Текст книги "Река твоих отцов"

Автор книги: Семен Бытовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

4

Зимой дедушка умер. Ноко звал Стиллу жить у него, но она не захотела. Она привыкла к тесной старенькой юрте, где прошло детство, и ей было жаль покинуть ее. И хотя временами было жутко одной, особенно зимой во время пурги, Стилла никогда не жаловалась. Всегда находила работу: шила меховую обувь соседским детям, мастерила берестяную посуду. В свою очередь и соседи не забывали сиротку. Не оставлял и Ноко. Возвращаясь с охоты, приносил сестре то кусок оленины, то медвежью ногу, то рябчиков.

Однажды Ноко сказал:

– Елизар Копинка хочет прийти к тебе. Стилла насторожилась.

– А зачем приходить шаману? Что надо ему?

– Придет – сам скажет тебе. – И почему-то предупредил: – Он самый сильный человек у нас. Что захочет – всегда добьется…

– А чего он добиться хочет? Разве не говорил тебе?

– Говорил. Говорил, что сын у него вырос. А тебе, говорил, довольно одной жить.

Стилла вздрогнула. В глазах сверкнули недобрые огоньки.

– Так ты, Ноко, скажи ему, чтобы не приходил, – решительно заявила она. – Все равно не пущу его в юрту. А сын у него кривой, горбатый. Кому такой муж нужен? Тебе, Ноко, разве не жалко отдать меня за кривого? Жил бы дедушка, не отдал бы, конечно.

– Как знать? Елизар много сильней дедушки. Стилла с укором посмотрела на брата.

– Лучше я к дедушке уйду, чем кривого, горбатого мужа себе возьму. – И, посмотрев на него презрительно, прибавила: – Удавлюсь!

– Что ты, что ты, разве так можно? – испуганно замахал на нее руками Ноко. – Наших девушек орочи из других стойбищ в жены покупали себе, и ни одна так не говорила. При тебе старый Быхинька Настю далеко в Ма увез, а Настя, помнишь, молчала. Мало-мало поплакала, однако поехала к старику третьей женой. Потому что Быхинька большой тэ внес за нее. А Настя много моложе тебя была.

– Верно, ты за меня большой тэ от шамана получить хочешь, если решил за кривого урода отдать…

– Не говори так!

– Ты много хуже сказал мне!

– Всегда так наши Копинки жили…

– А я, сам знаешь, не из рода Копинка. Я – Каундига.

– А разве у Каундига иначе было? Разве ваших девушек в жены не покупали? Ты маленькой была, когда Каундиги умерли, и ничего не помнишь. – И сказал примирительно: – Ладно, сестра, после подумаем, как быть. Может, Елизар малый тэ даст за тебя – и я не соглашусь. А если старик придет к тебе, ты пусти его в юрту.

– Не пущу! Даже близко не пущу!

Впервые видел Ноко свою сестру такой упрямой. Совсем не такая она, как другие девушки рода Копинка. В самом деле, еще не пустит в юрту шамана да обругает его. Тогда беда будет.

– Никак нельзя не пустить! – встревожился Ноко. – Скажешь шаману, что за кривого не пойдешь, а пустить все же надо.

– Не пущу!

Ноко обозлился:

– Люди узнают – сердиться станут на тебя, помогать не будут.

– Дедушка мне ружье оставил. Капканов тоже пять штук есть у меня. Сама на охоту ходить буду!

– Гляди, люди из стойбища прогонят тебя. Куда одна зимой денешься?

По лицу девушки прошла усмешка.

– К тебе жить пойду: помнишь, ты звал меня?

– Когда все люди пойдут против… как смогу я?

– Не знала я, Ноко, что ты такой слабый! – усмехнулась Стилла.

– Слабый? – переспросил Ноко и развел руками. – Все наши люди такие.

– А почему шаман над всеми вашими людьми хозяин? Он хитрый, здоровый, в юрте на медвежьей шкуре сидит, в бубен стучит колотушкой, все люди на него работают. А польза какая людям от него? Никакой! Все равно люди болеют, умирают. Ничего шаман сделать не может им!

– Много лет так живем. Без шамана нельзя, наверно, – угрюмо пробормотал Ноко.

– Почему нельзя? – воскликнула Стилла. – Что с того, что много лет так жили? Раньше Каундиги погибли. После так могут Копинки погибнуть. Сам видишь, совсем мало осталось нас…

– По старым законам живем, других не знаем. – И в упор посмотрел на Стиллу. – А ты разве знаешь? Скажи, если знаешь!

Она промолчала.

Никаких новых законов Стилла не знала. Только видела, как худо люди живут, и внутренне, сердцем протестовала против такой жизни. А теперь решила высказать вслух все, что накопилось в ее душе протестующего, гневного. Кроме того, она была очень привязана к Ноко, считала его умным, добрым, справедливым. И теперь с горечью поняла, что он такой же, как все: слабый, покорный; и впервые чувство неприязни к брату вспыхнуло в сердце девушки.

– Что ж ты молчишь? Говори, если знаешь! Стилла опустила руки:

– Не знаю! Ноко оживился.

– Так что не говори больше… Но Стилла резко прервала:

– Все равно говорить буду, что по-старому жить нельзя! И сама так жить не буду! А ты, Ноко, слабый ты человек, уйди от меня!..

Она бросилась на меховую подстилку, закрыла руками лицо и зарыдала.

Ноко постоял в нерешительности, потом вышел, хлопнув берестяной дверью.

Весь день Стилла не выходила из юрты. Не подкладывала хвороста в очаг, не варила пищи. Кусок оленьей грудины, который принес Ноко, Стилла бросила на корягу за дверью: не нужно ей!

Стилла лежала на полу и усталым, отсутствующим взглядом смотрела в темный угол, где висело ружье дедушки Серафима. Потом она подумала о кривом уроде – сыне шамана Елизара. Ясно представила себе его странную медвежью походку, высокий горб на спине, приплюснутый красный нос и маленькие, злые, как у лисы, попавшей в капкан, глаза. Она брезгливо скривила губы, содрогнулась.

Ей хотелось войти в юрту к человеку смелому, доброму, красивому, и она верила, что, когда придет счастливый день, Ноко вынесет ее на руках, как того требовал древний обычай лесного народа, из юрты дедушки и передаст в руки будущему мужу.

При всей смелости, которую она проявила в разговоре с Ноко, Стилла в то же время чувствовала себя беспомощной. В самом деле, что она могла сделать одна? Ничего решительно. Никто не захочет ссориться из-за нее с шаманом, озлоблять его, тем более что она, Стилла, не из рода Копинка, а пришлая, и меньше всего смеет заявлять о каких-то своих правах.

И она опять, как на единственное свое спасение, посмотрела на висевшее в углу ружье. Встала, откинула назад упавшие на глаза волосы, шагнула в угол и сняла ружье.

Пока она думала, как поудобней пристроить его, чтобы вернее выстрелить себе в висок или в сердце, на улице заскрипел снег. Она подумала, что это опять идет Ноко, и поставила ружье к стенке.

Она решила, что не пустит его больше в юрту, и, подбежав к двери, закрыла ее на засов.

Но тут она услышала незнакомый голос:

– Совсем не бедная невеста – оленье мясо собакам бросила.

Приоткрыв дверь, она увидела Елизара Копинку. Заложив за спину руки, шаман смотрел, как лохматая собака, чавкая, грызла зубами мясо.

– Стилла Копинка!

Девушка перешагнула порог, заслонив собой вход в юрту.

– Здесь нету такой! – громко, с вызовом сказала она.

– А кто же есть?

– Каундига!

Шаман протер глаза рукавом халата, заморгал и с усмешкой произнес:

– Совсем слепой стал я – никакой Каундиги не вижу! А Стиллу Копинку вижу.

У девушки перехватило дыхание.

– Я – Каундига! Что надо тебе?

Шаман, все еще думая, что над ним шутят, приблизился к девушке и хотел потрепать ее по щеке. Она резко отстранилась:

– Зачем пришел?

– Зайдем в юрту, сядем, поговорим тихо – тогда узнаешь.

– Не пущу в юрту!

Елизар схватил тонкую руку девушки и так сжал ее, что Стилла чуть не вскрикнула от боли. Но оттащить от двери не мог.

– Не пущу! Все равно не пойду за твоего сына: злой он, горбатый, глядеть страшно! – сквозь слезы, задыхаясь, кричала она. – Умру лучше.

Она изловчилась, вырвала руку и изо всех сил толкнула шамана ногой в большой круглый живот. Елизар упал в сугроб, забарахтался в снегу и не скоро поднялся. Девушка заперла дверь на засов.

Ночью она ушла.

5

Когда ее хватились, Стилла уже была далеко от стойбища.

Она шла на лыжах, подклеенных мехом, почти всю ночь, изредка останавливаясь и прислушиваясь, нет ли за ней погони. На рассвете, выбрав в зарослях глухое место, села на барсучью шкурку, прислонившись спиной к дереву. Ей было жарко, хотелось пить. Расстегнула кухлянку, съела несколько горстей снега. Стало клонить ко сну, но она пересилила себя. Долго задерживаться здесь она боялась. Чего доброго, шаман пошлет людей искать ее.

«Еще дальше уйду, замерзну в тайге, но не вернусь обратно», – решила она.

Стилла поднялась, раздвинула мерзлые кусты и увидала зарю. Длинная огненная полоса протянулась по горизонту. Осмотревшись, она подумала, что дальше надо идти вдоль какой-нибудь речки. Речка обычно ведет к жилому месту. Но все лесные реки в эту пору скованы льдом, и невозможно узнать, какая из них куда бежит. Постояв несколько минут в раздумье, Стилла пошла сквозь заросли куда глаза глядят, лишь бы уйти еще дальше.

Она вспомнила срой разговор с Ноко, и прежнее чувство неприязни к брату сменилось жалостью к нему. Теперь шаман всю свою злобу выместит на Ноко, с него ответ потребует. Волей-неволей Ноко придется отправиться на поиски сестры. Ведь он старший брат и, значит, хозяин над ней.

Потом она вспомнила, как дедушка привел ее на место стойбища Каундига, как она бродила от дерева к дереву, искала на них зарубки сородичей и как она, Стилла, припала к обгоревшему пню и плакала. «Может быть, снова пойти туда, поставить крохотный шалашик и начать новую жизнь на родном берегу? Но где тот берег? Кто скажет, как зимой добраться туда?»

Вскоре ей попался охотничий шалаш. Он стоял в распадке, прилепившись к каменистому склону горы, до половины заметенный снегом. Стилла протоптала к нему тропинку, выбила жердь, подпиравшую дверь из кедровой коры, и вошла внутрь. Она не удивилась, увидав на земляном полу погасший очаг, а у стены топчан, покрытый старенькой, вытертой оленьей шкуркой. А в углу на полочке стояли два берестяных кондюго; в одном было несколько горстей риса, в другом – соль. Значит, шалаш недавно служил пристанищем соболевщикам. О том, что люди скоро могли вернуться сюда, Стилла не думала. Она так устала от долгой ходьбы и волнений, что нуждалась хотя бы в коротком отдыхе.

Девушка сняла ружье и кожаную сумку, положила их на топчан и принялась разогревать очаг. Когда огонь разгорелся, со стен потекла вода. Но девушка твердо решила приспособить шалаш себе для жилья. Уходить дальше не было смысла, в пути могла застигнуть пурга, а здесь она выспится, отдохнет, подкрепит свои силы. А если лыжня приведет сюда Ноко, она примет брата. Если же сам Копинка явится, так просто в руки не дастся ему: его застрелит и себе пустит в сердце пулю…

Она достала из мешка котелок, вышла и набрала в него снега, потом повесила котелок над огнем. Когда вода закипела, села завтракать. Она съела две пресные лепешки с куском юколы, запила крутым кипятком и тут же у огня легла и проспала весь день.

Она проснулась на закате, когда в очаге не осталось ни уголька. Пока не наступили сумерки, Стилла вышла собирать валежник.

Через распадок переходило стадо диких кабанов. Впереди шел, потупив морду с острыми клыками, старый кабан – секач. Шерсть на нем была длинная, обвисшая с боков. За ним вразброд двигалось все стадо. А позади, повизгивая, то и дело проваливаясь по брюхо в снег, брел молодой кабанчик. Когда стадо миновало распадок, Стилла кинулась к кабанчику, быстро набросила ему на шею ремень, чтобы не визжал сильно, и унесла в шалаш.

Ночью разыгралась пурга. Ветер с диким воем обрушивался на деревья, слышно было, как где-то поблизости, переламываясь, трещали стволы. Но шалашик стоял у самого подножия каменной сопки, как за щитом, и пурга почти не коснулась его.

Хворосту она натаскала впрок, спички были, мяса тоже надолго хватит. Так что пока ни о чем беспокоиться не надо.

Ну, а как же потом? Не жить же всю зиму в одиночестве! Надо же пробиться к настоящему жилью, к людям… К утру пурга стихла.

Стилла быстро собралась, закинула за спину ружье, встала на лыжи. Лес после пурги выглядел ужасно: голые деревья, раскинув черные ветки, стояли притихшие, ободранные, словно просили помощи. Особенно поразила Стиллу молодая сосна с переломленным тонким стволом. Зеленая вершина склонилась, но еще не упала на землю, еще держалась на весу, но стоит сильно подуть ветру, как она упадет, погибнет…

«Вот так же и моя судьба», – печально подумала девушка.

Она подошла к дереву, прижалась щекой к холодному, покрытому крупной изморозью стволу и, впервые за время скитаний по лесу, залилась слезами.

Когда успокоилась и пошла дальше, зарубки на деревьях привели ее к горному перевалу. Здесь она увидела свежую лыжню и, не задумываясь, двинулась по ней. Вдруг она почуяла запах дыма. Ветер принес этот запах так неожиданно, что Стилла замерла от удивления. Но она не побежала назад, а смело пошла навстречу людям…

У костра сидели три охотника. Один был пожилой, лет пятидесяти, с узкой бородкой, склеенной изморозью. Он ворошил тростинкой розовую золу, – видимо, выбирал уголек, чтобы разжечь трубку. Второй – помоложе – держал на ладони кружку и медленно отхлебывал горячий чай. А третий – совсем юноша – сидел на пенечке и чинил лыжу.

– Сородэ! – тихо поздоровалась она.

– Сородэ! – разом ответили все трое, а пожилой добавил: – Как раз к чаю пришел.

На Стилле были штаны, заправленные в торбаза, меховая кухлянка, шапка-ушанка, и охотники не сразу угадали, что перед ними девушка.

– Куда твоя лесная дорога идет? – спросил пожилой ороч. – Много добыл соболей?

– Не стреляла, – смущенно ответила она, снимая шапку. Длинные черные волосы рассыпались по плечам.

– Гляди, ты девушка есть! Наверное, в твоем стойбище охотников не осталось, что соболевать послали тебя?

– Никто не посылал, сама пошла.

– Ладно, садись, чаю попей, потом расскажешь. – И, показав рукой на юношу, объяснил: – Это Петр будет, сын. А это – Тимофей – брата моего тоже сын.

Стилла закивала головой.

Тимофей поднялся, освободил место у костра. Она села, достала из мешка кусок юколы, лепешку.

– Кто будете вы, из какого стойбища? – робко спросила Стилла, когда ее глаза встретились с глазами Петра.

– На реке Ма стойбище наше. Пунадинки мы. Слышала?

Стилла не знала, где находится речка Ма, но о роде Пунадинка слышала от дедушки Серафима. Она и сказала об этом.

– Так ты Копинка? Серафима дочь? – спросил Пунадинка-старший.

Она промолчала.

– Ладно, покушай, после расскажешь.

И она поняла, что ей придется обо всем рассказать.

– Дальше опять сама пойдешь или с нами? – спросил Петр, когда Стилла закончила рассказ.

– А можно с вами?

– Почему нет? – ответил Петр и посмотрел на отца, как бы прося его подтвердить, что девушке можно пойти с ними.

– Конечно, чего там.

Пунадинка-старший взял у Стиллы с колен ружье, внимательно осмотрел.

– Это ружье мапача мне оставил, – сказала Стилла.

– Помню его. Два раза, наверно, на охоте встречались. А один раз у костра ночь провели. Добрый был человек. – И погодя спросил: – Говоришь, всю дорогу никто за тобой не гнался?

– Никто!

– Может, гнался, да пурга лыжню смешала. В другую сторону повела…

Петр насторожился. – Все равно не пошла бы обратно, – перехватив тревожный взгляд юноши, решительно заявила Стилла.

– Твое дело, конечно, – сказал Пунадинка-старший – Однако, Копинки все равно не забудут, что ушла от них.

– Я – Каундига! – твердо заявила она. И охотник сказал примирительно:

– Вижу, ты смелая девушка есть. Сама думай, как тебе лучше.

Петр подхватил:

– А что, ама, думать ей! С нами пойдет!

Отец промолчал. И его молчание восприняли как согласие.

Через час они тронулись в путь.

С этого дня для Стиллы Каундиги началась новая жизнь, полная тревог и забот, однако не лишенная счастья.

Войдя в семью Пунадинки, она полюбила Петра и дала согласие стать его женой.

В конце весны, когда таежные реки очистились ото льда, старый Пунадинка отправился на оморочке в стойбище Копинка к Ноко, просил его приехать помириться с сестрой и, как положено по орочскому обычаю, вынести ее на руках из юрты и передать в руки Петру.

Ноко все еще помнил обиду, нанесенную ему Стиллой, и долго отказывался ехать. Но потом уступил. Взял с собой жену и двух детей, отправился на далекую реку Ма. Отказался от выкупа, выдал сестру за Петра и остался жить на новом месте, в стойбище рода Пунадинка.

А спустя три зимы, когда Пунадинки перебрались на морское побережье, Ноко тоже поехал с ними.

Он решил никогда больше не расставаться с сестрой, потому что не было у него дороже человека, чем Стилла. Только не любил, когда ее называли Мария.

«Откуда, – думал Ноко, – это новое имя у сестры?»

Я спросил Марию Ефимовну:

– Почему вы дали вашей младшей девочке имя Стилла, ведь она не последняя из рода Пунадинка?

– Мой брат Ноко так захотел. Мы с мужем согласились. Пускай, чего там! Теперь наша Стилла на счастье растет.

– А я помню твоих Каундига, – вдруг сказал Тихон Акунка. – И Ефима Платоновича, отца твоего, мало-мало помню. Добрый охотник был, ох добрый! Бывало, на медведя пойдет – ружье в снег бросит и за копье берется. Сильно метал копье, ай-я гини! Прямо в сердце зверю!

– Скажи, Тихон Иванович, а с виду какой отец был?

Акунка внимательно посмотрел на Марию.

– Глаза у тебя Ефима Платоновича есть.

– А у Стиллы, скажи, тоже глаза отца моего?

– И так может быть. С одного кедра орешки близко падают.

Море шумело, волны захлестывали сизую, усеянную галькой косу.

С берега доносились громкие голоса. При свете мигающих фонарей рыбаки нагружали камнем широкие сетки-пикули, вывозили их на кунгасе в море, к неводу.

Близкое утро сулило богатую добычу.

Врач из рода Акунка

В семь утра на комоде зазвонил будильник. Проснувшись и открыв глаза, Валентина не сразу вспомнила, что с вечера, по студенческой привычке, завела часы на семь. Могла завести на девять, ведь торопиться сегодня некуда. В больницу она начнет ходить с завтрашнего дня.

Валентина полежала, понежилась в постели, но сон больше не шел. Она неторопливо встала, подошла к открытому окну. Над рекой клубился туман. Быстрая вода шумела на перекатах, плескалась у прибрежных камней.

Река сразу потянула к себе. Девушка перемахнула через подоконник и побежала на берег. Прыгнула на большой ноздреватый валун и несколько минут вглядывалась вдаль. На горизонте уже просвечивала заря.

Три лета не приезжала она домой, соскучилась по родным местам. Сдав в институте государственные экзамены и получив диплом врача, считала дни, когда вернется в Уську. Да и жители поселка давно ждали первого орочского врача. Вчера вечером, когда поезд подходил к станции, Валентина не сразу поверила, что это ее пришли встречать столько людей. Не успела выйти из вагона, как к ней потянулись десятки рук.

– Сородэ, Валентина!

– Сородэ, мамка-доктор!

– Когда больных принимать будешь?

– Наверно, завтра будешь?

Она не успевала отвечать. Растроганная встречей, шла домой. Но и дома ее ждало не меньше людей, чем на станции. Кому не хватило места за столом, расселись на полу.

Когда пришел Николай Павлович, все встали, приветствуя учителя. А Валина мать подошла к Сидорову и со слезами радости сказала:

– Спасибо, Николай Павлович, наша дочь доктором вернулась.

– Вам спасибо, Евдокия Степановна, – ответил учитель, – она ваша дочь…

– Все равно, ты нашим орочским детишкам как отец был… У тебя в интернате жили, дома редко когда бывали. После, когда подросли, в большой город уехали…

– А помните, Евдокия Степановна, как Валентину в интернат привели, как она первое время дичилась, скучала, рвалась обратно домой? И когда вы пришли за дочерью, я долго уговаривал вас, чтобы оставили девочку.

– В то время, сам знаешь, я темная была, много чего не понимала, – призналась Евдокия.

Ему было понятно волнение матери: из восьми детей она потеряла маленькими семерых. Одна Валентина осталась. А несколько лет назад умер от воспаления легких муж Евдокии.

Над тайгой поднималось солнце. Все меньше оставалось на реке тумана. Ветер погнал рваные клочья к сопкам. Тумнин стал виден до самого дальнего кривуна. А там, где в него впадала Худями, от берега к берегу пролегла темная полоса, так знакомая Валентине с детства.

Кажется, ничего здесь не изменилось за три года, и все же волнение не покидало Валентину. Может быть, потому было так неспокойно на душе, что с этого дня начиналась для девушки новая жизнь.

Подумав, что мать уже проснулась, она спрыгнула с валуна и побежала к дому. Но мать еще спала. Чтобы не будить ее, Валентина снова полезла в окно.

Достала слежавшиеся в чемодане платья, белый докторский халат, шапочку и включила утюг. Надо было приготовиться к первому рабочему дню.

В это время мать проснулась.

– Старушка Адьян от нашей атаны приходила. Атана просит, чтобы ты скоро зашла к ней.

Доктор Акунка приходилась старейшине рода Анне Васильевне прапраправнучкой. Когда Валентина родилась, старушка на радостях пришла к учителю.

– Скажи, Николай Павлович, сколько теперь моих Акунков будет?

– Сами должны знать своих сородичей, Анна Васильевна, – ответил Сидоров.

– Всех знаю, конечно, а сосчитать не могу, помоги.

– Ну, давайте сосчитаем вместе. – И стал называть всех ее сородичей, старых и пожилых орочей уважительно, по имени-отчеству, а молодых просто по имени. – Сорок два человека – вот сколько…

– Ай-я кули! Наверно, так!

Род Акунка, по словам Николая Павловича, считался у орочей самым большим. По берегам многих рек когда-то кочевали Акунки, отмечая свои пути зарубками на деревьях.

На глазах Анны Васильевны рождались и умирали сородичи. Она пережила своих детей и многих своих внуков.

Не желая быть никому в тягость, старушка попросила учителя устроить ее в дом для престарелых. С тех пор и доживала она свой век в этом просторном доме, в одной комнате с безродной бабушкой Адьян.

Но сородичи не забывали свою атану. Часто навещали ее, приносили подарки, а на праздник брали ее к себе.

Вчера, когда орочи шли на станцию встречать своего доктора, бабушке тоже хотелось пойти, но ее не взяли. В последнее время она чувствовала себя совсем слабой.

Адьян встретила Валентину в сенях:

– Атана давно ждет тебя. – И подвела доктора к постели Анны Васильевны.

Валентина присела на край кровати, обняла бабушку за сухие узкие плечи, поцеловала ее в желтую и жесткую, как пергамент, щеку.

– Сородэ, атана!

– Сородэ, аса хитэни![26]26
  аса хитэни – дочь, дочка


[Закрыть] – И, пожевав остывшую трубку, тихим голосом сказала: – Долго, однако, живу я. Устала. А ты, наверно, совсем большая стала. Сказки говорить уже не надо тебе. Помнишь, какие сказки тебе говорила?

– Я, атана, твои сказки не забыла.

– Ладно, детишкам своим расскажешь.

– Я еще не замужем, атана.

– А тебе сколько зим, аса хитэни?

– Двадцать пять, атана.

– А меня, когда тринадцать зим было, в жены продали.

– Это больше ста лет назад было?

– Наверно. Я в то время на речке Хуту жила, Когда мой старший брат Петр из шалаша на руках вынес меня и мужу в руки передал, помню, муж уронил меня. Старики испугались. Говорили – долго не проживу. Однако, многих пережила я. Наверно, старше меня никого в нашей Уське нет. – И, погодя минуту, спросила: – Ты, хитэни, верно доктором стала?

– Конечно, атана.

– Может быть, глаза мне вернешь?

– Не знаю, атана. Глаза лечить не могу. Глаза другой доктор лечит. Но я, атана, посмотрю тебя, сердце твое послушаю. Скажу, какое оно. Лекарство тебе пропишу, если надо.

– Ладно, послушай сердце.

Валентина приподняла бабушку, проверила пульс. Потом выслушала сердце, простучала молоточком грудь. Анна Васильевна смотрела на доктора открытыми невидящими глазами, зажав в ладони остывшую трубку, с которой, кажется, не расставалась всю жизнь.

– Ты, атана, молодец, – сказала Валентина, укладывая бабушку на подушку. – Еще много зим проживешь. Буду через день приходить к тебе, уколы делать.

– Приходи, расскажешь кое-чего, – по-своему поняла старушка слова Валентины и попросила спичку, чтобы разжечь трубку.

– Много, атана, куришь. Надо бы совсем бросить.

– Не говори так. Без трубки не могу. Я девочкой курить начала. Ни разу не бросала.

Валентина дивилась памяти старушки: десятки кочевок назвала она, рассказала, в каком году река выходила весной из берегов, сколько лесных пожаров прошло на ее глазах. Любое важное событие в жизни рода непременно связывала с какой-нибудь приметой.

– Когда твой отец, Федор Васильевич, родился, помню, большая пурга была. Марью твой дедушка Василий в тайгу увез, в шалаше оставил. А когда она там Федора родила и за сыном Василий поехал, два солнца из-за пурги до шалаша не мог добраться. Когда добрался, Марья уже мертвая была. А ребенок живой остался. Я его, помню, к себе в шалаш забрала. Выхаживала. Ничего, добрый охотник вырос. – И грустно вздохнула: – Жаль, тебя не дождался. Если бы ты, дочка, в то время, когда Федор слег, доктором была, наверно, не дала бы отцу помереть…

– Знаешь, атана, не от каждой болезни доктор может вылечить.

– Конечно, – согласилась бабушка. – Когда поезд на Тумнин пришел, меня в город возили. Доктор глаза мои посмотрел, сказал, что трудно их вылечить. Это зимою дело было, а весной, когда по Тумнину лед пошел, я видеть совсем перестала.

– Если бы ты, атана, помоложе была, можно было бы операцию сделать тебе. А ты ведь у нас совсем старенькая…

– Пускай, чего там, – махнула она рукой. – Много глаза мои повидали. Тоже устали, наверно. – И попросила: – Посиди еще, расскажи кое-чего…

Валентина, держа в своих ладонях ее худые, в темных морщинах руки, стала рассказывать о городе, где училась, и какой он из себя, город.

– Вот видишь, хитэни, – оживилась Анна Васильевна, – прежде я тебе сказки говорила, а нынче ты говоришь мне…

– Так ведь не сказка это, атана. Бабушка задумалась.

– Жаль, рано я на свет родилась. Если бы я помоложе была, с тобой бы в большой город съездила. А раз не могу, думаю, сказку мне говоришь.

В это время на реке послышались голоса. Валентина выглянула в окно. К берегу приставали ульмагды.

– Из Джугжи люди прибыли, – сказала Адьян. – Наверно, к тебе они, Валентина.

Никогда еще столько людей сразу не приезжали к доктору. И хотя нуждалось в лечении всего несколько человек, к Валентине записались все.

Она начала прием утром и закончила его поздно вечером, когда над тайгой уже вовсю пылал закат.

Очень усталая и в то же время счастливая шла она домой – первый орочский доктор из древнего рода Акунка.