Текст книги "Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына"

Автор книги: Семен Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

(Эти данные были хорошо известны и протопресвитеру Шавельскому, когда он «убеждал» раввина Мазе, что все зло военных неудач идет от трусости и дезертирства евреев!)

Командующий Юго-западным фронтом Брусилов

Родзянко продолжает: «Кроме этого, я должен с большим огорчением констатировать, что далеко не всегда распоряжения высшего командного состава были на высоте своего положения. Так, например, было с блестяще подготовленной, блестяще начатой и имевшей в начале успех операцией прорыва на Стоходе. Когда, под командованием генерала Брусилова, совершен был глубокий прорыв, и наши войска в начале имели крупный успех, этой операцией не было достигнуто поставленных целей и, главным образом, потому, что распоряжения командного состава не всегда обеспечивали успешные действия доблестных наших частей.

Я был на месте этих боев и знаю, что в силу недостаточной артиллерийской подготовки и не выполненных своевременно других условий – я говорю это со слов специалистов и участников боев, – например, гвардейский корпус, пополненный блестяще за время своего отдыха в тылу, потерял до 60 % своего состава вследствие неумелого командования, полного отсутствия воздушной разведки (на весь гвардейский корпус было, кажется, только четыре аэроплана) и других причин… Кампания могла и должна была быть окончена тогда же полной победой, именно тогда, в этот период начавшегося наилучшего снабжения армии людскими пополнениями и предметами боевого снабжения: почетный и славный мир мог быть куплен ценой этих жертв и этого последнего напряжения народной энергии, а между тем этого-то достигнуто не было».[466]466
  Там же, стр. 277–278.


[Закрыть]

23 февраля, на следующий день после отъезда государя в Ставку по вызову генерала Алексеева (словно этого только и ждали), в Петрограде начались волнения и забастовки, которые нарастали с каждым днем. Тысячи, затем десятки и сотни тысяч демонстрантов требовали хлеба (в связи с перебоями в снабжении столицы мукой), а затем появились и политические лозунги: «Долой самодержавие!», «Земли и воли!» Интересно отметить, что ни большевики, ни меньшевики, ни эсеры этих выступлений не организовывали и не возглавляли. Напротив, они пытались их предотвратить, считая преждевременными и чуть ли не спровоцированными властями.

Первые два дня в Ставке Николай не имел представления о грозном нарастании событий, так как получал успокоительные послания и от Протопопова, и от начальника Петроградского военного округа генерала Хабалова, и от плохо осведомленной царицы. 26 февраля, когда до него, наконец, дошло, что события приняли угрожающий оборот, он дал Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Приказ этот выполнен не был, и сколько-нибудь серьезных попыток его выполнить тоже не было. Любопытная подробность: в столице стояли лютые морозы, и на ночь демонстранты расходились по домам; но власти не использовали ночные затишья, чтобы установить контроль над стратегическими пунктами города и подавить волнения.

Похоже, что беспорядки в столице были нужны властям. Они давали основание Алексееву «на коленях» молить государя о введении конституционной формы правления. Такое же пожелание слали по телеграфу командующий Северным фронтом Рузский и командующий Юго-западным фронтом Брусилов. В самой Ставке Алексеева поддерживали все генералы. Не отвечая по своему обыкновению ни «да», ни «нет», государь только поощрял наращивание давления, хотя уступать не собирался. Он вызвал генерала Н. И. Иванова, которого считал особо преданным престолу и себе лично, и приказал возглавить карательную экспедицию в столицу, сняв с фронта наиболее надежные части. «Прощаясь с императором, генерал Иванов еще раз попробовал затронуть вопрос о конституционных уступках, но получил уклончивый ответ».[467]467
  Катков, Ук. соч., стр. 309.


[Закрыть]

Результатом уклончивости государя стала уклончивость «преданного» генерала. Он затянул свой отъезд из Ставки почти на сутки, а направленные в его распоряжение войска до столицы не дошли. С. П. Мельгунов, детально изучивший весь ход тех судьбоносных событий, информацию о том, что «войска, посланные на усмирение бунта, переходят на сторону революции», назвал «ложной».[468]468
  С. П. Мельгунов. Мартовские дни 1917 года., Париж, 1961, стр. 177.


[Закрыть] Зато необходимость двинуть войска кратчайшим путем к Петрограду давала повод искусственно затягивать отправление двух императорских поездов (Николаю не терпелось вернуться в Царское Село), а затем пустить их кружным путем: через Смоленск, Вязьму и Лихославль к Николаевской (московско-петроградской) железной дороге.

Великий князь Михаил Александрович

Поздно вечером, еще до отбытия царских поездов, в Ставку позвонил великий князь Михаил Александрович и предложил свою «помощь»: если государь соизволит отречься от престола, то пусть не беспокоится, – он, Михаил, готов стать регентом при несовершеннолетнем императоре Алексее. Кажется, до этой минуты никто еще не ставил перед Николаем вопроса об отречении! Он сухо поблагодарил брата за неуместную инициативу.

Под утро 28 февраля два царских поезда отошли от Могилева, а во второй половине дня маршрут их снова был изменен: от станции Бологое их направили на Псков, где, как было сказано, штаб Северного фронта возьмет их под свою защиту.

«Защита» обернулась неофициальным, но явным арестом. Как записал в дневнике генерал-квартирмейстер Северного фронта Болдырев, «решается судьба России… Пскову и Рузскому, видимо, суждено сыграть великую историческую роль… Здесь, в Пскове, окутанному темными силами монарху придется вынужденно объявить то, что могло быть сделано вовремя…».[469]469
  Цит. по: Мельгунов, Ук. соч., стр. 176–177.


[Закрыть]

Капкан захлопнулся. Катков, так же тщательно изучивший материалы, как и Мельгунов, рисует драматическую картину:

«Переговоры между императором и Рузским затянулись до поздней ночи с 1 на 2 марта. Они несколько раз прерывались, в частности – мрачным обедом, во время которого, как обычно, политические темы не затрагивались. Во время перерывов Рузский ждал в императорском поезде, беседуя с встревоженными придворными. Их шокировала его точка зрения, в которой они видели вольнодумство, граничащее с изменой. Рузский не смог удержаться и сказал, что предостерегал от принятого политического курса, упомянув при этом, что во влиянии Распутина видит одну из главных причин всех бед. В какой-то момент его спросили, что же, по его мнению, надо теперь делать, и он, как будто, отвечал: „Сдаться на милость победителя“».[470]470
  Катков. Ук. соч., стр. 322.


[Закрыть]

Но почему – как будто? Катков словно бы не уверен в том, что Рузский занял столь жесткую позицию. Однако Мельгунов подчеркивает, что этот ответ командующего фронтом зафиксирован в дневниках и воспоминаниях всех свитских, которые оставили письменные свидетельства. Разночтения состоят только в том, что «каждый из них относит слова Рузского к разным моментам».[471]471
  Цит. по: Мельгунов. Ук. соч., стр. 179.


[Закрыть]

Н. В. Рузский

«„Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Гос[ударственной] Думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия“… – с яростью и злобой говорил ген[ерал]-ад[ъютант] Рузский. После разговора с Рузским мы стояли все потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что ближайший [к столице] главнокомандующий Северным фронтом поддержит своего императора, очевидно, не осуществится», записал в дневнике один из свитских генералов, историограф Д. Н. Дубенский.[472]472
  Цит. по: Мельгунов, стр. 179.


[Закрыть]

Больше всех негодовал адмирал К. Д. Нилов. «Он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить… Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь», записал с его слов генерал Дубенский.[473]473
  Цит. по: Мельгунов, стр. 179.


[Закрыть] Однако протест Нилова ограничивался… замкнутым пространством его купе. В прошлом он был «любимцем» князя Мещерского, благодаря его протекции попал в свиту и был лакейски предан государю, но лишь до тех пор, пока это было ему выгодно и безопасно. Из своего купе он так и не вышел до окончания драмы.

Миллионная армия Северного фронта стояла в непосредственной близи от Петрограда. На фронте было относительное (зимнее) затишье, и во всей стране – относительное спокойствие. То был не 1905 год, когда войско застряло на Дальнем Востоке, промышленность и транспорт – парализованы всеобщей забастовкой, а над необъятными просторами сельской России стелился дым от горевших помещичьих усадеб. Положение теперь было качественно иным, очаг смуты был локализован. Однако, вместо того, чтобы употребить силу для водворения порядка в столице, генерал Рузский, как он вспоминал впоследствии, продолжал «уговаривать» государя. «Надо заметить, – уточняет Катков, – что слова Рузского о том, что он „уговаривал“ государя, могут ввести в заблуждение. На самом деле он просто не дал императору никакого выбора: план Алексеева-Родзянко он представил как единственную возможность».[474]474
  Катков, Ук. соч., стр. 323.


[Закрыть]

Между тем, Алексеев снова прислал «совет» царю даровать конституционную форму правления и прилагал текст манифеста.

«Нет сомнения, что телеграмма Алексеева была решающим моментом акции», пишет Катков, но в данном случае он торопит события. На самом деле, удалившись для подписания манифеста, Николай вернулся с другим текстом. В нем говорилось о назначении Родзянко премьером, но ключевых слов о «правительстве, ответственном перед Думой», не было. Рузский его решительно забраковал.

Еще два часа продолжалось выкручивание рук. А когда нужный текст был, наконец, подписан, Рузский, словно издеваясь над бессильным самодержцем (а, скорее, чтобы обезопасить себя), стал лицемерно выспрашивать, сделал ли тот выбор по собственной самодержавной воле и не пожалеет ли о нем? Нетрудно представить, как в этот момент Николай его презирал! По обыкновению сдержанный, он ответил с сарказмом: да, он принял решение по собственной воле, потому что два советника, генерал Рузский и генерал Алексеев, мало в чем между собою согласные, в этом вопросе оказались единодушны. «Был ли тут намек на сговор?» – спрашивает Катков.[475]475
  Там же, стр. 323, 354.


[Закрыть] Мне думается, что ответ вполне однозначен.

Но завершился только первый акт драмы!

Второй понадобился потому, что теперь праздновал труса Родзянко. Назначенный премьером «ответственного министерства», чего он так напористо добивался, он убоялся ответственности. В его панических телеграммах говорилось теперь об арестах министров, убийстве офицеров, всеобщей ненависти к царю и династии; о том, что теперь только отречение государя от престола может успокоить страсти и спасти положение. Как выяснилось позднее, разгул анархии в столице он сильно преувеличивал, хотя, мне думается, ненамеренно: у страха глаза велики.

Расшифровка долгого и крайне нервного разговора по телеграфу между Рузским и Родзянко была передана в Ставку, оттуда телеграмма о необходимости отречения была разослана командующим фронтов, и только после получения их ответов они были доложены государю. Приведу наиболее характерный из них – от великого князя Николаши: «Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие».[476]476
  Цит. по: Катков. Ук. соч., стр. 330.


[Закрыть] Можно лишь удивляться, откуда взялось столько елейного красноречия у необструганного вояки. Такие же лицемерные послания пришли и от других командующих фронтов. Все оказались в сговоре. Его императорскому величеству коленопреклоненно указывали на дверь! «Всюду вокруг трусость, обман и измена», понял, наконец, Николай.

Член Государственной думы А. И. Гучков

2 марта к десяти часам вечера член Государственного Совета Гучков и член Государственной Думы Шульгин добрались до Пскова и с места в карьер начали обработ ку царя. Они убеждали, что посылка войск в столицу бесполезна и может только вызвать гражданскую войну. Присоединившийся к ним Рузский добавил, что войск для направления в Петроград у него нет. Петербургские посланцы готовились к долгой осаде и были поражены, когда царь спокойным, почти отрешенным голосом сказал, что еще в три часа дня принял решение отречься от престола в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила, но теперь хочет внести в это решение поправку. Так как, в случае воцарения Алексея, ему, Николаю, вряд ли позволят с ним видеться, он решил отречься и за себя, и за сына, а престол передать Михаилу. «Вы поймете чувства отца», – скорбно произнес государь.

Питерские эмиссары переглянулись. Они были приятно удивлены тем, что царь так легко сдался, и поражены неожиданной комбинацией, которую он предложил. Они запросили небольшого перерыва, чтобы посовещаться.

«Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину, – расскажет позднее Рузский, – и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли [царь] отрекаться за сына, они оба не знали. Я им заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. [Но основных законов, как видим, не оказалось ни в штабе фронта, ни в двух царских поездах – вот какое значение им придавалось!] Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения. Потолковав немного, Гучков решил, что формула государя приемлема, что теперь безразлично [!], имел ли государь право [отречься за сына] или нет», а Шульгину, которого Гучков назвал «специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам», вопрос: «Алексей или Михаил? перед основным фактом отречения казался частностью». «С этим они вернулись к государю».[477]477
  Цит. по: Мельгунов, Ук. соч., стр. 194.


[Закрыть]

В приведенном отрывке важно каждое слово. Невозможно более наглядно показать, как коронованный революционер, долго и упорно рубивший сук, на котором сидел, в последний момент подрубил под корень все дерево российской государственности. И как помогли ему в этом «спасите ли» монархии – Гучков, Шульгин и Рузский. Оказывается, ни царь, ни его советники не имели понятия об основах государственной системы, которую они «спасали»!

В. В. Шульгин

Гучков и Шульгин предложи ли государю привезенный с собой проект манифеста, в который теперь надо было внести «небольшую» поправку, но Николай ответил, что проект уже подготовлен. Когда манифест был исправлен и подписан, государь вручил его Гучкову, и тот зачитал вслух. «Пламенный» монархист Шульгин описал эту сцену напыщенным слогом, разукрашенным глубокомысленными многоточиями:

«Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают. Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли… Государь принес и его и положил его на стол… К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги… Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россию».[478]478
  В. В. Шульгин. Дни. 1920, Москва, Современник, 1989, стр. 257; Мельгунов. Ук. соч., стр. 195.


[Закрыть]

Приведя это «свидетельство очевидца», Мельгунов ядовито замечает, что «история несколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумеренно выставлявшим свои монархические чувствования».[479]479
  Мельгунов. Ук. соч., стр. 195.


[Закрыть] Оказалось, что благородное прощальное объяснение в любви к России было написано не самим Николаем. Проект был изготовлен в Ставке камергером Базили и отредактирован генерал-квартирмейстером Лукомским и самим Алексеевым. Государю принадлежало лишь добавление о передаче престола не сыну Алексею, а брату Михаилу.

Итог свершившемуся перевороту подвел на следующий день великий князь Николаша. Из Тифлиса в Ставку пришла депеша: «Ожидал манифест о передаче престола наследнику цесаревичу с регентством великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного вами сегодня утром манифеста о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню».[480]480
  Цит. по: Катков. Ук. соч., стр. 394.


[Закрыть]

Прогноз оказался точным, но для него не требовалось пророческого дара. Монархия – это вид правления, при котором существует, действует, свято охраняется вековой традицией и самой властью, по крайней мере, один закон, который выше воли монарха: это закон о престолонаследии. Он обеспечивает легитимность и преемственность власти. Там, где этого нет, под ликом монархии прячется деспотия. Она держится не на законе, а только на силе, и всякий раз, когда иссякает сила самодержца, происходит переворот.

В России закон о престолонаследии был введен очень поздно, только при Павле I, но подлинным уважением он не пользовался, так что передача и удержание власти и дальше основывалась больше на силе, чем на праве.[481]481
  См. Семен Резник. Цареубийство в русской истории, «Вестник», 1999, №№ 5–9.


[Закрыть] Николай II, постоянно нарушавший собственные законы, не посчитался и с законом о престолонаследии. Отрекшись за сына, на что он не имел права, передав престол брату, на что он тоже не имел права, он лишил императорскую власть малейшего призрака легитимности. Милюков впоследствии даже допускал, что Николай намеренно совершил беззаконный акт: чтобы оставить за собой шанс позднее отказаться от него, но вряд ли он был способен на такой «макиавеллизм». Как истинный деспот, он не сознавал пределов своей власти.

Между тем, воцарение несовершеннолетнего Алексея разоружило бы противников режима (кроме самых непримиримых, но не они задавали тон). А введение регентом Михаилом конституционного правления могло бы и вовсе утихомирить страсти. Но то, что Михаил мог предложить стране в качестве законного регента, он не мог предложить в качестве беззаконного императора. А так как силы на его стороне тоже не было, то и он должен был отречься. Российская империя перестала существовать. Не Ленин в Цюрихе, а Николай II в Пскове дал толчок к цепной реакции распада, которая скоро и привела к «резне».

Какую же роль в этих событиях играли евреи? Как видно из всего изложенного, никакой. Миф о еврейской революции, или – в более мягком варианте, поддерживаемом Солженицыным, – о чрезмерно большой роли в ней евреев, родился из той колоссальной катастрофы, к которой она привела. Я предлагаю поставить мысленный эксперимент и вообразить невозможное: допустим на минуту, что Гучковы, Львовы, Родзянки, Милюковы, Керенские оказались на высоте той задачи, которая поставила перед ними история, то есть сумели удержать в своих руках инициативу, привлечь на свою сторону большинство народа, выведя страну из ненавистной войны и оперативно проведя хотя бы самые назревшие реформы, и, в конечном счете, преобразовав Россию в современное правовое государство. Кому бы после этого пришло в голову говорить о еврейском или полуеврейском характере российского революционного движения вообще, и Февральской революции, в частности? Можно гарантировать противоположное: наверняка нашлись бы охотники обвинять евреев в недостаточном участии в революционном движении. И это, кстати сказать, не трудно было бы обосновать ссылками на еврейские источники!

Но герои Февраля оказались несостоятельными. Свержением царя они думали загнать назад в бутылку рвавшегося из нее джина анархии, а сами выпустили его на простор. Хотели как лучше, а получилось как всегда, то есть плохо. Так плохо, что хуже некуда. Тогда и понадобилось найти виноватого. Особенно забавно читать мемуарно-беллетристические фантасмагории пламенного русского националиста, патриота и монархиста В. В. Шульгина, сыгравшего столь видную роль в развале старой России, а затем с большим пафосом творившего мифы о том, что это сделали евреи. Внимательное ознакомление с первым томом дилогии Солженицына показывает, что его взгляды мало отличаются от взглядов Шульгина.

Книга вторая
МЕЖДУ ДВУХ ЖЕРНОВОВ

ЧАСТЬ III
Русская смутаЕще о методе Солженицына

А. И. Солженицын слывет автором, нетерпимым к критике, но справедлива ли такая репутация? Похоже, что не совсем. Израильский ученый и публицист Александр Воронель, посетивший писателя в его подмосковном имении, сообщает, что высказал ему одно критическое замечание (по поводу первого тома «Двухсот лет») и не был выставлен за порог. Александр Исаевич внимательно выслушал его и сказал: «Вы знаете, это очень серьезное замечание, я сейчас запишу». «Для меня, – комментирует А. Воронель, – это было очень важно не для восстановления справедливости, а чтобы понять его отношение к критическому замечанию».[482]482
  А. Воронель. «Двести лет вместе» – этап в русском национальном сознании. «Еврейская газета», № 1 (5), январь 2003. Беседу записал Михаил Зараев.


[Закрыть] Почему восстановление справедливости по отношению к целому (его собственному!) народу для израильского публициста менее важно, чем выяснение отношения А. И. Солженицына к критическому замечанию, мне непонятно, но это вне нашей темы.

Возвращаясь же к ней, я должен сказать, что второй том «Двухсот лет вместе» подтверждает то, что А. Воронель вынес из личного общения с автором. Так, мною было показано, что Солженицын недостаточно владеет материалом об антиеврейских ритуальных процессах, а в качестве курьезного примера я упомянул, что один из инициаторов дела Бейлиса, руководитель черносотенной организации «Двуглавый орел» Владимир Голубев в книге назван другой пернатой фамилией – Галкин. Во втором томе ошибка исправлена: в «Именном указателе» фамилия «Галкин» снабжена примечанием: «Фамилия указана ошибочно: нужно – Голубев В. С.» (т. II, стр. 528). Что ж, хорошо. Одним «русско-еврейским» недоразумением меньше!

Учтено также замечание об освещении (вернее, не освещении) «Протоколов сионских мудрецов». Я писал о том, что Солженицын едва упоминает «Протоколы», и в таком контексте, который не имеет ничего общего ни с созданием этой злостной фальшивки, ни с её ролью в травле евреев; а Ричард Пайпс иронически обронил, что если «Протоколы» в книге упоминаются, то он этого не заметил.[483]483
  Richard Pipes. Alone together, «New Republic», November 25, 2002.


[Закрыть] О втором томе так не скажешь. Здесь история фальшивки изложена – не очень пространно, но почти объективно. Солженицын сообщает, что «Протоколы» были сфабрикованы царской охранкой под руководством П. И. Рачковского, при участии журналиста и агента охранки Матвея Головинского (т. II, стр. 172–176). Этот шаг в правильном направлении радует. Но он же и огорчителен своей половинчатостью. Не шаг, а шажок, кстати, четко очерчивающий пределы отзывчивости Солженицына на критику. В. Л. Бурцев, автор основополагающей работы о «Протоколах», у которого почерпнута эта информация, пишет: «Лица, на которых возложено было поручение [составить фальшивые „Протоколы“], были: прежде всего „знаменитый“ начальник русской тайной полиции в Париже Рачковский, затем Манасевич-Мануйлов и, наконец, Матвей Головинский».[484]484
  В. Л. Бурцев. «Протоколы сионских мудрецов» – доказанный подлог. Oreste Zeluk, Paris, 1938, стр. 34.


[Закрыть]

Как видим, названы два вероятных создателя «главной лжи столетия», но не назван третий, Манасевич-Мануйлов. Просто ошибка, как в случае Галкина-Голубева? Непохоже, так как для Солженицына это имя не проходное. В первом томе Манасевич-Мануйлов фигурирует как еврей, вместе с другими евреями «облеплявший» Распутина на погибель России. Переквалифицировать его в антисемита, спасавшего Россию от еврейской скверны, значило бы распустить большую часть столь трудолюбиво сплетенных кружев. Выбрано меньшее зло: о фабрикации «Протоколов» задним числом рассказано, но Манасевич выскоблен из когорты фабрикаторов![485]485
  В числе оригинальных работ последнего времени о фабрикации «Протоколов»: Савелий Дудаков. История одного мифа. Москва, «Наука», 1993; Вадим Скуратовский. Проблема авторства «Протоколов сионских мудрецов», Киев, «Дух i Лiтера», 2001. О моем собственном «романе с „Протоколами“» см.: С. Резник. «„Протоколы сионских мудрецов“ шагают во второе столетие», «Вестник», 2003, 1 октября, № 20 (221).


[Закрыть]

В книге «Двести лет вместе» это не единственный и не самый яркий случай.

Виктор Лошак

Редактор «Московский новостей» Виктор Лошак, взявший ещё одно интервью у Солженицына, поинтересовался, почему второй том вышел с таким опозданием: ведь он был обещан сразу же после первого, а появился через полтора года. Александр Исаевич ответил, что его жена Наталья Дмитриевна, она же редактор книги, «задумала такую ревизию – все сноски заново пересмотреть по широкому контексту. Это была адова работа, потому что надо было все источники опять доставать, брать эти цитаты и читать вокруг каждой по многу страниц. Вот так она проверяла. А сносок-то – полторы тысячи».[486]486
  Виктор Лошак. «Русские? Евреи? Русские евреи?» МН, 24.12.02, вторник. Выпуск 50, 2002, стр. 1.


[Закрыть]

Сказанное интересно в двух аспектах. Во-первых, как косвенное признание того, что в первом томе «ревизию сносок» не произвели. А, во-вторых, приподнята завеса над технологией творческого процесса в четыре руки. Оказывается, между автором и редактором существует четкое разделение труда – в духе известной шутки И. Ильфа и Е. Петрова: «Как мы пишем вдвоем? Да так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые». Только у четы Солженицыных разделение не шуточное, а вполне серьёзное: подбор и сверка цитат по широкому контексту (это ведь не просто техническая помощь, но составная часть творческого процесса) – вотчина Натальи Дмитриевны; Александр Исаевич этой «адовой работой» не занимается – то ли это ему не по чину, то ли не по возрасту. Он даёт общее направление, а она поставляет документальное наполнение. То есть материал, подбираемый одним лицом, подводится под схему, создаваемую другим лицом. Всё, что в неё не укладывается, в дело не идет. При такой научности можно и 15 тысяч цитат выверить до последней запятой, а к истине не приблизиться.

Я показал, как во многих конкретных случаях автор «Двухсот лет вместе» манипулирует фактическим материалом в угоду своим пристрастиям. Пример с Манасевичем-Мануйловым – только один из многих, о которых говорится и не говорится в этой книге. Но особенно наглядно это показал сам Солженицын во втором интервью с В. Лошаком – на примере обращения с хронологией, этой основой основ всякого исторического повествования. Был ведь обещан двухтомный труд, охватывающий 200 лет, и четко были отмерены сроки: 1795–1995; но во втором томе повествование доведено только до начала 1970-х. Усекновение последних двадцати с лишним лет обосновано теоретически: «До середины 90-х годов я просто уже не могу дотянуть прежде всего потому, что историком современности быть невозможно. Очень многие явления происходят за кулисами, не публикуются, их подробности будут известны лет через 20, а то и 50. А значит, писать серьезно и ответственно невозможно».[487]487
  Там же, стр. 21.


[Закрыть]

Эти соображения неубедительны, но пусть так: автор скорректировал первоначальный замысел – в этом его суверенное право. Значит, двухтомник охватывает 180 лет, а не 200 – не правда ли? Нет, говорит Солженицын, его труд все равно охватывает 200 лет, «и очень точно». Ибо задним числом он решил вести отсчет своего повествования не от последнего раздела Польши (1795), а от первого (1772).[488]488
  Там же.


[Закрыть] То есть, отрезав двадцать с лишним лет от конца, он их пришил к началу, ничем, однако, это начало не дополнив, – просто для того, чтобы сохранить «круглое» число. Не озаглавишь же книгу: «Сто восемьдесят лет вместе». Так что, если на обложке первого тома проставлены хронологические рамки исследования, то, дорогой читатель, не верь глазам своим! Тем более что на обложке второго тома даты осмотрительно отсутствуют.

При таком обращении с материалом возможны любые вольности, и, увы, возможное во втором томе дилогии превращается в действительное еще чаще, чем в первом. Новое вино влито в старые мехи. Великий Писатель Земли Русской подарил нам еще пятьсот с лишком страниц предвзятого текста, написанного, главным образом, для того, чтобы вину за русскую беду возложить на евреев. Не стопроцентно, конечно, – Солженицын ведь придерживается средней линии, – но в значительной степени. Говоря его собственными словами, «разрушительность революции она [еврейская тема] не объясняет, только густо окрашивает» (т. II, стр. 210).

Только! Но – густо! Причем, во втором томе краска положена еще щедрее, чем в первом, хотя и не ровным слоем, а весьма причудливым, зигзагообразным узором. «Средняя линия» то идет в обход магистральных исторических путей, то пересекает их под разными углами, то проделывает крутые виражи и даже цирковые номера, от которых захватывает дух.