Текст книги "Крик зелёного ленивца"

Автор книги: Сэм Сэвидж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

*

Милый Харолд,

Очень рад, что ты одобрил мою идею словаря боли. Меня, в свою очередь, заинтриговала твояидея приложения с произношением зверей и особенно твои проекты по транскрипции их криков. Вот ты говоришь, что проворачиваешь это дело в голове за своей поденщиной, и я живо вообразил, как ты воешь, кычешь, свищешь, скача по бороздам, а за тобой бежит взволнованное стадо. И ты притом указываешь, что некоторые из этих криков чуть ли не совсем как человеческие. Я себе даже не представлял, что жизнь на ферме так ужасна, и мне от души жаль твоего парнишку.

Кстати, мне вспомнилась одна смешная история, я ее рассказал было тебе в прошлом письме, про боль и как мы ее выражаем – или не выражаем. История отчасти соотносится с крутыми временами, какие сначала выпали, ты говоришь, вам с Кэтрин. Собственно, это две истории, верней, одна история в двух частях, и только вторая часть смешная.

Мы с Джолли и двух лет еще не были женаты, когда умер ее отчим и оставил нам деньжат, хоть и не такую сумму, на какую мы рассчитывали. У нас вошло в привычку шутя говорить про некое богатство: "Вот получим богатство Джона", шутили-шутили – и поверили. Но оказалось, что богатством тут даже не пахнет, и мы все промотали за неполное лето в Париже, вместо того чтоб растянуть на целый год, как намечали. Джолли ужасно рвалась в Рим, где похоронен ее родной отец (убитый на войне), и с самого начала завелась только из-за того, по-моему, что я настоял на Париже. Она, несмотря на весьма приятную наружность, по сути натура мрачная и способна беспощадно дуться. Я был влюблен, но уже тогда я раскусил, что она отнюдь не сахар, ни с какой стороны не сахар. Своим ворчаньем, подковырками, нытьем, пока мы ехали на пароходе – и ведь ей все время надо было исподтишка меня шпынять, чуть ли не попрекать этими деньгами, – она меня совершенно извела, и ничего нет удивительного, что, когда мы добрались до Парижа, в первый же наш вечер я совсем расклеился и нас обоих оконфузил, выблевав на Елисейских Полях весь свой ужин. После чего был уложен на неделю в нашем номере.

Однако Джолли, будучи, а может, представляясь, неутомимой туристкой, не стала из-за этого перекраивать свои планы. А я поддакивал, я соглашался: мол, да, конечно, хотя в душе себя чувствовал жестоко брошенным. Каждое утро она одолевала пять маршей узкой деревянной лестнице, чтоб выпить кофе с круассаном в занюханном бистро на углу, и возвращалась с большой бутылью виши для меня. Согласно строгой диете, предписанной хозяйкой бистро (Джолли: "Французы, они ж по этой части собаку съели!"), мне полагалось день целый каждые полчаса отсасывать воду из этой бутыли плюс еще выпивать полный стакан, заедая вареной картошкой, в часы трапез. Всучив мне эту прелесть, она меня чмокала на прощание и, с Парижем Фодора [20]20
  То есть с путеводителем Фодора. Теперь для путеводителей марки Фодора (для многих городов мира) пишет множество авторов. Но автором первого такого путеводителя был Юджин Фодор (1905–1991), американский писатель и путешественник.


[Закрыть]под мышкой, отчаливала навстречу приключениям. Если не считать отчаянных набегов на ватерклозет в прихожей, я все время проводил взаперти в нашем куцем номере, подремывая или уныло сидя у кухонного окна и, глядя на глупых голубей по конькам окружных крыш, дожидаясь вечера и ее прихода.

Первые несколько дней, введенный в заблуждение ее повадкой (о прелестном экстерьере сказано выше) и мыслью, что я ведь знаю Джолли, я ровно ничего не заподозрил. Являясь домой поздно вечером, щебеча ласточкой, смахивая туфли – "ах, я абсолютно без задних ног", "таскалась по всему Парижу" – и сидя у меня на постели, если я лежал в постели, или на полу в прихожей, налегая спиной на дверь ватерклозета, если я был там, она мне рассказывала об осмотренных красотах. Ну как мне было догадаться, что все эти красноречивые пассажи она слямзила у Фодора? Правда, целуя меня каждое утро на прощание, она чмокала меня теперь в лоб, а не в губы, как раньше. Я заметил, но посчитал, что просто она избегает моих бацилл. Но все же запах – в конце концов ее выдал запах; Вообще-то обоняние у меня не ахти – розу буквально в нос приходится совать, чтобы унюхать. Может, тут прочищающая сила виши с вареной картошкой так повлияла, не знаю, но, да, именно запах ее выдал. В дешевых парижских гостиницах тех лет не бывало ванн и даже душа – я имею в виду те гостиницы, в которых парочка экономных любовников могла укрыться на вечерок, – а Джолли по своей невинности понятия не имела, как пользоваться биде. Я залез под простыню в поисках своих носков – и мне открылась истина.

Сокращая долгую историю – собственно, она не слишком и долгая была; только казалась бесконечной, – дело завершилось нашим menage a trois [21]21
  Жизнь втроем (фр.).


[Закрыть]с юным Густавом Леппом, учителем средней школы недалеко от нашей меблирашки (часть не смешная). Джолли его подцепила за завтраком в бистро на второй наш день в Париже. Он был один из тех, с кем поужинаешь вместе – и ты заворожен, ошеломлен его остроумием, эрудицией, тем обстоятельством, что он явно полон интереса к твоей особе, а утром просыпаешься и понимаешь, что тебя просто поимели. Романчик длился семь недель. Даже теперь во всех пронзительных деталях помню, как слушал стоны и вздохи из спальни, в пяти метрах от кухонного стола, где я сидел, разглядывая свое лицо в кофейной чашке. В те времена такое поведение считалось нормой, шиком даже, и, чтобы не взвыть, я набивал себе полный рот хлеба. Когда же они наконец угомонялись и, блестя от пота, заявлялись ко мне на кухню, я отворачивался к раковине – выпить якобы стакан воды, а сам медленно выплевывал изо рта, проталкивал по сливу ложкой свой хлеб, покуда они-то свой, рассиживая за столом, намазывали джемом. Вот почему я теперь не ем белого хлеба – из-за воспоминаний: как надкушу, накатывают, и буквально не проглотишь, только особого помола могу или ржаной. Кое-как перекантовались, провели это лето, хоть для меня оно было совершенно испорчено. И такова, подозреваю, была все время цель у Джолли: во что бы то ни стало мне доказать, что надо было ехать в Рим, где ничего бы такого не случилось. Если не увязывался с ними третьим лишним, я плелся поодаль и одержимо наблюдал каждый поцелуй, каждую ласку. И в результате я почти ничего не увидел в Париже – ни тебе Лувра, ни даже собора Парижской Богоматери. Наверно, раз сто проходил мимо обоих мест, но ничего не видел, ослепленный навязчивыми мыслями. Средства, слава богу, уже к августу были на нуле. Когда мы вернулись в Штаты, парочка еще кое-как поддерживала переписку, но через несколько месяцев и та иссякла. Шли годы, я был уверен, что худшее осталось позади. Мы с Джолли теперь уже могли спокойно готовить вместе beignets de courgettes [22]22
  Оладьи из кабачков с цветками (фр.) – блюдо прованской кухни.


[Закрыть], смотреть французские фильмы и даже потом их обсуждать, не переходя на визг. А потом, одним воскресным утром, пять лет тому назад, у порога без предупреждения объявился Густав Лепп. Я услышал срывающийся голос Джолли, когда она открыла на звонок, и, не поднимая головы от своей утренней газеты, понял, кто там. Его черты ничуть не изменились, только усугубились, что ли. Он стал еще остроумней, еще обаятельней, еще подзагорел, и, если такое мыслимо, еще подрос. Ну а я – я еще больше уподобился контролеру в метро: зачаточное брюшко, плохие зубы, мешковатые брюки. Он написал книгу «Феноменология вожделения» (подумаешь!) и, видите ли, прославился – очевидно, в кругах университетских психов. Проездом заскочил, по дороге в Калифорнию, лекции читать. И мы, конечно, его уговорили с нами позавтракать. И нельзя сказать, чтоб плохо посидели: в конце концов, мы тогда были, в сущности, все уже не первой молодости люди. Обсуждали, естественно, и вожделение, верней, он обсуждал, а я внимательно следил за их ногами под столом.

После ужина я пошел мыть посуду, как обычно, поскольку стряпала Джолли, а они отправились пить кофе на террасе. Я не советовал; по-моему, похолодало – был как-никак октябрь, – но они с хохотом отмели мои соображения. Густав Лепп в ответ проорал что-то насчет chaleur d'amitie [23]23
  Жар дружбы (фр.).


[Закрыть]. Я-то думал, что все это оставил позади, но к собственному удивлению – что еще слабо сказано, – ощутил в то мгновенье такой необъяснимый приступ ярости, что вынужден был отвернуться к раковине. Опять! Я сунул обе руки поглубже в мыльную воду и крепко вцепился в край большого блюда на самом дне. Хотя вода была горячая ужасно, я так стоял, свесив голову и вцепившись в это блюдо, пока мне не полегчало и снова можно было приняться за работу. Я почти управился, когда зашла Джолли, я надеялся, что насовсем, но оказалось – только за воскресной «Таймс» и за пледами, чтоб им еще немного понежиться на террасе. Уговаривала меня к ним присоединиться, но я отказался под предлогам, что пора, мол, мыть аквариум.

Аквариум стоял у окна, которое выходило на террасу, и, встав на коленки, чтоб отскрести ил со стекла, я поразвлекся, обнаружив, что сквозь воду видны их смутные, волнящиеся очертания. Сидя рядком на своих шезлонгах, они как бы тонули среди скалярий и меченосцев. Кипа газет их разделяла, и каждый выбрал свое любимое: Джолли – искусство и досуг, он – светскую хронику. Я смотрел, как они переворачивают страницы, то подводя руки к груди, то широко их отводя, и представлял себе, что это бабочки бьются крылышками, утопая. Я зачарованно следил, как крупная черная улитка подползает к слегка сквозящей на макушке Густава Леппа плеши (вот когда я увидел эту плешь!).

Вскоре затем я услышал шелест возобновившегося разговора. Оставив попечение о рыбе – почти кончил, да и, в конце концов, это был крут обязанностей Джолли, – я скользнул за входную дверь, обогнул дом по въезду, все еще мокрому после вечернего ливня, и на цыпочках прошел к террасе. В руке я держал булавку, которую еще накануне подобрал с пола и положил на каминную полку и вдруг, на выходе, заметил. Подойдя к террасе поближе, я понял, что можно было и не разуваться. Они увлеклись беседой – о жизненных планах Джолли, теперь, когда она решила стать художницей, – и не заметили моего приближения. Я был на грани простуды и en plus [24]24
  Вдобавок (фр.).


[Закрыть]еще эти носки, хоть выжимай. Упав на четвереньки (чувствую, тут бы хорошо написать «как пантера»), я полз по плиткам, пока не «сделал низкую стойку» прямо за шезлонгом Густава Леппа. Он объяснял Джолли: «Важно, мне представляется, иметь свое собственное лицо, обособиться от мужа и от его работы, это ж его, в конце концов, работа. Элементарные требования здравого смысла». В конце «здравого смысла» я поднял руку и тихонько кольнул его булавкой сзади в шею. Кольнул легонько так, комар куснул, и ты без труда себе представишь, как я развеселился, когда он тоже поднял руку и охлопал уколотое место. Второй укол был куда более впечатляющий. Джолли говорила: «Да, знаю, и я всегда стремилась к самовыражению. Еще на первом кур…» – когда ее прервал галльский крик боли: «А-аий!» Она осеклась на полуслове: «В чем дело, Густав Лепп?» И тут уж я больше был не в силах душить свой хохот, он у меня вырвался сквозь сжатые губы, вместе, к сожалению, со слюной. Густав Лепп обернулся, через шезлонг глянул на меня, скрюченного, оскаленного, рукой утирающего подбородок. И произнес довольно кисло: «Кажется, у вас такое называется – недурно пущено». Потом эта фраза с моей подачи сделалась у нас дежурной шуткой. (Это смешная часть.) Она, положим, выступит с чем-то, что кажется ей остроумным, а я с самым изящным французским акцентом замечаю: «Кажьетса, у вас такойе называйэтса неду-урно пушшено». Учитывая весь контекст, дико, по-моему, смешно, а Джолли почему-то обижалась. Конечно, я никогда не злоупотреблял этим приемом, если она говорила что-то по-настоящему смешное, но часто мои заставочки спасали положение, вызывая вокруг улыбки, тогда как иначе было бы одно сплошное недоумение и пустые взгляды.

Ну ладно, Харолд, я столько времени потратил, тебе это все рассказывая, мой портативный ремингтон прямо дымится, – и главное, зачем? Так как-то вот – подумалось насчет боли, вспомнилось мое прошлое письмо, где я тебе втолковывал, как выражают боль французы. В наших мыслях, видимо, одно цепляется за другое, в последнее время особенно, но едва ли это оправдывает интимности, в какие я тут с тобой пустился. Может, не надо бы; – как по-твоему? Наверно, мне так легко с тобой беседовать потому, что я не очень ясно тебя помню. Как с мебелью беседуешь, но с той приятной разницей, что в данном случае – в твоем – мебель понимает, ну, или притворяется, будто понимает. С тех пор как ты написал, я все старался тебя себе представить. Сначала всплыл румяный такой, щекастый мальчик, которого я обставлял каждую субботу в пинг-понг, но я, конечно, понял, что это все равно не ты, и стал клеить образ из обрывков информации, какую ты мне поставлял в своих письмах, и в конце концов остановился, честно сказать, не совсем уверенно, скорее наобум, на ком-то в комбинезоне.

Твой старый друг

Энди.

P. S. А пока суд да дело, я ведь, оказывается, забыл тебе сообщить, что у меня мама умерла. И еще я хотел рассказать тебе про полицейских, на которых напоролся. Ничего, подождут до следующего письма, все вместе взятые.

*

Дальберг,

Я ЗАПРЕЩАЮ тебе являться. Тот факт, что мы с тобой не сходимся в творческих вопросах, сам по себе вовсе еще не означает, что я обязан что-то "улаживать". И что ты вообще затеял? Я человек больной. Я не могу принимать гостей у себя дома. Забудь.

Энди.

*

Уважаемый почтальон,

Как вы сами могли убедиться, почтовый ящик отсутствует. Его, я думаю, кто-то украл. Скоро я обзаведусь новым. А пока, пожалуйста, просовывайте почту под входную дверь. Если вы посмотрите в сторону косяка, вы увидите искомую "щель", я ее прорезал в резинке, которая идет понизу двери. Если вы встретите мой ящик, сообщите мне, пожалуйста.

Заранее благодарный

Э. Уиттакер.

*

Дорогой Стюарт,

Я предпочел бы увидеться с тобой в твоей конторе, забросить, что называется, ноги к тебе на стол, поговорить как мужчина с мужчиной, да только вид у меня сейчас что-то непрезентабельный. Не знаю, как бы я предстал перед твоей секретаршей. Ничего такого серьезного, скажем, оспы, язв, гадкого запаха, насколько я могу судить, хоть, говорят, настоящие вонючки сами-то – ни сном ни духом. Положим, экипировка моя оставляет желать лучшего, обувь особенно, и не помешали бы обновы (в смысле денег в данный момент полнейший минус). Но тут опять-таки не то. Тут скорей ощущение, что разное-всякое, творящееся у меня внутри, уже проступило наружу, стало видно по лицу, и не только по лицу, и по походке даже. Ловлю себя на том, что почти все время хожу согнутый. И не могу разогнуться. Как попробую, сразу смехотворно изгибаюсь в противоположном направлении, весь запрокидываюсь назад, будто в небе самолет разглядываю, так что я уже оставил попечение. Воображаю, как бы я стоял перед твоей хорошенькой секретаршей, весь ссутулясь или, наоборот, запрокинувшись, как бы для разглядывания люстры, да еще в таком, можно сказать, рубище. Не уверен даже, что удержался бы, не протянул к ней руку за подаянием. Боюсь, что на тебе это невыгодно бы отразилось, поскольку она знает, что мы с тобой друзья, и потому не прихожу.

Ты, наверно, видел в "Каррент" отчет о моем выступлении на этой штуковине – пикнике Лиги в Поддержку искусств в парке. На случай, если вдруг не видел, вкладываю вырезку, которую надо потреблять, предварительно встряхнув и хорошенько посолив. Сам пикник был очень даже ничего – и вовсе я не был "в бешенстве", как они заявляют. На самом деле я мирно парил на уровне древесных крон, покуда разворачивались события. Точней всего было бы сказать – "как дирижабль". Мной овладело прелестнейшее чувство: полная абстракция, – даже когда, как они это определяют, "атмосфера накалилась". Меня обвиняют в учинении беспорядка. Сперва применение опасного оружия хотели припаять, но я их убедил, что хоть действительно бросался холодными закусками, зато я крепко держал блюдо. После некоторой потасовки и довольно нелюбезной доставки меня в участок – полицейский, сидевший впереди, выражал недовольство тем, что я брыкал его сиденье (ах, скажите!), – затем они угомонились. Я им скормил парочку казарменных анекдотов, они меня угостили пивом. И отпустили. Теперь мне следует предстать перед судом где-то такое, забыл, и не мог бы ты пойти со мной? Мне неудобно тебя просить, ведь я так и не извинился перед тобой за тот печальный инцидент с вазой на дне рождения у Джинни. Я бы извинился хоть сейчас, но как бы не создалось впечатления, что просто я хочу бесплатно получить твои адвокатские услуги, которое, безусловно, соответствует действительности, поскольку финансово я на нуле, о чем уже было сказано выше. Такая неразрешимая социальная проблема. Поразительно, сейчас, куда ни ткнусь, возникают новые трудности. Возможно, мы это обсудим после слушания дела.

Искренне твой

Энди.

*

В скорейшей перспективе процветающий район! 2369 Утах. пр-зд, 1100 кв. м. Одноэтажн. Выгодн. прекрасн. нежил, помещ. Годн. для магазина или кафе. Маленьк. окна, стальн. двери. Надежн. Возможна аренда на долгий срок.

*

Глубокоуважаемый мистер Мейлер!

Вы меня, наверно, не знаете, и тем лучше, поскольку я могу спокойно вам представиться, не продираясь сквозь чащу недоразумений и предрассудков, как дело обстояло бы здесь, где я так хорошо известен и практически являюсь невидимкой. Я издатель и главный редактор литературного журнала "Мыло", о котором вы, наверно, тоже слыхом не слыхивали. Вкладываю наш самый свежий номер. В данный момент мы разрабатываем многолетний проект расширения и реконструкции, который, как мы надеемся, нас превратит в главный литературный рупор этих мест, если не всей страны. В связи с этим проектом мы устраиваем в мае или июне нынешнего года Первый Ежегодный Мыльный фестиваль литературы и искусства. Не стану утомлять вас подробностями намечаемого мероприятия, скажу только, что оно будет продолжаться в течение семи дней и включит множество разных ответвлений. Ему будут предшествовать красочные брошюры. Скоро одна из них пренепременно будет и у вас в почтовом ящике, не пропустите. Конечно, вы, наверно, подумаете: а я-то тут при чем? И вполне естественно, что вы так думаете, и даже напрямую бы спросили, разговаривай мы с вами, например, с глазу на глаз, или будь вы такого рода человек, который отвечает на письма, как я, а не только на вопросы телевидения. Нет, я вовсе не считаю, что строить карьеру – дело зазорное, даже если мотаешься для этого по всей стране как соленый заяц. Хорошо еще, у нас воздушное сообщение есть. Я и сам, в свою очередь, не чужд построению карьеры, хоть у меня она некрупная, и потому следить за нею легче, с одной стороны, но, с другой стороны, трудней, потому что трудно обратить на себя внимание, если ты не тот, на кого ужеобратили внимание, как в вашем случае, хотя, конечно, у вас гораздо больше разных-всяких, за кем нужен глаз да глаз, и с этой стороны ваша работа трудней, кто спорит. Я понятно объясняю? Суть, к которой я, сам вижу, слишком растянуто клоню, заключается в том, что вы удостоены премии «Мыла» «Краса и Гордость». В смысле физическом – это обрáмленная фотография Мэрилин Монро в пенной ванне [25]25
  Уиттакер явно не подозревает о том, что Норман Мейлер – автор двух вымышленных автобиографий Мэрилин Монро.


[Закрыть]. Размер – примерно с поднос для завтрака. К раме снизу прилажены две съемные резиновые ножки, так что вы сможете ее ставить на камин, если пожелаете, если именно там решите ее держать, притом без риска, что она повалится, или вы можете эти ножки снять и повесить поднос на стену. В смысле же духовном это – и в будущем особенно, когда множество других, подобно вам, ее получат – выдающаяся честь.

Награда будет выдана, или пожалована, в конце банкета (исключительно по пригласительным билетам) в историческом Гранд-отеле. Я произнесу речь, далее вы произнесете речь. Далее мы все проследуем в танцевальный зал

Вам предлагается, на выбор, занять номер в этом отеле на все время с самого начала и до самого конца вашего визита (а мы очень надеемся, что он продлится не менее двух дней) за наш счет или – лучше – остановиться в качестве почетного гостя у меня в доме. Мы, конечно, будем рады и вашей супруге, если у вас есть супруга. Лично у меня супруги нет. У меня есть уборщица, верней была, до недавнего времени была, так что вы, пожалуйста, не беспокойтесь, что вам придется ютиться в грязной холостяцкой берлоге. Дом очень большой и расположен на приятной тенистой улице среди вековых вязов. Я планировал перебраться в жилье поменьше и с этой целью все упаковал по коробкам, кроме нескольких предметов, в которых нуждаюсь для личного употребления, – одна тарелка, одна чашка и так далее – и, конечно, мебели. Но если вы к нам соберетесь, на что я искренне надеюсь, я готов пересмотреть свои планы. Будьте уверены, ко времени вашего приезда все будет снова расставлено в должном порядке по своим местам. Правда, я никак не в состоянии вернуть обратно все те поистине прекрасные вазы и картины, которые моя бывшая жена уволокла с собой, когда уехала, и главное, ей даже негде их держать и ставить, ни стен никаких не хватит, ни каминов, и так далее. Приходится их сдавать на хранение, что создает совсем уж лишние расходы. Она, кстати, не очень далеко от вас живет, так что, если захотите разузнать обо мне поподробней, вы можете ее проведать. Я, со своей стороны, готов отвечать на любые вопросы, если они того стоят.

Мистер Мейлер, я хочу быть с вами откровенным, как хочу, чтобы и вы были откровенны в своем ответе, если таковой последует, на что я искренне надеюсь. Это же элементарная вежливость. Может, у вас есть секретарь или секретарша, и, значит, он (или она) ответит или не ответит. Может, только она (или он) это и прочтет. Может, только она и читает эти строки. В таком случае я разговариваю не с вами, а с кем-то, кого знаю даже еще хуже, чем вас, поскольку она (?) не написала никаких книг, которые я читал, не то с чего бы ей (?) идти в секретарши, пусть и к знаменитому писателю. Вот вам, пожалуйста. С письмами вечно такая история. По телефону я просто спросил бы: "Это ты, Норман?" Конечно, не имея ни малейшего понятия о вашем голосе, я бы опять-таки мог попасть впросак. Тут сам черт ногу сломит.

Я провентилировал пока еще не все детали. В уме толкутся даты, числа, расписания, программы, голова трещит, как будто внутри болтают тысячи мышей. О самом фестивале скажу только, что он будет грандиозный. "Насколько грандиозный?" – вы спросите, и как же не спросить. Позвольте мне вместо ответа подкинуть легкий намек: у нас будут слоны.

Я с нетерпением жду вашего приезда. Предчувствую, что мы поладим. Погода, может быть, будет прекрасная, и мы уютно посидим в саду. Когда здесь еще была моя жена, у нас были цветы. А после того как она смылась, у меня времени нет ими заниматься. Я на них наехал газонокосилкой, и теперь там ничего не осталось, только травы немножко. Вид скорее аскетический, но вам, надеюсь, понравится. С соседями я не якшаюсь, так что можете не беспокоиться, вас не станут осаждать орды охотников за автографами. Был я тут в хороших отношениях с одной дамой-инвалидом напротив через улицу, но она, кажется, переехала. Еще есть одна женщина с паяльной лампой, и один уязвленный писатель все жаждет выяснять со мной отношения. Едва ли они к вам будут приставать. Да, я не борец, но я человек широких взглядов.

Если же вам будет не с руки получить эту премию, может, вы знаете кого-нибудь, кто смог бы.

Искренне ваш

Эндрю Уиттакер.

*

Милый Рори,

Потрясающие стихи. Лучше ты пока ничего не написал, особенно вот это изумительно, две первые строки с такой глубокой рифмой: "О, счас в лифте / Осчастливьте!" Прелесть. А у тебя бывает так, что из дому не можешь выйти? Что-то подобное я угадываю в этих твоих стихах. Они меня задели за живое, я сам все больше, знаешь, такое чувствую, ну вот не хочется из дому выходить, и всё, хочется послать к чертям всю эту кашу, и тогда я думаю: слава богу, хоть занавески есть.

Всего тебе самого лучшего.

Энди.

*

Главному редактору.

На прошлой неделе вы любезно поместили мое письмо, в котором я пыталась передать вашим читателям свое собственное представление об "истинном" Эндрю Уиттакере – не о противоречивом, сложном авторе, нет, о моем соседе напротив через улицу. Вот уж не думала не гадала я, что мне так скоро снова придется взяться за перо. Но, не успела я отправить вам свое письмо, на следующий же день вдруг вы помещаете этот репортаж Мелиссы Зальцман о пикнике Лиги в поддержку искусств. Больно было мне читать о срыве Энди на глазах у всех этих людей, и очень они, по-моему, дурно поступили, не предоставив ему слова. Хоть я ни на минуту не сомневаюсь в достоверности описаний мисс Зальцман и верю, что кое-кто, возможно, кое-где порой кое-что кидал, никак я не могу вообразить, чтоб среди таких нарушителей порядка был наш Энди. Я просто не могу себе представить, чтоб наш тихий вегетарианец "схватил блюдо с мясной нарезкой". Более того, если говорить об отношении к женскому полу, он учтивейший из мужчин. И просто уму непостижимо, чтоб он мог умышленно оставить два больших шоколадных отпечатка своих ладоней спереди на блузке Юнис Бейкер, как утверждает ваша журналистка. Тем не менее была, кажется, вызвана полиция, и бедного Энди увели в слезах.

Ваш репортаж никак не вяжется с тем Энди, какого знаю я. ЭтотЭнди – тихий, достойный, скромный человек. Те взрывы эмоций, которые живописует ваша журналистка, – выкрики, рукоприкладство, швыряние еды и слезы, – просто за рамками его характера. Он в старом смысле слова английский джентльмен до мозга костей, вплоть до произношения. Да, я знаю, некоторым бывает неудобно, когда он к ним обращается с таким своим произношением, ибо, подозревая шутку, но не будучи вполне уверены в своей догадке, они себе не могут позволить расхохотаться. Но даже если, как они не исключают, он намеренно отвратен, все же до метания кусков мяса тут еще очень далеко,

И вот прочитала я вашу статью, и встала передо мной дилемма. Либо ваша журналистка заблуждается вплоть до вранья, либо у Энди случился серьезный срыв. Будучи многолетней подписчицей "Каррент", я просто не могу себе представить, чтобы одна из ваших сотрудниц заведомо лгала, и, следовательно, мне приходится склониться ко второму варианту. В предыдущем своем письме я не хотела копаться в частной жизни Энди, боясь утратить его доверие и привязанность. Но теперь, после этого нового скандала, я чувствую, что для его же пользы мне пора заговорить, а там будь что будет. Не то – как же людям понять его?

В том письме я рассказала, какими знаками внимания он осыпал меня с тех пор, как в результате несчастного случая я осталась одна и без употребления обеих ног. Почти все это время он был женат, pi я невольно замечала, что брак его несчастлив, хоть сам он в беседах со мной, собственно, никогда не затрагивал эту тему. Не хотел, по-видимому, меня обременять, поскольку у меня своих горестей хватает. А жена его была женщина, какую ничем не прошибешь, черствая, суетная, жадная и поразительно красивая, такой, знаете, хрупкой красотой. Бедный Энди, как видно, был совершенно ослеплен ее наружностью. Баловал, как принцессу. Хоть богачом никогда не был, он имел процветающий бизнес, который им обоим обеспечил бы скромный достаток, согласись она хоть немножко сократиться. Но нет, все ей было мало – вечно подавай ей новые тряпки, включая кожаный костюм, новые машины (большего размера), более шикарный отпуск, новый телевизор еще больше прежнего. Довольно скоро ей удалось разорить бедного Энди, а потом она его бросила, как сношенный башмак. А как он бился, стараясь удержать бизнес на плаву, – а жену в шоколаде, – и ведь эти заботы отнимали время и силы, необходимые ему для настоящего творчества. В том-то и трагедия. Мир, возможно, так и не узнает, что он за эти годы потерял

Энди осыпал меня ежедневными знаками внимания – вечно что-нибудь придумает приятное, пусть просто улыбнется – а она, она хоть каплю бы сочувствия выказала попавшей в такую беду соседке. Протрусит мимо моего дома по дороге в парк, загорать (была исключительно загорелая всегда), а в мою сторону даже и не глянет, хоть ты изо всех сил ей стучи в окно. Но я-то, я все видела. Я никогда, естественно, за нею не шпионила – очень надо! – но она ведь особо и не таилась. И она, конечно, знала, что я у самого окна, когда нарочно не реагировала на мой стук. Ведь это ж сердце кровью обливается – смотреть, как она водит мужиков, которые ей в сыновья годятся, потом сматывается, а потом Энди идет домой, посвистывает на ходу, парит, наверно, в литературных облаках или листок разглядывает, который подобрал на тротуаре. Это, конечно, еще вначале, пока он не знал. Ах, да что тут говорить.

Потом, когда уже узнал, уже после тех бурных месяцев и, в конце концов, ее отбытия на мотоцикле к более злачным пажитям, я заметила в нем перемену. Больше никаких тебе посвистываний на улице. И однако, он упорно продолжал работать, у себя за письменным столом, с шести утра, ежедневно, даже по выходным Я вынуждена коротать унылые одинокие часы, и штучки-дрючки мелких пташечек, которые я наблюдаю иногда на деревьях и кустах перед своим окном, помогают мне рассеяться. Потому-то мощный бинокль всегда у меня под рукой. Страшась за Энди с тех пор, как его покинула жена, я порой ловила его линзами своего прибора, когда он работал у себя за письменным столом у верхнего окна. Я таким образом рассчитывала уловить и пресечь его тенденцию опускаться, пока не будет слишком поздно. Несколько лет назад я наблюдала человека, углубленного в творчество, – может, порой и прервется, и поглядит задумчиво в окно, – человека, какого в прошлом веке окрестили бы "служителем муз". Ну, пожует, положим, карандаш, поскребет непокорное ухо. Не более того! А теперь я чаще всего вижу лицо, искаженное в ответ – я, конечно, могу только предполагать – на невыносимые внутренние страдания. Все мины его и жесты стали непомерны, преувеличенны, смехотворны даже, – они напоминают мне те лицедейские ужимки, какие видишь в старом немом кино. Разинет рот, оголит десны с каким-то диким ржаньем или водит туда-сюда нижней челюстью, будто испытывает ее на прочность. А то, бывает, дергает пучочки волос по бокам головы, над самыми ушами, как будто хочет разодрать свою незадачливую черепушку. Карандаши, а то и шариковые ручки надвое переламывает, иногда зубами, и бросает (или выплевывает) в окно обе половинки. Бешено строчит-строчит аж несколько минут, а потом вымарывает все, что написал, перечеркивает крестом так яростно, что локоть так и ходит, так и вихляется, будто он крутое тесто месит. А то скомкает эту страницу и в рот сует. Ну ужас.

Тем временем нападки на него только еще ужесточились. Из-за немощей своих я уж более не посещаю культурных мероприятий. Однако же до сих пор вносила свою ежегодную скромную лепту в пользу нашей Лиги в Поддержку Искусств, даже после того, как Энди мне объяснил, что это сплошное вымогательство. В ответ на эти взносы я получала подписку на "Новости искусства", их бюллетенчик ежемесячный. Так они что год назад затеяли – серию карикатур под названием "Мир Коекакера", которые явно подразумевают Эндрю. Его изображают беспощадно – с большущим телом и крошечной головкой, в вечных шортах, которые ему тесны, и заставляют произносить самые идиотские благоглупости. Карикатуры оскорбительные, и вдобавок вульгарные до жути, со всякими сексуальными намеками ниже пояса, и прямо я не знаю, как тот, кто их рисует, может спать спокойно по ночам. На следующий год я этой Лиге в Поддержку Искусств ни шиша не выделю из своих кровных. Прямо не понимаю, как эти люди, а большинство же, наверно, в церковь ходит и Богу молится, которого травили вот именно что им подобные, могут так бессердечно относиться к Энди.