Текст книги "Яуза (СИ)"
Автор книги: Семён Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
ЯУЗА
Скитанья божьего крота,– шептал он. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота, нор кротовых немота.
Он не помнит, откуда он знает эти слова и что они означают. Ему нравилось думать, что это какое-то красивое, таинственное заклинание. И стоя на полной незнакомых людей автобусной остановке, он их заклинал. Эта игра успокаивала и занимала Скуратова. Вышел из дома он почти час назад.
Проснувшись сегодня, он долго, с наслаждением чихал. Дело в том, что голова Скуратова вообще обильно выделяла. По уголкам рта текла не подсыхающая и летом, пузырящаяся, почти с слышным шипением, слюна. Еще он постоянно шмыгал носом и часто плакал. Это никак не зависело от его желаний, от состояния тревоги или покоя. Сон тоже не давал передышки. Голова и ночью упорно работала, выделяла. Засунув палец в ухо, доставал его Скуратов уже испачканным.
Он оставался, как всегда, незаметным.
Несмотря на то, что ждущая автобуса школьница в красной курточке протянула через зубы своей подруге: неееприяяятный; на то, что проходивший мимо мужчина с распущенными волосами и заправленной в коричневые брюки рубашкой, точно вывалился он из 1988 года, бросил косой взгляд на Скуратова и вздохнул: фу, бля; даже на то, что забитый битком подъехавший автобус минуту глядел в упор на мальчика десятками глаз середины рабочей недели, – никто не вспомнил о нем, когда просматривал объявления о его пропаже, расклееные на этой же остановке матерью Скуратова несколькими днями спустя.
Он отправляется в крепость. Именно сегодня. И пойдет до конца. Он понял это рано утром, проснувшись и не узнав свою мать, которая ласково смотрела мимо него с фотографии на прикроватном столике, и не почувствовав Запах. Окно было заклеено плотным туманом. Как-то по-новому, значительно и хмуро, выглядели коридор, туалет, ванная комната, как темные переходы в старом и сыром подвале. Вода из крана потекла ржавая. Скуратов чистил зубы и смотрел на пробежавшую на зеркале трещину.
Эта женщина, старший человек, на кухне налила в литровый бокал черный чай, положила горячие сырники, поправила линялую скатерть, привычно призвала: сегодня с утра не убегай, понадобишься.
Это не первая его попытка. Да, несколько раз он просто заблудился. Домой возвращался, называя прохожим заученный адрес. Он попробовал однажды спросить у полной, доброй с лица женщины про крепость, в которой живет музыка -мы еще слышим ее по утрам -где точно она находится, но женщина так странно на него посмотрела, похожая на раздасадованного ястреба из зоопарка, и поторопилась уйти, что стало ясно-обычные прохожие в этом деле ему не помогут. А звук музыки – такой рассеянный, кажущийся. Легко ошибиться. Вообще говоря, он слабо помнил свои предыдущие попытки. Даже количества их не знал. Помнил, что всегда стоял Запах.
В школу он ходил время от времени, никто из учителей не проявлял к нему особого участия, равнодушно позволяя ему тянуть лямку сына библиотекарши. Однажды, гуляя во время уроков по пустом коридору, он услышал, как дверь учительской приоткрылась, кто-то посмотрел на него и сказал внутрь кабинета: это сын полка шастает. Иногда он возвращался домой только к ночи, но мать вела себя с ним так, будто этого и не заметила. Он молча ужинал и уходил к себе в кровать.
– Ешь давай, салфетки бери, зальешь все,– уже давно привычно, не брезгливо сказала старший человек.
Скуратов лениво пережевывал завтрак, молча кивал, размазывая варенье по тарелке. Нет запаха, думал он, нет запаха. Идти нужно сейчас.
Я все, – бросил матери, поторопился в коридор, обуваться.
-Умойся, слышишь.
Скуратов длинно сплюнул, проводил взглядом автобус. В утреннем тумане его дом, облицованный голубой плиткой, напоминал старую банку сгущенного молока. На проводах уныло сидело с полдесятка голубей. Скоро польется музыка.
С матерью они переехали сюда год назад. Предыдущий их город мать называла «город без отцов», он на берегу большей реки-Волги, за тысячу километров отсюда, как любила она повторять, удивленно поднимая брови. Мол, вот так нас занесло. Она работала в школьной библиотеке, и в школе особенно высоко вздымала брови, рассказывая про тысячу километров, добавляя таким образом горькой иронии.
В крепость сложно попасть, если ты не солдатик. Маленькие люди-солдатики в черных мундирах имеют какое-то отношение к замку, он знал это. Но каждый раз он терял их из виду, когда пытался за ними проследить. Он шел не отводя глаз, он даже пробовал копировать походку, жесты, он повторял их слова, если солдатики шли не по одиночке и громко разговаривали между собой . Иногда он шел почти вплотную к ним, иногда крался так, чтобы не попасться им на глаза. Старался не моргать, он научился не моргать по несколько часов подряд. Но в какой-то момент они все равно пропадали из его поля зрения.
– Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота.
И еще он знал, что его ждет. Крепость, удивительная, в камне, высокие стены, извергающая из себя музыку, полная маленьких солдатиков в мундирах, зовущая его. Он войдет в крепость, чтобы никого больше не узнавать, не чувствовать запах, не быть опытным.
Похожий на преждевременный, короткий, резко оборванный гул прокатился по улице. Мальчик насторожился. На минуту обманчиво снова повисла тишина, в тумане висели на приличном растоянии друг от друга дома и люди. И вот все снова пришло в движение. Прилив. Сразу заполняя собой всю улицу, могучий поток звука увеличил количество презжающих автобусов, люди прибавили шаг, а дома, без сомнения, воспользовались случаем и немного отошли друг от друга. Но обращался прилив только к Скуратову – ведь шли все так же мимо дяди, озабоченно вытряхивая из пачки утреннюю сигарету, ведь шли все так же мимо тети, с детьми и без детей, и даже голуби не приобрели и не потеряли в своем унынии. И только он понял этот сигнал.
Не глядя по сторонам, он рванул через дорогу.
Он убеждал себя идти на звук, вверх по улице, не отвлекаясь ни на что другое, но сам не обратил на это внимания. Туман рассеивался. Двор – три дома по пять этажей, каждый из кирпича, цвета нездорового веселья, желтого. Пара уже вросших в бордюр ржавых машин коротали свой век бок о бок. Мужчина в белых кедах сидел на скамье у подъезда, улыбался выходящему солнцу.
– Пездюк!
Пробилось через музыку. Несомненно, это было обращение к Скуратову. Во дворе, кроме них двоих, больше никого не было, да и слышал он уже такое в свой адрес в школе и даже от взрослых знакомых матери. Мужчина вытянул руку и что-то ему показывал.
Он подошел поближе и увидел, что это кораблик из бумаги.
– Прогулки по Москва-реке,– мужчина еще сильнее засветился улыбкой. – Цена от производителя. Интересно, а?
Мальчик робко прошелестел:
– Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота.
Белые кеды перестал скалиться. Лицо его даже как будто немного постарело, его накрыла тень разочарования.
– А, вон ты куда наметил, парень. Да, сразу так и не скажешь по тебе. Не узнал.
Белые кеды теперь смотрел на него внимательно, тяжело.
– Значит так, я почти все забыл, и пусто у меня в голове. Но помню: ни у кого ничего нет и никогда не будет. Понял, парень? Всосал?
Скуратов молча на него смотрел. Он чувствовал – от мужчины веяло легким утренним пивом. Рядом по пожелтевшей траве ходила галка, судорожно потрясывая телом, словно под музыкальный бит. Два шага вперед, шаг в сторону. Мужчина тоже теперь смотрел на птицу, неприятно шевеля губами. Скуратов подумал, что он считает про себя.
– Да уж, – вальжно протянул белые кеды. Я мог и догадаться, что вы сегодня все полезете. Запаха-то нет. Но ты сегодня первый. Давай руку.
Скуратов протянул правую руку. Мужчина взял ее, повернул ладонью вверх.
– Ты отправился бог знает куда.
Из кармана рубашки он достает длинную тонкую иглу.
– Ты пилигрим «силой обстоятельств». Тут тебя не выбирали и ты не выбирал. Откуда ты приехал, жизнь там скорее была, чем есть?
Скуратов робко кивнул, вспомнив про город без отцов, который он покинул с матерью.
– Там, откуда жизнь ушла, вы в плоть остывшую, как в шкуру, обернулись. В труп, блядь. Черви. А его хоть на части лопатой – по хуй, не чувствует. Видел на рыбалке?
Скуратов замотал головой.
– Не видал? Не вопрос. Ща продемонстрирую.
Мужчина, сщурив глаза, деловито вогнал иглу до середины Скуратову в ладонь. Боли он не почувствовал. Только понимал, что игла очень холодная, а в остальном – ничего, можно и так.
– Вот таким образом, – мужчина прислушался.
– Играет. Ну, значит, иглу не вынимай, что я тебе сказал – помнишь?
– Ни у кого ничего нет и никогда не будет.
– Ага. Идти тебе, значит, прям туда.
Белые кеды кивнул в нужную сторону, он снова довольно улыбался.
– Пездуй.
Мальчик послушно повернулся и пошел.
Туман совсем раздробился, висел уже отдельными хлопьями. Скуратов старался их проглотить, для чего изо всех сил раскрыл рот. Желтые и красные листья, которые он видел на деревьях и под ними по обеим сторонам дороги, ему нравились как украшения. Он часто ходил их собирать, а после булавками прикалывал к штанам самые красивые.
Правая рука приятно немела, Скуратов ощущал, что рука холодная уже вся, от ладони до плеча, но тут же перестал об этом думать.
На первом этаже здания с квадратными окнами висела надпись – Столовая Обжора. В воздухе стоял сногсшибающий запах всевозможной не совсем домашней еды. У входа, на ступеньках курила красивая женщина в черном платье чуть ниже колена. Черные волосы, брови и очень длинные ресницы вместе с белизной кожи делали ее похожей на рисунок тушью.
Изнутри здания крикнула другая женщина.
– Яна, почему Щербаков постоянно у себя закрывается?
– Он в существо претворяется, – хохотнула курящая, красиво и глубоко после этого затянувшись.
Подойдя к ней, Скуратов увидел, что вены у нее на ногах похожи на туго переплетенные косички, и под почти прозрачной кожей эти косы шли вверх по ноге, куда-то в неизвестное, под платье.
– Вкусно, да?
Женщина смеялась одними глазами и пустила ему в лицо струю дыма.
– Мух ты ешь, что ли? Или планктон? Рот закрыл бы.
Скуратов, конечно, рот закрыл. Без клацанья, без щелчка, не суетясь – просто закрыл рот. Имея уже уже кое-какие навыки и опыт, он начал прямо.
– Скитанья божьего кро.....
– Ой, не, не, не!
Бросив окурок, женщина внимательно проследила, куда он упал.
– Давай обойдемся вот без этого. Подойди ко мне.
Она села на корточки и протянула к нему руки.
– Не бойся. С утра бельчонок, к ночи бесенок. Давно-давно привели тебя в движение, теперь не остановиться.
Подняла, подержала лицо Скуратова на ладони, заглянула ему в глаза.
– Блюдца мои, донышко не глубоко. Мелкая вода. Если в гости пить к тебе не ходят– зачем два?
Обняла его. Сильно пахла губной помадой, сигаретами и еще почему-то парным мясом. Шептала в ухо.
-Я не жадная, ты не подумай. Беру что могу взять, а взять обязана. Он обязал. Но он тоже не жадный. Вы же все уже не его. Вы сами по себе. Ходите по вчерашнему дню. Тебе-то должно быть уже как будто и не с тобой. Тебе хорошо.
Руки бегали по его спине, по ногам, по рукам, будто что-то искали, выбирали. Гладили лицо. Вот пальцы ее чуть дрогнули, вся плавно откинулась назад и – вставая с удовлетворенным «пожалуй»-она вытащила его глаз.
Скуратов смотрел на него, лежащего на ее ладони, как на непонятную шутку, какую разыгрывает перед тобой одноклассник в коридоре школы, чтобы этой же шуткой тебя унизить, а ты ее не понимаешь, и у него ничего не выходит, и он в ярости ее повторяет, а ты не понимаешь, и ты защищен этой стеной непонимания.
Женщина деловито пошарила у себя под платьем, и вытащила оттуда кусок известняка. Точно такой же формы и размера, как глаз.Скуратов видел теперь меньше, но ему словно навели нужную резкость, дали правильный угол. Он даже мог разглядеть, что на камне есть коричневое пятно, точь в точь как его родинка на родном глазу. Держа их на весу на ладонях друг напротив друга, женщина придирчиво рассматривала двойников.
– Фальшивка, конечно. Видно через него что-то будет, но как винегрет, все одновременно. Но не могу я тебя оставить с этакой дырой в голове. Правда ведь? Хорошо – глаза у тебя не узкие.
Ловко, быстрым движением она вставила этот камень в глазницу Скуратову. Видимо, он был все-таки чуть больше его родного глаза – веко не закрывалось обычным усилием, да еще он немного распирал. Скуратов выглядел так, как, наверное, выглядел человек, испугавшийся только одной половиной мозга. Левую половину лица ему выпучило, голову он держал теперь немного набок, так было удобней. По границам камня текла кровь и текли слезы, словно Скуратов выжимает из него воду.
– Вот я смотрю я на тебя, так сказать, со стороны, парень, – женщина снова закурила и поводила вырванным глазом у его лица. Извини, конечно, за такой коламбур. И точно вижу, что так, как оно было, больше никогда не будет. И ты тому пока еще живое доказательство, даже можно сказать – одно из последних предупреждений. Только зря все это. Чудо, а не страшно никому. Ладно, иди.
– А куда?
– А куда ты шел? В другое место.
– В крепость.
– Ну, и иди куда шел.
Скуратов пожал плечами, отвернулся и пошел в том же направлении, что и прежде. Женщина с минуту смотрела ему вслед. Голова его висела набок, игла в ладони блестела от попадавших на нее лучей вдруг в полную силу заработавшего солнца. Он был похож на намеренно поломанную куклу. Поломанную не для развлечения, а для какого-то изощренного опыта, но полную любви и прощения. Впрочем, внимания на него никто не обращал, и уроком он не для кого не служил. Женщина выбросила сигарету и раздавила глаз в кулаке.
Хорошо, как обещала ему женщина у столовой, пока не стало, но взгляд на мир у Скуратова определенно поменялся. Он вообще часто ходил по улицам раззявив рот, не более чем отражая солнечный свет своими глазами, но то было, скорее, по причине его врожденнной рассеяности. Теперь же он внимательно всматривался. Видел он картинку в картинке, которые ожесточенно боролись между собой за его внимание. На месте домов, старых и помоложе многоэтажек, расположенных по обеим сторонам дороги, за редкой стеной тополей, с сетевым продуктовым магазином и зеленым отделением сбербанка на первом этаже, он теперь видел черное поле, границы которого, если и существовали, оставались неизвестными. Поле было усеяно врытыми в землю на небольшом расстоянии друг от друга деревянными столбами с перекладинами. С каждого столба свисал провод, на конце которого слабым желтым цветом горела лампочка. Некоторые лампы висели просто так, раскачиваясь, погасшие. Скуратов уже шел по этому полю, темнота сгущалась, ему уже не были видны ступни собственных ног, вместо затихшей музыки звучал ветер, чем-то шелестя там, внизу. Подойдя к ближайшему столбу, в полоске света, которая лежала на дереве, он увидел надпись. Это было название того места, где он родился, «города без отцов», как называла его мать, покинутый ими город. Надпись была едва читаема, будто криво вырезана маленьким ножом.
Обернувшись, Скуратов увидел человека, стоящего прямо перед ним в трех шагах, он просто появился из темноты. Точнее Скуратов видел не человека, а силуэт человека, высокий, с узкими плечами, большой головой. С минуту они молча стояли друг против друга. Скуратов боялся даже дышать в этой тишине или сделать шаг в сторону, чтобы не шаркнуть вдруг ногой и не нарушить этого странного равновесия между ними. Мальчик не был напуган, он чувствовал теперь глубоко засевшую в нем тоску, от которой одновременно ломило во всем теле и сдавливало горло. Казалось, этот призрак пришел из какой-то темной древней толщи времени, и смотрел он на него глазами своей справедливой безжалостности. Скуратову захотелось лечь и свернуться клубком. Черный человек взмахнул рукой, будто приветствуя его. Лопнула лампочка.
У подъезда панельного девятиэтажного дома на солнце стояла удобная на вид деревянная скамья. Скуратов поспешил к ней, ноги дрожали, очень хотелось пить. Скамья оказалась приятно нагрета солнцем, красным маркером на ее спинке детской рукой нарисовано сердце. Постепенно успакаиваясь, Скуратов медленно осматривался по сторонам, как будто у него очень болит шея. Но сколько он не всматривался в аккуратный, пересеченный дорожками двор , ничего необычного не увидел. Только музыка тут звучала почему-то глуше. Вниз по дороге, за домом, стояло небольшое деревянное здание с крестом на самой макушке, такие дома Скуратову очень нравились – обычно там внутри сладко пахло, было много украшений, а еще он от матери слышал, что живет во всех этих домах только один человек. Вокруг деревянного дома отражалось множество солнц в каскаде луж.
У самой большой из них играла девочка в высоких резиновых сапогах. В руке у нее зажат маленький человечек, он ныряет в воду с высокого холма грязи, а после выныривает из воды очень высоко, подобно рисковой тропической рыбе. Девочка вела диалог на два голоса.
– До самой глубины я в глубину, до самой высоты я в высоту, я много на себя беру, так и умру.
– Неееет, – тонким голосом опровергает человечка маленькая повелительница. Не такое надо наговаривать, когда ныряешь. Вот, слушай. В детстве маленьким шакалом кушал падаль, слушал маму. Ты, как кисонька сметану, пожирала на ночь ману. Цып-цып-цып, кап-кап,кап, в рот ебать, кругом акаб.
Скуратов заметил, что крохотные ногти на ее руках покрашены ярко – красным лаком. Сами пальцы и вообще руки были жирно измазаны грязью, которой в избытке лежало вокруг лужи, и из которой, похоже, была вылеплена фигурка человечка.
– Он из глины, – девочка внимательно смотрела на мальчика своими синими, как от холода, глазами. Грязь только сверху.
– Воды хочу, – попросил Скуратов.
Из церкви вышла изможденная, очень болезненная с виду женщина. Сухое смуглое лицо, на голове платок. С заметным трудом она несла полное грязной воды цинковое ведро. Подошла к луже, вылила в нее ведро, отжала тряпку.
– Мамка, этот вот пить хочет, – крикнула девочка.
– Жди пять минут, хлопчик, вернусь – до нас дойдем, я тебя покормлю, попьешь. С крыши если прыгать,тоже лучше вторую куртку одеть, лишним не будет, – сказала женщина, даже не бросив взгляд на Скуратова.
– Тебя она, что ль сегодня ждала? – спросила дочь. Всю ночь на коленях простояла.
Идти было недалеко. Жили мать с дочкой через два дома от церкви. В одной большой чистой комнате стояла двуспальная кровать, покрывало было с изображением громадного солнца с диковинным орнаментом по краям. Всюду на полу разбросаны лепные фигурки людей, животных, чашки, клубки ниток. На стене висела гитара. На комоде стояли иконки и фотография актера Янковского.
Кухня была светлая, с большим окном, Скуратов сел за стол.
– Будешь есть левой рукой или тебе прям в кружку налить, будешь пить из нее? – спросила женщина и, не дождавшись ответа, налила суп в эмалированный стакан и поставила его перед Скуратовым.
– Перекрести и вливай, чего смотришь.
Положила перед ним на стол еще кусок бородинского хлеба, тарелку с нарезанной колбасой.
– Сказано было, придет человек, который переезжает, слегка очекушенный, сам себя не помнящий. Надо помочь. Я, конечно, такого тушкана, как ты, не ждала, но я человек старый, порядки знаю. Мои нравится-не нравится тут вообще роли не играют.
Женщина взяла себе кусок колбасы. Медленно, задумчиво жует. Разговаривая, она удивленно хмыкала, а сразу после этого быстро гладила нос.
– Ты не сердись, у меня к тебе вопросов нет. Так... общее недоумение. Как оно все работает? Как выбирает? Почему никто не слышит, не видит, не старается выслужиться? Правил нет, вот почему. Всю жизнь готовишься, а в космос летит ебанат, да. Тебе вот руку прокомпостировали, ты хоть подумал иглу вытащить?
Скуратов отрицательно мотнул головой.
– Я так и поняла, додя.
Мальчик подумал, что чем-то сильно обидел хозяйку.
Рукавом рубашки Скуратов вытирает глаза. Женщина и кухня исчезают. Он стоит в полной темноте. Слышно, что около него, и справа и слева, ходят, почти бегают, он время от времени чувствует толчки в спину, в плечи. Наверное, он стоит там, где стоять не должен, чем сильно мешает кому-то. Кому? Стоит какой-то ровный, рабочий гул, как признак хорошо отлаженного механизма.
Вдруг кто-то берет его за руку и уверенно ведет за собой. Это похоже на настойчивую просьбу или приказ. Под ногами ощущение идеально ровной поверхности, идут не быстро, но, непривычный к хождению по идеальным поверхностям в темноте, Скуратов постоянно спотыкается. Оступившись в последний раз, пролетает несколько шагов головой вперед. Оставшись без сопровождающего, он шарит в темноте вокруг себя руками. Перед ним стена, верхней конец которой находится выше, чем он может дотянуться, встав на носки. Слева под прямым углом стена идет назад, в том направлении, откуда его сюда проводили. Наугад отсчитывает двадцать шагов вправо, стена не заканчивается. Сев на карточки, Скуратов водит ладонями по полу. Так и есть, полная идентичность, ни шороховатости, ни трещинки, едва прохладная поверхность, стену и пол тут можно смело менять местами, никакой разницы. Несколько толчков в плечо возвращают его на те же двадцать шагов обратно. Такое ощущение, что его просто поставили в угол. Скуратова наполняет знакомое стыдное чувство, когда ты помешал взрослым, просто появившись невовремя и разобщив их компанию. Немеденно вспоминаются запахи торжественного стола, на день рождения или на новый год, сигарет и сырой верхней одежды. Он садится спиной к стене и ждет, что, может быть, глаза привыкнут к темноте. Об его вытянутую ногу кто-то спотыкается.
– .... я и смирилась. Я что, надо будет, и меня заберут. А не заберут – нам всем одно в главную дверь уходить. Ты не знаешь, зачем вас вызывают, что за это положено? С прошлого случая года четыре уже прошло.
Скуратов, оказывается, немного пролил содержимое стакана на стол, и хозяйка меланхолично пальцем рисовала на нем рваные разводы.
– Приходили тогда двое, волосатые. Уж, наверное, чин какой получили, видят сейчас нас с тобою, а?
– Мам, отпусти уже, я его тоже угощу! – вбежала на кухню дочка. Ты ему зубы заговорила, а человеку идти пора.
И уже к Скуратову
– Пойдем, дам сласть, и пора тебе, пора.
– Вот тоже, откуда она взялась? – продолжала недоуменно смотреть на стол хозяйка, когда дети убежали в комнату.
Порывисто, торопясь, будто дело действительно идет на секунды, она посадила его на кровать, убежала на кухню и вернулась с большой глубокой тарелкой молока. Из кухни слышалось уже глухое бормотание, разобрать его было сложно.
– Крайняя трапеза, потом сладенькое, потом плач. Сейчас, конечно, все уже не по-людски, но правила надо соблюдать. Мать у меня не тянет-то на жрицу, на проводницу, вот бабка была – ого! Богородица! Она в своем Осташево такие, говорят, давала службы, из других областей с ней лежать ездили. Котел ее фамильный потом папка мой выкинул, когда мать его с собой в город хотела забрать. Он бабку не любил, «фея хуиная», так называл. Врачом был. Военным.
Рассказывая, она поставила тарелку с молоком на пол, постелила белый чистый полотенец, положила на нее знакомую фигурку глиняного человечка. Стала коленями на полотенец.
– Лёшиньку приготовила. Он понятливый такой, лепый.
Положила фигурку в тарелку с молоком, бережно ее обмыла. С ее рук постепенно слезала засохшая грязь. Тарелка словно была полна разведенного какао.
– Новый дом всем нам, новый срок всем нам, – умоляла она играющим в дочки-матери сладким голосом. Потерялся он, без мамы остался. А где мама? Заболееееела. А есть ли братики-сестрички? Уууумерли.
– Ну тогда надо мальчика покормить и спать уложить, – в логике детского повествования отвечала сама себе девочка.
Быстро встав с колен и вытащив игрушку, она повернулась и поднесла ее вплотную к лицу Скуратову.
– Ам, – сказала ласковым голосом.
Бледное ее лицо в этот минуту своей симпатичной серьезностью напоминало лик, перед которым нетрезвый прихожанин пытается свести к анекдоту все свои неурядицы и раздор.
С человечка капало коричневое молоко. Скуратов, избегая смотреть на него, закрыл свой человеческий глаз и откусил кусок от ближнего к нему края фигурки, думая все же, как ему прожевать этот комок придорожной грязи.
Но стоило ему засомневаться в себе, девочка тут же проворно забралась ему на колени и стала добросовестно помогать проголотить положенное ему угощение. Скуратов был изумлен, но перечить не стал. Разжав его зубы, как розовые щупальца кракена, одинаково настырные, ее пальцы протолкнули содержимое рта дальше ему в горло. Подавив первый приступ тошноты, Скуратов уже пил молоко, заботливо поданное свой маленькой жестокой хозяйкой.
Вытерев ему лицо полотенцем и поставив тарелку на пол, она снова забралась ему на колени, не отрывая от него взгляда, обняла за шею, и ее глаза и руки выражали легкую печаль расставания.
Скуратов почувствовал упоительную невесомость, которая явилась предвестием глубокого и темного сна. Серце билось куда-то высоко в горло, чтобы через минуту прекратить напоминать о себе. Девочка гладила его по голове.
Я люблю тебя, – сказала она.
Наклонилась к нему и быстро-быстро, как мышь, отгрызла мальчику губы своими маленькими острыми зубами.
Нет, никогда он не плакал от боли. Только ощущение реальности существования тех прекрасных и полузабытых вещей, которые невзначай однажды уронили на эту землю высшие силы, – а ведь однажды к нам так и прибыла смерть, – вынуждала его проживать это неприятное действие почти непрерывно.
Над воротами крепости висит надпись – Московское Суворовское Военное Училище. Через высокую красную стену к Скуратову прыжками мчится музыка. Она предстает перед мальчиком аккуратным ликованием солдатиков в черных мундирах перед лицом необходимости. Маленькая фигурка Скуратова на дороге, ведущей к входу в крепость, у постамента с зеленым БМП, предупреждающе смотрящим дулом орудия в небо, лежала, предощущая неотвратимое. На лице по пробитому руслу среди островов засохшей крови и грязи бежали два соленых ручья.
Лежа на асфальте, он глядел поверх ничего не говорящей ему надписи на быстро набирающую уверенность в своих силах мглу. Из клуба старой черной тучи по самому центру неба вырвался еще одна, чуть меньше размером, а потом еще, как будто тьма размножалась серией взрывов внутри себя самой. Музыка захлебывалась бибопом тонущего в озере трубача. Скуратова пронзала боль, несущаяся от головы к пальцам ног, а оттуда обратно, с множеством рикошетов. И мальчик уже услышал Запах. Он здесь. Он снова ждал его и на этот раз не упустит. Похожий запах Скуратов встречал несколько лет назад, когда оказался на овощехранилище. Запах гнилых фруктов, сильнее всего почему-то прелой дыни. И еще резкая вонь никогда не бывшего близким человеку животного, потому что такого животного никогда и не существовало в мире человеческого опыта.
От неконтролируемых волн тошноты Скуратов выплевывал желтоватые фонтаны, напоминающий этим больного детеныша кита. Он вспомнил, как летом, неподалеку от дома, в парке, гуляя с мамой, он весь вымазался в фисташковом мороженом; мама отвела его к такой же зеленой, как и он, мелкой заросшей речке и строго попросила умыться. У речки оказалось змеиное имя – Яуза. Украдкой от мамы Скуратов выпил тогда из нее пару горстей воды.
– Яуза, – шепнул он, корчась под черным куполом неба, как от запоздалого угрызения совести.
На месте крепости, разрывая ее изображение, начали проступать, прорисовываться очертания стоящих на зыбкой темноте домов. В большинстве окон горел свет. Создавалось впечатление, что эта колыхающаяся темнота под домами – живая, будто состоящая из маленьких неутомимых существ, чье копошение свидетельствовало о скрытой от глаз деятельности. Казалось, что бездна равномерно дышала. Дома, наоборот, напоминали мир растительный, лишь безразлично покачиваясь на своем ненадежном фундаменте.
Время от времени были видны идущие между домами люди. На отсутствие даже видимости дороги и непрочность всего, что их сейчас окружало, они не обращали ни малейшего внимания, привычно держали руки в карманах, а себя держали в руках, как это было и прежде.
Что-то выдавливало из мальчика жизнь, ту жизнь, которую связывают с кровью, когда еще может болеть, когда еще возможно ждать. Громкий хруст раздираемого шва, раскатисто прозвучавший, придал происходившему трагичность и поспешность операции в дешевой больнице.
– Скитанья божьего крота,– шептал он. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота, нор кротовых немота
Из сплошной массы живого черного моря то тут, то там вырастают фрагменты стены. Может быть,черные туманные сгустки, очень быстро передвигающиеся по ее поверхности, выступают в роли исполнителей этой ударной стройки. Череда разбегающися клякс. Несколько десятков раз в минуту они меняют свою форму, и их тела выбрасывают в нужные им стороны тонкие, разной длины щупальца. Стена опоясывает жилой дом, идеально ровная, смолянисто-черного цвета, она ползуче движется вверх, и пока он не закрыт целиком – можно видеть, что сам дом как бы вянет, покрывается желто-зеленым налетом, свет из окон постепенно гаснет, и дом приобретает вид одинокого и грязного старика. Сверху на него опускается крыша, и остается идеальной формы черный прямоугольный саркофаг. В таком виде этот квартал напоминает сбывшийся город будущего одного из злых гениев авангарда.
Боль прошла почти в один момент, ее заменило приятное ощущение медленного стягивания кожи. Он лежал в темноте на одной из по-новому выглядящих улиц, прямо посередине дороги, между двух совершенно одинаковых высоких черных нообразований по сторонам. Уши были словно забиты ватой, никакой посторонний шум не нарушал установившейся тишины, точно это был совет прислушаться к себе самому. Скуратов сел и оглянулся вокруг, источников света не было, но он мог видеть на небольшие расстояния, шагов на десять проглядывалась рассеянная серость, дальше стояла тьма. Одежды на нем не было, тело стало дряблым, кожа обвисла, к тому же приобрела в прозрачности; натянув ее на руке, Скуратов видел, как под ней быстро двигались маленькие черные точки. Сжимаясь в кулак, пальцы встречали небольшое сопротивление, хватая и упуская между пальцев влажную и податливую субстанцию. Еще он понял, что больше не дышит, в этом не было необходимости.