Текст книги "С пером и автоматом"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Политработник

Часть, в которую прибыл Чапичев из госпиталя, стояла на Кубани. Командир батальона Головин – высокий, подтянутый майор с черным кустиком усов на белом, почти девичьем лице – встретил Якова сухо. Он уже знал, что Чапичев журналист, поэт. А батальону нужен был боевой комиссар. Но делать нечего.

– Собрать батальон, чтобы представить вас, сейчас невозможно, – как бы извиняясь, сказал Чапичеву комбат. – Каждый солдат на своем месте. А немцы не дают покоя. Жмут со всех сторон…

– А зачем собирать? – ответил Чапичев. – Сам всех обойду. Так даже лучше, и знакомство будет прочнее.

– Ну-ну. Вон там в перелеске стоят минометчики. Можете начать с них. Связной вас проводит.

…Возле миномета находился весь расчет: один солдат лежал в окопе, наблюдая за противником, остальные чистили мины, автоматы.

Младший сержант Пронин по всей форме представился Чапичеву и доложил, что после ночного боя расчет занимается чисткой оружия.

– Хотели утром, да немец помешал, – добавил Пронин.

– Хорошо, продолжайте, – поздоровавшись, сказал Чапичев. – А то как бы снова фашисты не помешали. Не дают они вам отдохнуть.

– И мы перед ними в долгу не остаемся, – с подчеркнутой гордостью ответил Пронин.

– Да уж пора бы научиться, – с нарочитой строгостью заметил Чапичев. – Нужно, чтобы они там не знали покоя ни днем ни ночью.

– Стараемся. А вы к нам надолго?

– Побуду. А что?

– Ну, значит, убедитесь сами, что мы недаром едим солдатский хлеб.

Постепенно завязался непринужденный разговор. И вдруг, посмотрев вдаль траншеи, Пронин таинственно прошептал:

– Ребята, подтянись! Главком идет!

Солдаты быстро начали отряхиваться, прихорашиваться.

Чапичев выжидал, стараясь понять, что все это значит. Потом почувствовал, что здесь кроется какая-то шутка.

Через минуту из-за поворота траншеи появилась ладная, улыбающаяся девушка-санинструктор. Увидев старшего по званию, она, как положено, доложила о себе и тут же обратилась к минометчикам:

– Ну, здравствуйте, мои замарашки, – певуче и нежно заговорила она звонким голосом. – Отчего же это вы сегодня опять такие черненькие?

– Зато он, – Пронин кивнул на миномет, – блестит как самовар!

– А вы не очень-то начищайте, – серьезно погрозила пальчиком девушка. – У немцев теперь бинокли вон какие мощные: заметят блеск вашего самовара – шарахнут изо всех орудий. – И вдруг сурово добавила: – Слышала, как вы тут всю ночь громыхали. И чего, думаю, людям не спится!

– Так тэ не мы ствол миномета драялы, – не спеша заговорил медлительный солдат-украинец с забинтованной от локтя до плеча левой рукой. – Заодно и окопы немцам почистыли, ось, на бинокль, подывись, дэ вона учорашня огневая точка. Нэма? То те ж!

– Нэ-ма! – передразнила девушка. – А ты, Грицко, чего не в госпитале?

– Мой фриц еще пасэться в табуни, – все так же не спеша отвечал солдат, – от знайду ему бугорок повеселите, та кол подлиныпе, тогда и пиду в госпиталь.

– Досидишься до гангрены! – уже начала сердиться девушка.

– Люба, так же нельзя! – с напускной серьезностью заметил пожилой угрюмоватый солдат с двумя нашивками за ранения на гимнастерке и медалью «За отвагу». – Парень целое утро готовил тебе нежные слова, а ты ему такое, что и не выговоришь! Гангрену какую-то выдумала.

Но Люба не приняла шутки.

– А котелки?! – воскликнула она с ужасом. – Неужели вы из них будете есть?

Каждый молча посмотрел на котелки, лежавшие как попало на дне окопа.

Солдат-украинец почесал затылок и, глядя девушке в глаза, совершенно серьезно ответил:

– Учору дюже жирный борщ був, жалко сало смывать.

– Ладно уж, вымою. А ты немедленно собирайся! – сказала Люба раненому. – Товарищ капитан, прикажите ему отправляться в санчасть! – обратилась она за помощью к Чапичеву.

В это время над самой головой завыла мина.

– Одурел фриц! – зло крикнул Пронин. – Сам себе могилу роет.

Вторая мина разорвалась метрах в десяти позади окопов. Третья еще ближе.

– Прицельно бьют! – кивнул солдатам, ухватившимся за миномет, Пронин.

Все быстро перебежали по траншее вправо. А на прежнем месте, там, где стоял миномет, разорвалась очередная вражеская мина. Когда взметнувшийся фонтан сухой земли опустился комьями и мелкой дымящейся пылью на землю, солдаты быстро вернули свой миномет на прежнее место. Люба, протащив за руку раненого, уселась на дне воронки и стала перевязывать его.

Теперь мина разорвалась справа, недалеко от того места, где только что прятался расчет.

«Молодцы, научились воевать», – с удовлетворением подумал Чапичев и стал помогать санинструктору делать перевязку.

– Вы разве медик? – видя, что капитан помогает ей довольно умело, спросила Люба.

– Завязывайте снова! – заметив посинение вокруг раны, строго сказал Чапичев. – И немедленно в санчасть! – Затем, перехватив правую руку растерявшегося бойца, Яков крепко пожал ее и уже по-дружески добавил: – Не бойтесь, через недельку-другую вернетесь к своему самовару. Мы еще вместе фрицев угощать будем.

Солдат благодарно козырнул и ушел.

– Товарищ капитан, а разве заражение у него еще не началось? – виновато спросила Люба.

– Не мог же я при нем об этом говорить. Зачем пугать парня. Нужно принимать срочные меры, – ответил Чапичев озабоченно. – Догоните и ведите прямо к хирургу.

– Есть, прямо к хирургу! Так вы все-таки врач, раз сразу определили?

– Нет, не врач, Люба. Просто я видел много всяких ран…

Девушка смотрела на капитана недоверчиво и ждала ответа на свой вопрос.

– Я – политработник. А это то же, что врач.

Минометчики хорошо знали своего «ротного врача», как они называли Любу, и относились к ней с глубокой симпатией. Знали ее нелегкое безотцовское детство, то, что мать ее находилась в блокированном Ленинграде и от нее не было никаких известий. Знали даже о неудачной любви ее. Но больше всего минометчики восхищались смелыми, прямо-таки не женскими поступками девушки на фронте.

Однажды гитлеровцы сильной атакой потеснили наш полк, и в том числе минометную роту. Целые сутки не стихал бой, без отдыха, сна и пищи. Люба находилась вместе с солдатами на переднем крае: выносила раненых, оказывала им первую медицинскую помощь, эвакуировала в санбат.

На нейтральной полосе, которую немцы держали под обстрелом, осталось много раненых. И вдруг солдаты, которые приводили себя в порядок, увидели Любу, по-пластунски подбиравшуюся к нейтральной полосе. Отважная санитарка оказывала помощь раненым и начала переносить их в расположение батальона. Это вдохновило солдат, и они дружной контратакой вернули потерянные накануне позиции.

Об этом и многих других эпизодах думали сейчас минометчики, глядя вслед убегающей Любе.

…Яков Чапичев уловил далекий выстрел и рванулся к миномету, вместе с Прониным они столкнули его на дно воронки. И тотчас раздался взрыв недалеко от того места, где стоял миномет.

Бойцы удивленно посмотрели на капитана, а Пронин робко спросил:

– Как вы узнали, что сюда ударит?

– Дело это простое, – отшутился Чапичев. – Повоюете с мое – научитесь.

Миномет перенесли в правую сторону, и Чапичев разрешил открыть ответный огонь. Сначала Яков прислушивался к вою мин, потом взялся сам корректировать огонь. После нескольких выстрелов немецкий миномет умолк. С полчаса ждали, думали, что обнаружит себя в другом месте, но он продолжал молчать.

Появился комбат и сообщил, что с КП видел, как точным попаданием был уничтожен весь вражеский расчет.

– Молодец, Пронин! – сказал он и добавил: – Представляю к награде.

– Это не меня, – краснея, проговорил Пронин, – а товарища капитана надо представлять. Он корректировал. Я только выполнял его команды.

– Вот как? – заинтересованно посмотрев на Чапичева, проговорил комбат и пожал руку капитану. – Спасибо, выручил. А то, проклятый, три дня не давал покоя.

Потом комбат кивнул в сторону пулеметчика. О нем он давно собирался поговорить с замполитом, но все не находил удобного времени.

– По-моему, он очень боится фашистов и стреляет не целясь.

– Бывает и такое, – ответил Чапичев.

– Побеседуйте с ним. Мне кажется, что он всегда очень торопится, боится подпустить гитлеровцев на расстояние прицельного огня. И если ему не помочь, то немцы, глядишь, самого уволокут. – И немного помолчав, добавил: – А на полигоне он стреляет метко, потому и не хочется передавать пулемет другому. Словом, займитесь этим пулеметчиком.

Чапичев обрадовался, что командир признал его.

Был первый по-летнему теплый день. Солнце припекало, и солдаты, несмотря на то что им то и дело приходилось отбивать атаки противника, находили время для того, чтобы понежится без рубашек в лучах солнца.

И вдруг по окопам прозвучала тревожная команда:

– Танки!

– Немецкие танки!

– А где же бронебойщики? – спросил Чапичев.

– Да у нас тут только один, – ответил рядом сидевший солдат. – Абакар Фрицелуп. Но что он может сделать…

– Абакар здесь?! – оживился Чапичев и, пригнувшись, побежал туда, где находился знаменитый бронебойщик. Слава о нем шла по всей армии. Фрицелупом Абакара Магомедова прозвали за то, что он не пропустил ни одного немецкого танка. Разговор о нем Чапичев слышал не раз, но познакомиться с этим воином ему еще не довелось.

Нашел он Абакара в глубоком окопе на небольшой возвышенности. Было ясно, что бронебойщик выбрал самую открытую местность, где в первую очередь могут пойти танки.

Подбираться к нему пришлось ползком, чтоб не привлечь внимание немецких снайперов. И все же чем-то Яков себя выдал – над ним одна за другой просвистело несколько вражеских пуль.

Спустившись в окоп к бронебойщику, Яков удивился необычайному занятию степняка. Сначала он подумал, что Абакар молится – обе ладони, сжатые вместе, подносил к лицу и какое-то время их так держал. Но это не мешало ему зорко следить за приближающимися танками, которые грохотали и ревели так, что дрожала окружавшая окоп сухая трава. Чапичев вспомнил, что многие степняки табак не курят, а нюхают.

– Что, Абакар, насвай нюхаешь?

Тот отрицательно покачал головой и пояснил, что насвай не нюхают, а за губу кладут и посасывают.

– Нашли о чем говорить! – зло пробубнил пожилой солдат Дацюк – второй номер бронебойщика. – Фриц за горло берет, а они о табаке…

Но Абакар словно и не слышал этих слов. Не прикасаясь к своему хорошо замаскированному противотанковому ружью, он невозмутимо продолжал:

– Родной трава нюхаю. В степи растет. Отец прислал. – И тут же пояснил Чапичеву;

– Мои отец, мой дед и прадед был спокойный, как скала. Я родной трава смотрю, нюхаю – тоже спокойный, как скала. Палец не дрожит.

– Абакар! – вдруг заорал напарник. – Стреляй!

Абакар звал, что его помощник, украинец Дацюк, человек пожилой, впервые на фронте, и потому волнуется, горячится. Тем более что перед ними танки – враг грозный и опасный. С ними шутки плохи. Упустил момент – клади голову на плаху. Все это Абакар знал, чувствовал, но выразить словами, чтобы успокоить друга, не умел. И все же он не спешил открывать огонь, а только посматривал на небо чаще обычного, и когда напарник уже потерял терпение, сказал как можно спокойнее.

– Ты, друг, не бойся этих чертей. Один твой брат-украинец гранатами и бутылками с горючей смесью несколько танков уничтожил. Сам читал. А у нас – грозный бронебоиха.

Дацюк и сам понимал, что нужна выдержка, смелость. Он ведь затем и в партию вступил, чтобы пример другим в этом показывать. Помнил свое обещание при получении партийного билета – драться с врагом, не жалея сил. Все помнил, но нервы… Страшно!.. Такая ведь махина прет на тебя. Хотя бы чуть в сторону, чтобы в бок его лупануть. Но нет, идут прямо на них…

Танки уже рядом. Они шли уверенно и быстро. И никто по ним почему-то не стрелял…

А степняк-бронебойщик, глядя в черные железные глазницы машин, изрыгающих смерть, опять поднес к лицу пучок сухой травы…

«Черт возьми! Надо же иметь такую выдержку! – думал Чапичев. – Сюда бы фотографа. А еще лучше кинооператора. И чтобы показать одновременно и эти надвигающиеся танки, и мужество советских воинов, и этого невозмутимо спокойного бронебойщика, нюхающего родную траву. Вот уж поистине – скала!»

И вдруг Абакар молниеносным движением засунул за пазуху траву и упал на землю. Не лег! А буквально плюхнулся к своему заждавшемуся оружию, и тотчас, кажется, раньше самого выстрела, закружился головной танк. Раздалось еще несколько выстрелов, и он загорелся. Абакар перенес огонь на второй. Не прошло и минуты, как, чадя и постреливая, уходил враг восвояси. Но вот грохнул еще один выстрел, и уползающий с поля боя танк замер на месте. Открылся башенный люк, и в облаке дыма оттуда вывалился грузный немец. С поднятыми вверх руками он направился в сторону советских солдат. На нем горела одежда, и он кричал изо всех сил. Минометчики набросили на него плащ-палатку и спасли от огня.

Чапичев глянул на Магомедова: бронебойщик нюхал родную траву.

«Теперь, видно, чтоб успокоиться», – подумал Яков. Но Абакар развеял это предположение своим замечанием:

– А побежал бы этот немец на свой сторона – совсем погиб! Или сгорел, или свой эсэс застрелил!

«Вот тебе и скала!» – подумал Чапичев и по старой привычке вынул блокнот, чтобы хоть кое-что записать о нем для наградного листа. – Сколько в нем человечности! Об этом мужественном воине, конечно же, надо бы написать стихи. Да времени нет. Может быть, когда-нибудь и напишу. А сейчас главное – по достоинству отметить солдата за подвиг».

Гитлеровцы успокоились, и Чапичев направился к пулеметчику, о котором говорил ему комбат. Пулеметчик, как и следовало ожидать, оказался на своем месте. Его звали Саша Киселев. Молодой солдат был невысокого роста, коренастый и сильный. Пухлое лицо его уже успело загореть до черноты. Сверкали только зубы, ровные и мелкие. Когда он улыбался, они как-то по-особому озаряли его лицо, и Саша казался совсем юным. Но глаза его не улыбались, потому что, даже разговаривая, он почти не отрывал взгляда от вражеской линии окопов.

Познакомившись и немного поговорив с пулеметчиком, Чапичев понял, что он боится прозевать врага. Надо посидеть с ним во время боя и действительно понять, в чем тут дело.

Вторым номером Киселева был юркий и тонкий казах Омар Темиров. С ним у Чапичева завязалась оживленная беседа о Голодной степи – родине Омара, по которой Чапичеву дважды в жизни приходилось проезжать.

Когда Чапичев бросил неосторожную фразу: «Как бы все же накормить Голодную степь», Омар так и вспыхнул:

– Голодный степь сам может целый государство прокормить! – и живо стал рассказывать о своих планах возрождения этой полупустыни.

Оказывается, Омар учился на агронома и с последнего курса убежал на фронт. Он так и сказал «убежал».

Он заговорил о фонтанах животворящей воды, которые могли бы ударить в степи, если добраться до ее подземных озер.

На бруствере вдруг взвились фонтанчики сухой земли, и по всей вражеской линии пошла винтовочная и пулеметная трескотня.

Киселев впился в рукоятки пулемета, весь превратясь в зрение. Омар держал наготове ленту.

Немцы с криком высыпали из окопов и пошли в атаку. На ходу они выстраивались в четкие «железные» звенья.

– Саша, – тихо и проникновенно обратился к пулеметчику Чапичев, – будешь стрелять, вспомни о моем автомате.

Киселев недоуменно взглянул на замполита, взявшего наизготовку свое оружие.

– Он ведь не достанет так далеко, как пулемет. Так ты, пожалуйста, подпусти их поближе, чтоб и я мог немножко почесать им пятки.

– Понятно, – улыбнулся Саша. – Может, вы и начнете, товарищ капитан? Это будет мне сигналом.

– Договорились, – ответил Чапичев, а про себя подумал: «Люблю догадливых людей».

Саша чуть не нажал на спусковой крючок, но вовремя удержался и виновато зыркнул на капитана.

– Соседи стреляют, потому что у них винтовки – прицельный огонь. А у нас – сенокосилка. Мы будем косить без особого прицела, зато подчистую, – и, чтобы еще хоть на какую-то минуту удержать палец пулеметчика на спусковом крючке, спросил: – На сенокосе бывать не приходилось?

Саша Киселев плотнее припал к пулемету. Одной рукой он смахнул со лба пот, заливавший глаза, а другую так и не отнимал от спускового крючка.

Немцы шли плотной стеной. По ним стреляли уже и справа и слева. Но они двигались прямо на молчавший пулемет.

– Еще немножко, – одним дыханием сказал Чапичев. – Потерпи еще чуточку. Сразу целимся в середину колонны… Потом ты поведешь направо, я – налево.

– Давайте, товарищ капитан! – чуть не плача, взмолился пулеметчик, – а то, видите, гранаты готовят.

– Саша! Прицел… – еще оттянул какие-то секунды Чапичев и вдруг одновременно с командой «Огонь» дал автоматную очередь.

Пулемет заработал грозно и четко. Саша удивился, как качнулась и стала рушиться «железная стена»: сначала как бы раскололась пополам, потом стала разваливаться по частям. В рядах гитлеровцев взорвалось несколько гранат: наверное, их приготовили, но не успели пустить в действие до того, как хлестнули по ним густым пулеметно-автоматным огнем.

Вскоре все поле было усеяно гитлеровцами, многие из которых еще стреляли и что-то кричали. А пулемет все строчил и строчил.

– Возьми правее, соседям помоги! – посоветовал Чапичев в ту единственную секунду, когда пулеметчик умолк, чтобы перевести дыхание и перезарядить ленту.

Саша повел пулеметом направо. Но теперь он открыл свое левое плечо, и на смуглом теле вдруг вспыхнул алый фонтанчик. Саша сгоряча не понял, что произошло. Чапичев рывком дернул пулеметчика за пояс. Тот испуганно оглянулся и только теперь почувствовал боль в плече. Выхватив из кармана гимнастерки перевязочный бинт, Яков наложил его на рану, придавив ее правой окровавленной рукой Саши, и крикнул;

– Прижми покрепче! Не пускай кровь. Я сейчас, – и он прильнул к пулемету, кивнув Омару, давай, мол, ленту.

Немного остывший пулемет снова застрочил. А гитлеровцы густой зеленой волной снова накатывались на наши окопы.

– Откуда же их столько набралось?! – в недоумении воскликнул Чапичев. – Обыкновенная хитрость? Да. Падают, отлеживаются и опять вперед!

Вдруг кто-то с силой дернул за руку Якова и оторвал его от пулемета. И тут же чем-то тупым ударило в голову. Хватаясь правой рукой за станину пулемета, Яков стал беспомощно сползать в окоп, еле различая слова Омара:

– Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Потом снова заработал пулемет. Это, видно, Омар открыл огонь. Больше Яков ничего не слышал…

* * *

И снова госпиталь. Больничная койка. Вынужденное безделье, которое не терпел Чапичев. Советская Армия гнала врага на запад, и Якову хотелось воевать, чтобы приблизить то время, когда можно будет засесть за стол и спокойно писать стихи. Он был полон творческих планов. Он решил написать поэму, в которой восславит подвиги своих товарищей-однополчан. Он знал, что ему ничего не нужно придумывать: то, что он видел собственными глазами – сильнее всякой фантазии.

Когда врач разрешил ходить, Чапичев взял на себя обязанности агитатора и часто выступал с беседами перед ранеными солдатами и офицерами.

Однажды ему попала в руки газета, в которой была напечатана корреспонденция о подвиге летчика-крымчака Амет-Хана Султана, лично сбившего более тридцати фашистских самолетов и девятнадцать в групповых боях. В газете сообщалось, что отважному летчику присвоено звание Героя Советского Союза. Сердце Чапичева наполнилось гордостью за земляка-героя. В тот же день он посвятил ему стихотворение:

 
Орлиное сердце тревожно стучит,
Как вспомнит Амет небо Крыма.
Он знает, что мать его ждет и не спит
Ночами в Алупке любимой…
Там славная девушка летчика ждет,
И встреча их не за горами.
И водит под небом Амет самолет,
Сбивая и «вульфы» и «рамы».
 

Тут же он прочитал стихи раненым.

– Я уверен, – сказал Чапичев, – Амет-Хан Султан еще не раз проявит себя. Имя его попадет в летопись нашей славной истории. И Чапичев не ошибся.

Амет-Хан одним из первых совершил воздушный таран, а в конце войны уничтожил над Берлином один из последних самолетов фашистской авиации. Советское правительство высоко оценило подвиги воздушного аса, присвоив ему дважды звание Героя Советского Союза. Долго потом еще Амет-Хан Султан не расставался с небом, передавая свой богатый боевой опыт молодому поколению летчиков-истребителей.

Но это было потом. Об этом Чапичев, разумеется, тогда не мог знать: он лишь догадывался, что его земляк совершит еще немало блистательных подвигов.

Второе рождение

Если бы Чапичев просто воевал, рискуя собой каждый день, каждую минуту, он и при этом не отличался бы от сотен и тысяч других политработников. Но он был поэтом и, воюя, создавал книгу о войне. Книгу в прозе, в которую войдут и его стихи. Эта книга должна была стать своеобразным итогом его фронтовой жизни.

Чапичев хотел глубоко понять сущность происходящей войны, психологическую сущность, а через нее – небывалую сущность советского народа, ибо он и только он, этот народ, был главным действующим лицом, основной и определяющей силой войны. Фашисты не были героями. Они были насильниками, грабителями, саранчой, которую нужно истреблять оружием, выжигать огнем и раскаленной строкой.

Все эпические герои прошлого были носителями добра и разума, они потому и стали героями, что народ выдвинул их из своей среды.

И никто не помнит имен рыцарей зла. Но и облик врага нужно показывать со всей его мелкой философией грабителя, стяжателя, лабазника, с его садизмом и беспощадностью, с его крысиной логикой. Врага нужно изучать и на войне, и в мирной обстановке.

Главное же – это будет книга о великих деяниях народа на войне, свидетельства очевидца.

* * *

Бои шли далеко за рубежами Родины, когда Чапичев, оправившись от ранения, вновь оказался на фронте. На этот раз ему повезло. Он вернулся в свою часть, из которой уезжал в госпиталь и которая теперь находилась в Германии. Командир батальона майор Головин сам разыскал Чапичева, написал ему письмо в госпиталь, и это Якову было дороже всего. Значит, полюбил его этот внешне неприветливый, но мужественный человек.

В батальоне Якова встретили как старого знакомого. Старшина Пронин, ставший уже командиром взвода, сказал Чапичеву, что то доброе, что успел в батальоне сделать Чапичев, стало примером для многих однополчан, и потому он полюбился людям.

Стоял теплый день, когда после долгого утомительного марша по труднопроходимым проселочным дорогам полк с боями вышел на подступы к заштатному городку, имевшему большое значение в системе немецкой обороны.

Здесь были непривычные для русского глаза постройки. Низкие продолговатые дома с высокими черепичными крышами походили на какие-то военные укрепления.

Узкие сводчатые окна в них напоминали бойницы старых крепостей.

«Кажется, что люди здесь только тем и занимались, что воевали», – подумал Чапичев, когда впервые увидел в бинокль немецкий дом. Разведка сообщала, что гитлеровцы засели в серых каменных домах, обнесенных железными решетчатыми оградами. Улицы и дороги они заминировали и перегородили баррикадами.

Бойцы устали после долгого пути по бездорожью. Им хотелось отдохнуть, но согласно приказу они должны были решительным ударом взять этот город, превращенный врагом в крепость: даже на ближних подступах соорудили несколько железобетонных дотов.

Прежде чем начать наступление наше командование решило провести разъяснительную работу с бойцами.

Майор Головин сказал Чапичеву:

– Давай, комиссар, приступай к своим обязанностям. Надо сделать так, чтобы каждый боец проникся стремлением во что бы то ни стало выполнить приказ командования – овладеть городом. Ну да не мне тебя учить…

Чапичев тотчас же собрал партийный и комсомольский актив батальона и повел речь о том, как важно взять этот немецкий город и тем самым пробить брешь в системе обороны врага. Это позволило бы нам вбить клин и расчленить немецкие войска на две части. Подробно остановился на обороне противника, на его огневой системе, на инженерных сооружениях, которые предстояло разрушить.

…Полк, совершив смелый обходный маневр, внезапно для фашистского командования занял западную окраину города я стал продвигаться дальше. Враг предпринял ряд контратак, но все его усилия были тщетны. И тогда немцы стали устраивать засады на чердаках каменных зданий. Подпустив на близкое расстояние наши наступающие подразделения, они внезапно обрушивали на них пулеметный и автоматный огонь. Но и это не принесло противнику успеха. Советские воины быстро разгадали хитрость врага и научились бороться с засадами.

Выбитые из окраинных домов, гитлеровцы укрепились в следующем квартале. Наши прекратили атаки, чтобы подготовиться к новому броску. Воспользовавшись передышкой, Чапичев решил побеседовать с бойцами батальона, разместившегося на трех первых улицах. Солдаты прижались к мокрой стене серого здания. Он подошел к ним. Поздоровался. Задал несколько вопросов. Бойцы отвечали неохотно, вяло.

– Устали мы, товарищ майор, – сказал один из красноармейцев.

– И я устал, – признался Чапичев, потом не спеша сел на лафет брошенной немцами пушки, закурил и передал бойцам пачку папирос. Но и закуривали они без особого энтузиазма.

– Знаю, дома нас заждались. Думают, что мы вот-вот вернемся с победой. А тут работы еще чертова уйма, – как бы сам с собой продолжал беседу Чапичев. – Мне вот уже второй месяц нету писем от дочурки. Не знаю, что и подумать.

Откровенное признание офицера в том, что ему тоже трудно, подействовало на солдат лучше всяких воодушевляющих речей. Они сами уже готовы подбодрить Чапичева. И уже не майор, а один из этих смертельно усталых солдат, пожилой усатый боец, сказал уверенно:

– Хоть и кусаются они, как осенние мухи, а подыхать им придется скоро, товарищ майор.

– Это всем ясно, что скоро, – поддержал другой. – Да хочется враз покончить с этой чумой. Домой, может, к пахоте успели бы…

– К пахоте вряд ли успеем, а к сенокосу наверняка вернемся, – заметил Чапичев.

– Ну и то неплохо, – бросив окурок, сказал усатый боец.

– Но помните, наш путь к дому лежит через Берлин. Там мы поставим последнюю точку, – резюмировал Чапичев.

И солдаты снова дружно взялись за лопаты, начали рыть окопы, укреплять занятую позицию.

Ночью, под покровом темноты гитлеровцы снова пошли в контратаку. У них было заметное превосходство, что позволило им очень близко подойти к нашим позициям. И в эту ответственную минуту майор Чапичев с автоматом в руках появился среди бойцов, с которыми беседовал вечером, и во всю силу своего голоса крикнул:

– За Родину! Вперед!

– Ура! – пронеслось по рядам атакующих.

Бойцы дружно бросились на врага. Десятки фашистов были перебиты в рукопашной схватке. Другие бежали, побросав оружие.

Утром Чапичев обходил позиции бойцов. Он был смертельно усталый, но не подавал вида. И те, кто слушал его задорный голос, невольно проникались симпатией к майору. Зачитывая сводку Совинформбюро, он вносил свои комментарии, основываясь на том, что произошло на их участке, пересыпал свою речь шутками. А сводки не могли не радовать бойцов. И эту радость разделял с ними Чапичев.

– Теперь уже сами немцы не верят в победу, – говорил Чапичев и приводил выдержки из заявлений солдат и военачальников фашистской армии.

Попав в плен, начальник штаба 42-го немецкого армейского корпуса вынужден был сказать: «Немецкое командование принимало отчаянные меры, чтобы остановить наступление русских войск, но не смогло изменить ход событий. Германия войну проиграла. Гигантское и успешное наступление Красной Армии ускоряет окончание войны и день крушения Германии».

А когда нашим войскам сдался в полном составе 242-й немецкий батальон во главе со своим командиром, пленный капитан сообщил: «242-й батальон сформирован в начале января и через десять дней был послан на фронт. По дороге к месту назначения мы расположились на ночлег в здании школы. Ночью в селе поднялась тревога, послышались выстрелы. Солдаты заволновались. Я успокоил их и приказал сидеть и ждать, пока обстановка прояснится. Вскоре русские подошли совсем близко. Было уже поздно что-либо предпринимать – весь батальон сложил оружие и сдался в плен».

Новая атака гитлеровцев застала Чапичева во взводе пулеметчиков, которым командовал его старый знакомый, старшина Пронин. Пришлось спуститься в окоп, к пулеметному расчету, за которым Пронин особенно внимательно наблюдал.

– Новичок, – шепнул он майору, кивнув на большого, с виду неуклюжего парня, прильнувшего к пулемету. – Очень уж нетерпеливый. Немцы еще на горизонте, а он уже палит по ним, как зенитчик…

Чапичев невольно вспомнил другого пулеметчика – Сашу Киселева, который панически боялся немцев и стрелял не целясь. Но потом Саша стал хорошим, смелым бойцом. Может, и этот станет таким, если с ним повозиться.

– Трусит, что ли, ваш новичок? – спросил Чапичев у командира взвода.

– Нет, не трусит. Скорее, наоборот. Только что толку от его храбрости, если он проявляет ее слишком рано.

– Ну это не самая страшная беда.

Спустившись в окоп, Чапичев поздоровался за руку с пулеметчиком и его вторым номером. Пулеметчика звали Володей Солодовым, а его подручного – Сашей Дорониным. Они называли себя земляками. Один – с берегов озера Селигер, откуда начинается Волга, другой – из-под Астрахани, где она заканчивает свой путь. Чапичев по этому поводу заметил:

– На фронте это, как однополчане, – все равно как если б жили в одном селе, только на разных концах улицы.

– Верно, товарищ майор! – оживился Солодов. – У меня дома катерок имеется, сам смастерил. Моторчик все-таки! После войны я во время отпуска смогу ездить к Доронину в гости.

Воспользовавшись затишьем, Чапичев расспросил Солодова о его довоенной жизни.

…Володя родился и до окончания семилетки прожил в доме бакенщика, что в десяти километрах от Астрахани. В школу его возил отец на моторке. Зимой вся семья переселялась в город, в общежитие судоремонтного завода, на котором работали мать и отец. А на лето снова возвращались в свой домик на круче, под которым ютились тысячи стрижей. Уже в третьем классе Володя сам начал водить моторку (отец лишь сидел на корме и правил). А через год Володя и совсем завладел старой отцовской моторкой: сам плавал на ней в школу и обратно. И не было в селе мальчишки, который не завидовал бы юному мотористу. В армию он пошел добровольцем на целых полгода раньше срока. Ехал со сжатыми кулаками, готовый с поезда ринуться в атаку…

Солодов вдруг прервал свой рассказ и схватился за рукоятки пулемета – со стороны противника донеслись пьяные крики, беспорядочная стрельба.

– Смотри не сорвись! – положив руку на плечо пулеметчика, сказал Чапичев. – Издали ты сможешь из сотни убить одного. Понял? Подпускай их как можно ближе и бей наверняка! Толку будет больше.

Ободренные тем, что пулемет на нашей стороне молчал, фашисты осмелели и пошли в атаку.