Текст книги "Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына"

Автор книги: Семен Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

Семен Резник
Вместе или врозь?
 Судьба евреев в России
Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына «Двести лет вместе»

От автора

«Треть евреев вымрет, треть евреев выселится, а треть евреев совершенно растворится среди окружающего населения».

Так в конце XIX века К. П. Победоносцев – один из ведущих государственных деятелей двух последних царствований – сформулировал генеральную линию российской власти по отношению к евреям. Как это ни парадоксально, но в Советской России программа идеолога царизма осуществлялась с еще большей энергией: социальные перевороты и катаклизмы тектонического масштаба лишь ускоряли ее реализацию. Если жизнь вносила в формулу поправочные коэффициенты, то в том смысле, что либо вымирание проводилось более интенсивно, чем переселение, либо переселение опережало растворение. Задачи были определены, цели поставлены – они оставались неизменными.

В годы Второй мировой войны «решению вопроса» сильно способствовал Гитлер, уничтожавший еврейское население оккупированных территорий (вот когда вымирание многократно перекрывало действие остальных факторов), но ликвидация евреев как религиозно-этнической общности со своим «лица не общим выраженьем» не прекращалась властями России ни до, ни после войны. В XIX веке примерно две трети мирового еврейства проживало в Российской империи – 6–6,5 миллиона человек; к концу XX века в Российской Федерации осталось примерно 2–3 процента еврейского населения – несколько более 300 тысяч; а на всех территориях бывшей Российской империи 6–7 процентов – 600–700 тысяч. Причем, эти остатки крупнейшей еврейской общины настолько ассимилированы, что никакой связи со своими национальными корнями большинство из них не чувствует и охотно забыло бы о них, если бы не настойчивые напоминания со стороны антисемитов.

Попытки возрождения еврейской культуры в постсоветской России приносят определенные плоды: вновь появились еврейские школы, синагоги, музеи, научные и культурные центры. Но большинство «лиц еврейского происхождения» держится от них в стороне – либо из полного равнодушия, либо из страха. В современной России глумление над евреями и всем еврейским – это «бытовое явление», нередко сопровождающееся актами вандализма, насилия и угрозами насилия. Так было всегда, но теперь выражается с беспрецедентной откровенностью и цинизмом.

Объектами особой ненависти становятся русские интеллигенты, которые пытаются противостоять коричневой чуме. Заказное убийство летом 2004 года – воровски, через дверь – петербургского этнографа и эксперта по национальным отношениям Н. М. Гиренко вызвало ликование национал-патриотов. Они публично поздравили убийц с успехом, публиковали на своих вэб-сайтах списки «недругов России», подстрекая к новым актам нацистского террора. Убийцы «не найдены», подстрекатели, которых разыскивать не надо – имена и адреса известны, – к ответственности не привлечены.

Убыль еврейского населения продолжается быстрыми темпами – за счет всех трех победоносцевских факторов: вымирания, переселения (эмиграции) и растворения (смешанные браки, сокрытие еврейских корней).

То, что происходило и продолжает происходить с евреями в России—СССР—России, возможно, не подпадает под понятие геноцид (физическое уничтожение народа), но безусловно подпадает под понятие этноцид. Как и какими методами он осуществлялся, чем обосновывался, какое воздействие оказывал на общий моральный и политический климат страны, как отражался на судьбах русской государственности и «коренного» народа – об этом мое историко-документальное повествование.

Книга написана в два этапа. Я приступил к «заметкам на полях» сразу же после выхода в свет первого тома дилогии А. И. Солженицына «Двести лет вместе», охватывающей дореволюционный период. Так появилась работа «Вместе или врозь?». Она печаталась главами в балтиморском журнале «Вестник», издательство «Захаров» выпустило ее отдельной книгой в Москве. Рукопись была в редакционной подготовке, когда появился второй том дилогии Солженицына – о советском периоде. В последний момент я успел добавить сжатый «Необязательный постскриптум о втором томе», чем и поставил (как тогда считал) последнюю точку.

С начала публикации журнального варианта стали приходить устные и письменные отзывы, комментарии, замечания; после выхода книги в Москве этот поток усилился. Настойчивее других мне высказывались пожелания продолжить «заметки на полях» – для более углубленного освещения советского периода. Поначалу я отмахивался от этой идеи, но постепенно стал сознавать, что, густо разрисовав поля первого тома дилогии, не могу ограничиться лишь несколькими отметинами на полях второго тома. Это мнение особенно укрепилось во мне в декабре 2003 года, в Москве, где я встречался с писателями, читателями, журналистами и с моими новыми друзьями – издателем Игорем Валентиновичем Захаровым и директором издательства «Захаров» и редактором книги Ириной Евгеньевной Богат. Было решено подготовить новое, исправленное и значительно дополненное издание.

Исправить мелкие погрешности, пойманные некоторыми читателями, было несложно, а вот дополнение потребовало целого года напряженной работы. Надеюсь, мне удалось показать, что антисемитская политика царского режима по своей жестокости и лицемерию была лишь бледной тенью того, что творила «диктатура пролетариата». Так появилась фактически новая книга. «Вместе или врозь?» входит в нее как составная часть.

Хочу возразить некоторым критикам: тем, кто, даже при общей положительной оценке моей работы, воспринял ее как «еврейский ответ русскому писателю»; и еще тем, кто недоумевал – почему «заметки на полях», ведь книга вовсе не сводится к полемике с Солженицыным.

В свое «оправдание» могу сказать вот что.

Все мы питаемся соками и отравляемся ядами духовного, интеллектуального, идейно-информационного пространства, в котором живем и чьими испарениями дышим. По большому счету, почти все, что мы пишем, это «заметки на полях» написанного кем-то до нас.

Моя книга инспирирована книгой Солженицына, моим несогласием с ним, но это не ответ автору дилогии и, тем более, не изложение еврейской точки зрения в противовес русской. У Солженицына, по его собственным словам, «еврейские голоса звучат много обильнее, нежели русские», тогда как у меня «много обильнее» звучат русские голоса. Историческая правда не может быть русской или еврейской или еще какой-то. Правда одна, хотя ни у кого нет монопольного права на нее. Я попытался рассказать правду – в той мере, в какой она мне открылась за десятки лет изучения данной темы, – которую Солженицын частью не знает, частью игнорирует и частью искажает.

Я даю свое прочтение политической истории России параллельно с попыткой определить реальное место в ней евреев и так называемого «еврейского вопроса». В какой мере убедительно мое прочтение, судить не мне.

Если Солженицын привлекал преимущественно вторичные источники (материалы «Еврейских энциклопедий», публицистические работы и мемуары по большей части второстепенных «еврейских» авторов), то я полагался на документы-первоисточники, свидетельства высших чинов царской администрации, советских политических деятелей и идеологов, прямых участников событий, в отдельных случаях – на специальные труды историков. Ссылки на цитируемые мною работы даны в подстрочных примечаниях, а номера цитируемых страниц двухтом¬ника Солженицына обозначены в скобках после самих цитат.

Журнальный вариант книги, как говорилось, был «обкатан» в журнале «Вестник» (№№ 8—26, 2002; №№ 1–3, 2003; №№ 14–26, 2004), за что я признателен его издателю и редактору В. Прайсу. Многочисленные отзывы, замечания, советы, материалы, указания на библиографические источники, которые я получал, служили большой моральной поддержкой и конкретной помощью в работе. Всем, кто откликнулся, моя сердечная благодарность, в особенности Марку Авербуху (Филадельфия), Семену Бадашу (Бед Эмс, Германия), Иззи Вишневецкому (Уилмингтон, Пенсильвания), Виктору Жуку (Москва), Семену Ицковичу (Чикаго), Александру Клейнерману (Москва), Борису Кушнеру (Питтсбург), Льву и Ирине Левинсон (Израиль), Якову Лотовскому (Филадельфия), Владимиру Нехамкину-Мохову (Минск), Владимиру Порудоминскому (Кельн), Сергею Романову (Новгород), Иосифу Саксонову (Лос-Анджелес), а также моей жене Римме Резник, терпеливо переносившей мои полуночные бдения у компьютера, читавшей черновые варианты рукописи и всеми другими способами помогавшей мне в работе.

Особая признательность моим издателям И. В. Захарову и И. Е. Богат – за необыкновенно бережное отношение к авторскому тексту, за деловитость, оперативность и просто за доброе отношение.

С.Р.

2005 г.

Вашингтон

Книга первая
ВМЕСТЕ ИЛИ ВРОЗЬ?

Если такое изложение истории считать объективным, то до истины не договориться.

А. И. Солженицын

ЧАСТЬ IОжидание шедевра

Книга Александра Солженицына «Двести лет вместе (1795–1995), часть I» у меня не вызвала изумления. Те, кто читает (а не только почитает) А. И. Солженицына, знают, что в ней нет ничего неожиданного. Вопреки претензии автора, что он якобы посягнул на какую-то запретную, табуированную тему (более десятилетия назад такую же претензию заявил И. Р. Шафаревич, автор «Русофобии»), в России публикуется множество книг аналогичного содержания и направленности, причем некоторые из них написаны гораздо сильнее.

Вялая по стилю, рыхлая по композиции, опирающаяся на вторичные, селективные, тенденциозно или поверхностно толкуемые материалы, книга Солженицына совершенно не оригинальна. Если бы она вышла под другим именем, на нее мало кто обратил бы внимания. Но громкое имя обладает особой притягательной силой, а имя Солженицына в этом отношении совершенно уникально. Когда вспоминаешь масштаб его таланта, проявившегося в произведениях ГУЛАГовского цикла, когда вспоминаешь о той беспримерной стойкости, с какой «теленок» бодался с дубом советского тоталитаризма, когда думаешь об орлиной высоте, на которую он взмыл, чтобы охватить единым взором весь мертвый ландшафт кровавого коммунистического режима, когда, наконец, вспоминаешь о тех острых переживаниях, которые испытывали многие из нас, вертя ручки радиоприемников, чтобы, сквозь треск глушилок, услышать набатный солженицынский призыв «жить не по лжи», то от каждой его новой работы ждешь нового, проникновенного СЛОВА. Заранее полагаешь, что ничего, кроме шедевра из-под пера такого писателя выйти не может. И если шедевра не находишь, то прилагаешь неимоверные усилия, чтобы все-таки отыскать. Эта «презумпция шедевра» туманит не только рядовых читателей, но и иных профессионалов, что подтверждает, к примеру, рецензия Льва Аннинского под выразительным названием «Бикфордов шнур длиною двести лет».[1]1
  Л. Аннинский. «Бикфордов шнур длиною двести лет». Интернетная версия газеты «Завтра», www.zavtra.ru № 10(61), 18 сентября 2001 г.


[Закрыть]

Статья написана с присущим критику темпераментом. То, что новая книга Солженицына гениальна, у него сомнений не вызывает, а потому все усилия направлены на то, чтобы выразить свое восхищение, объяснив себе и другим, в чем именно состоят ее несомненные достоинства. «Он нигде не перешел грани. Он эту грань перелетел, отнесясь в сверхзадаче к смыслу драмы: к тому, что свело русских и евреев во всемирной истории, почему этот контакт оказался столь значимым, чему они научили друг друга, в том числе и горьким урокам… Вопросы в связи с этим возникают вечные, то есть проклятые, окончательного решения не имеющие. Думать над ними в связи с книгой Солженицына – счастливый труд», комментирует маститый критик. Вряд ли подлежит сомнению, что если бы та же работа принадлежала менее именитому автору, восторги Л. Аннинского не были бы столь пылкими. Даже натыкаясь в книге на фактические неточности, критик – а ему не занимать эрудиции – предпочитает скорее не доверять собственным познаниям, чем автору рецензируемой книги: «Не хочется выверять, где и как Солженицын подобрал цитаты, или ловить его на фактах. А то еще и сам поймаешься».[2]2
  Там же.


[Закрыть]

Магическую власть имени Солженицына я испытал на себе много лет назад, когда с растерянностью вчитывался в «Август 1914-го», первый «узел» «Красного колеса». Брал ее в руки с трепетным, нетерпеливым ожиданием счастья, которое всегда испытываешь при соприкосновении с творением подлинного таланта. Но чем глубже погружался в чтение, тем больше оно меня обескураживало. Я не мог не видеть, как беспомощна эта проза, но упорно уговаривал себя, что тут что-то не так; я, видимо, чего-то не улавливаю, передо мной, видимо, какой-то новаторский вид литературы; если роман не производит на меня должного впечатления, то, видимо, я еще не готов воспринять это новаторство. «Может быть, мудрость, красота и глубинная правда этой прозы откроются в следующем узле», уговаривал я себе. Но колесо продолжало катиться, а литературы не получалось. Солженицын-писатель необычайно силен, когда описывает то, что, выстрадал, пережил и прозрел. Тут почти нет ему равных. Но он мало способен к вживанию в далекую эпоху, к проникновению в души людей, с которыми может знакомиться только по письменным источникам. Тут ему не достает зоркости и тонкости слуха.

Взявшись за историческое повествование грандиозного масштаба, Солженицын допустил роковую ошибку. У меня возникает ощущение невозвратной потери, когда я думаю о том, сколько истинных шедевров недосчиталась наша литература из-за того, что добрую половину своей отнюдь не короткой творческой жизни крупнейший писатель нашего времени потратил на унылое перебирание различных – вовсе не малоизвестных – исторических материалов, тщетно пытаясь переплавить их в живые художественные образы. При создании этого унылого цикла романов температура в топке писательского таланта Солженицына никак не дотягивала до точки плавления. Не помогли и отчаянные усилия искусственно поднять температуру, что так странно проявилось при переработке первого «узла» эпопеи, куда втиснут трехсотстраничный довесок об убийстве премьера П. А. Столыпина.

Начав раскрутку красного колеса революции с августа 1914 года, Солженицын вроде бы определил свою точку зрения на истоки большевистского переворота (впрочем, не оригинальную): красное колесо запустила в движение Первая мировая война. Но если так, то причем здесь Столыпин, убитый за три года до начала войны? Позднейшая имплантация вставного романа в ткань повествования говорила только об одном: изначально эпопея не было продумана ни концептуально, ни композиционно. Писатель сам не знал, что именно собирается раскрутить! Ясного представления о том, что привело российскую империю к краху 1917 года, у него не оказалось, хотя именно об этом он захотел поведать миру. С одной стороны, в его эпопее явственно виден «патриотический» соблазн отвести историческую вину от России, возложив ее на евреев. С другой стороны, Солженицын понимает, что такое «объяснение» как раз менее всего патриотично: оно делает русский народ неполноценным, ибо не может полноценный народ позволить кучке зловредных иноплеменников распоряжаться своей судьбой. Автор блуждает в лабиринте, не имея в руках ариадновой нити. Так и не завершив эпопеи, он явно утратил к ней интерес – потому, видимо, и опубликовал конспективные наброски последних томов, дабы уже к ним не возвращаться. Да и как не утратить интереса к собственному замыслу, если где-то в середине работы его вдруг осенило, что корни Октября надо искать не в военных поражениях Первой мировой войны, не в Феврале и даже не в альянсе Ленина с германским генштабом, а в двух роковых пулях «Мордко» Богрова, разрядившего револьвер в Столыпина. Изменив на ходу курс, Солженицын сделал следование прежним курсом бессмысленным, но и новым курсом не пошел. Так и забуксовал в хляби несобранных мыслей.

Надо признать, что как раз столыпинские главы «Августа 1914» выгодно отличаются от всего остального «узла» и последующих «узлов» – и темпераментом, и идейной сфокусированностью. Беда в том, что концепция, на которой остановился Солженицын, псевдоисторична. Мне приходилось писать об этом в рецензии на английское издание обновленного «Августа»[3]3
  The Washington Times, 1989, July 24, pp. E7, E10.


[Закрыть] и снова в рецензии на книгу американского политолога Даниэла Махони «Александр Солженицын: Идя от идеологии».[4]4
  The Washington Times, 2001, September 23, p. B7.


[Закрыть] Повторять этого здесь не буду, но кратко скажу о возражениях автора и некоторых его комментаторов на критику столыпинского довеска. Они настаивают на том, что в романе ничего не придумано, автор опирался исключительно на исторические материалы, а, стало быть, с него и взятки гладки.

Не могу не поразиться наивности этих аргументов. Вспомним роман другого нобелевского лауреата, посвященный той же эпохе. В «Докторе Живаго» Б. Пастернака все главные персонажи и сюжетные перипетии – выдуманы, но исторически в нем все правдиво. С другой стороны, в скандальном творении В. Пикуля «У последней черты» действуют реальные исторические персонажи, включая Столыпина и Богрова; описаны они на основе исторических материалов при минимальном участии авторской фантазии. Однако это вопиющая профанация исторических событий! Вопрос, таким образом, не в том, в какой мере автор использует документы, а в какой дополняет их своей фантазией, а в том, с каких позиций ведется отбор документов, какими критериями определяется их достоверность и относительная важность, изучает ли их автор, чтобы разобраться в истинных пружинах исторических событий, или манипулирует ими для подкрепления некоей идеологической доктрины.

Я согласен: рассказывая об убийстве Столыпина, Солженицын сам ничего не выдумывает. Но события преподнесены с точки зрения апологетов Столыпина, которые, конечно, реально существовали, высказывались, писали, следовательно, оставили после себя исторические документы. Но какова им цена, если они заведомо предвзяты? Вот, к примеру, как характеризовал Столыпина ведущий публицист ведущей черносотенной газеты «Новое время» М. О. Меньшиков:

«Когда заявлены и любовь к народу, и уважение к нему, этого уже почти достаточно для плодотворной государственной работы. Но Столыпин кроме этого драгоценного качества принес в своем лице еще одно великое – государственный талант… Столыпин пришел в годы великого испытания. После двух столетий всевозможного покровительства (! – С.Р.) инородцам Россия оказалась покрытой могущественными сообществами поляков, финляндцев, евреев, армян, немцев и проч… Столыпин довершил борьбу с восстанием (революцией 1905 года – С.Р.) и провел ряд мер против финляндского, польского и еврейского натиска. Не погибни он от еврейской пули, возможно, что эти разрозненные меры сложились бы в строго национальную государственную систему…»[5]5
  М. О. Меньшиков. Письма к Русской нации. М., Москва, 1999, стр. 388–392.


[Закрыть] (И действительно: создать «строго национальную государственную систему» фашистского толка тогда так и не удалось).

Не трудно видеть, что солженицынский «роман в романе» – это беллетризованная иллюстрация к приведенному отрывку. Тот, кто читал «Август 1914» со столыпинскими главами, это знает и потому не может удивляться направленности последней книги Солженицына. Сейчас, когда в российской прессе появились комментарии, наполненные досадным недоумением (как это Солженицын мог такое написать!), я делаю единственно возможный вывод: у Солженицына в России куда больше почитателей, чем читателей.

Русский вопрос

В новой книге Солженицын не скупится на заверения в том, что он стремится к правде, к одной только правде и ничему кроме правды: «Никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого». (стр. 6) О какой же правде он хочет поведать?

«Сквозь полвека работы над историей российской революции я множество раз соприкасался с вопросом русско-еврейских взаимоотношений. Они то и дело клином входили в события, в людскую психологию и вызывали накаленные страсти» (стр. 5).

Таков первый абзац книги, задающий тон всему повествованию. Я должен сказать о нем свою правду, ибо так же, как и Солженицын, я никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было, как и права выдавать за истину то, чего не было. Так вот, «вопроса русско-еврейских отношений» в проблемах, связанных с российской революцией, объективно не существовало, хотя он существовал в воспаленном мозгу некоторых идеологов крайне правого – черносотенного – лагеря. Они стремились внедрить его в общественное сознание страны, но успеха не имели. Зато теперь, спустя десятилетия, созданные ими мифы настолько затмили историческую правду, что воспринимаются многими как бесспорный факт.

Реальный же факт состоял в том, что при поддержке царской администрации и самого царя черносотенцы добивались сохранения режима неограниченного беззакония и произвола, всеми силами противодействуя даже самым назревшим преобразованиям для улучшения жизни народа, роста экономики, развития культуры, словом для общественного прогресса. И чтобы не допустить перемен, черносотенцы утверждали, что русскому народу никакие перемены не нужны, что добиваются их только инородцы, в особенности евреи, а потому и борьбу за власть должна вести в основном против евреев, а также поляков, кавказцев, финляндцев, ну и, конечно, против продавшихся евреям интеллигентов.

Но у народа России к тому времени накопилось достаточно опыта и здравого смысла, чтобы выставлять свои требования и добиваться их удовлетворения. Отказ признать само наличие этих требований, а тем более – их удовлетворить, и привел к революционному взрыву. «Все революции происходят оттого, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят оттого, что правительства остаются глухими к народным нуждам».[6]6
  С. Ю. Витте. «Воспоминания в трех томах». «Скиф Аллекс», Таллинн-Москва, 1994, т. II, стр. 496.


[Закрыть] Это слова не марксиста, не революционера, а одного из немногих государственно мысливших деятелей самой царской администрации, многократно вытаскивавшего Николая II и его режим из бездны, в которую царь старательно заталкивал самого себя и Россию.

Содержание того, что в дореволюционной России называлось «еврейским вопросом», не сводилось к отношениям между русскими и евреями, а часто вообще не имело никакого отношения к евреям. Как настойчиво указывал великий русский писатель, гуманист и страстный защитник всех униженных и оскорбленных В. Г. Короленко (и не он один), вопрос об отношении государства и общества к евреям был русским вопросом, то есть вопросом о том, какое будущее готовит себе Россия.

Я не открою Америки, если скажу, что парадокс, – а может быть, и трагическая закономерность – исторического пути России, который привел ее к пропасти 1917 года, состоял в следующем.

Первые двадцать лет после отмены крепостного права, – как и несколько предшествовавших лет – развитие российского общества и государства шло в цивилизаторском направлении. Железная узда деспотического режима медленно, но верно ослабевала. Либеральные реформы Александра II во многом были непоследовательными. Нередко за шагом вперед следовал шаг назад. Это вызывало резкое недовольство у наиболее радикального крыла общества, освобождавшегося от мертвящих оков николаевского деспотизма. Тем не менее, преобразования проводились по всему фронту (отмена крепостного права, смягчение цензуры, автономия университетов, всеобщая воинская повинность взамен рекрутчины, судебная реформа, либерализация национальной политики и т. д.). 1 марта 1881 года Александр II должен был подписать конституцию. Но именно в этот день он был убит.

Потрясенное общество какое-то время не могло разобраться, кто же стоял за убийцами – крайние революционеры, стремившиеся любой ценой подхлестнуть преобразования, или реакционеры-крепостники, желавшие их повернуть вспять. Оказалось, что убийство совершили революционеры во главе с А. Желябовым и С. Перовской, но последствием их акта стало именно то, чего добивалась радикальная реакция.

С воцарением Александра III исторический путь России как бы раздвоился. На это царствование приходится бурное экономическое развитие страны: быстрый рост промышленного производства, беспримерное по размаху строительство железных дорог, укрепление финансовой системы, привлечение иностранного капитала. И на этот же период ложится контрнаступление деспотического режима на цивилизаторские достижения предыдущей эпохи. Между обществом и властью произошел раскол, продолжавший углубляться и при Николае II.

Общество требовало расширения либеральных преобразований, а не свертывания их. Неотъемлемой частью этих требований стало уравнение всех граждан в правах – независимо от их сословной, религиозной, национальной принадлежности, ибо «не может быть свободен народ, угнетающий другие народы». Но управлять свободным народом куда труднее, чем порабощенным. А наиболее подходящим средством держать народ в узде было натравливание его на инородцев, особенно на евреев, ибо сильнейшим союзником власти были вековые предрассудки, питавшие религиозную и племенную нетерпимость. Если в этих условиях общество – в лице прессы, литературы, адвокатуры, академических кругов – стало все более активно выступать против антисемитизма, то произошло это отнюдь не потому, что россияне вдруг воспылали мазохистской любовью к «врагам России», а потому что этого требовала логика преобразований в направлении большей свободы, просвещения, терпимости, словом, в направлении «присоединения к человечеству», как выразился за полвека до того П. Я. Чаадаев.

Конечно, общество не было монолитно. В нем был представлен широкий спектр взглядов и настроений. В оппозиционном лагере были и крайние революционеры, готовые добиваться своего любыми средствами; были и умеренные круги, склонные к диалогу и компромиссу с властью. С другой стороны, на стороне власти тоже были относительно умеренные деятели и идеологи, выступавшие за сотрудничество с обществом, а были и такие, кто нападал на власть справа, считая ее мягкотелой и вялой.

На «еврейской улице» – при некоторых особенностях – происходили такие же процессы, что и в обществе в целом; здесь тоже присутствовал широкий круг настроений и интересов. Основная масса евреев жила своей жизнью, добывая пропитание для своих семей, скрупулезно выполняя религиозные правила и запреты, подчиняясь от века заведенному порядку вещей. О политике или о перемене общественного строя большинство евреев не помышляло. Однако отдельные евреи – из числа получивших образование в светских школах и университетах – входили в самые разные общероссийские организации, от радикальных и революционных («Народная воля»; позднее боевая организация эсеров, анархисты, большевики), до умеренно-либеральных (трудовики, кадеты) и консервативных (октябристы). Даже в числе юдофобствовавших ультра-патриотов были евреи (особенно выкресты), и в немалом числе. Так, целую галерею их выводит в своих «Воспоминаниях» С. Ю. Витте, заключавший, что «нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие».[7]7
  С. Ю. Витте. Ук. соч., т. III, стр. 444.


[Закрыть] Глава московских «союзников» (Союза русского народа) крещеный еврей В. А. Грингаут с гордостью носил звание «черносотенца», считая его почетным.[8]8
  См.: Вадим Кожинов. Загадочные страницы истории XX века. «Черносотенцы» и революция. Москва, «Прима В», 1995, стр.10.


[Закрыть]«Патриоты» (они же националисты) силились изображать политическую борьбу в России как схватку русских с евреями, но они неизбежно опровергали самих себя, как только пытались подкрепить риторику чем-то конкретным. Тот же М. О. Меньшиков – один из самых влиятельных публицистов «патриотического» лагеря – после позорного проигрыша властями дела Бейлиса, писал:

«Разве не было и раньше нападок на ужасный для евреев и их политических приживалок „царизм“? Мне помнится, что задолго до процесса Бейлиса, задолго до еврейской революции 1905 года мне пришлось читать где-то за границей – не то в Швейцарии, не то в Германии – крайне безмозглую брошюру того же г-на Бурцева с апологией цареубийства… Не более убедительны и сравнительно сдержанные завывания доморощенных шабесгоев, пытающихся переложить черную вину убийства Ющинского на голову русского правительства. Читая иеремиады перекинувшихся в еврейский лагерь журналистов, в самом деле можно подумать, что, не возбуди русская юстиция преследования против Бейлиса, то ровно „ничего“ и не было бы».[9]9
  М. О. Меньшиков. Ук. Соч., стр. 428.


[Закрыть]

Я выделил курсивом те места, которые ясно показывают, с каким беспардонством черносотенный публицист «объевреивал» всех ему неугодных – от известного историка и публициста, близкого к эсерам, Владимира Бурцева до «сравнительно сдержанных» (то есть отнюдь не симпатизировавших революционерам) «шабесгоев»[10]10
  Такова была уничижительная кличка, которой черносотенные публицисты награждали своих идейных противников, служивших якобы евреям. В «шабесгои» зачисляли В. Г. Короленко и многих других. (В буквальном переводе с еврейского «шабесгой» – «субботний нееврей»: нееврей, нанимаемый еврейской семьей для выполнения мелкой домашней работы в субботу, когда, по религиозной еврейской традиции, самим евреям запрещено что-либо делать).


[Закрыть] и до иеремиад (!) русских журналистов, выступавших против позорного дела Бейлиса (по его логике, они «переметнулись» к евреям). Понятно, что при таком методе еврейской становится и революция 1905 года, и надвигавшаяся новая революция, и вообще все, что неугодно черной сотне.

В реальности водораздел проходил отнюдь не по национальной линии. Партийные симпатии и пристрастия объединяли (или, наоборот, разъединяли) людей куда сильнее, чем этническая принадлежность. Известный юрист и один из лидеров партии конституционных демократов М. М. Винавер по своим взглядам и личным симпатиям был куда ближе «шабесгоям» типа П. Н. Милюкова, В. Д. Набокова или Ф. И. Родичева, чем к эсеру-террористу П. М. Рутенбергу. А еврей Рутенберг, разоблачивший Григория Гапона как агента охранки и казнивший его, был куда ближе Владимиру Бурцеву, чем своему соплеменнику Евно Азефу, которого в связях с охранкой изобличил тот же Бурцев.

Даже в наиболее, казалось бы, монолитной группе умеренных евреев-интеллектуалов наблюдались глубокие расхождения по самым коренным вопросам. Так, С. Ю. Витте приводит эпизод, когда он, будучи главой правительства в самые напряженные дни октября 1905 года, принял еврейскую делегацию и стал ей внушать относительно участия евреев в революционных выступлениях:

«Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, насколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают».[11]11
  С. Ю. Витте. Ук. соч., т. III, стр. 313.


[Закрыть]

И каков же был ответ? Витте продолжает:

«Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддержать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью».[12]12
  Там же.


[Закрыть]

У евреев, как у особой этнической и религиозной группы, конечно, была своя жизнь, свои интересы, а значит, и свои идеологи, которые эти интересы выражали. Во второй половине XIX – начале XX века происходил бурный расцвет еврейской литературы и прессы на идиш, иврите, да и на русском языке;[13]13
  Еврейскую прессу на русском языке (еженедельник «Восход», его предшественник «Рассвет», газета «Русский еврей», журнал «Еврейская старина» и другие) не следует путать с так называемой «еврейской прессой», в которую черносотенцы зачисляли русскую оппозиционную печать, утверждая, что в ней якобы доминируют евреи и продавшиеся им «шабесгои».


[Закрыть] создавались общественные организации – от благотворительных до культурных, ставивших целью распространение просвещения между евреями, изучение еврейской истории, традиций, кладбищ и т. п. В конце XIX века стал складываться сионизм: на Западе как реакция на антисемитскую вакханалию, вызванную делом Дрейфуса, в России несколько раньше – как реакция на погромную волну начала 1880-х годов.