Текст книги "Мечников"

Автор книги: Семен Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Удивительный сумбур царил в его голове! Доказательства Дарвина его не устраивали, зато без всяких доказательств, с одной лишь глубокой верой, он готов был стать в ряд, да к тому же смело и непреклонно!

Последнее обстоятельство делает честь интуиции юного Мечникова и ясно показывает, что он входил в науку убежденным эволюционистом. Однако сторонники эволюции были и в додарвиновы времена. Весь вопрос состоял в том, чтобы отыскать естественный механизм эволюционного процесса и тем самым существование этого процесса в природе доказать. Эпохальное значение Дарвинова труда в том и состояло, что он приводил доказательства, и именно на них пылкий критик ополчился в своей рецензии.

Да, очень уж хотелось ему что-нибудь расколотить в храме науки, и что за беда, если подвернулся под руку хрустальный сосуд Дарвиновой теории!

…«Прилагая при сем свою статью о современной теории видов, я тем самым изъявляю полнейшее желание видеть ее напечатанной на страницах журнала „Время“, если она будет признана достойной этого. Кроме того, покорнейше прошу редакцию уведомить меня о судьбе моей статьи.

Ил. Мечников.

Адрес мой в г. Харькове, Илье Ильичу Мечникову, на Благовещенской улице, в доме Гвоздикова (наверху).

Харьков. 3/II-1863».

Нетрудно представить себе, о каким нетерпением безбородый Илья Ильич, едва дождавшись окончания лекций, мчался вниз с университетской горки, пробегал по мосту через сперва замерзшую, а потом и бурную от весеннего полноводия речку, мимо громоздкой Благовещенской церкви, к себе, в дом Гвоздикова, и, прежде чем подняться наверх, с волнением в сердце и небрежением в голосе осведомлялся у дворника, не приходило ли на его имя письмо; и как дворник, солидно высморкавшись в передник и оправив рукавицей бороду, переспрашивал, понимающе подмигивая (знаем, мол, оно такое дело молодое):

– Из Петербурха? Пишуть!..

Дни шли за днями; дворник уже перестал подмигивать и, видя тщетно скрываемые страдания самолюбивого «скубента», спешил по добросердечию своему опережать его вопросы молчаливым вздохом и покачиванием головы. Поднявшись к себе наверх, Илья мстительно сжимал кулаки и стискивал зубы. Ну, он им покажет! Кому и что покажет, он не знал.

«Время» издавали братья Достоевские, а активнейшим сотрудником журнала был Николай Николаевич Страхов, критик и публицист, между прочим, магистр зоологии, уже вкратце касавшийся в одной из статей книги Дарвина; рукопись Мечникова могла попасть только к нему. Пробежав глазами приложенное к рукописи неведомого харьковчанина письмо и отметив про себя юный возраст автора, выдаваемый наивностью некоторых оборотов, Страхов не стал спешить с выполнением его «полнейшего желания» и даже «покорнейшей просьбы». Николая Николаевича занимали дела поважнее.

В январе в Польше началось восстание с целью отторгнуть ее от России, возродить Речь Посполитую; Страхов трудился над статьей, в которой хотел осветить «Роковой вопрос». Статья разрослась; Страхов разделил ее на две части, чтобы печатать в двух номерах – с продолжением. Однако уже первая часть статьи – она появилась в апрельском номере – вызвала «неудовольствие», да такое, что журнал закрыли.

6

Не повезло Илье, не повезло… Или, может быть, повезло?!

Может быть, очень даже повезло!.. Разбей он тогда этот сосуд, каково бы ему потом, ползая, собирать осколки, да и каким клеем склеивать их! Да еще при его характере…

Известие о закрытии «Времени» (само по себе печальное) должно было приободрить безбородого критика: дело, значит, не в том, что редакция статью «не признала достойной». А раз так, то пара пустяков заново ее перебелить и отправить в другой журнал: черновик-то у него сохранился.[7]7
  Черновик был обнаружен в бумагах Мечникова и опубликован в 1950 году В. А. Догелем и А. Е. Гайсиновичем; по этому черновику, повторенному потом в книге И. И. Мечников, Избранные работы по дарвинизму. М., 1958, и в IV томе Академического собрания сочинений. М., 1960, мы ее и цитируем.


[Закрыть] Но странно, Илья этого не делает.

Неужели поостыл, поосторожнее стал за какую-то пару месяцев? Или нашел другой способ ворваться в храм и изрядно в нем надебоширить?

Да, ему под руку подвернулся другой сосуд, не такой, конечно, величественный, как Дарвинова теория, но все же достаточно звонкий, чтобы вызвать переполох в храме. Он, Мечников, взялся за проверку исследований берлинского физиолога доктора Кюне и получил противоположные результаты. Ну что ж, бывает! В науке на случай подобных расхождений и особый этикет выработан: побольше говори о том, что сам увидел, да поменьше о том, что другой недоглядел! Кто этим вопросом занимается, сообразит, что к чему, а кто не занимается, тому и знать не обязательно…

Куда там! Пылкому ли Илье Ильичу – представителю поколения нигилистов – считаться с каким-то этикетом? Мечников всю свою статью строит на расхождениях! И электрический ток не так действует на инфузорий, как это описал почтенный берлинский доктор, и роданистый калий, и вератрин, и соляная кислота, и хлористый натрий, и желчь, и прочее, и прочее – словом, всю программу опытов берлинского ученого повторил Мечников и ни разу не увидел того же!

Сообщение его было зачитано на заседании физико-математического отделения Академии наук 5 июня 1863 года, по-видимому, академиком В. Ф. Овсянниковым и затем помещено в «Записках Академии наук в С.-Петербурге». Одновременно Илья послал, как это было принято, перевод статьи в немецкий «Архив анатомии, физиологии и опытной медицины», где она тоже была напечатана.

Доктора Кюне статья взорвала. Как! Он – известный ученый, автор одного из лучших учебников физиологии; он – добросовестный экспериментатор, чья репутация ничем не запятнана… И на него нападает какой-то никому не известный русский! Нападки эти не стоят выеденного яйца. Возражать на них нет никакого смысла, и если он, Кюне, все же возражает, то только из уважения к напечатавшему их почтенному журналу…

Но если герр доктор сердится, то тем больше оснований полагать, что он не прав. Илья повторяет свои наблюдения и посылает новую статью в Академию наук. В. Ф. Овсянников докладывает физико-математическому отделению, что «Мечников, повторив свои прежние исследования строго научными способами, отдает, где следует, должную справедливость д-ру Кюне, но вместе с тем указывает и на те из его результатов, с которыми его собственные новые наблюдения не согласны и которые он принужден считать ошибочными».

Академик В. Ф. Овсянников, видимо, немало наслышан о талантливом юноше (К. А. Тимирязев вспоминал, что в начале 60-х годов в ученых кругах Петербурга циркулировали слухи о появившемся в Харькове вундеркинде) и крайне к нему благосклонен. Сколько мы ни перечитывали статью Мечникова, никак не могли понять, в чем отдает он Кюне «должную справедливость»! Статья, правда, несколько сдержаннее, нежели первая. Но Мечников не упускает случая заметить, что, руководствуясь «единственным желанием водворить истину», он «не обращает особенного внимания» на «очень резкий тон» оппонента, однако позволяет себе «удивиться тому, что, писавши свои замечания единственно из чувства уважения к журналу, в котором были напечатаны мои исследования, он не сохранил этого уважения настолько, чтобы не выходить из пределов приличия».

Статья опять была помещена в «Записках Академии наук» и в «Архиве анатомии, физиологии и опытной медицины».

Вопрос о том, кто был точнее в своих наблюдениях, остался открытым, ибо опыты Кюне и Мечникова никто проверять не стал. Что касается существа спора – вызывается ли сокращение стебелька инфузорий проявлением общей сократимости всей протоплазмы (вывод Мечникова) или стебелек представляет собой мускульное волокно (вывод Кюне), – вопроса, по поводу которого Мечников заявил, что считает его решенным, то лабораторная техника того времени однозначно ответить на него не позволяла. Позднее оказалось, что оба участника полемики были не правы, но ближе к истине стоял все-таки Кюне: проходящий внутри стебелька тяж хотя и не тождествен мускульной ткани, но ей аналогичен.

7

Как бы там ни было с инфузориями и их стебельками, а Илья добился того, к чему (разумеется, совершенно подсознательно) стремился: в храм науки он не вошел, а ворвался, внеся в него тем самым изрядный переполох. Однако в промежутке между двумя наскоками на берлинского доктора – а на этот промежуток пришлись и летние каникулы, на которые Илья увез в Панасовку одолженный у профессора Щелкова микроскоп, – он выполнил еще несколько небольших работ над инфузориями, и эти работы хотя и без шума, однако с большей основательностью говорили о том, что в храме он не случайный посетитель, что намерен обосноваться в нем навсегда…

А когда каникулы подошли к концу, он вспомнил, что в аудиториях Харьковского университета время теряет попусту. Ему поскорее надо туда, в Вену, Берлин или Вюрцбург – словом, к истокам. Но как заикнуться об этом теперь, после столь недавнего и столь бесславного бегства!

И у него созревает новый план, о котором тоже заявить нелегко, но от которого он уже не отступится, невзирая на слезы Эмилии Львовны и гнев потерявшего обычное самообладание Ильи Ивановича.

На стол ректора университета ложится прошение.

«Имея необходимость, по домашним обстоятельствам, уволиться из здешнего университета, имею честь…»

Ректор удивлен. Как, этот юноша, о котором хорошо отзывается уважаемый профессор Щелков и который что-то там печатает в научных журналах, хочет уйти из университета!.. Но делать нечего, на прошении появляется резолюция:

«Выдать документы и исключить просителя».

Через некоторое время на столе ректора новое прошение:

«Желая в качестве вольнослушателя слушать лекции в здешнем университете, покорнейше прошу Ваше превосходительство…»

Его превосходительство раздраженно пожимает плечами и зачисляет недавнего студента вольнослушателем.

А к концу учебного года получает от него третье прошение. Мечников желает экстерном держать выпускные экзамены… Проучившись два года вместо четырех!.. Что ж, пусть попробует!

…Экзамены, как водится, совпали с началом оперного сезона, и Илья, само собой разумеется, не пропустил ни одного спектакля; но это не помешало ему сдать экзамены, сдать так, что Совет университета направил в министерство народного просвещения ходатайство командировать его на казенный счет для усовершенствования по зоологии за границу…

В 1864 году девятнадцатилетний Илья Мечников окончил университет.

Скоро, правда, выяснилось, что он зря так торопился.

Из-за границы еще не вернулся другой выпускник Харьковского университета, тоже зоолог, П. Т. Степанов, а содержать двух стипендиатов из одного университета и по одной специальности для министерства было слишком накладно.

Но победителей, как известно, не судят; Илья Иванович сменил гнев на милость, просохли и просияли глаза Эмилии Львовны… Илье еще нужно было собрать материал для кандидатской работы. Кандидатская в те времена – это не нынешняя кандидатская; нынешней кандидатской степени соответствовала степень магистра. А кандидатская работа – нечто вроде нынешнего диплома. В общем, для приличной кандидатской диссертации вполне можно было набрать материал в панасовском пруду. Но Илья объявил, что коль скоро ему не суждено пройти за границей основательную подготовку, то он желает хоть на два месяца поехать на остров Гельголанд. Эмилия Львовна его тут же поддержала и добилась согласия Ильи Ивановича, а Дмитрий Иванович, сосредоточенно о чем-то поразмыслив, разжал свои обычно сомкнутые уста и сказал, что для такого дела вполне может сократить некоторые не очень срочные расходы по хозяйству…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Его университеты. Продолжение

1

На этот раз он все тщательно взвесил, обдумал, навел необходимые справки…

Гельголанд состоит из двух частей – Верхней и Нижней, соединенных деревянной лестницей в 190 ступеней…

Но не лестницей прославился этот островок и даже не святилищем бога Фосите, разрушенным еще в VIII веке святым Виллебродом; и не строгими нравами местных жителей – такими строгими, что на острове никогда не было тюрьмы… Натуралисты съезжались каждое лето на островок потому, что он окаймлен песчаными косами и рифами, из-за чего вдоль берега образуется как бы естественный аквариум, кишащий всевозможной живностью.

Она-то и привлекла юного естествоиспытателя, который за время подготовки к выпускным экзаменам изрядно поостыл к инфузориям и увлекся историей развития животного царства.

2

«Во всей естественной науке нет более важного пункта, как вопрос об образовании организма из основной субстанции. Тут лежит ключ ко всей физиологии и биологии».

Эту мысль почти за сорок лет до того, как юный выпускник Харьковского университета прибыл на заброшенный среди вод Северного моря островок, высказал Карл Эрнст Бэр – тогда тоже совсем юный натуралист.

Бэр приехал в Вюрцбург прослушать курс сравнительной анатомии у профессора Деллингера, а у профессора Деллингера была давняя мечта: проследить развитие зародыша в курином яйце.

Но яйца стоили дорого, а еще дороже стоила «машина для высиживания». Тем более что к ней надо было приставить «обслуживающий персонал», дабы круглосуточно поддерживать постоянную температуру. А еще требовалось нанять гравера: чтобы работа имела смысл, нужно было все стадии зародыша тщательно зарисовывать…

Не имевший необходимых средств Деллингер предложил свою заветную тему Бэру. Но юноша был еще беднее учителя.

Однако вслед за Бэром в Вюрцбург приехал его друг Христиан Пандер. Отец Христиана был директором банка в Риге, и то, о чем Деллингер и Бэр могли только мечтать, Пандеру оказалось вполне по карману.

«Я горжусь тем, что был главным зачинщиком этого предприятия», – писал Бэр, видя, как успешно начинались опыты Христиана.

Вскоре Бэр получил место в Кенигсберге, а через два года Пандер прислал ему свою только что вышедшую диссертацию…

Бэр читал монографию не спеша, подолгу разглядывал гравюры и, чтобы уяснить себе непонятные места, сам стал вскрывать куриные яйца. Через десять лет он выпустил первый том «Истории развития животных»; появление этого труда означало, что основана новая наука – эмбриология. Еще через девять лет вышел второй том…

Бэр не только дополнил и уточнил исследования Пандера, но сделал из них выводы. Он показал, что эмбриональное развитие животного подчинено строгим законам. Чем дальше зашел процесс развития, тем яснее выражены отличительные особенности данного организма. На третий день зародыш цыпленка приобретает строение, присущее всем позвоночным, позднее появляются признаки, характерные для класса птиц; затем – отличительные для данного отряда, семейства, рода, вида… Бэр свел воедино эмбриологические данные, касающиеся не только птиц, но и других животных. И обнаружил, что у всех позвоночных зародыш закладывается сходным образом – в виде особых листков, причем одни и те же листки дают начало одним и тем же группам органов.

Бэр пытался разобраться и в эмбриологии беспозвоночных, но данных об их развитии было слишком мало, а самих беспозвоночных – слишком много. Пути развития их групп выявляли мало общего, и Бэр заключил, что разные типы животных развиваются по-разному и что предложенная им схема развития позвоночных для остальных трех типов (Бэр всего выделял четыре типа животного царства) не пригодна…

Вывод этот, как показало будущее, был неправильным. Но правильна основная посылка Бэра: изучение зародышевого развития вело к пониманию важнейших закономерностей жизни.

3

Здесь следует сообщить о недуге, который почти всю жизнь мучил Мечникова: он скверно спал. Стоило залаять собаке или подраться кошкам, и Илья Ильич не смыкал глаз до утра. Достаточно было не закрыть в доме ставни, и он маялся даже в темную безлунную ночь… Ну а когда начинал брезжить рассвет, то не помогали никакие ставни…

Еще в детстве Илья приобрел привычку вставать ни свет, ни заря, а так как он не умел терять время попусту и особенно дорожил им на Гельголанде, то с первыми лучами солнца, вооружившись сачком и ведерком, он уже бороздил по мелководью. Этим он заметно отличался от немецких коллег…

Увлекшись охотой, Илья не замечал, как каждый день в один и тот же час берег пустел, ибо коллеги куда больше, чем о наполнении ведерок, заботились о наполнении своих желудков. Мечников же постоянно забывал о завтраке и этим тоже от них отличался. У них даже создалось впечатление, что русский юноша не ест и не спит, а когда они обратились к нему за разъяснениями, то, оказалось, что он еще и общителен, приветлив и свободно говорит по-немецки.

Его представили самому знаменитому из бывших в то лето на Гельголанде ученых профессору ботаники Бреславльского университета, в будущем одному из основателей бактериологии, Фердинанду Кону.

Надо сказать, что, дебоширя во храме, Илья был настолько неосторожен, что зацепил и профессора Кона. Кон, правда, высказал взгляд, совпадающий с его, Мечникова, мнением, но специально природу сократительной способности стебелька инфузорий не исследовал. Илья небрежно заметил, что доктор Кон «обошел тот вопрос», разъяснение которого «должно предшествовать всем другим исследованиям» стебелька.

Бреславльский профессор, однако, не оскорбился – то ли оттого, что счел замечание коллеги справедливым, то ли ему уж слишком большое наслаждение доставил хруст ребер стоявшего на другой точке зрения Кюне, то ли юный возраст забияки произвел на него такое сильное действие, что он простил ему все прегрешения.

Кон был еще сравнительно молод, горяч, влюблен в науку. По вечерам, когда Мечников, удовлетворившись наконец дневным уловом, позволял себе выйти на берег моря без ведерка, они теперь часто разгуливали вдвоем. Надвигающиеся сумерки и легкий освежающий ветерок располагали к неторопливым беседам.

Профессор часами мог говорить о простейших. Найдя в новом друге благодарного слушателя, Кон воодушевлялся; однако, памятуя, что инфузории и другие одноклеточные юношу уже не волнуют, он по временам прерывал свои вдохновенные речи, дабы дать собеседнику некоторые практические советы.

Он обратил внимание Мечникова на то, что во второй половине сентября ожидается съезд натуралистов всей Европы и ему было бы полезно на съезде побывать. Тем более что в Гисене (а съезд состоится именно в этом городе) кафедрой зоологии руководит сам Рудольф Лейкарт – крупнейший современный зоолог. К тому же в лаборатории Лейкарта собрана богатейшая коллекция низших животных.

Стоит ли объяснять, что план Кона Илья принял с восторгом, хотя для его осуществления должен был проделать некоторые манипуляции, о которых добрейший профессор не мог и подозревать.

Двухмесячный срок пребывания на Гельголанде истекал за три недели до открытия съезда, а так как Илья вопреки сложившемуся о нем мнению все-таки ел и спал (хотя и скверно), то эти три недели ему надо было существовать да еще оставить деньги на проезд и на житье в Гисене.

Илья перебрался из гостиницы в домик рыбака – это стоило вдвое дешевле; на еду он решил тратить не больше 30 копеек в день и реже менять белье, что также давало известную экономию…

Сообщая обо всем этом матери, он заключал:

«Ради бога не сочти описание моей новой жизни за жалобу или ропот; наоборот, я так счастлив, имея в виду столько пользы и еще тем, что я не могу упрекнуть свою совесть в бесполезном растрачивании денег, добытых любовью и заботой, что в такой обстановке я готов бы находиться почаще. Пожалуйста, не вообрази также, чтобы я занятиями расстроил свое здоровье; даю тебе честное слово, что до сих пор у меня даже ни разу голова не болела (головные боли его также мучили довольно часто наряду с бессонницей, а может быть, вследствие ее. – С. Р.). Да я и не верю, чтобы занятиями можно расстроить здоровье: я видел много ученых немцев, которые кулаком вола убьют» (при этом он, правда, скрывал, что в отличие от него ученые немцы спят и питаются нормально. – С. Р.).

4

Девятнадцатилетний возраст прибывшего с Гельголанда русского коллеги вместе с его двумя не лишенными любопытства сообщениями на съезде и рекомендательным письмом от Фердинанда Кона сделали свое дело.

С Лейкартом Илья заговорил о том, что хотел бы заняться нематодами, если, конечно, герр профессор не возражает…

Герр профессор не возражал.

Больше того, хотя под певучим названием Nematode скрывается группа омерзительных червяков, большинство из которых паразитирует в организмах различных животных или человека, упоминание о них не только не омрачило профессора, но заставило его крупное мясистое лицо расцвести лучезарной улыбкой. Именно паразиты давно уже составляли предмет специальных исследований Лейкарта, именно они принесли профессору репутацию одного из первых зоологов Европы.

Собственно говоря, до трудов Лейкарта науки о паразитах не существовало. Ученые склонны были видеть в них совершенно особые существа, ни на что в животном мире не похожие; происхождение паразитов приписывали их будто бы произвольному зарождению в тканях организма-хозяина. Отдельные разрозненные сведения о них причудливо уживались с невозможными домыслами, ибо, как язвительно писал Лейкарт, «там, где молчат факты, особенно речиста фантазия». Лейкарт все расставил по местам. Он показал, что личинки многих паразитов ведут свободный образ жизни, а личинки-паразиты нередко превращаются в свободноживущие взрослые организмы; из этого следовало, что «нет резкой разницы между паразитами и свободноживущими животными». Лейкарт показал, что паразиты, как и всякие животные, развиваются из яйца, и утверждал, что они произошли от свободноживущих предков в результате приспособления к особым условиям. Причем многие важные выводы Лейкарт сделал именно при изучении нематод.

– О нематоды! – сказал он, лучезарно улыбаясь. – С ними случаются удивительные истории!..

Лейкарт охотно сообщил юноше все, что знал о нематодах, не умолчав и о совсем новых, еще не опубликованных фактах.

Было решено, что Мечников займется аскаридами, обитающими в легких и кишках лягушек. В сопровождении служителя лейкартовской лаборатории Илья обшарил окрестные болота, набрал пару сотен лягушек и стал вскрывать их, дабы извлечь столь необходимых ему червячков.

Видя его рвение, Лейкарт с каждым днем все больше к нему добрел… Приближались осенние каникулы; до них Мечников и надеялся кое-как дотянуть со своим тощим кошельком. Но однажды…

Мы невольно переходим на сказочный лад, потому что то, что произошло однажды, и впрямь случается только в сказках…

Да, однажды странный разговор завел с ним достопочтенный профессор Лейкарт. Аккуратный и благочестивый немец, для которого не было на свете ничего важнее самого строгого порядка и распорядка, завел разговор о том, что каникулы – вовсе не помеха для занятий в лаборатории!.. Если только коллега не имеет других планов, то он, профессор Лейкарт, готов на время каникул оставить лабораторию в его полное распоряжение. Со всеми коллекциями, приборами, материалом… Пожалуйста… И если нужна будет помощь, совет, он, профессор Лейкарт, всегда готов к услугам. Нет, нет, никаких стеснений! Он никуда не уезжает и будет рад видеть коллегу у себя на квартире.

Что было делать юному естествоиспытателю? В кошельке у него оставалась сумма ровнехонько на проезд до дому, и ни копейкой больше!.. Боясь показаться неблагодарным, он, прежде чем отказаться, преодолел смущение и поведал профессору о своих обстоятельствах. И тут произошло еще одно чудо.

Пока Лейкарт слушал, брови его вползли на высокий лоб, потом резко упали вниз, нахмурились; он сел к столу, что-то долго писал на листе бумаги. Запечатал конверт и торжественно произнес:

– Это письмо моему давнему знакомому профессору Пирогову. Думаю, что он найдет способ вам помочь!

Нетрудно представить себе, какой радостный танец протанцевал в тот день Илья (вспомнив уроки Карла Ивановича Шульца), едва уединился в своей комнатушке. Ведь Пирогов, оставив хирургию, давно уже служил по министерству народного просвещения; был попечителем Одесского, потом Киевского учебного округа; и, наконец, его послали за границу наблюдать за занятиями командированных на средства министерства кандидатов. С мнением Пирогова считались…

Илья поспешил сообщить обо всем родным, и те пустили в ход связи, так что вместе с официальным ходатайством Николая Ивановича Пирогова на стол министра легла неофициальная просьба члена государственного совета Евграфа Петровича Ковалевского.

Вскоре Илья получил письмо от самого министра А. В. Головнина, который извещал о зачислении его профессорским кандидатом на два года начиная с 1865-го. Требовалось лишь подписать установленные «условия», что Илья незамедлительно и исполнил.

В конце января или начале февраля Мечников уже получил первый перевод, а пока пустил в ход сумму, отложенную на дорогу домой, и с новой силой набросился на несчастных аскарид…

5

О развитии этих червячков было известно только то, что взрослые особи ведут паразитический образ жизни, а личинки – свободный. Какие надо создать условия, чтобы яйца беспрепятственно развились в личинки, – этого не знал даже Лейкарт. Он посоветовал своему новому ученику помещать самок вместе с яйцами и личинками во влажную камеру, что Мечников и делал. И попусту потерял почти весь каникулярный месяц, ибо яйца гибли, даже не начав развиваться… Наконец Илья решил поместить червячков во влажную землю и уже на следующий день обнаружил такое, что заставило почтенного герра профессора еще раз забыть про порядок и распорядок и собственной персоной явиться в лабораторию.

Личинки, которым по всем правилам полагалось в определенный момент превращаться во взрослых червячков, а этим последним – откладывать яйца, – сами порождали потомство; причем новое поколение личинок развивалось внутри родительского организма.

Увидев все это собственными глазами, Лейкарт уже не оставлял лабораторию, тем более что начался новый семестр.

Всю зиму учитель и ученик увлеченно проработали вместе, уточняя детали открытого Ильей явления. Кроме того, они взялись за маленьких мушек-галлиц (цецидомий) – насекомого, у которого такой странный способ размножения уже был известен (его открыл за два года до того казанский профессор Н. П. Вагнер).

Мечников и Лейкарт нашли, что личинки галлиц развиваются в материнском теле из недозревших яиц. Лейкарт их назвал «ложными», а Мечников опубликовал небольшую статью «О развитии личинок Cecidomyia из ложного яйца». Это было предварительное сообщение; Илья собирался вернуться к цецидомиям в задуманной им монографии о развитии насекомых, но ему пришлось вернуться к ним значительно раньше.

Харьковский ученый Митрофан Ганин, тоже заинтересовавшись открытием Вагнера, утверждал, что молодое поколение личинок развивается из обычных зрелых яиц. Илья с присущей ему страстностью взялся опровергать Ганина и в качестве арбитра пригласил академика Бэра, к которому обратился с письмом.

Бэр прочел письмо на заседании физико-математического отделения Академии наук и предложил опубликовать его в «Записках Академии…».

«Этот деятельный и искусный наблюдатель» – так отозвался маститый ученый о Мечникове…

Но до этого еще полтора года; а пока юный наблюдатель настолько перетрудил свои больные глаза, что уже не мог даже нескольких минут без перерыва провести за микроскопом. Лейкарт уговорил его отдохнуть, и Илья уехал в Женеву, где в это время объявился его старший брат Лева.

6

Лева с детских лет доставлял бедной Эмилии Львовне уйму хлопот. Мало того, что злосчастный коксит сделал его инвалидом, – в Панасовке он, к ужасу родителей, якшался с дворовыми, из гимназии был исключен за дерзкие выходки и, прежде чем получил аттестат зрелости, произвел «смотр учебных заведений Российской империи». В Харьковском университете он не проучился и года, как должен был уйти под угрозой исключения с волчьим билетом. Уехав в Петербург, он поступил в Медико-хирургическую академию, оттуда перешел в университет; одновременно Лев Мечников посещал классы в Академии художеств и изучал иностранные языки.

Благодаря знанию языков и хлопотам Эмилии Львовны он получил место переводчика в миссии генерала Б. П. Мансурова и отправился в Иерусалим. Но пробыл там недолго.

Мансурову подсунули альбом Льва Ильича, в котором оказались едкие карикатуры на самого генерала. Генерал вызвал переводчика для объяснений, но тот держался дерзко и покинул кабинет, оставив прошение об отставке.

Поскитавшись несколько месяцев по Малой Азии и низовьям Дуная, он обосновался в Венеции; хотел заняться живописью, но вместо этого вступил в армию Гарибальди и был ранен в одном из сражений. В 1863 году Лев Ильич открыто выступал на митингах в защиту восставших поляков, чем отрезал себе путь на родину…

Заявившись к брату, Илья застал у него множество людей, обступивших стол с географической картой и о чем-то горячо спорящих. Выяснилось, что они хотят основать коммуну где-нибудь в Италии, и Лев Ильич, как знаток страны, должен дать им совет о выборе места.

Вовлеченный в интересы политической эмиграции, Илья следил за спорами, столкновениями мнений, партийной борьбой. Но теории казались ему лишенными серьезных оснований, а дискуссии об устройстве послереволюционной России – дележом шкуры неубитого медведя. Страсти, бушевавшие в тесном кружке эмигрантов, казались ему какими-то ненастоящими.

…Вынужденный к безделью, он подолгу бродил по городу. Но ни одетая в гранит Рона с шестью перекинутыми через нее мостами, ни белые корабли, бороздящие синюю гладь Женевского озера, ни старая Ратуша со скатом вместо лестницы, ни почтамт с фигурами на крыше, символизирующими пять частей света, не вызывали в его душе трепетного восторга. Не потому, что он был равнодушен к красотам этого мира, а скорее наоборот – потому, что был слишком неравнодушен к ним. Ольга Николаевна объясняет: он заранее ждал столь многого от встречи с городом, одно название которого заставляло сердце учащенно биться, его воображение рисовало такие впечатляющие картины, что действительность в сравнении с ними часто оказывалась какой-то ненастоящей, словно выцветшая гравюра из старинной книги. Только снеговая вершина Монблана, господствующая над городом, внушала уважение; хотя и ей, говоря откровенно, следовало бы быть погрознее и понеприступнее, чтобы сравняться с тем, что рисовала его фантазия.

По вечерам Лев Ильич часто захаживал к Герцену и приводил с собой брата. Герцен был любезен, остроумен, читал гостям главы из «Былого и дум», и непростые «думы» патриарха революционной эмиграции глубоко запали в душу Мечникову. «Обаяние его было так велико и неотразимо, – отмечает Ольга Николаевна, – что осталось одним из самых сильных впечатлений жизни Ильи Ильича».

Над многоголосой толпой молодежи Герцен возвышался, как Монблан над притулившимся к его подножию игрушечным городом. Но особым авторитетом в кругу эмигрантов патриарх не пользовался. Горячие молодые головы требовали решительных действий и обвиняли Герцена в медлительности. Илья лишь укрепился во мнении, внушенном ему еще чтением Бокля: наука и только наука может привести к переустройству общественной жизни.