Текст книги "Николай Вавилов"

Автор книги: Семен Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Сопровождающим оказался хан Кильды-мирза-баши, важный мужчина лет пятидесяти. Приставка мирза-баши говорила об учености – умении читать и писать. В своем цветастом халате, перехваченном серебряным поясом с тяжелыми кистями, он был настолько великолепен, вспоминал Вавилов, что «мне стало неловко и показалось, что не ему меня сопровождать, а мне его».

Вавилов опасался – не откажется ли почтенный хан от пеших переходов по припамирским кручам?

«Все оказалось лучше, чем я предполагал, – рассказывал Вавилов. – Мирза-баши в Бухаре достал сравнительно быстро и дешево лошадей, и наше движение им заранее извещалось волостным старшинам и старостам. Всегда были готовы приют и ночлег, иногда более чем удобные для Памира. Мирза-баши очень увлекся сборами и расспросами. Зная немного русский язык, он сошел за переводчика и вообще был недурным помощником».

У истоков Исфары перевал был занесен снегом. Но местные киргизы указывали путь через перевал Пакшиф, по леднику Демри-Шаург. И Вавилов – уже без Букинича – решил попробовать.

4

Гарм, куда стремился Вавилов, был отделен огромной, почти отвесной скалой. Чуть заметная тропа вилась по ее неровностям. С каждым днем становилось холоднее: чувствовалось дыхание ледника.

Через расселину, перерезавшую тропу, пришлось переходить по живому мосту: его образовали своими телами проводники. «Особенно трудно пришлось с ханом Кильды, при его семипудовом весе», – рассказывал Вавилов.

По краю ледника, изрезанного припорошенными снегом трещинами, лошади шли медленно, осторожно щупали копытом тропу. Одолеть перевал за день не удалось. Пришлось устраивать ночлег у края ледника, под скалою. Теплой одежды у путников не было.

Вавилов лежал в продуваемой ветрами палатке. Уснуть не удавалось. Думал, вспоминал… О чем?

Должно быть, возникали в памяти отрывочные картины.

Недавние споры с Букиничем…

Брат Сергей, тихоня Сергей, которого приходилось защищать от кулаков пресненских мальчишек. Теперь он в окопах. Жив ли еще?..

Кабинет отца. Рука, сдавливающая синюю спинку кресла. Острый взгляд из-под насупленных бровей.

– Ну как, Николай?

– Хочу стать биологом!..

Мог ли он тогда предполагать, что избранный путь приведет его сюда, на тропы Памира, на край изрезанного трещинами ледника?..

И конечно, в холодной палатке вспоминались знойные дороги Ирана, тянувшиеся среди однообразных серовато-желтых песков, в которых шмыгали зеленые ящерицы и ползали огромные ярко-красные пауки…

…Заснуть не удавалось. Он достал из нагрудного кармана коробок, чиркнул спичкой, тусклый огонек осветил циферблат часов… Сорок минут до рассвета.

Он растолкал хана Кильды, поднял караван. Наскоро выпив горячего с бараньим салом чая, приказал выступать.

Лошади шли еще медленнее, нервно вздрагивали и прядали ушами, когда нога проваливалась в трещину. Холод пронизывал путников до костей. Хан Кильды к счастью, держался молодцом и лишь повторял, что объехал верхом всю горную Бухару, а такого гиблого места не видел…

Реку Ак-су переходили по разрушенным льдинам. «Полностью и этот путь оказался непроходимым», – рассказывал Вавилов. Да, в обычном понимании путь был непроходим.

Но Вавилов уговорил проводников, уговорил хана Кильды. Прошли.

У кишлака Сары-Пуль дорогу преградили клокочущие воды Вахша.

«Две огромные скалы надвинулись с обоих берегов реки и связанные несколькими длинными бревнами с положенной на них настилкой из хвороста представляли какое-то крайне ненадежное по виду полотно не больше аршина шириной… Осторожно ступая по настилке и ведя лошадь в поводу, мы двинулись один за другим через мост, буквально ежеминутно ожидая с замиранием сердца катастрофы. Мост весь шатался, гнулся и скрипел, как живой. Слабые скрепы местами совершенно разошлись <…>. А внизу, в бездне, клокотала и шумела река, будто ожидая жертву. Невольно казалось, что глубина к себе притягивает, вызывая головокружение.

Слышен во время остановок стук собственного сердца, работавшего со страшной силой <…>. Длина моста в 30 метров показалась равной версте. Я стал на твердую почву буквально мокрый от холодного пота».

Это пространное описание принадлежит не Вавилову. Другому русскому путешественнику, Дмитрию Николаевичу Логофету, прошедшему здесь несколькими годами раньше. Вавилов и не мог придать описанию столь богатую эмоциями окраску – не в его это было характере! Но переправа была та же! Разве что еще более шаткая (все-таки несколько лет прошло, и трудно допустить, что ее ремонтировали). И скользкая – осенние заморозки покрыли ее корочкой льда.

Осторожно ступая, стараясь не смотреть вниз, вел Вавилов под уздцы свою лошадь.

За ним хан Кильды.

Дальше проводники с вьючными лошадьми.

Громкий крик заставил Вавилова обернуться. Одна из вьючных лошадей поскользнулась, задние ноги ее повисли над бездной.

«Бурная река подхватила злополучную лошадь вместе с вьюком и понесла под льдины. Лошадь погибла. Поиски в течение нескольких часов по руслу реки, покрытой как бы естественными ледяными мостами в виде муфт, не дали никаких результатов…» «Проводники-киргизы, ответственные за караван, беспомощно разводили руками, призывая аллаха в свидетели, что это не их вина».

Досаднейшая потеря. Вместе с лошадью погибли дневники и, главное, добрая половина сборов. Пришлось по памяти восстанавливать дневник. И сделать выводы. Отныне Вавилов все собранные образцы семян делил на две порции и вьючил на разных лошадей.

Вавилов ходил по крохотным (в несколько квадратных метров) полям, что теснились по склонам гор вокруг кишлаков. Устанавливал предельные высоты для разных культур. Не доверяя глазомеру, карабкался с анероидом по каменистым кручам. Отмечал в дневнике особенности быта, одежды, языка местного населения. Убеждался в большом разнообразии ботанических форм возделываемых здесь растений. Правда, не таком большом, как в Иране. Но он уже догадывался почему. Ведь предгорья Памира дальше от древнейших очагов земледельческой культуры. И к тому же отгорожены неприступными хребтами.

Зато здесь, в условиях географической изоляции, выработались совершенно особые формы растений. Вавилов обнаружил безлигульную рожь – совершенно новую, неизвестную разновидность. «Ради нее одной надо было быть на Памире!» – воскликнет он почти через четверть века в неоконченной книге «Пять континентов».

Обычно у злаков, у основания пластинки листа, там, где лист переходит на стебель, есть небольшая прозрачная пленка – лигула. Вот этой-то пленки и не оказалось у найденных форм ржи. Видимой хозяйственной ценности эта особенность не имела. Может быть, поэтому и не обращали на нее внимания другие ученые. Но для Вавилова хозяйственная полезность не цель исследования. Он стремился проникнуть в законы происхождения и родства культурных растений, ни на минуту не сомневаясь в том, что, если законы будут открыты, человечество сумеет использовать их для своего блага.

Рожь особенно привлекает его во время Памирской экспедиции. Нет, ее не назовешь распространенной здесь культурой. Только высоко в горах, у пределов земледелия, удавалось Вавилову найти поля, засеянные рожью. В других местах рожь – всего лишь сорняк в посевах ячменя и пшеницы. Но вот что поразительно. Это сорное растение, хотя и отличается мелким зерном, принадлежит к тому же ботаническому виду, что и обычная культурная рожь!

Собственно, сам этот факт был известен и прежде. Сорно-полевую рожь подробно описал в конце прошлого века много путешествовавший по Средней Азии академик С. И. Коржинский, да и другие авторы.

Коржинский даже выдвинул теорию, по которой культурная рожь когда-то возделывалась в Средней Азии, но позднее ее вытеснили более ценные культуры – пшеница и ячмень, и рожь сохранилась здесь лишь в виде сорняка.

Но Вавилову бросилось в глаза большое разнообразие форм сорнополевой ржи. Оно оказалось куда богаче того разнообразия сортов, которые возделывались в Средней России. Безлигульные формы с особой наглядностью говорили об этом.

Между тем если рожь действительно была когда-то вытеснена из культуры, то при этом и сортовой состав ее должен был сильно поредеть и стать намного беднее, чем в тех районах, где рожь с успехом возделывается до сих пор!

Нет, сорнополевую рожь нельзя считать остатком когда-то вытесненной культуры, решил Вавилов.

Может быть, это типичный сорняк? То, что он близок к культурному растению, объяснить нетрудно. Проникнув в посевы пшеницы и ячменя, сорнополевая рожь оказалась в условиях культуры. Естественный отбор потерял власть над нею. Эволюцию ее стал направлять искусственный отбор. Преимущество получили неломкие, неосыпающиеся формы, созревающие одновременно с пшеницей и ячменем. Крестьяне невольно убирали семена такой ржи вместе с основной культурой и высевали их в следующую весну.

Но как объяснить несомненную связь сорной памирской ржи с культурной рожью средних широт?

…Караван идет по живописной местности около 2,5–3 тысяч метров с горы на гору, в провинцию Дарваз. Благодатный край! Кишлаки разбросаны густо. Хан Кильды усердно помогает собирать растения. А мозг Вавилову сверлит загадка сорнополевой ржи…

Эта загадка преследует его и тогда, когда тропа выводит караван на обрывистый берег Хингоу…

Воды Хингоу темно-кирпичного цвета. От выносимых с крутых склонов гор взвесей песка и глины. Река шумит водопадом. Никакой, хотя бы шаткой, переправы через нее не видно. И пока таджики из соседнего кишлака приносят десяток грязных бараньих шкур и, присев на берегу, надувают их через специальные трубочки, пока с помощью нескольких палок шкуры скрепляют, пока набрасывают настилку и спускают зыбкий плот (гипсару) на воду, он думает все о том же.

Вавилов ложится на плот. Два таджика ложатся на два других – маленьких плота: один справа, другой слева. Опустив ноги в ледяную воду и держась руками за центральный плот, толкают его к противоположному берегу.

Река подхватывает гипсары, швыряет, вертит, окатывает жгучей водой. Сильно работая ногами и следя за шкурами, которые то и дело выпускают воздух, так что его надо поддувать через специальные деревянные трубочки, таджики толкают плот к противоположному берегу. Берег стремительно проносится перед глазами… Плот пристает к нему на несколько километров ниже по течению.

Дальнейший путь на юг опять преграждает горный хребет.

Горы становятся мрачнее и круче. Местность пустыннее. «Словно нарочно природа создала здесь естественные крепости в виде огромных крутых холмов, между которыми текут бурные реки».

Тропа то большими уступами поднимается вверх, то круто спускается вниз. Приседая на задние ноги и почти не переставляя передних, лошади скользят копытами по гладким плитам. Многие километры приходится идти пешком.

На ходу хорошо думается. Наверное, не раз приходит мысль: а что, если сорнополевая рожь не связана с культурной близким родством? Ведь внешность растения обманчива. Ботаническая классификация искусственна, не связана с происхождением форм. Не шутит ли сорная рожь с ботаниками ту же шутку, что и персидская пшеница? Вернувшись в Москву, надо будет провести для проверки скрещивания. Но если все же окажется, что сорная рожь – ближайший родич культурной? Не кроются ли за этим важные закономерности?..

По Пянджу дорога еще более утомительна и опасна. Ширина тропы один-полтора аршина. Справа уходящая ввысь скала с частыми острыми выступами, низко нависающими над тропой. Слева – километровая пропасть. Тропа то и дело идет по оврынгам. Шаткий балкон скрипит и колеблется. Грозит обвалиться. Каждый шаг требует осторожности и от лошади и от человека.

Оврынги во многих местах разрушены, настил содран. Особенно трудно обходить выступы скал на поворотах. Приходится развьючивать лошадей, переносить пудовые ягтаны на руках.

Лишь на короткое время – там, где тропа становится шире и ровнее, – путникам удается подняться в седло, что, впрочем, совсем небезопасно. В один из таких моментов по тропе вдруг метнулись две тени, лошадь под Вавиловым испугалась и понесла (то со скалы над тропой поднялись два орла иповисли над бездной). Поводья от неожиданности выпали из рук, Вавилов едва избежал гибели.

…При продвижении пшеницы на север вместе с ней двигался и сорняк. Проникая в неблагоприятные для пшеницы районы, менее прихотливая рожь все сильнее забивала пшеницу, пока человек, наконец, не заметил, что этот злостный сорняк тоже может быть использован. На юге России, вспомнил Вавилов, еще можно встретить посевы суржика – смеси ржи и пшеницы. Выращивая эту смесь, крестьянин рассчитывает в случае благоприятных условий получить урожай пшеницы, если же пшеница погибнет, рожь спасет его от голода.

В более северных районах выносливая, неприхотливая рожь окончательно вытесняет пшеницу: убедившись, что пшеница здесь не родит, земледелец вынужден был заменить ее менее ценной, но надежной культурой. Так рожь помимо воли человека из сорняка превратилась в культурное растение. Пшеница как бы на собственных плечах вынесла ее из первичных очагов формообразования для вхождения в культуру в местах, на тысячи километров удаленных от этих очагов.

И при продвижении вверх, в горы, процесс вхождения ржи в культуру повторяется! Только здесь он более нагляден. Чем выше обследуемые посевы пшеницы, тем больше в них встречается сорной ржи. На некоторой высоте крестьяне сознательно сеют смесь пшеницы и ржи, и, наконец, еще выше пшеница совсем исчезает, остается культурная рожь.

При продвижении сорнополевой ржи на север или в горы многие разновидности ее терялись – потому-то беден ее сортовой состав в районах, наиболее благоприятных для возделывания ржи, и богат там, где рожь вообще не возделывают, где, наоборот, с нею борются как с сорняком…

Конечно, о приуроченности этапов движения мысли Николая Вавилова, мучившегося проблемой сорнополевой ржи, к отдельным эпизодам его путешествия мы можем говорить лишь гадательно.

Но бесспорно, что процесс вхождения сорной ржи в культуру он ясно представил себе еще там, в ущельях и на перевалах Припамирья. Ведь он вернулся из экспедиции в октябре. А в декабре уже выступил со своей теорией.

И еще успел убедиться: сорная рожь принадлежит к тому же виду, что и культурная.

Еще успел перерыть десятки трудов о первых путешествиях в страны Востока. (С особенным чувством он листал труды Марко Поло: великий итальянец подробно описывал культурные растения посещенных им стран. Вавилов искал и боялся найти хотя бы беглое упоминание о ржи. Не нашел. Значит, в XIII веке крестьяне Востока культурную рожь не возделывали.)

Еще успел проконсультироваться со специалистами по персидскому и индо-санскритскому языкам. Не зря во время экспедиции тщательно записывал местные названия растений. Рожь здесь называли джоу-дар (чоу-дар) – терзающая ячмень. И гандум-дар – терзающая пшеницу. Значит, рожь здесь всегда знали как сорняк.

Проделанная им после экспедиции работа говорит о ее проверочном характере. Консультируясь с лингвистами, роясь в трудах Марко Поло, Вавилов искал не откровений, а подтверждения или опровержения уже созревшей идеи. Выходил же он ее там, на крутых берегах ревущей Хингоу, на шатких оврынгах, виснувших над ущельем Пянджа…

На грани эпох

1

Вавилов рвался в новые путешествия.

«…Мне хотелось бы удрать в Африку, Абиссинию, Судан, Нубию. Кстати, там так много можно найти», – писал он А. Ю. Тупиковой. Но война и начавшаяся революция надолго отодвигали задуманные экспедиции. А выжидать в бездействии Вавилов да умел.

Его жизнь расписана по получасам.

Он выступает с докладами о своей экспедиции.

Разбирает привезенные материалы.

Ведет занятия со студентками.

В теплице Политехнического музея начинает опыты с памирскими скороспелыми пшеницами.

В вегетационном домике и на опытных делянках Петровки продолжает эксперименты по иммунитету.

Все это – жадно, увлеченно.

…Но не слишком ли затянулись его поиски самого себя?.. Недавние учителя провожают его укоризненными взглядами, когда он – всегда бодрый, веселый, с разбухшим портфелем в руках – своей быстрой, чуть раскачивающейся походкой проходит по коридорам Петровки. Им кажется, что он разбрасывается…

И действительно: в его беспорядочных действиях трудно уловить стремление к единой цели. Только историческая перспектива позволяет выстроить их в цепочку логически увязанных звеньев.

В феврале 1917 года Вавилов писал из Москвы А. Ю. Тупиковой:

«А без Вас тут что же нового? Самое интересное – это лекции Валерия Брюсова о древнейшей культуре человечества <…>. И содержание и форма на 5. Эгейская культура вся, как живая»*.

Вэтих строках многое интересно. И сам факт, что Вавилов слушал лекции Брюсова. И его оценка этих лекций. Но самое важное, пожалуй, в том, что это первый документ, говорящий об интересе Николая Вавилова к древней истории.

Ему предлагают кафедру в Воронежском сельскохозяйственном институте. И почти одновременно – на Саратовских высших сельскохозяйственных курсах. Кафедра в Воронеже дает звание адъюнкт-профессора, в Саратове—только преподавателя.

Вавилов выбирает Саратов, где больше возможностей для научной работы.

В сентябре 1917 года Вавилов выступил на Саратовских сельскохозяйственных курсах с первой лекцией. В ней изложил «Credo агронома-ботаника»*, как писал Роберту Эдуардовичу Регелю.

Кредо… Это была программная лекция!

Начиная ее, Вавилов предупреждал, что будет говорить о «тех перспективах, в направлении которых мыслится работа современного растениевода», об «идеологии исследования в этой области агрономической науки».

То есть о философии бытия в агрономии, как он ее понимает.

И перешел к истории человечества.

В конце прошлого века Лев Ильич Мечников (брат Ильи Ильича) написал книгу, в которой высказал идею о трех фазах развития человечества и его культуры. Первым, в его представлении, был речной период, когда на берегах великих рек возникли и развивались земледельческие цивилизации древности: Месопотамская, Египетская, Китайская, Индийская… Вторым был средиземноморский период, когда отдельные изолированные цивилизации вступили в контакт друг с другом, что наиболее характерно для стран Средиземного моря. Третий, океанический период, начался с открытия Америки и налаживания регулярных связей Европы с Индией и Китаем.

Подробно излагая взгляды Льва Мечникова, Вавилов полностью солидаризируется с ним. Через несколько лет он выступит с критикой воззрений Льва Мечникова, дополнит его три периода человеческой культуры четвертым, наиболее древним, который в системе Мечникова следовало бы поставить «первее» первого. Но хотя он еще не подозревает, насколько глубоки будут те поправки, какие он, Вавилов, внесет в представления о древнейших периодах человеческой культуры, он уже теперь говорит, что «ботаник может поправить историка и археолога».

Культура поля идет всегда рука об руку с культурой человека – вот основная идея вавиловской лекции.

Древние цивилизации, изолированные друг от друга, могли вводить в культуру лишь те растения, которые имелись в месте их обитания. Великие цивилизации доколумбовой Америки не знали пшеницы, древние инки, майя, ацтеки, достигшие изумительных высот культуры до прихода европейцев, не знали вкуса простого пшеничного хлеба. Точно так же обитатели Старого Света до открытия Америки не имели понятия о картофеле, табаке, томатах, подсолнечном масле кукурузе.

Человечество вступило в такой период, когда между всеми частями планеты идет и все увеличивается интенсивный обмен. Пшеница стала господствующей культурой Североамериканского континента, а картофель возделывается на миллионах гектаров в Европе.

Но процесс переселения сельскохозяйственных культур только начинается. И идет стихийно. Никто еще не доказал, что в таком-то районе наиболее рационально выращивать такие-то растения.

Более-того, никто еще не выявил, какими растительными ресурсами реально владеет человечество. «Но и теперь ясно, – говорит Вавилов, – что через 100–200 лет настоящий состав культурной флоры многих стран изменится существенным образом».

А чтобы этого добиться, надо провести всемирную перепись сортов культурных растений. Собрать эти сорта со всего света. Хранить собранные экземпляры не засушенными, в гербарных шкафах, а живыми, ежегодно высеваемыми, с тем чтобы всесторонне исследовать реальную ценность каждого сорта. Такова задача, которую Вавилов впервые сформулировал в сентябре 1917 года и которая стала программой его работы и работы созданного им большого исследовательского коллектива.

2

Только ли символично, что идеи Вавилова о глубоких связях сельскохозяйственного растениеводства с историческими процессами формируются в дни величайших исторических потрясений? Невольно возникает мысль: не революционный ли вихрь, переворошивший в те месяцы Россию, вызвал ответный вихрь вавиловских идей?

Сам Вавилов, видимо, отрицал бы какую-либо связь его новых представлений с происходившими в стране событиями, И нет ничего более далекого от истины, чем утверждать непосредственный характер этой связи.

Но опосредствованное, отраженное воздействие сбрасывать со счета нельзя.

На глазах еще только вступающего в пору зрелости ученого рушились основы старого мира, складывались новые общественные отношения, новые нравственные принципы. Уже сам факт происходящего вызывал душевный подъем, обострял восприятие, звал к творчеству, к дерзанию, к переоценке устоявшихся понятий.

А пульс истории, многократно убыстрившийся в то время! Обычная медленность его набрасывает на историю обманчивое покрывало неподвижности. Мы умом понимаем, но не чувствуем сердцем ее поступательный ход. Так не видно хода стрелок на циферблате часов.

Но в годы революции бег стрелок на часах истории виден невооруженным глазом. Для переживших революционную эпоху движение истории не абстрактное понятие. И если не случайно в феврале 1917 года Вавилов слушал лекции Валерия Брюсова о древней культуре человечества, то тем более не случайно, что в мае он слушал буревестника революции Алексея Максимовича Горького.

О Николае Вавилове Горький тогда ничего не знал.

Через десять лет, живя на Капри, он будет читать труды Николая Вавилова, будет восхищаться их «талантливостью, значительностью». В «Городе желтого дьявола» он вспомнит: «по Абиссинии ходит профессор Н. И. Вавилов, отыскивая центры происхождения питательных злаков, заботясь расплодить на своей родине такие из них, которые не боялись бы засухи».

А в мае 1931 года Вавилов напишет Горькому. Захочет поприветствовать Алексея Максимовича в связи с его возвращением на родину. В письме назовет Горького великим другом науки. И напомнит о его выступлении четырнадцатилетней давности. Напомнит нарисованную тогда Горьким «картину города науки с рядом прекрасно обставленных технических лабораторий, клиник, библиотек, музеев, „где изо дня в день зорко бесстрашно глаза ученого заглядывают в тьму грозных тайн“. Слова горьковской речи Вавилов приведет в не совсем точной редакции, значит, процитирует их не по опубликованному тексту, а по памяти. Насколько же созвучными его собственному умонастроению должны были быть слова Горького, если и через четырнадцать лет он помнил их, словно слышал вчера.

Не потому ли, что устами Горького говорила сама история? Но не древняя история человечества, а сегодняшняя. Та, что совершалась на площадях и в заводах, на солдатских митингах и заседаниях рабочих Советов.

Так, может быть, это конкретное ощущение движущейся истории толкнуло Вавилова рассматривать сельскохозяйственное растениеводство в единстве с развитием человеческого общества?

3

Студентов увлекли лекции молодого преподавателя. Он поднимался на кафедру всегда энергично, как-то весело. Развешивал карту и коллекции растений, клал стопку книг – и перед слушателями открывался мир далеких странствий и глубоких закономерностей жизни.

Ограничиваться азами, давно надоевшими истинами? Еще с первых занятий со студентами в Петровке он отверг такую „методику“. Но тогда ему не удавалось доходчиво объяснять новейшие идеи. А теперь стало удаваться! Может быть, потому, что в Петровке он пытался растолковать чужие идеи, а сейчас – свои. Те, что уже были выношены в годы работы над иммунитетом и в странствиях по горным районам Азии. И те, что рождались прямо здесь, во время лекции.

Вавилов сознавал, как интересен для слушателей этот „эффект присутствия“ при рождении новых идей, и не старался скрывать их от аудитории. Недаром он придавал большое значение своим занятиям в личной библиотеке Дарвина во время пребывания в Англии. Чтобы понять дарвинизм, ему мало было изучать труды Дарвина. Ему надо было читать книги, которые читал сам Дарвин, изучать его пометки на полях, чтобы видеть, с чем соглашался и с чем спорил создатель теории отбора. Чтобы понять дарвинизм, ему надо было проникнуть в лабораторию мышления Дарвина.

Таков был принцип, по которому он учился.

Таков был принцип, по которому он учил.

Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый годы. Гражданская война, разруха, голод. А в полупустом институте[14]14
  В начале 1918 года Саратовские высшие сельскохозяйственные курсы решением Советского правительства были преобразованы в Саратовский сельскохозяйственный институт; с этого времени Вавилов и получил звание профессора.


[Закрыть] есть аудитория, в которую ломятся слушатели. И не только студенты, но и научные работники смежных кафедр, агрономы, сотрудники селекционной станции, университета, члены географического общества. Ректор специальным указом переносит лекции Н. И. Вавилова на вечерние часы – „для удобства публики“.

Одним ораторским талантом здесь не возьмешь. Да и не был Вавилов блестящим оратором. Бывало, замолкал, ища подходящее слово. Бывало, увлекшись внезапной мыслью, перескакивал с предмета на предмет (такие скачки мысли вообще были свойственны Вавилову, что видно по его письмам). Но потому он и увлекал, что сам умел увлекаться.

И когда пришла очередь студентам выбирать, по какой кафедре они хотят специализироваться, они наперебой стали записываться к Вавилову. Так зарождалась школа, с которой он переворачивал позднее пласты растениеводческой науки.

4

Кафедра частного земледелия и генетики Саратовских высших сельскохозяйственных курсов занимала две небольшие комнаты.

Одна из них – кабинет руководителя кафедры Николая Ивановича Вавилова. У окна – письменный стол, заваленный книгами; среди них возвышается настольная лампа с широким стеклянным абажуром. У стены книжный шкаф. У другой – диван. Здесь Вавилов и жил почти год; только когда приехала Екатерина Николаевна, перебрался на отдельную квартиру.

Вторая комната, заставленная столами и высокими шкафами с оборудованием, была учебной и исследовательской лабораторией. Студенты называли ее „предвавильником“.

Вместе с учениками (вернее, ученицами; девушки составляли основной контингент учащихся в связи с военным временем) он посеял озимые. Приступил к ботаническому изучению иранского и памирского материала.

В „предвавильнике“ допоздна стоял веселый шумок, благо Вавилову разрешили пользоваться электричеством неограниченное время.

На огонек заходили знакомые и друзья. Вавилов близко сошелся с известным селекционером В. С. Богданом, крупным физиологом В. Р. Заленским, выдающимся ученым-агрономом Н. М. Тулайковым.

Но особенно радовали его посещения Петра Павловича Подъяпольского.

Впоследствии Вавилов писал Подъяпольскому, вспоминая саратовские годы:

„Среди добрых гениев столицы Волги Петр Павлович был первым. Из самого лучшего, что связано с Саратовом у нижеподписавшегося – знакомство с Петром Павловичем“*.

Это признание для нас особенно интересно. Дело в том, что Вавилов легко сходился с людьми, близкими ему по научным интересам. В 1916 году по пути в Иран он посетил опытную станцию в Голодной степи. Отделом селекции на ней заведовал Гавриил Семенович Зайцев. Сверстник Вавилова, он из-за бедности семьи не сразу смог получить высшее образование, самостоятельные исследования вел всего два года. Но он успел так глубоко проникнуть в биологию роста и развития хлопчатника, что работы его поразили Вавилова. И вот короткой встречи оказалось достаточно, чтобы между двумя учеными завязалась сердечная дружба. Точно так же друзьями Вавилова со временем стали почти все сколько-нибудь заметные отечественные ботаники, генетики, агрономы да и многие зарубежные.

Но Подъяпольский не был ни ботаником, ни генетиком, ни агрономом.

Он был врачом.

Да и годами почти вдвое старше Вавилова.

Он окончил естественный факультет Московского университета еще в те годы, когда Николай ходил в начальные классы коммерческого училища. Но через несколько лет Петр Павлович снова сел на студенческую скамью. В нем открылся редкий дар гипнотического внушения; чтобы получить право на медицинскую практику, он должен был окончить медицинский факультет.

Подъяпольский мог заставить пациента в состоянии гипнотического сна совершенно прямо лежать на спинках двух стульев, мог внушить настолько реальное ощущение ожога, что у пациента краснела и вздувалась кожа… Эти эксперименты – сейчас широко известные, а тогда бывшие внове – увлекли Вавилова.

Но сблизил его с Подъяпольским не только интерес к гипнозу. Петр Павлович интересовался всем на свете, о многом судил смело и оригинально, и беседы с ним – о литературе и истории, философии и будущем человечества – скоро стали необходимыми Вавилову. Да и проблемы своей науки он мог свободно обсуждать с Петром Павловичем.

5

Вавилов едва успел обосноваться в Саратове, как получил новое приглашение – от Роберта Эдуардовича Регеля. Регель звал его в Петроград, на должность помощника заведующего Отделом прикладной ботаники.[15]15
  В 1916 году Бюро по прикладной ботанике было переименовано в Отдел.


[Закрыть]

„Принципиально это предложение мне по душе, – отвечал Вавилов. – Задание и направление работы Бюро в общем за малыми оговорками – то, в чем хотелось бы самому принять ближайшее участие“*.

Но… Бросить начатый уже курс лекций? Оставить на произвол судьбы посевы озимых? И еще: не оторвет ли организаторская работа в Отделе от собственных научных исследований? „При самых благоприятных условиях, – писал Вавилов Регелю, – к работе в Отделе я мог бы приступить с весны 1918 года, и то с тем условием, чтобы часть, м. б. и большую, времени мне пришлось проводить в Саратове, где заодно я произвел бы и яровые посевы, тем более, что могу рассчитывать на большое число помощников.

<…> У меня тьма своих дел: иммунитет, гибриды и некоторые ботанико-географические работы; лишь в том случае, если я смогу продолжать как следует заниматься ими, я бы мог идти в Отдел прикладной ботаники. Боюсь, что я слишком свободолюбив в распределении своего времени.

<…> Со всеми этими оговорками, – заключает Вавилов, – вряд ли я удовлетворю Ваши желания, в особенности если есть кандидаты и помимо меня. Я, конечно, мирюсь заранее с тем, что мои оговорки неприемлемы, и в таком случае [я] должен быть вычеркнут из числа претендентов“*.