Текст книги "Николай Вавилов"

Автор книги: Семен Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Так с первых строк своей статьи Коль огорошивал читателя.

А дальше? А дальше шли слезливые жалобы, что он, Коль, возглавляя в институте бюро интродукции, не мог развернуться, ибо ему не давали средств, не давали помощников, да к тому же загрузили «кропотливой» работой по учету поступающих из-за границы семян.

Что правда, то правда. Бюро интродукции работало в ВИРе из рук вон плохо. Вавилов, да и другие специалисты института постоянно критиковали Коля. Вавилов мечтал с ним расстаться, и только мягкость характера не позволяла ему добиться увольнения заведующего бюро ингродукции. А так как работу по интродукции, то есть выделению из мировой коллекции ценных для хозяйственного использования форм и их внедрению, Вавилов считал одной из важнейших, то возложил ее по отдельным культурам на соответствующие отделы. Функции же бюро интродукции свел к минимуму, обязал Коля лишь регистрировать поступающий из-за границы материал и передавать его в соответствующие отделы. Кропотливая работа была Колю не по нутру. Пытаясь как-то изменить свое положение в институте, он опубликовал хвалебную статью о теории центров. Но отношение к нему Вавилова не изменилось. Тогда от обороны Коль перешел к наступлению. Правда, он решился выступить против Вавилова в печати лишь после того, как ушел из ВИРа, тем более что в это время в институте уже «бушевали» аспиранты, и это Колю, разумеется, было известно.

Вскоре появилась на свет брошюра некоего Г. В. Григорьева, личность которого нам установить не удалось. (Возможно, это чей-то псевдоним.) Брошюра называлась «К вопросу о центрах происхождения культурных растений (разбор теории ак. Вавилова)»… По хлесткости стиля, чудовищности возводимых на Н. И. Вавилова обвинений, передержкам и безграмотности она могла соперничать разве что с писаниями Коля и последующими писаниями ближайшего сподвижника Лысенко И. И. Презента.

«Задача решается просто, – писал о теории центров Г. В. Григорьев. – С математической точностью можно указать пункт, откуда произошел тот или иной вид, вплоть до отдельного кишлака. А где этих видов большинство, там и центр происхождения земледельческой культуры. А где же исторический процесс? – негодовал „критик“. – Где человек в его долгой исторической жизни? Где создание человеком „искусегвенной среды“, одной из сторон которой являются культурные растения?»

Всего этого в теории Вавилова Г. В. Григорьев не видел. Зато видел то, чего в ней не было. То есть надевал на теорию центров «дурацкий колпак», как выразился впоследствии в адрес Презента Н. П. Дубинин.

«Если стать на точку зрения Н. И. Вавилова, – заявляет Григорьев, – мы должны будем признать, что стиль „ампир“ зародился в Петербурге, т. к. здесь он наиболее полно представлен во всем его многообразии; мы должны будем признать, что производство фитильных ружей имеет своим центром происхождения <…> горы Памира, т. к. там в настоящее время сосредоточено производство их во всем их разнообразии, притом в исходных формах».

«По Н. И. Вавилову выходит, – изготовляет „критик“ еще один „колпак“, – что фараоновская организация власти и системы орошения или откуда-то пришли в готовом виде, или кем-то были выдуманы (?). Ни то, ни другое решение не годится, так как если бы они пришли, то, конечно, мы имели бы свидетельства об их прародине и археологи давно бы уже их нашли».

С «дурацким колпаком» расправиться нетрудно. Ведь у Вавилова речь шла лишь о том, что существовавшее в горных долинах примитивное земледелие облегчало задачу строительства великих цивилизаций в долинах рек, так как на первом этапе снабжало эти цивилизации готовыми формами культурных растений.

«Таким образом, – резюмирует критик, – Н. И. Вавилов устанавливает четыре пункта, долженствующие служить убедительным доказательством правильности его теории: 1) наличие сортового разнообразия, 2) укрытость горных долин от нападений, 3) легкость орошения в горах и трудность в долинах рек (Вавилов указывал, что в горах во многих случаях возможно земледелие без всякого орошения. – С. Р.), 4) наличие отсталых форм земледелия в горных районах. Как мы видели, – разделывается с этими „пунктами“ критик, – третий пункт о зарождении орошения в горах не выдерживает критики. Второй пункт также не убедителен, а четвертый не нуждается в серьезном опровержении (!) ввиду своей очевидной слабости».

Что же «критик» противопоставляет вавиловской теории центров? Оказывается… ничего! Это отмечается и в редакционном предисловии к брошюре:

«Основной ее порок – отсутствие положительной части, в которой были бы развиты взгляды, конкретные построения, конкретные объяснения, противопоставляемые критикуемым автором взглядам, построениям, объяснениям Н. И. Вавилова».

Но Г. В. Григорьев на этом не заканчивает свой «разбор». Он едва дошел до половины. Ему еще необходимо вскрыть «сущность ошибок Н. И. Вавилова», которая, оказывается, «заключается в том, что, может быть, сам того не подозревая, он (Вавилов. – С. Р.) разделяет точку зрения индо-европейского языкознания (!)».

«Реакционная, шовинистическая, западноевропейская лингвистическая теория, – объясняет Григорьев, – производит индогерманцев от какого-то индогерманского пранарода, индогерманской расы. Когда-то, где-то, по взглядам одних ученых– в Припамирских горах, потому что там сохранились языки, наиболее близкие к санскриту, по другим – в Прибалтике, так как литовский язык является будто бы исходным для всех индогерманских языков, образовалась индоевропейская раса, и отсюда пошли культуры. Н. И. Вавилов повторяет любого индоевропейца, забывая о диалектическом характере исторического процесса, он устанавливает, что когда-то в Гиндукуше произошли все сорта таких-то и таких-то культурных растений. Почему именно там? Потому что там разнообразие их древнейших форм. Далее Н. И. Вавилов пишет: „Указанные горные районы представляют не только очаги разнообразия культурных сортов растений, но и разнообразие человеческих племен“. Значит, и люди распространялись из этих же очагов? Между тем яфетическая теория (речь идет о теории академика Н. Я. Марра. – С. Р.) доказывает, что все человечество пережило яфетическую стадию развития языка и этот процесс проходит одновременно в разных местах в зависимости от развития социально-экономического строя разных обществ».

Но разве не то же самое доказал Вавилов, установивший ряд независимых очагов происхождения земледельческой культуры? Разве он не показал, что решающими факторами ее возникновения и развития являются не какие-то выдающиеся способности той или иной человеческой расы, а особые природные и экономические условия, в частности наличие соответствующих форм растений? Разве он не показал, что в тех районах, где нужных растений не имеется, оседлая земледельческая культура могла возникнуть лишь благодаря их заимствованию из других очагов?

По мнению же Григорьева, «Н. И. Вавилов крепко держится (!) за индоевропейскую теорию».

Процитировав высказывание Вавилова о том, что в долинах великих рек земледелие «требовало железной деспотической организации», Григорьев спрашивает:

«А кто же создал эту „деспотическую“ организацию и возможность „массовых действий“? Кто научил этого „первобытного земледельца“ высочайшей технике ирригации? Царь? Бог? Герой? Где та обетованная индогерманская (!) прародина, в которую в настоящее время верят лишь метафизики и идеалисты, откуда все появилось в готовом виде?»

На эти и подобные выпады Вавилов не отвечал, и, когда ему советовали выступить в печати с подробным аргументированным разъяснением своих взглядов, он отшучивался:

– В Испании мне приходилось наблюдать бои петухов – любимое зрелище испанцев. Так там петухов равных по весу подбирают.

Он, правда, ответил на статью Коля; показал, во-первых, что институт ведет всестороннюю работу по изучению культурных растений, а не только «по прикладной ботанике над центрами происхождения», как неуклюже выразился Коль; и, во-вторых, что в первобытных центрах вопреки Колю удается найти немало форм, чрезвычайно ценных в хозяйственном отношении. Но ведь Коль затронул не только самого Вавилова, а всю работу института.

Отвечать же на личные выпады у него просто не было времени.

7

Вавилов один из первых почувствовал диспропорцию, сложившуюся к началу тридцатых годов в генетике. Теория наследственности, разрабатываемая в основном на плодовой мушке дрозофиле и некоторых других объектах, к этому времени продвинулась далеко вперед. Но если основные положения генетики, такие, как законы Менделя, теория чистых линий, давно уже широко использовались в селекции, то новейшие достижения применять на практике не удавалось.

Потому что установленные на плодовой мушке законы нельзя было механически применить к сельскохозяйственным растениям и животным. Генетика как бы прорвала фронт на узком участке, и, чтобы закрепить, развить успех, надо было скорее подтянуть отставшие фланги.

Вавилов остро ставит вопрос о необходимости скорейшего развития частной генетики, то есть генетики отдельных культурных растений и животных.

Нельзя сказать, что такая работа вообще не проводилась. Но там, где другие ученые считали ее законченной, Вавилов видел лишь начало.

«Ю. А. Филипченко всерьез переходит на животных, хочет кончить свиньей, – писал Вавилов в одном из писем Г. Д. Карпеченко. – Пшеница надоела.[98]98
  Известный советский генетик Ю. А. Филипченко как раз в то время закончил монографию по генетике пшеницы, которая увидела свет уже после его смерти под редакцией Н. И. Вавилова.


[Закрыть] А у меня большой задор, наоборот, приниматься всерьез за генетику пшеницы»*.

В другом письме к Г. Д. Карпеченко Вавилов писал:

«Что мне кажется нужным сделать. Это действительно попытку монографической обработки генетики ячменя с взятием различных групп, хотя бы выборочным учетом признаков по разным географическим группам. Словом, хотелось бы от фрагментов подойти к чему-то целостному, углубляющему познания внутривидовой дифференциации, осмысляющей процесс формообразования»*.

И в том же письме:

«…Мне, как систематику-географу, не могущему отойти от вопросов эволюции (внутренне я убежден, что никогда мы от них не отойдем, и было бы скучно жить без сюжетов), все это (сделанное в области частной генетики. – С. Р.) кажется маленькими фрагментами»*.

И дальше:

«Так вот, май дир, помогите перейти к следующей эпохе. Систематика, может быть, идет медленнее, чем хотелось бы, но все-таки непреложно, она заканчивается. Факты она дала в мировом подходе, несомненно, прелюбопытнейшие, и логически, конечно, надо было пройти до конца эту фазу и было бы глупо отойти от этой фазы, но надо переходить и в фазу генетики отдельных растений на основе материала и знаний, которыми мы начинаем овладевать.

К секции общей генетики[99]99
  Секцию общей генетики ВИРа возглавлял Г. Д. Карпеченко.


[Закрыть] мы апеллируем за помощью, готовы пойти к Вам и послать к Вам народ в учебу. Систематики в генетике народ глубоко невежественный, надо их выварить в генетическом кипятке.

Вот это, май дир, обдумайте… Мое наблюдение над тем, что делают генетики, заставляет меня думать, что, пожалуй, сочетание систематики с генетикой для этой цели будет особенно нужным. Если бы и общие генетики пожелали бы работать по частной генетике – сколько угодно. Дела хватит на целое поколение, на сотни исследователей, но машину развертывать надо. Может быть, это проявление организационного зуда, но, поскольку существуем, движемся»*.

«Поскольку существуем, движемся». Пожалуй, единственная догма, которую исповедовал Вавилов:

Наука двигается. И ученый должен постоянно идти вперед, если не хочет отстать от нее.

В том же поистине примечательном письме Г. Д. Карпечепко oт 10 мая 1930 года Вавилов писал о новой подмеченной им закономерности:

«Пропитан насквозь антоцианом абиссинский лен, абисс. ячмень, абисс. пшеница, кунжут; в счастливой Аравии нашли самую раннюю в мире пшеницу, но там же самый ранний в мире ячмень. А вот на днях узнал, что и люцерна синяя в Йемене из многолетней стала однолетней»*.

Так рождалась идея новой агроэкологической классификации культурных растений, то есть классификации, основанной не на остях и пленках, а на важнейших биологических и хозяйственных признаках. В начале двадцатых годов провести такую классификацию было невозможно. Ведь агроэкологические признаки – такие, как срок созревания, быстрота налива зерна, кустистость, размер плодов и т. д. – сильно меняются под действием внешних условий. Один и тот же сорт – это показали географические опыты ВИРа – меняется до неузнаваемости при перенесении его из одной географической области в другою. Но те же опыты показали, что по многим признакам разные сорта резко различаются при их выращивании в одних и тех же условиях. И эти различия как раз определяются «экотипом» растений, их длительной эволюцией в определенных условиях внешней среды. Многообразие пшениц Эфиопии – как мы помним, наибольшее в мировом ассортименте – по экологическим признакам оказалось очень выровненным, и Вавилов объединил все эфиопские пшеницы в один экотип. В то же время один ботанический вид льна, прошедший в результате эволюции ряд совершенно разных географических областей, пришлось подразделить на несколько экотипов.

В агроэкологической классификации Вавилов увидел решение проблемы, к которой шел всю свою жизнь: создание конкретного руководства по селекции. От принципиальной постановки вопроса о роли исходного материала в селекции, от сбора и всестороннего изучения этого материала он подходил теперь к выработке учения о подборе пар для скрещивания в зависимости от задач, стоящих перед селекционером.

«Наша работа, – говорил Вавилов, – логически привела нас от вопросов географической изменчивости к новому этапу, к разработке учения о селекции <…>. Вопрос о подборе пар на этом этапе является основным вопросом, не менее важным, чем учение об исходном материале»*.

Агроэкологическая классификация требовала новой гигантской коллективной работы, конкретного изучения всего многообразия форм каждой культуры.

А он выдвинул еще и новые идеи. Например, разработал систему циклических скрещиваний: предложил каждый экотип скрестить со всеми другими экотипами данного вида и близких к нему видов. Такие циклические скрещивания должны были, по мысли Вавилова, вскрыть весь наследственный потенциал хозяйственных признаков вида, то есть дать конкретный материал для построения научных основ гибридизации применительно к практической селекции.

К этому времени появилась настоятельная необходимость обобщить многолетние работы ВИРа по исследованию культурных растений, и Вавилов приступает вместе с сотрудниками к подготовке трехтомного коллективного труда «Теоретические основы селекции» (два тома его вышло в 1935, третий – в 1937 году). Он еженедельно устраивает обсуждения сначала плана томов, а потом и содержания поступающих статей. Глубокая и нелицеприятная, но вместе с тем дружеская и деловая критика, как вспоминает Ф. X. Бахтеев, позволила этому труду стать крупнейшим и современнейшим в мире руководством по селекции. И позднее, когда этот труд подвергался резким нападкам, Вавилов с полным правом говорил:

«Как вы ни расценивайте „Теоретические основы селекции“, но мы, знающие состояние глобуса, как он вращается, мы чувствуем, что мы стоим на уровне глобуса и даже на несколько миллиметров выше»*.

Под уровнем глобуса он понимал уровень мировой науки.

Но то была лишь часть работы, выполняемой Н. И. Вавиловым.

«Я буквально задавлен бесчисленными обязанностями, не говоря уже о научной работе, – писал он Н. М. Тулайкову в апреле 1933 года. – Только что кончил ревизию 25 опытных учреждений Ср. Азии и Кавказа и еженедельно получаю задания от правительства и разных наркоматов<…>.

Успешное выполнение той или другой миссии, как правило, вызывает привлечение еще 10 новых дел»*.

Да, обязанностей у него было предостаточно. Он продолжал выполнять ответственные правительственные задания. Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина все разрасталась и набирала мощь. Немалые обязанности нес Вавилов и в Академии наук СССР. Он был членом созданной еще В. И. Вернадским Комиссии по использованию производительных сил России (КЕПС), в которой возглавлял сельскохозяйственную секцию. Он был членом комитета по химизации и многих других комиссий и комитетов. Н. И. Вавилов состоял в ряде научных обществ, причем Всесоюзное географическое общество в 1931 году избрало его своим президентом.

П. П. Померанцев, активно работавший в Географическом обществе, вспоминает, что «десятилетие (1931–1940 гг.) должно быть отмечено, как период большого подъема [общества]. За это время оно стало не только официально, но и по существу Всесоюзным, так как достигло того авторитета, каким оно пользовалось лишь в лучшие годы своей былой славы, в конце XIX – начале XX в.». «В помещении Общества, – пишет П. П. Померанцев, – сотрудники канцелярии, библиотеки, архива и секретариата говорили все как один, что не любить Николая Ивановича было просто невозможно». Когда он приходил в общество, «у всех на лицах появлялись радостные улыбки привета. Они с одинаковой сердечностью шли от до щепетильности безукоризненного и строгого в научных оценках секретаря наших „Известий“ В. И. Ромишевского, и от старейшего вахтера Н. С. Стальмашка, видавшего в этом здании и встречавшего в этом же вестибюле и П. П. Семенова-Тян-Шанского, и А. П. Карпинского, и Козлова, и Нансена, и Амундсена, и многих других всемирно известных ученых».

Такое отношение понятно. Ведь любому делу, за которое брался Н. И. Вавилов, он отдавал не только свои знания и опыт, но и всю свою душу.

Однако главным, любимейшим его детищем оставался, конечно, Всесоюзный институт растениеводства, ВИР, известный во всем мире научный центр, с разветвленной сетью опытных станций, выросший из скромного Отдела по прикладной ботанике.

Как и прежде, будучи в Ленинграде, Вавилов появлялся в институте часов в десять утра, уже поработав дома. Он пожимал руку вахтеру, заходил в библиотеку и, забрав новые поступления, мимо лифта, шагая через ступеньку, поднимался на второй этаж. Еще на лестнице и в коридоре звучал характерный вавиловский голос, возвещая во все уголки огромного здания, что пришел директор. Здесь же, на лестнице и в коридоре, он раздавал распоряжения, расспрашивал о работе, и многие сотрудники, любившие эти короткие встречи, нарочно старались оказаться у него на глазах. Тот же, кто был в чем-либо виноват, например не сдал в срок статью, старался, наоборот, избегать этих встреч и даже проходил в институт с черного хода, о чем, впрочем, Вавилов отлично знал.

Он входил в кабинет с первым из ждавших его посетителей, и часов до пяти продолжался прием. Зная о его занятости, многие входили к нему с твердым намерением уйти тотчас же, как будут разрешены все вопросы, но Вавилов расспрашивал с такой заинтересованностью, что посетитель задерживался.

Нередко среди посетителей были почти незнакомые люди, которые приходили к академику Вавилову за материальной поддержкой. Он в таких случаях быстрым движением руки вынимал из заднего кармана брюк все имеющиеся у него деньги. В. С. Соколов – тогда аспирант – рассказывал, как «отчитывал» за подобное легкомыслие своего учителя, а тот виновато оборонялся:

– Ну ладно, батенька, не будем об этом.

…Лишь после окончания рабочего дня начиналась для Вавилова настоящая работа, как, впрочем, и для многих сотрудников. Поздно вечером, выходя из института, он видел на безлюдной Исаакиевской площади рыжие квадраты, расчерчивавшие асфальт, как шахматную доску. Эти квадраты света радовали его директорское сердце.

Стремясь сохранить в институте прежнюю спайку, прежнюю атмосферу доброжелательности и веселости, Вавилов прежде всего сам был ко всем внимателен, со всеми доброжелателен и весел.

«Объявляю соцсоревнование: первой тройке, которая сдаст работу, выдается коробка импортного шоколада. Специально заводится красная доска, надеюсь, что в черной нужды не будет».

Это официальный приказ Вавилова по институту.

Без черной доски ему почти всегда удавалось обойтись.

Он не любил выставлять людей на публичное поругание, и примерно так «выговаривал» сотрудникам за проволочки.

Е. А. Столетовой:

«Дорогая Екатерина Александровна, пришла пора сдавать Вам манускрипт по гречихе. Все сроки прошли. Для писания самое лучшее время. Жду от Вас через 3 недели бессмертного труда»*.

Или И. В. Кожухову:

«Дорогой Иван Васильевич, забудьте жену, и детей, и все на свете, напишите немедленно статью по кукурузе для культурной Флоры.[100]100
  Большой коллективный труд «Культурная флора СССР», который выходил под редакцией Н. И. Вавилова.


[Закрыть] От Вас требуется классическая монография. Посоветуйтесь с Е. В. Вульфом,[101]101
  Выдающийся советский ботаник, в то время сотрудник ВИРа.


[Закрыть] учитесь по лучшим образцам, а не по худшим. Хорош 16-й том. Словом, через 2, максимум 3 недели придется Вам сдавать манускрипт»*.

Появляясь на опытных станциях, Вавилов, как и прежде, своей стремительной, чуть раскачивающейся походкой человека, привычного к седлу, шел между посевами, и по-прежнему к нему устремлялись с опытных делянок работники. По-прежнему он ходил по делянкам с четырех утра до заката, а после еще собирал совещания и, как прежде, уезжая поздно вечером, слышал чей-то доброжелательно передразнивающий его басок:

– Жизнь коротка, завтра в четыре утра…

Росла международная известность Н. И. Вавилова. Рос авторитет советской биологической науки. Все чаще стали приезжать в СССР иностранные ученые.

Приезжал из Италии крупнейший специалист по пшенице доктор Дж. Ацци, который посетил пшеничные районы СССР.

Приезжал из Америки крупнейший специалист по хлопчатнику доктор Харланд, который вместе с Вавиловым объехал хлопковые районы страны и разработал конкретные рекомендации по хлопководству.

Приезжал читать лекции по генетике ближайший сотрудник Моргана профессор Бриджес.

А другой ближайший ученик Моргана, основоположник нового направления в генетике, связанного с искусственным вызыванием мутаций – в 1927 году он опубликовал свои эксперименты по рентгеновскому облучению дрозофил, которое приводило к многократному увеличению частоты мутаций, – профессор Герман Меллер, решил навсегда остаться в Советском Союзе. Он был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР и получил лабораторию в руководимом Н. И. Вавиловым Институте генетики.

Еще раньше в Советскую страну перебрался выдающийся болгарский генетик Дончо Костов, тоже получивший лабораторию в Институте генетики. За первые же полтора года талантливый исследователь опубликовал ряд интереснейших работ по проблемам отдаленной гибридизации и эволюции…

В 1933, 1934, 1935 годах Вавилов исследует Кавказ. Находит там новые формы растений. Все отчетливее он говорит о той роли, какую играет Кавказ в формообразовании культурной флоры.

Письма его по-прежнему бодры и жизнерадостны. И только одно беспокоит Вавилова: некогда писать давно задуманные работы. Но и из этого он находит выход. Изредка вырывается из Ленинграда со стенографисткой в Пушкин – бывшее Детское Село. С утра запирается в кабинете. Диктует, сосредоточенно сдвинув брови, пересекая своей раскачивающейся походкой кабинет и всегда быстро и неожиданно для его тяжеловатой фигуры у стены поворачиваясь, иногда сопровождая слова быстрым и тоже неожиданным жестом.

Так появляются его новые книги и статьи. Прежде всего написанная для «Теоретических основ селекции» работа «Селекция как наука», в которой он впервые обосновывает идею о необходимости выделить селекцию в отдельную научную дисциплину (до того селекцию считали разделом генетики), базирующуюся, с одной стороны, на законах генетики, с другой – на всестороннем знании культурных растений и животных, их взаимодействия со средой, их происхождения и эволюции; «Ботанико-географические основы селекции», в которой он подводит итог экспедиционным исследованиям земного шара и определяет восемь (взамен прежних пяти[102]102
  В последнем варианте Вавилов остановился на семи основных очагах происхождения культурных растений.


[Закрыть]) основных очагов происхождения культурных растений.

Он заново перерабатывает монографию об иммунитете, пишет новую статью о законе гомологических рядов.

Нет, ему решительно некогда отвечать невежественным критикам, да и неинтересно. Кстати, он помнит, что Линней никогда не отвечал своим противникам, благодаря чему их имена и не сохранились в истории науки.

Между тем кое-кому начинало казаться, что Вавилов не вступает в полемику из-за слабости своей позиции.

Вот Лысенко – он не оставляет без ответа ни одного мало-мальски скептического замечания в свой адрес. Не потому ли, что стоит прочно?..

8

Однако первые же опыты по яровизации на колхозных и совхозных полях фактически провалились. Сам Лысенко в докладе президиуму ВАСХНИЛ, опубликованном газетой «Социалистическое земледелие», привел цифры, показавшие, что метод яровизации недоработан и практическая эффективность его спорна.

«Урожай яровизированных посевов, преимущественно сорта украинка <…> представляет сильно колеблющуюся величину – от 27 центнеров до 3 на гектар. Главной причиной, влияющей на величину урожая яровизированной озими, была изреженность всходов. Последняя получилась в результате сильного прорастания семян до посева. Слишком теплая зима во многих районах, совершенное отсутствие снега потребовали в добавление к предложенной инструкцией технике яровизации еще много внимания от самих опытников, чтобы не дать семенам сильно прорасти».

«Дать точную характеристику урожая яровизированной украинки, сравнив ее с урожаем яровых сортов, не представляется возможным», – признавал Лысенко.

Но оптимизму Лысенко не было границ. Он отнес все неудачи за счет недоработанности инструкции, а это дело чисто техническое, не принципиальное. Не удивительно, что газета сопроводила его доклад шапкой: «Опыты тов. Лысенко создадут переворот в зерновом хозяйстве нашей страны».

9

Н. И. Вавилов впервые высказался в печати о работах Лысенко, по-видимому, 13 сентября 1931 года в газете «Социалистическое земледелие», где был опубликован его доклад на коллегии НКЗ СССР «Новые пути исследовательской работы по растениеводству».

В докладе говорилось:

«Последние годы привели нас к замечательным фактам возможности изменения вегетационного периода, возможности по желанию ускорять время плодоношения. В этом отношении первым начинанием мы обязаны работе американских ученых Алларда и Гарнера. Мы умеем теперь заставлять плодоносить в условиях Туркестана даже тропический многолетний хлопчатник. Особенно интересны в этом направлении работы Лысенко, который подошел конкретно к практическому использованию позднеспелых сортов в раннеспелые, к переводу озимых в яровые. Факты, им обнаруженные, бесспорны и представляют большой интерес, но нужно определенно сказать, что требуется огромная коллективная работа над большим сортовым материалом, над различными культурами, чтобы разработать конкретные действительные меры овладения изменением вегетационного периода в практических целях <…>. Пока мы еще не знаем, с какими сортами практически надо оперировать в каких районах. Еще не разработана самая методика предпосевной обработки посадочного материала. Еще нет оснований с полной гарантией идти в широкий производственный опыт».

Как видим, свое отношение к работам Лысенко Вавилов выражает достаточно ясно.

Он высоко ставит теорию стадийности, как позволяющую глубже распознать природу сельскохозяйственных растений и на этой основе управлять их развитием. Но в то же время стремлению Лысенко немедленно двинуть яровизацию в практику Вавилов противопоставляет обширную программу строго научных исследований, осуществление которой, по его мнению, только и может обеспечить практическую эффективность предпосевной обработки семян. Полемика с Лысенко содержалась и в напоминании Вавиловым об исследованиях Алларда и Гарнера, открывших явление фотопериодизма и показавших, что искусственное освещение для одних растений и затенение для других ускоряет их развитие. Ведь Лысенко громогласно заявлял, что он открыл не только метод яровизации, но первым указал принципиальную возможность управлять развитием растений.

Полемизируя с Лысенко, Вавилов подчеркивал свою к нему расположенность. Очевидно, ему импонировали энергия, увлеченность, страстность, с какими Лысенко отстаивал свои идеи. К тому же он вообще был неизменно и бесконечно доброжелателен – в этом сходятся все знавшие его. Но это лишь одна сторона вопроса.

Доброжелательность Вавилова у некоторых порождала иллюзию, будто он был излишне доверчив. Но достаточно заглянуть в его письма, чтобы увидеть меткие индивидуальные характеристики десяткам ученых. Он пытался установить истинную цену каждому! И в соответствии с этим строил свое отношение к людям, стремясь к тому, чтобы ученый дал максимум той пользы, какую способен принести. Вавилов, конечно, не был гарантирован от ошибок, но, во всяком случае, к людям, как и к растениям, подход у него был дифференцированный.

И вот особый подход был у него и к Лысенко.

Надеясь, что с годами Лысенко освободится от своих заблуждений, а останется то ценное, что уже дали и еще дадут его работы, Вавилов исподволь старался помочь ему в этом.

Учитывая болезненное самолюбие Лысенко, Вавилов понимал, что его нельзя убедить иронией, сарказмом; полемическая резкость лишь ожесточит его. Поэтому Вавилов подчеркивал успехи Лысенко (разумеется, истинные, а не мнимые) и старался развеять, по-видимому, глубокое убеждение Лысенко в том, что его умышленно «зажимают».

В 1932 году Вавилов рекомендовал избрать Лысенко академиком украинской Академии наук. В том же году включил его в состав советской делегации на VI Международный генетический конгресс. (На конгресс, как мы помним, поехал один Вавилов.) По его предложению Лысенко дважды получал денежную премию. В 1934 году Вавилов рекомендовал Лысенко в члены-корреспонденты Академии наук СССР, мотивируя это тем, что «хотя им опубликовано сравнительно немного работ, но последние работы представляют <…> крупный вклад в мировую науку».

Во всех этих действиях не было компромисса. Это была борьба. Борьба за Лысенко…

Как же могло случиться, что хорошо, хотя и своеобразно, начинавший ученый вскоре повел непримиримую борьбу против основных достижений биологии XX века?

Есть основание полагать, что Вавилов не раз задавал себе этот вопрос. Потому что однажды он задал его вслух – Лидии Петровне Бреславец. И был удивлен, услышав:

– А знаете, Николай Иванович, я, пожалуй, могу вам ответить.

И Лидия Петровна напомнила о том, как однажды, облучив зерна ржи определенной дозой рентгена, получила невиданную вспышку урожайности. И конечно, опубликовала работу. И повторила опыт на следующий год. Но подтверждения не получила…

Лидия Петровна и через тридцать пять лет помнила, как тяжко было разочарование, как велик был соблазн промолчать и как трудно ей было решиться честно объявить о неудаче.