелковистыми валами. Потом закрывал глаза и слушал. Как и раньше, ветер бередил душу, вызывая образы потонувшей в веках, но неугасимой в памяти родины. Но тот же древний ветер нес теперь Сане и отраду. Странную, мучительно-зыбкую, наполняющую беспокойством отраду. Чувство более властное, чем тоска по родине, овладевало им – тоска по прекрасному, по невиданной, неуловимой красоте.

В шуме ветра Саня слышал теперь не только шорохи родной саванны, но и гул ушедших веков – звон мечей в битве на Каталаунских полях, топот конницы Буденного и многое другое. Что-то емкое, огромное вставало перед ним. Это огромное хотелось воплотить в одном образе, в одной картине и назвать ее…

«Ветер времени».

Саня даже вскочил на ноги от волнения, от предчувствия дерзновенного замысла.

Домой он вернулся счастливо оживленным. Иван же, наоборот, встретил брата хмурым молчанием: обижался, что не берет его Саня с собой, не делится настроениями и мыслями.

Саня видел, что старший брат опять становится «колючим Иваном». Будет теперь дуться, иронизировать, сыпать язвительными замечаниями. «Еж»… – улыбался Саня.

Желая загладить свою вину, он через несколько дней за завтраком пригласил брата в «пампасы гравитонного века».

– Я вчера облюбовал это удивительное место. Мы там откроем филиал студии Кольцова… Кроме учителя, меня и Юджина будут Зина с отцом, Граций и Юний, еще кое-кто из студийцев. Хочешь вместе с нами провести весь день?

– Некогда, – угрюмо отговаривался Иван.

– Ты не разгибаешь спины над своими вычислениями, – не отставал Саня и в отместку за прежние колкости съязвил:– В математической пустыне ты высох и скрючился как знак интеграла.

Иван хмуро отмахивался, но в конце концов сдался.

– Ладно… Разве что посмотреть твои пампасы…

Через час братья приземлились на зеленом пригорке, где их уже ждали Зина, Юджин, Денис Кольцов и его шумные ученики. В первые минуты, обмениваясь рукопожатиями, знакомясь с юными питомцами Кольцова, Иван не мог как следует оглядеться. Но вот Саня отвел его в сторону и показал рукой: смотри.

Давным-давно, когда еще не знали синтеза белка, здесь, видимо, волнами колыхалась пшеница. А сейчас – безбрежное холмистое море васильков с белопенными, как буруны, островками ромашек. Вдали, заштрихованные знойным маревом, голубели рощи.

– Ну как? – спросил Саня.

– Красиво, как сказал бы наш Афанасий.

– Не туда смотришь! – улыбнулся Саня. – Взгляни сначала налево, на юг, а потом направо.

Слева парил в голубизне неба город Калуга. Он сливался с окружающим пейзажем, придавая ему странное очарование. Справа, далеко на севере, высился еще один город. Он походил на исполинскую триумфальную арку, сотканную из мерцающего света. Иван много раз бывал в этом двадцатимиллионном городе, семицветной дугой раскинувшемся над своим историческим центром. Но не предполагал, что Москва, это чудо гравитехники, так удивительно выглядит со стороны.

«Как радуга иди северное сияние, – подумал Иван и, взглянув на вольно раскинувшиеся внизу луга и рощи, не мог не согласиться с Саней: – И в самом деле пампасы гравитонного века…» – Самое замечательное в том, – говорил Саня, словно угадав мысли брата, – что вся гравитехника, не нарушая гармонии, вписывается в древние степи и леса. Москва меж грозовых туч, наверное, не отличается от редкого по красоте погодного явления. Она и сейчас смотрится как картина Куинджи «Радуга». Или взгляни в небо! Не сразу скажешь, летят ли там настоящие, живые лебеди или это группа отдыхающих на летательных аппаратах. Вот эту естественность и гармонию нашего века мне хотелось бы передать в новой картине. А назову ее…

Саня вдруг замолк, осененный какой-то догадкой. Потом, размахивая руками, заговорил с возрастающим воодушевлением:

– Нашел!.. Я кажется нашел зримую основу будущей картины. Назову – «Ветры времени», а еще лучше – «Ветер тысячелетий»… На полотне, предположим, ты увидишь всего лишь эту степь. В ней то печет солнце, то гуляют веселые грозы и свистящие ливни…

– Изящно говоришь. Вот бы Афанасий восхитился!

– Не перебивай и не язви, – шутливо толкнул его плечом Саня. – Да, ты увидишь природу, не подавленную человеком, а эстетически им облагороженную. Это «лебеди», летящие в чистом небе, города-парусники и семи-цветные радуги будут ее естественным и гармоничным продолжением. Но это лишь видимая, зримая основа.

Главное в картине – ветер, его музыка. Как передать его? Через бег облаков? Или в шорохе трав, в мерцании города-радуги? Еще не знаю… Скорее всего через особое настроение зрителя. Он должен услышать в ветре дыхание отшумевших веков – голоса рабов, строящих Парфенон, звон битв, звон скифских повозок, грохот танков… Труд и жертвы предков лежат в фундаменте нашего века. Пампасы гравитонного века – это венец предшествующей истории. Зритель должен почувствовать это. Он будет видеть на картине города-радуги и нетронутые луга, а слышать во всем этом песни древнего ветра, дующего из-за горизонта, и гул тысячелетий…

– Задумано здорово, – одобрил Иван. – Дело за картиной!

– Я ее как следует еще не вижу, – помолчав, проговорил Саня. – А главное – плохо слышу…

Ему не хотелось больше говорить о картине, и он поспешил переменить тему разговора.

После обеда Иван наблюдал, как действует «полевой филиал» студии Кольцова. По заданию учителя юные художники рисовали портрет Зины. Посмеиваясь над художниками, она смотрела на них, и выражение ее лица все время менялось. То оно было лукавым и насмешливым, то становилось серьезным. Девушка задумчиво смотрела в степь, грусть затуманивала ее глаза. Но грусть вдруг исчезла, и легкая улыбка вновь трогала губы. Вот и попробуй уловить отблески чувств и переливы настроений!

Художники хмурились и, вытирая пот со лба, поругивали Зину, говорили, что натурщица она никудышная. На это старый учитель с усмешкой возражал, что никудышных натурщиц не бывает, а бывают никудышные художники.

Понаблюдав немного за работой Сани, Иван решил прогуляться. Переходя вброд речку, заметил широкую излучину. Там величаво плавали гигантские птицы – «лебеди». Увидев человека, они дружно повернули головы в ожидании команды.

На другом берегу Иван выбрался из зарослей черемухи и зашагал в синие васильковые просторы. Шел долго, ни о чем не думая, прислушиваясь к шорохам трав и пению жаворонков. На одном из холмов оглянулся и увидел, что художники разбрелись кто куда.

Долго не мог Иван отыскать брата. Наконец далеко в стороне заметил его светловолосую голову. Саня шагал по траве навстречу ветру и, наверное размышлял над своей будущей картиной.

Ивана кольнула легкая зависть. Ему казалось, что Саня все дальше уходит от него, погружаясь в свою сладкую творческую жизнь, в мир прекрасного вымысла. Но тут же мысленно возразил: нет, милый братишка, сладенькой жизни не жди! Впереди у тебя радость и горе, взлеты и падения… Да и что такое счастье? Исполнение всех желаний? Нет, как ни парадоксально, но счастье – это и мука, постоянное недовольство собой и вечная тревога. И не будь этой тревоги – история человечества пришла бы к своему концу.

Иван накинул на нос пенсне-бинокуляр, чтобы разглядеть лицо брата. Саня шагал в степь, где пели птиц, где между облаков неугасимой радугой светился город. Он шел и улыбался. Его волосы развевались, под ногами колыхались и шелестели травы – древние и вечно юные травы… Сейчас Саня, наверное, слушал. Только слушал. И что-то далекое, радостное и мучительное теснило ему грудь, сжимало сердце – ветер тысячелетий пел в его ушах…