Текст книги "Крик зелёного ленивца"
Автор книги: Сэм Сэвидж
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Ибо от стука задней стенки кузова поневоле он вскочил с постели, где все утро провалялся, покуда солнце взбиралось по небу все выше и все настырней становились крики чаек, мешаясь, кажется, с собачьим дальним лаем. Лежал с открытыми глазами и в потолок смотрел, на водянисто-желтые разводы. Среди разводов этих различил он очерк Британии, и еще много было пятен, поразительно похожих на громадные головы цветной капусты, а над окном уселась большущая лягушка с теннисной ракеткою во рту. О, как живо она напомнила лягушек в Веллфлите [9]9
Веллфлит– курортный город в штате Массачусетс, на берегу океана.
[Закрыть], и как дивны были тамошние теннисные корты с земляным покрытием! А тут уж и другое многое нахлынуло: тот дом, тот черный «мерседес», и в том шезлонге загорает Гленда. Вспомнилось, как вышел тогда из дому, стакан в руке. Встал перед ней, над ней, увидел собственное отражение в солнечных очках, удвоенное отражение. Она сняла очки. Тревога метнулась в смеющихся глазах. И он в них тоже отразился, странно крошечный. «Когда я подъезжал вчера, – сказал, – какой-то мужчина стоял рядом с домом».
И снова, снова вспомнился – тот, кто стоял рядом с домом, тот мужчина в плаще, и его тоже захотелось отыскать среди разбросанных потолочных пятен. Но не было такого пятна на потолке! Повернулся на постели, кашлянул надрывно. Но вот эта, например, фигура, этот силуэт, он же до странности знакомый, но под такими складками плаща ведь кто угодно может прятаться! Да, кто угодно! Но что там у него свисает изо рта, печенье, нет? Козлиная бороденка? Фигура повернулась, двинулась быстрым шагом к берегу и – растаяла в поднявшемся тумане. Он и сам не мог понять, почему в ту ночь Гленде ни слова не сказал. Ждал, что она первая заговорит, надеялся, против всех вероятий, что она скажет те слова, которые утишат его мучительные страхи? Сказала б, например – и он бы ведь поверил, поверил, заставил бы себя поверить! – что это просто к ней наведался сосед, старик, почти калека, что это Карл Беллкамп из дома рядом, что Сьюзен, художница, их общая подруга, – она в плаще легко сошла бы за мужчину, – что все вообще ему помстилось. Да что угодно, безумие даже, всё было б лучше того ужасного молчания, которое установилось между ними и целый день таилось, как грозный зверь, все не решавшийся напасть.
И стук той задней стенки кузова, хрястнув, врезался в воспоминание, как врезается кулак в оконное стекло.
*
Дорогой Дальберг,
Нет, ты явно перегибаешь палку. Я не нуждаюсь в полном реестре гадостей, имеющихся в твоем арсенале, и, может быть, уж хватит? Найди себе подходящего собеседника, и он тебе поможет связать концы с концами. И между прочим, мне не представляется свидетельством хорошего вкуса то обстоятельство, что именно сейчас ты начинаешь обзывать "Мыло" "занюханым журнальчиком".
Энди.
*
Милая Ферн,
Я получил новые стихи и фотографии. Стихи сильней гораздо, просто поразительно, с какой точностью они передают физическую радость бытия – хождения босиком по "нежным иглам" свежескошенной травы, сжимания в руке "водой разрыхленного мыла", ощущения под пальцами "грязных катышков, скользящих по белой коже". Но при всем при том это не вполне соответствует нашим требованиям. А фотографии – ну да, они значительно крупней. Но иллюстрировать ими стихи? Нет, я, к сожалению, не вижу смысла. И "Мыло", кстати, отнюдь не публикует фотографий, не знаю, с чего ты это взяла.
И раз уж пошло на откровенность, позволь тебе еще заметить: есть нечто решительно "не то" именно в твоей последней порции фотографий. Я не про освещение, фокус и все такое прочее, и вовсе я не хочу сказать, что ты не привлекательнейшая юная особа. Наоборот. Но меня смутило твое выражение лица на большинстве фотографий – зажатое, натянутое, даже надутое выражение лица. "Чрезвычайно мрачное – вот, пожалуй, самое точное определение. Прости, если это звучит грубо, но факт остается фактом: на этих фотографиях я вижу особу, совершенно непохожую на ту сияющую девочку, какую видел на прежних мелких снимках. Твое выражение лица теперь мне говорит о том, что горечь жизни есть твоя главная и подлинная тема. Я было всё приписал твоим домашним неприятностям, но теперь, исследовав фотографии вторично, я вижу иное объяснение, досадно банальное притом, и дело тут, боюсь, в саморегулирующемся таймере твоего фотоаппарата.
Вот, посмотри на снимок, который ты предлагаешь в пару к стихотворению "Вверх-вниз". Я тут улавливаю такую последовательность событий. Ты ставишь таймер, скажем, на полторы минуты, потом садишься на деревянную досточку качелей и отталкиваешься. Вцепившись в веревки обеими руками, ты встаешь на эту доску. Теперь ты, в помощь рукам-ногам, вовсю напрягаешь тазовый и поясничный отдел своего тела, но качели, к вящей твоей досаде, никак не хотят разгоняться, и, чтобы запустить их ввысь, тебе приходится задействовать еще и коленки. Все было бы прекрасно, иди тут речь о старом проверенном способе качания на качелях, чистого качания, качания для качанья, но ты не можешь себе позволить расслабиться и получать удовольствие, потому что мало того что ты проделываешь весь набор вышеописанных синхронизованных действий, тебе приходится считать секунды с точностью хронометра, возможно, про себя скандируя "раз Миссисипи, два Миссисипи". Тебе надо так отладить темп качелей, чтобы, максимально отведенные назад, они начали падать с высшей точки в тот самый миг, когда – по заданию таймера (одна минута тридцать секунд) – откроется затвор и ветер вздует твое платье, в точности как у тебя описано в стихах. Что же удивительного, если у тебя мрачный вид! Камера схватывает каждый мускул твоих икр и ляжек (догадываюсь, ты играешь в теннис, в эту порочную игру), но она же, увы, предательски подчеркивает все мышцы твоего лица, на котором отпечатлелось такое напряжение, как будто ты в уме делишь – или складываешь – мучительно большие числа. Может, даже "мрачное" – не то слово. Уместней тут "отчаянное".
Что-то похожее, догадываюсь, происходило и с фотографией, которую ты намерена приноровить к стихам, начинающимся со строки "Пора-пора, уж утро" – стихи, между прочим, очень недурны, этот образ особенно: солнце… "приоткрывает лицо дня". Тут ты, поставив таймер, прыгнула в постель, скользнула поскорей под простыню и вся раскинулась, вся растянулась, ах, сама меж тем отсчитывая секунды, прислушиваясь, вероятно, к слабенькому треньканью таймера на штативе рядом – он как жук жужжит тебе в уши: "18, 17, 16…" покуда, наконец, простыня не взметнется над тобой беспечным белым облаком – в самый миг щелчка. Интересно, сколько раз ты репетировала, пока это у тебя получилось.
Рассуждая практически, если ты решишь продолжить начатый проект, предлагаю тебе завести себе одушевленного помощника, чтобы настраивал для тебя камеру. Как бы хорошо, если бы все фоточки были на уровне той, например, где ты сидишь на перилах крыльца. Тут выражение лица у тебя отнюдь не "мрачное". "Прелестное" – вот более подходящее слово. Но ты, думаю, и без меня это прекрасно знаешь. Кое-какие из менее "пикантных" стихотворений ты могла бы послать в вашу местную газету. Провинциальные еженедельники вечно маются из-за недостатка материала и порой весьма охотно печатают местных авторов.
С самыми лучшими пожеланиями,
удачи тебе.
Энди Уиттакер,
издатель «Мыла».
*
Дорогая Мария,
Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения за то, что произошло на той неделе. Вы во вторник не явились, и я понял: вы разобиделись всерьез. Но вы все же учтите: перед тем как позвать вас тогда к себе в комнату, я уже просидел за столом с самого рассвета и начисто забыл, что на мне ни единой нитки и я, тем самым, в натуральном виде. Вам, конечно, трудно даже вообразить подобное, ибо, как я знаю, вы по рождению принадлежите к той культуре, где людям свойственно быть всегда и везде застегнутыми на все пуговицы, даже, надо думать, у себя за письменным столом (или на все молнии, уж кто чем располагает). Но в наших широтах, в собственном доме особенно, легко об этом и забыть. Видимо, я усугубил ситуацию своим хохотом, за который отдельно прошу прощения. Надеюсь, вы вернетесь.
Мистер Уиттакер.
*
Милая Джолли,
На открытке – новый торговый центр. Пишу в гостиной, которая доверху набита пустыми ящиками и плавает, из-за этого пластика, в синем свете. Свет такой мне очень по душе, в отличие от ящиков и торгового центра. Радио стоит на штабеле ящиков рядом, я его включил в безумной надежде услышать "Грустно ль мне" Билли Холидей [10]10
Холидей Билли(1915–1959) – сверхзнаменитая, по мнению многих – непревзойденная американская джазовая певица. Речь идет о популярной песне Am I blue.
[Закрыть]. Загадал: если получится, все будет хорошо. И конечно, вместо Билли мне в уши ударил мерзкий грохот рок-н-ролла.
Целую крепко.
Энди.
*
Главному редактору.
Довольно! Много лет "Каррент" отрабатывает свою незыблемую репутацию, честно добытую невежеством и лицемерием, но ваш последний набег на поля изящной словесности – это уже чересчур! Объявляя себя "литературным обзором", ваша статья ("Что всего интересней в нашем городе") на деле является бессовестной рекламой "Новостей искусства", которые автор называет почему-то острым и живым журналом. На это могу сказать одно: "Острый и живой, говна-пирога!" Всем известно, что "Новости искусства" – не что иное, как журнальчик для внутреннего потребления, этакий междусобойчик крошечной клики весьма консервативных, очень буржуазных авторов, большинство из которых еще к тому же дамы. "Окололитературный трёп" – вот самое щадящее обозначение для данной публикации. Так, читатель может возразить, что, если автор подчеркнуто замахнулся на "обзор", он обязан некоторым-образом "обозреть" всякой твари по паре, в том числе, не спорю, и таких колченогих, шелудивых песиков, как "Новости искусства". Но разве всех он "обозрел"? Отнюдь. Например, сколько раз в статье упомянуто "Мыло" Эндрю Уиттакера? Ответ вас поразит – ни одного-единственного раза. Ни единого, даже вскользь, упоминания о журнале, который бесспорно является самым солидным из наших литературных органов, публикуя таких первопроходцев, как Адольф Степ, Стерлинг Какао и Марша Хохо-Варлинская. Слыхали ль ваши читатели об этих авторах? Нет, я полагаю, а потому-то именно нам и нужны такие люди, как Эндрю Уиттакер, наш, здешний литератор, имя которого вызовет на улицах Мэдисона и Энн-Арбора не одно только коротенькое «А-а?». Вот уже десять лет Уиттакер делает свою работу без всякого вознаграждения, поддерживаемый лишь уверенностью, что служит высокой цели, не замечая злых усмешек и шуток, дождем на него сыплющихся, среди прочего, и со страниц вашей газеты. И вот, как видно, раззадоренные его гордой независимостью, вы сочли уместным его ужалить умолчаньем. Какая низость!
Искренне ваш
Рэндю Туакитер, доктор медицины.
*
Милая Анита,
Все не идет у меня из головы твое письмо. Сажусь за работу над своим романом, а сам занят воображаемой полемикой с тобой. Ты не хочешь и "слыхом обо мне слыхивать" во всю оставшуюся жизнь – не хочешь, что ж, дело хозяйское. Я не собираюсь срочно лететь в Итаку и ползать на брюхе по коврику у твоего порога. Но я удивлен тем, как ты искажаешь прошлое. Положим, оно не соответствует нынешним запросам твоего самолюбия, но это НАШЕ прошлое, и ты не можешь единолично и произвольно перекраивать его. Я просто ошеломлен, и как только у тебя духу хватило написать следующее: "По-моему, так ровно ничего такогоне случилось в тот уик-энд, о чем бы мне теперь хотелось вспомнить. Не помню я ни мокрых простынь, ни переменчивого света на моих «светофорах» (какой ужас, Господи!). А помню я только очень юную, совершенно перепуганную, трепещущую девочку, загнанную в мерзкий мотельный номер агрессивным невропатом". Это ты-то трепещущая? А например, такого слова, как «игривая», – не хочешь, нет? И чья это была затея? Прости, что буду резок, но та, с кем я делил тот «мерзкий номер», была лихая, здоровенная, буйная и похабная бабища, пробы негде ставить. Совершенно очевидно, ты хотела как можно больней меня уесть своим письмом, и тебе это удалось. Но как ты могла назвать мои воспоминания «эротической патокой»? Вот чего я тебе никогда не прощу.
Энди.
*
Милая Джолли!
В прошлую пятницу ночью лежу я в постели без сна, и вдруг двое пожарников колотят в дверь и объявляют, что дом на Сполдинг-стрит сгорел дотла. Случилось это раньше, днем, но известить они меня никак не могли раньше полуночи, потому что у меня нет телефона. Нам еще повезло, что никого там в это время не оказалось. Даже себе не представляю, что было бы, если б на нас обрушились иски скорбящих родственничков. Страховые деньги, уж какие есть, поступят в банк, и не воображай, что бабки прямо хлынут в щель твоего почтового ящика. Ты, конечно, люто ненавидела этот дом на Сполдинг, неизвестно за что, просто – ах, ты не любишь, видите ли, асбестовую обшивку. Но его безвременная кончина, однако, означает, что твой чек за следующий месяц будет еще скромней. Надеюсь, ты не станешь его опротестовывать. Не веришь мне – пошли Фейдера взглянуть на пепелище.
С тех пор я не смыкаю глаз, такое у меня, по крайней мере, впечатление, хотя смыкаю, конечно, даже, может, ненадолго отключаюсь, даже, может, и дремлю. Иначе как бы я мог функционировать, пусть на том жалком уровне, на каком функционирую? Видимо, я сплю, сам себе не отдавая в том отчета, хотя даже представить себе не могу, когда это со мною происходит. Едва ли ночью, в постели, потому что тут я особенно остро ощущаю, что я не сплю. Я довольно долго смотрю телевизор. Может, тогда? К вечеру я совершенно измочален. И рад, что измочален, вот, думаю, сейчас-то я наконец засну. Взбираюсь по лестнице, плюхаюсь в постель. Вытягиваюсь как труп, захлопываювеки. Ужасно. Прямо слышу этот звук, с которым веки смыкаются над моими глазными яблоками. И в то же время чувствую, как тело напрягается, пальцы на руках и на ногах распяливаются, взбухают мышцы шеи. Так и лежу часами, пока не станет невмоготу. И тут уж я вскакиваю с постели и начинаю бродить по дому. По пустому, глухо смолкшему дому, осажденному цвирканьем сверчков. И хочется тогда, чтоб у меня работал телефон: набрать бы чей-то номер, наорать бы.
Дом этот на Сполдинг-стрит как произведение архитектурного искусства мне самому нравился не больше, чем тебе. Но потеря его означает, что пересохла еще одна тоненькая струйка доходов и ровно на эту струйку я стал ближе к полному банкротству. Не знаю, почему ты не можешь поступить на настоящую работу, по крайней мере пока я тут не извернусь. Тех денег, какие я тебе посылаю, как раз бы на это дело и хватило. В будущем году ты можешь стать актрисой. Прекрасно. Но почему в этомгоду ты не можешь стать хоть кем-нибудь? В конце концов, печатать на машинке ты уже умеешь. Я стараюсь. У меня несколько проектов, но все они требуют времени, чтоб принести плоды. Я работаю над одним новым романом, задуманным уже давно, и на сей раз предназначенным для более широкой публики. А почему бы, собственно, и нет, почему я не могу такого себе позволить, раз я при этом не поступаюсь принципами?
Да, была у меня работница, была. Приходила раз в неделю на два часа, совершенно, между прочим, недостаточно, чтоб хоть слепо нарушить царящий в доме беспорядок. И завелась у меня эта работница не потому, что мне денег девать некуда, а потому, что я теперь считаюсь достойным объектом для благотворительности. Причем определили это те, кому видней, те кому приходится на профессиональной основе сталкиваться с такими случаями, с такими объектами, как я. Я с ней расстался потому, что мне уже не по карману сэндвичи, которые она сжирала на обед. Бывало, часика два потыкается среди хаоса, при этом еще жалобно повякивая на своем родном совершенно непонятном языке, и сразу отчаливает домой, или обратно в церковь, или куда там еще они отчаливают, а я лезу в холодильник и обнаруживаю, что она слопала мой ужин. Мне теперь приходится пить самый дешевый виски, вина я вообще в глаза не вижу. Этих пожарных я пытался залучить со мною выпить. Тебе никогда не приходила мысль, что мы могли бы вернуться к старому, когда все это кончится?
Целую.
Энди.
P. S. Сам не знаю, что я хотел сказать своим "все это".
*
Дорогая Ферн,
Вот не думал, что так быстро получу от тебя ответ. Жаль, что ты сумела накопать только один старый номер и, как назло, вдобавок именно этот номер. По твоему явно ироническому замечанию, что ты была "в жутком шоке", я заключаю, что ты и впрямьбыла слегка шокирована. Скажешь – я тебя не предупреждал? Но все же я не стал бы выбирать номер, содержащий «Поэму чресел» Надин, в качестве самой удачной иллюстрации к предъявляемым нами требованиям. Надин – скорее исключение. И тем более жаль, что как раз в том же номере оказался мой «Дневник старого похабника». Ты поняла, надеюсь, что эта штучка задумана как сатира на определенный тип – одинокого, стареющего, отчаянного «лузера» (употребляя пакостное словцо). Это – литература, вымысел, отнюдь не описание того, о чем я лично мечтаю, сидя в ванне. Я так настаиваю на этом пункте исключительно из-за твоего замечания, что я, мол, «смешняга». Чтобы у тебя составилось более полное и правильное впечатление о нашей деятельности, посылаю еще неколько старых номеров.
Твоя поэзия делается все лучше – сильней, уверенней, острей. Прямо поразительные успехи. Кое-какими стихами я был, честно скажу, даже поражен, особенно "Банджо, Бозо" и "Секс под куполом цирка". Хотелось бы эти два включить в наш апрельский номер. Да – смело, смело, учитывая твои возраст, и многих, я уверен, слегка покоробит, когда они выяснят, сколько тебе лет. Но ты, наверно, уже смекнула, что мы-то здесь все не робкого десятка.
Я рад, что ты не пренебрегла моим советом насчет таймера. По крайней мере, я надеюсь, что не пренебрегла и что ты шутишь, обвиняя меня в том, что я тебя назвал якобы "мрачной особой"? Пора бы знать, что я совершенно искренен, когда называю твой вид "прелестным". Да и зачем мне лицемерить? И наконец, вижу я, что ты посвящаешь мне свои стихи "Старому писателю". Я польщен и эту вещь, если формат позволит, тоже напечатаю. Но кое-какие мелочи придется провентилировать: тот катрен, в котором тебе кажется, что мое "изборожденное морщинами лицо заглядывает из-за твоего плеча, пока ты пишешь, наводит меня на мысль, что ты меня считаешь старым.Хоть я и вправду старый воробей на ниве изящной словесности, я отнюдь не стар в прямом кошмарном смысле. Если б мы с тобой, к примеру, парочкой прошлись по улице, никто б тебя не принял за мою дочь! И, несмотря на твои мускулистые ножки, ты, надеюсь, сочла бы меня более чем достойным соперником на теннисном корте, случись нам на таковом сойтись.
От всей души
Энди.
*
Уважаемый мистер Фонтини!
Вовсе я не предлагал, чтоб Архимед или кто бы то ни было еще принимал ванну вместе с миссис Фонтини, что, сами посудите, едва ли возможно для кого-то крупнее спаниеля. И нет, не знаю я, каким именем его крестили. Чем беспокоиться о разном греческом дерьме у себя в ванне, побеспокоились бы лучше о том, чтобы выслать деньги, которые вы мне задолжали. Безотлагательно. Не то я в суд подам.
Эндрю Уиттакер,
компания Уиттакера.
*
Мистер Кармайкл, любезнейший,
Получил ваше письмо с сообщением о смерти мамы. Конечно, эта смерть не явилась неожиданностью. В мрачной кавалькаде житейских прилагательных "мертвый", кажется, следует за "старым" с горестной неукоснительностью. А вы, со своей стороны, об этом думали? И потому, как я уже сказал, она не явилась неожиданностью, не явилась она и ударом в обычном смысле ("ах, мне надо сесть"), но: явилась все же легким потрясением. Я был потрясен (слегка) не тем, что мама умерла – как сказано выше, она была стара и т. д., – но тем, как мало меня трогает это известие. Не то чтоб выеденного яйца не стоит, нет, просто ничегоне стоит. Вы скажете, что у меня оцепенение, всегда предшествующее взрыву горя – так и слышу ваш голос, так и вижу ваши исключительно противно поджатые губы, – но тут вы ошибаетесь. Ничуть я не оцепенел. Если я что и чувствую – так лишь едва заметное головокружение. Два дня спустя уже ловлю себя на том, что улыбаюсь, вспомнив о вашем известии, но, кстати, не так уж часто вспоминаю. Подумаю: «Мама перекинулась» – и расплывусь в улыбке.
Да, но вернемся к вашему поджатью губ. Вам, очевидно, кажется, что благодаря ему усугубляется gravitas [11]11
Важность, торжественность (лат.).
[Закрыть]вашей мины, ей сообщается гармония с фразами типа: «Увы! Ваша дорогая матушка нас навсегда покинула». Хотел бы предположить, что вы это все предпринимаете, чтоб подавить смешок, но сам знаю – попал бы пальцем в небо. Вы были добры к маме и ко мне, поэтому считаю, что должен честно вас предупредить: да никого вы не обманете. Когда кто-то начинает фразу с этого «Увы!» – мне всегда хочется оборвать: «А-а, да ладно!» Вы, конечно, сочтете, что это с моей стороны сплошной цинизм. А почему не счесть, что это с моей стороны сплошная искренность? Хотя, в сущности, от одного до другого только один шаг.
Правда, я всегда старался скрыть это от других (в противном случае всем было бы неловко в моем обществе), я не очень-то любил маму. Глупая, противная эгоистка. И дикий сноб вдобавок. И вот ее нет. Какая великая тайна – жизнь и смерть! Постигнем ли ее когда-нибудь до дна? Пожалуйста, не посылайте никаких маминых личных вещей, кроме драгоценностей. Ну а кремировать – не кремировать, делайте, как дешевле.
Искренне ваш
Эндрю Уиттакер.
*
Милая Джолли,
Мама умерла. Я глубоко неопечален. Хотя все время ее вспоминаю. Разные мелочи всплывают, ее непобедимая слабость к увертюре "1812 год", ее кошмарные желтые штаны, которые она напяливала для гольфа.
Получил сегодня рапорт от пожарного инспектора. Оказывается – поджог, как я и думал с самого начала. Огонь, кажется, занялся в четырех разных местах примерно в одно и то же время. Им пальца в рот не клади, этим ребятам, покопаются в грудах обугленных деревяшек, кирпичей – и достоверная история у них готова. Если бы я только мог – покопаться в руинах своей жизни и выдать на гора достоверную историю, мы были бы в большом порядке. Да! Более того – исчезло все семейство Бруд. Так и вижу: крупная отвратная собой женщина шагает по дому с паяльной лампой, там подожжет, сям подожжет, а муж, маленький, жаба типичная, прыгает за нею следом и квакает: "Милая, но ты совсем уверена, что хорошо придумала?" Я очень мало чего хорошего жду от людей, но ведь буквально из кожи лез, старался помочь этой семейке. Тучи неблагодарности дождем на нас изливают огонь [12]12
Перевранный псалом 10, 6: Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу.
[Закрыть]. Так, кажется?
Целую. Энди.
*
В пустыне. Женщина с двумя мужчинами. Мужчина с двумя женщинами. Мальчик, один из толпы детей, навзничь лежит на горячем песке, обливаясь потом в своем черном матросском костюмчике. Мужчина и женщина смотрят на него сверху (глаза их полны жалости), потом быстро переглядываются. Впоследствии мальчику это припомнится. Припомнится этот взгляд как «невыразимо странный». Мужчина – тот мужчина, который с двумя женщинами. Женщина – та женщина, которая с двумя мужчинами. Плетется сложнейшая сеть. Есть еще женщина с кошкой, две женщины с одной собакой. Они ссорятся. Мужчина и женщина, те, которые смотрели на того мальчика, – о, это было так давно! – отделяются от остальных и теперь стоят вместе, рядышком, но не касаясь друг друга, на песчаном берегу реки. За ними непрестанный треск голосов, идет ссора. Глядя на воду, обращаясь к мужчине, но не поворачивая к нему головы, женщина говорит, и голос ее ровен, без переливов и нажима, но потому-то именно столь полон значения. Она говорит: Сквозь пустыню скуки течет река страха". И, в ужасе, мужчина сознает, что это правда.
*
Милый Харолд,
Ты прав! наверно, я слишком изнуряю себя работой. Порою трудно соблюдать баланс Конечно, как у всех других, и у меня бывают хорошие дни и плохие дни. Но я угадываю тенденцию. Тенденция неблагоприятна. Я всегда любил порядок, никогда, бывало, ничего не положу в банку без наклейки, и вечно ворчал на Джолли за манеру держать важные бумажки под магнитиками на холодильнике. Только откроешь дверцу на предмет пива или сока, глядь, неоплаченный счет или жизненно важный номер телефона уже петлисто парит в направлении пола, а то, косо нырнув, скользнет под холодильник, да так, что только ручкой швабры его и вызволишь. Иногда я с трудом сдерживал бешенство, когда это случалось, а Джолли дома не было, и мне самому приходилось вставать на четвереньки и шарить этой шваброй. В конце концов у меня не осталось иного выбора, кроме как все эти магнитики содрать.
Мало того, я все всегда раскладывал по полочкам. Что не было рассортировано по металлическим картотекам (в ящиках стола, которые я так отлично смазывал: почти без звука скользили туда-сюда), было рассортировано по картотекам у меня в мозгу. Ночью меня разбуди, и я с ходу тебе скажу, где лежит моя зубная щетка или мой “Тропик Рака” [13]13
“Тропик Рака” – роман американского писателя Генри Миллера (1891–1980), написанный в 1930 г. и впервые опубликованный в Париже в 1934 г., в Америке же тогда это было невозможно из-за цензуры.
[Закрыть]. Чуть что понадобится – только протяни руку и хватай. И как же это возможно, что я теперь все вечно сею направо и налево? Это не вяжется с моим характером. Ты помнишь, конечно, мой характер. Я люблю порядок. Как я следил за порядком в нашей спальне, помнишь? И помнишь, заставлял тебя стоять на постели, пока сам протирал тряпкой пол. Неужели какие-то органические процессы идут у меня в мозгу, в связи, возможно, с серьезной недостачей кислорода? На мозг идет двадцать процентов от общего количества кислорода, потребляемого нашим телом. Гораздо больше, чем можно бы предположить, учитывая, сколько всяких разных органических колес и поршней в нас работают одновременно, и каждая ведь ничтожнейшая клеточка требует своего кусочка пирога. Мне теперь постоянно приходится глубоко вдыхать.
Я был уверен, что поставил эту чашку кофе – первую за день – на ящик в гостиной. Такая голубая, в маргаритках. Над ней поднимался пар. Кофе доходил ровно до отметки посредине, точнее, ровно доходил бы, имейся там отметка. На уровне самой нижней маргариточки. Ящик, на который я поставил кофе, был самый верхний ящик во втором штабеле налево от фасадных окон. Исходно этот ящик содержал двадцать рулонов бумажных полотенец, что засвидетельствовано надписью большими буквами по стенке. Все это я пишу к тому исключительно, чтоб доказать, как ясно и подробно я запомнил место, на которое поставил свою чашку кофе. Я держал ее в левой руке. В правой я держал четыре оцинкованных гвоздика, я положил их на тот же ящик, прямо рядом с ней. Они еще об нее звякнули. Так и вижу свою руку – ее вытягиваю, ставя чашку на ящик, и косточка запястья высовывается из своего укрытия в рукаве, а волоски запястья встают торчком, освободившись от гнета обшлага. Я как раз собрался идти в подвал, искать там молоток, чтоб прибить синий брезент к фасадным окнам этими гвоздями. Солнце светило очень ярко. Брезент был синий.
Все случилось утром десять дней тому назад. А поздно вечером три дня спустя я вдруг опять увидел эту чашку. Сижу на коробке из-под молока, наверху, в прихожей. Вынимаю книги из одного большого книжного шкафа (всего их там два) и кладу в ящик. Зажимаю обеими ладонями рядок бумажных книжиц, приподнимаю с полки, опять же всем рядком, а за ними – чуть не написал "притаилась" – за ними стоит эта чашка. Прошло три с половиной дня, молоко свернулось, по гнусно вспученной поверхности плавал дохлый таракан. Тут я замечаю, что одна из книг, за которыми притаилась чашка, – "Путеводитель по насекомым" Петерсона [14]14
Петерсон Роджер Тори(1908–1996) – американский натуралист, один из крупнейших натуралистов мира, орнитолог, художник, учитель. Путеводители он издавал по птицам, насекомым и т. д.
[Закрыть]. Хоть от такого совпадения я, помню, аж затрясся весь от хохота, теперь, задним числом, не способен тут увидеть ничего особенно смешного. Чашка могла так ловко спрятаться по той причине, что все книги на этой полке чуть подались вперед, и те, за которыми она стояла, совсем не выпирали. Кофе этот я понес в ванную, вылил в раковину, а таракана протолкнул в слив ручкой зубной щетки.
Или вот еще случай – с блокнотом. В котором я набрасываю, фиксирую отрывки и куски нескольких рассказов, над которыми сейчас работаю. Дом совершенно оголен, что помельче – книги, картинки, большая часть одежды, всякие обломки разбитого вдребезги – уложено по ящикам в гостиной, ковры скатаны и прислонены к стенам, пустые ящички поставлены поверх комодов и шкафов и т. п. Кажется, ему и укрыться-то негде, кроме как под журналами и газетами, разбросанными по полу, наваленными на столе. Под них-то я первым делом и заглядываю. Ну обыскался. Нигде нет. Прочесываю весь дом и заключаю, что, явно второпях, нечаянно сунул свой блокнот в какой-то ящик. Другого объяснения себе представить не могу. Итак, он в ящике, да, но в каком? Понятно, что в одном из полудюжины примерно тех, что я упаковал с тех пор, как видел его в последний раз, но каким же образом отличить эти подозреваемые ящики от нескольких десятков аналогичных, с которыми они уже смешались? Понимаешь, когда я укладываю ящик, я же не просто так – поставил поверх штабеля, оставил и ушел. Или верней, так я и делаю, но потом я всегда возвращаюсь и его передвигаю. Я часто передвигаю свои ящики по множеству причин, а значит, я много раз их передвинул до того, как понял, что мой блокнот почти наверняка в одном из них, но к тому времени у меня не было буквально никакой надежды – чисто логически, стоя и глядя на эти ящики, – сообразить, который же из этих многих ящиков, а их набралось уж больше сорока, который же из них виновен в укрытии блокнота. С определенной точки зрения все они, так сказать, одинаковы, и мне осталось лишь одно – постепенно их все распаковать. Едва я избрал этот образ действий, я стал в них рыться как безумный, тяп-ляп швыряя на пол содержимое вместе с несчетным множеством скомканных газет. Поиски заняли весь день, и к вечеру вся гостиная была завалена разной дрянью. Так все там до сих пор и валяется. Духу нет опять что-то упаковывать. Я выпотрошил ящики все до единого. Все подробно осмотрел, каждую книжечку встряхнул, прежде чем отбросить, – абсолютно без толку. И вот вчера вечером, только я собрался сесть за ужин – сэндвич с колбасой и помидором и стаканчик виски, – вдруг обнаруживаю: на кухонном столе, прямо у меня под носом, лежит себе преспокойно, как миленький, мой блокнот.
Интересно, что тебя взманило сочинительство. Да уж, кто только теперь не пишет! Рад буду просмотреть твой манускрипт, если именно это у тебя на уме.
Энди.