Текст книги "Крик зелёного ленивца"

Автор книги: Сэм Сэвидж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

СЕНТЯБРЬ

Боб, Эрик и Жуан, уважаемые,

Опять мне поступила жалоба на шум. Придется вам его убавлять после 10 часов или приискать себе другое место. И надевайте на себя хоть что-нибудь, когда идете в прачечную. Подумайте о людях из других квартир, которые не так молоды, как вы, должны рано вставать на работу, и в довершение всего они религиозны. И ни то, ни другое, ни третье – не их вина.

Искренне ваш

Эндрю Уиттакер,

компания Уиттакера.

*

Милая Ферн,

Получил новые стихи и фотографии.

Они пришли с той же почтой, что и весть о смерти моей матери. Смерть эта не стала неожиданной, благое Провидение могло бы ее послать и раньше, хотя в моей душе она тем не менее оставила небольшую брешь. Мир накренился под иным углом, и по ночам мне снятся корабли.

Значит, я верно догадался – все дело было в таймере. Новые фотографии гораздолучше, до такой степени, что одну, ту, где ты с кошкой на диване, я даже поставил у себя на письменном столе. И совершил ошибку. Я, видишь ли, не женат, типичный «закоренелый холостяк», и внезапное появление на моем столе привлекательной молодой особы в очень крупном масштабе и притом в позе, которую иначе не обозначишь, как «томная», вызвало целый шквал добродушных подначек со стороны кое-кого из персонала, женщин постарше главным образом. Они, в общем, вполне ничего, и я-то знаю, всё это они шутя, но мне почему-то трудно было скрыть досаду, и отныне твоя фоточка лежит себе спокойно в ящике стола.

Не знаю, верно ли я понял смысл, какой ты вкладываешь в слова "обезбашенела на фиг", но я вижу больше непосредственности в этих стихах и снимках, а непосредственность я, как правило, считаю плюсом, поскольку она может подкинуть всякие сюрпризы. Сам я люблю удивлять: вдруг сверкну тогда именно, когда все думают, что я заснул, или, с точностью до наоборот, засну, когда все ждут, что я начну их удивлять. Передай, пожалуйста, мои комплименты своей школьной подруге. Только настоящий фотограф умеет так точно почувствовать тот самый миг, когда надо нажать на кнопку. Твоя подруга, я думаю, знакома с творчеством Картье-Брессона [15]15
  Картье-Брессон Анри(1908–2004) – французский фотограф, классик фотоискусства. Издал множество альбомов своих фотографий, иногда с чужими, иногда с собственными текстами.


[Закрыть], лучшего из фотографов натуральной школы, в которой главное – не проморгать, когда надо жать на кнопку. Если же незнакома, я ей с удовольствием откину альбом, который у меня тут завалялся в офисе, меня лично эти штуки, в общем, не волнуют.

Хочешь не хочешь, а я заметил, что вдобавок к расслабленной улыбке на лице ты ввела в эти фотографии еще некоторые метаморфозы – я имею в виду, естественно, твою одежду на том снимке, где ты разоблачаешься, если, конечно, "одежда" не слишком громкое слово для столь ничтожной малости. Вот не думал, что в Руфусе можно купить такое. Нет, ты просто удивительная девушка. Такие противоречия! На днях, беседуя с одним приятелем, я назвал твои ранние стихи "ребяческими и скабрезными". А эти – эти даже не знаю, как и назвать. Что ты читаешь? По-моему, ничего из этой новой порции не надопоказывать старому мистеру Кроуфорду! И в самой твоей наружности – такой контраст между лицом, большеглазым, юным, и всем прочим, удивительно у тебя развитым, сама прекрасно знаешь. И при всем при том – куда смотрят твои родители?

Я страшно рад, что ты нашла мой "Дневник старого похабника" "штукенцией что надо", хотя одно твое высказывание несколько меня насторожило. Да, я назвал эту историю литературным вымыслом, но отсюда отнюдь не следует, что тут я "и где только все накопал" или "взял прям с потолка". В особом, утонченном, однако же глубинном смысле всякий автор художественного произведения должен стать – нет, должен бытьзаранее, пусть только в лепрозории собственной фантазии – сразу всеми персонажами, каких он создает (или не создает, приоткрывает). Так что я, конечно, в себе пестую, если слово «пестую» здесь более уместно, чем лелею, все желанья и порывы, какие приписываю своему старому похабнику, включая и те места, от которых ты «прям балдеешь» (там, где про аптечные резинки, про огурчики и мыло, если я верно тебя понял).

Значит, тебе на самом деле понравился рассказ Дальберга Стинта. Я и забыл, что номер с этой вещицей тоже тебе послал. К сожалению, больше ничем не могу тебя порадовать – рассказ, который ты прочла, единственное его произведение, которое мы напечатали, которое вообще кто бы то ни было напечатал, насколько мне известно. Да, ты права, вещь сильная, хоть я не стал бы слишком увлекаться и объявлять его невероятным гением всех времен и народов. Теперь-то мне кажется, что это скорей печальный случай. То, что он прислал недавно, настолько слабо, что кое-кто у нас решил: нет, не может быть, чтоб те рассказы написал он сам. Конечно, хотелось бы дознаться, кто подлинный автор, но напрямик его как-то не спросишь, поскольку он, кажется, лишь весьма условно в своем уме.

Раз ты осваивала теннис в летнем лагере, ты, значит, хорошо играешь. Я и сам неплохо верчу ракеткой, но кое-кто отказывается со мной играть на том основании, что у меня-де слишком агрессивная подача.

Я издаю "Мыло" уже семь лет. Это требует личных жертв и тягомотнейшей поденщины, так что иногда хочется все бросить к черту и сосредоточиться на собственной работе, которая в настоящее время беспризорно грудится у меня дома на столе, в коробках, затолканных под кровати, а что до нескольких коротеньких рассказов – те в картотеке, в ящике стола, и его заело напрочь. Но вот только скажу себе: "Может, бросишь все это к черту, Энди?" – встречаю такой талант, как у тебя, и снова кажется, что игра стоит свеч.

Авторы по всей стране плюс конференции, лекции, доклады – конечно, разъезжать приходится гораздо больше, чем хотелось бы. Даже сказать тебе не могу, сколько рассказов и стихов я понаписал в гостиничных номерах и аэропортах. Сейчас, кстати, смотрю в свое расписание и вижу, что в том месяце буду проезжать на машине – от Руфуса рукой подать. Можно бы остановиться, поприветствовать тебя или даже встретиться где-нибудь в городе. Возможно, тебе приятно будет со мною пообедать, выпить чашечку кофе. Надеюсь, я не кажусь тебе навязчивым. Я бы и ракетку прихватил. Ну как?

Чистосердечно

Энди.

*

Дорогой Дальберг,

По-моему, тебе куда легче было бы располагать к себе людей, если бы ты себя заставил думать еще о ком-нибудь, кроме самого себя. Ты меня подставил под удар. Ты даже представить себе не можешь, какие кучи дерьма на меня сыплются после того, как я опубликовал твой рассказ. Конечно, не то чтоб я жалел, что его опубликовал, но кучи дерьма есть кучи дерьма, и ты мог бы выказать хоть каплю благодарности. Мне грустно и обидно читать то барахло, которое ты без устали мне шлешь. По-моему, тебе пора бы вспомнить: я далеко не юноша. Я вечно в жутком напряжении. У меня шумы в груди. Может, пошел бы ты куда подальше?

Энди.

*

Стук той стенки кузова спугнул грезы Адама, вдруг прорвал паутину его мыслей, совсем как сложно-круглый узор плетева ткача лесного, раскинутый в росистом блеске над укромной тропкой, вдруг прорывает скучное лицо праздного бродяги. Потом был долгий скребущий звук – это тяжко скользили бревна вниз с грузовика. Звук был знаком Адаму, и еще как знаком, ведь, когда был помоложе и покрепче, он работал на стройке – на миг даже почудилось ему, что снова он на той работе. Вскочил с бугристого, запятнанного тюфяка, чуть ли не ожидая – вот сейчас, сейчас увижу свой тяжелый молот, на стуле, а рядом – сталью подкованные рабочие сапоги. То был, увы, всего лишь новый трюк, какой сыграл жестокий мозг со своим незадачливым владельцем. Три дня уже Адам не ел ничего, ровным счетом ничего, кроме одичалых ягод, которые находил на берегу, он ослаб от голода, ноги у него подкосились, и он плашмя рухнул на пол, с тупым стуком ударясь головой о железную кровать. Фло во дворе слышала этот звук, но решила, что восьмипудовый мешок с кормом для кабанчика рухнул оземь, только и всего, – ей это было как-то ближе.

Адам, наверно, потерял сознание, потому что, когда он вновь открыл глаза, воздух был уже огромно полон гортанным клекотом газонокосилки. Кляня на чем свет собственную слабость, кое-как поднялся на ноги, доковылял до окна. Немой, невыразимый гнев подкатил к сердцу. Она кончала уже пятый ряд, и широкая просека скошенной лужайки скучно протянулась между дорогой и высокой сочной луговой травой. Он узнал девушку на велосипеде, да, он узнал девушку, которая была на велосипеде, когда он ее видел в прошлый раз. Теперь она сидела на высоком сиденье большой зеленой газонокосилки и, вертя запястьем, умело направляла агрегат туда-сюда. Он заметил, что она косит рядами – взад-вперед, что требует полных поворотов машины при окончании каждого ряда, и нет чтоб догадаться, воспользоваться куда более эффективным способом косьбы – кругами, кругами, постепенно убавляя радиус. Покуда он смотрел, трактор вдруг стал, мотор простонал с печалью чуть ли не человеческой и замер, выпустив белый дымок из-под капота двигателя. "О, черт", – прочирикала она, и голос у нее был ясный, чистый голос, звонкий, как вода большого озера, посверкивающего за ее спиной в свежем свете утра. Гибко скользнула наземь. Потом опустилась на четвереньки, вся выгнулась, вся напряглась и – полезла под шасси, высвобождать упрямый ком тернистой куманики из-под ведущего вала. На ней были обрезанные джинсы – он заметил. Заметил сильные икры, мускулистые ляжки, плотные маленькие ягодицы. О, как же все это дразнило, бередило память!

Она на себе заметила его взгляд. Странно жаркий, влажный, будто он ее ласкал глазными яблоками, и она вздрогнула вся: от страха, от удовольствия. Фло была уже не маленькая, да, и она знала, знала этот страшный голод, таящийся во взгляде мужчины, у которого нет женщины. Она на себе чувствовала этот взгляд на пустынных улицах Карни, в Небраске, где совсем еще девчонкой работала на почте, замещая почтальона и тем временем готовя диплом по языку и литературе в университете. О, как давно это было, задолго до того, как медленная смерть матери от рака яичников и несчастный случай с отцом призвали ее назад, на ферму, где ждали ее тягучие дни изматывающего труда, одинокие ночи у себя в светелке за чтением Чосера, и вот теперь еще эти больные куры! И хоть никому, никогда, ни за что она бы в этом не призналась – ей не хватало этих взглядов. Ее странно будоражила мысль, что мужчины, сидя на скамейках и потягивая что-то там из бумажных стаканчиков, перегибаясь с высоких кузовов своих вездеходов и медля у перекрестков на красный свет, ее раздевают на улицах. Она чувствовала, как соблазнительно ремни почтового рюкзака пересекают ее между грудей и дразняще высоко ей задирают юбку. И она знала, знала, что, таинственно воздействуя на расстоянии, вызывает томление и спазмы в телах глядящих на нее мужчин. И теперь, распутывая упрямую куманику и водоросли, обвившие ведущий вал, опять, опять она все это почувствовала. Адам вышел на крыльцо, тяжко привалился к стене.

Она подошла, обтирая ладони о шорты сзади. Встала у нижней ступеньки, посмотрела снизу вверх на него. Заметила шишку у него на лбу.

– Вы ранены, – сказала. Хотела ближе подойти, но что-то удержало, потому что ее настораживал этот стоявший перед нею незнакомец.

Ответил он не сразу, он продолжал смотреть, глазами бродя вверх-вниз по ее гибкому, стройному телу. Она чувствовала, как эти глаза одну за другой снимают с нее одежды. Заметила: вдруг изменились крики чаек.

– Стукнулся просто, – проговорил он наконец.

Тут она разглядела эти ягодные пятна на руках

у него и на губах. Старая индейская легенда ей вспомнилась. И она руки заломила, когда эти глаза вцепились снизу в край ее рубахи, приподняли ее. Чайки орали, словно демоны.

Тьфу ты, господи, говно какое!!!

Фло лежала навзничь в траве высокой, примятой вихрем двух извивающихся тел. Два тела, миг назад сросшиеся, впивавшиеся друг в друга в порыве жадной страсти, теперь лежали порознь, истомленные, пустые. Стреляные гильзы вдруг ей вспомнились, стреляные гильзы, в поле валявшиеся после той охоты на голубей. Глянула на облака, плывущие над головой, – куда, куда плывете вы, куда спешите, облака? Что-то тревожило ее в этом мужчине, в этом месте. Что-то было во всем этом странное. Может, просто потому, что вдруг умолкли чайки, или…

– А где твоя машина? – спросила томно.

Адам резко, пружинисто сел, все чувства его вдруг обострились. Он забыл про машину! Мысленным взором он ее увидел на главной улице небольшого городка, там, где тому назад три дня оставил с бензином на пятьдесят центов, как показывал бензинометр. Теперь уж поздно, слишком поздно. Представились неизбежные объяснения с эвакуационной службой, и он взглянул на голое тело Фло рядом, на траве, как будто бы прощально, как будто бы взглянул в последний раз.

*

Если стиральная машина не заводится после внедрения монеты, известите хозяина. Нечего по ней колотить!

*

Фонтини!

Вчера я сидел у себя в кабинете и работал допоздна, как вдруг меня испугал треск разбитого стекла На полу в гостиной я обнаружил, по-видимому, ваш кирпич. Остроумное продолжение серии оскорбительных открыток, не иначе. (Каковые я, вместе с этим кирпичом, препроводил в полицию для анализа. Вы ж не додумались надеть перчатки?) С вашей стороны, конечно, благородно мстить за то, что вы считаете моими оскорблениями миссис Фонтини, этой коровы. Однако предлагаю вам, получив, уж не знаю, какое удовлетворение получают от метания строительных материалов, от дальнейшего хамства воздержаться.

Бдительно ваш

Э. Уиттакер.

P. S. Где мои деньги?

*

Милая Джолли!

Ну вот, потратив на той неделе уж и не знаю сколько часов на разглядывание фотографий в маминой коробке, я наконец нашел его (меня) благодаря прозрачной пластиковой сетке, которую я вызволил из твоего этюдника, прежде чем его вытряхнуть (и что бы тебе стоило послать мне список содержимого). Фотографии я все разложил на кухонном столе. Помещаю, значит, сверху эту сетку и обследую каждое фото через увеличительное стекло, квадратик за квадратиком, осторожно передвигая сетку. Такую технику использует полиция, когда обыскивает дом на предмет обнаружения чего-то очень мелкого, ну, скажем, ничтожного осколка кости жертвы. Воображаемую сетку накидывают на весь дом и осматривают – участок за участком. Обследовал очередной участок – отметь его, и так далее, покуда не останется ни единого участка

Сама понимаешь, в случае с фотографиями следовало прибегнуть именно к такому методу. Если только я не был куда-то там отослан (и мог про это начисто забыть?), я непременно бы возник хоть на одной-двух фоточках из этих сотен: нелепый увалень неловко ловит мяч, грохается с лестницы, спасаясь от огромного, воздевшего ремень папаши, дабы вломиться в объектив ровнехонько тогда, когда щелкнет затвор. Конечно, они могли взять это на заметку, принять меры и данный снимок уничтожить, едва вернется от проявщика, но, я себя спрашивал, неужели хоть изредка, хоть вдруг нельзя и проморгать? И до какой же степени, я рассуждал, было для них важно мое отсутствие? Неужели уж так-таки ни разу они не упустили, не прошляпили крохотный осколочек кости? Могли бы не заметить, скажем, что я стою поодаль, на заднем плане, может, даже прячусь.

Итак, я уселся за кухонный стол, все фотографии были в коробке передо мной на стуле, и я их по одной вытаскивал и изучал, сантиметр за сантиметром, иногда используя кронциркуль, который смастерил из двух карандашей и аптечной резинки, чтоб определять расстояние и масштаб. На каждом снимке после проделанной работы я ставил большое "Н." в смысле, что меня там нет. И в конце концов мои усилия были не напрасны. Я сумел-таки себя обнаружить, притом не единожды, а трижды: сначала в виде вазы, потом в виде собаки, а потом в виде незнакомого мальчика, выглядывающего из-за тучной женщины. Смеешься. Я, собственно, не против, смейся себе на здоровье, хоть я и не шучу.

Находка первая: фотография Пег, двенадцати лет, в шортиках и схваченном на шее лифчике. Струю воды из садового насоса она направляет на припаркованный у въезда большой черный автомобиль. По-моему, "ла-салле" 1938 года. Вода, рикошетом от машины, брызжет ей в лицо. Судя по улыбке, Пег ничего не имеет против, и самый этот факт плюс шорты с лифчиком мне говорят о том, что в саду стоит жара. Дом – тот, по-моему, в котором мы тогда жили, – маячит сзади, двухэтажный, ничем не примечательный дом. В стольких домах мы жили, так часто мы переезжали, что память сберегла лишь груду архитектурных фрагментов – там дверь, там водянистые разводы на потолке. В данном доме, который на фотографии, я замечаю белые занавесочки на окнах в нижнем этаже, а на окнах в верхнем этаже – холщовые шторы. Одна совсем опущена. Возможно, кто-то спит в этой комнате, хоть минимальность тени, свернувшейся в ногах у Пег, нам говорит о том, что сейчас полдень. Возможно, у него похмелье. А теперь вглядись попристальней, как я вгляделся, и ты увидишь нечто, кажется овальной формы вазу, стоящую на подоконнике внутри в самом среднем окне второго этажа. На окне металлическая сетка, что в сочетании с малыми размерами снимка не позволяет безошибочно идентифицировать предмет. Стебли чего-то, напоминающего цветы, торчат сверху. Я смотрел в лупу. Я чесал в затылке, потом ковырял в носу в поисках ключа, и наконец до меня дошло: а с чего я взял, что овальный предмет – именно ваза? Почему это с тем же успехом не может быть голова? Почему? И чем больше я смотрел на фотографию, тем больше я буквально чувствовал,как прижимаюсь носом к металлической сетке, стараясь разглядеть из окна своей душной комнаты забавляющуюся насосом Пег.

Знаю, что ты подумала, потому что знаю, как работает твой ум, когда доходит дело до моих идей. Сейчас ты скажешь: "Ну а цветы? Ты ж говоришь, что, кажется, цветы торчат из этого овального вазоподобного предмета на окне. Значит, у тебя цветы из головы растут. Ха-ха".

Отвечаю: а с чего ты взяла, что это цветы, а не, скажем, перья? Что, если на минуточку себе представить вместо этих цветов индейский головной убор, – ну как? Я не припоминаю, чтоб у меня он был, но, с другой стороны, я и не припоминаю, чтоб у меня его не было.Собственно, я сказал, что эти стеблеподобные предметы похожи на цветы, только потому, что именно цветов мы прежде всего ждем от вазы, но если это голова – тогда они похожи скорей на перья. А раз они похожи на перья, стало быть, предмет в окне не что иное, как голова, маленькая бедная головка, носом прижавшаяся к сетке.

Находка вторая. Снова в центре стоит машина. На сей раз микроавтобус, марки которого определить я не могу. Папа и другой мужчина, кто именно, не знаю, стоят позади машины. Каждый держит под жабры большую рыбу и высоко поднимает, подставляя фотоаппарату. Оба улыбаются, хотя рыба у того, другого, определенно больше папиной. Стараюсь разглядеть, завидует ли папа, но снимок слишком маленький. Однако же замечаю: тот, другой, держит свою рыбину чуть повыше папы, что, учитывая большие ее размеры, может свидетельствовать, во-первых, о том, что он гордится больше, но может свидетельствовать и о том, что просто он сильней. Папа в тот период заметно сдал. Расплылся, разжирел. У него мешки под глазами, будто его мучит бессонница, как потом и в самом деле было, когда разыгрался его псориаз. За машиной видно озеро. С первого взгляда, завороженный рыбой, случайный зритель больше ничего, наверно, не заметит. Но если он вглядится попристальней, как попристальней вгляделся я, особенно если воспользуется увеличительным стеклом и применит принцип сетки, он в конце концов заметит, что нечто – или некто – сидит на заднем сиденье этого микроавтобуса. На первый взгляд это как будто крупный спаниель. Поскольку наши Спринтеры постоянно сменяли один другого, такое толкование нельзя со всей уверенностью исключить. Но, с другой стороны, это с тем же успехом может быть и голова мальчика в ушанке с развязанными и болтающимися ушами. Опять-таки тот голый факт, что я не помню такой шапки, сам по себе ничего не исключает, поскольку я вообще мало что помню. Если бы всего, что мы не помним, не существовало, где б мы были? Конечно, день, по многим признакам, слишком жаркий для ушанки, но я, может быть, тогда уже стеснялся того, что у меня чуть маловата голова? И вообще – зачем бы спаниелю торчать в машине в такой явно прелестный день? Он сам себя пилит за то, что рыбу не поймал? Дуется? Превозмогает раздражение?

Находка третья. На первый взгляд на фотографии вообще нет никого из моих знакомых. В третий раз в центре сцены стоит машина, только сейчас она, фигурально выражаясь, тесно сплетена с грузовичком. Снимок запечатлел последствия столкновения темного четырехдверного седана с небольшим фургоном. Особенно не повезло седану. Решетка всмятку, ужасно покорежено правое крыло. Полицейский наклоняется к окну седана, беседуя, очевидно, с тем, кто за рулем, хотя это лицо совершенно от нас скрыто в блеске солнца на ветровом стекле. На тротуаре по ту сторону улицы возле небольшого магазинчика собралась заметная толпа. То, что это магазинчик, заключаю по рекламе кока-колы. На первый взгляд толпа сплошь состоит исключительно из взрослых. Однако, не позволяя такому впечатлению меня расхолодить, я шаг за шагом продолжаю свою работу с сеткой: да, тут действительно башмак, тут в самом деле шляпка, тут в самом деле локоть. А тут, о, тутмалюсенькое лицо. Выглядывает из-за пышной юбки невероятно толстой тетки. Лицо светловолосого мальчика, лукавого светловолосого мальчика, который, очевидно, не желает попасть на снимок, иначе зачем бы ему прятаться за юбкой этой тетки; стоял бы и глазел, как все. Знаю, уж я-тостоял бы и глазел, если б только… И вдруг поднимается занавес. Вся сцена меняется, становится совсем другой сценой, как на тех рисунках, где заяц стремительно преображается в утку не почему-нибудь, а просто потому, что кто-то сказал: «А это утка». Подобным образом, как только я сам себе сказал: «Да никакой это не снимок дорожной аварии», сразу отпали седан с фургоном. Превратились в случайный хлам на переднем плане, лицо же мальчика – теперь скорее испуганное, чем лукавое, выдвинулось в самый центр картины, так сказать, выпрыгнуло, проявилось, как главный, истинный сюжет. Явно это фото было чьей-то попыткой представить документальное свидетельство (маме? ловящему прогульщиков школьному надзирателю?), что мальчик был не там, где ему полагалось быть (в школе? у дантиста?). Я от волнения весь дрожу. Закрыл глаза – и личико Пег, сощурившееся за фотоаппаратом, вплывает в поле зрения. А вот она уже ползет под Дом, где я – тут как тут, свернулся в грязи у столбика, и пусть она только чуть ближе подойдет, я ей от души накостыляю.

Кроме этой моей расследовательской работы, все как-то зыбко. Мой роман, задуманный в комическом ключе, сворачивает куда-то не туда. Он покрывается патиной отчаяния, что едва ли особо развлечет читающую публику. И слишком много времени я убиваю на ничегонеделание. На той неделе продал телевизор. Свет не включаю, если только совсем уж не припрет. Оказывается, почти все спокойно можно делать в темноте, а читаю и пишу я после заката редко. Хотелось бы сказать: "Сижу во тьме и размышляю", но нет, сижу в кромешной тьме и дергаюсь. А в остальное время сижу в зеленой тоске и тоже дергаюсь. Сам не пойму, и почему мои дела вдруг вышли на такую убогую тропу. (Вот говорю это и вижу "дела" взбираются по узкой стежке среди высоких гор, спешат к перевалу, а перевал уж снегом занесло.) Какое решение было неправильное? Или было пять неправильных решений? Или тысяча? Люди любят говорить, что каждый миг нам предоставляет развилку на жизненном пути. Вот я сижу за письменным столом, а мог бы подойти к окну и получить кирпичом по голове, а мог бы пойти в парк, встретить хорошенькую женщину, громилу, страхового агента, а то и вовсе никого не встретить. Идя на службу, я сворачиваю на эту улицу, а не на ту, и, возможно, все разом меняется навеки. Ты никогда не думала, что то же самое могло сбыться в обратном направлении? Когда поворачиваешь вспять, на каждом шагу ведь тоже остается выбор, и любая мелочь, воскресающая в памяти, – лишь первое звено в новой мнемонической цепи, и каждая новая цепь воссоздает другое прошлое, и в результате собирается другой альбом с фотографиями, вскрывайся другой сундук с забытым кладом – рождается другое прошлое, которое, вдруг приведись, и станет прошлым другого настоящего, другого будущего. Пол уходит у меня из-под ног. Тысячи персонажей толпятся на нашей крошечной сцене. Теперь я вижу: могу сказать все, что захочу.

Я, оказывается, по маме плачу.

Я из-за этого литературного фестиваля дергаюсь. Предвижу полный крах, И с этим домом не справляюсь, дальше – больше. Все по коробкам разложил, потом пришлось все снова выпотрошить. Теперь пытаюсь снова все запихнуть обратно. Беспорядок одолел. И откуда только он берется. Из-под подоконников? Сквозь щели в полу? Из ламп? Через вентиляционные решетки? Прямо как нашествие жадных муравьев. Только рот открою – и они вываливаются, кишмя кишат по всей рубашке.

Целую. Энди.

*

Дорогой Дальберг,

Вытворять такое с собственным телом еще отнюдь не значит быть писателем. Никто про них и слушать не желает. Тебе необходимо найти кого-нибудь, кто бы тебе помог. Но я – не то лицо. Желая тебе всяческого счастья и преуспеяния, я впредь не вскрою ни единого твоего письма. Не теряй времени понапрасну, так как все они прямиком отправятся в мусорную корзину.

Энди.

*

Главному редактору,

С большим интересом прочитала волнующее письмо доктора Рэндю Туакитера, в котором он указывает, как нам повезло, что мы имеем в своей среде писателя уиттакеровского калибра. С этим, безусловно, не поспоришь. И это верно даже для тех из нас, кто не осознает присутствия Уиттакера, ибо кое-что можно сказать в пользу культурной жизни даже и для тех, кто лично не принимает в ней участия, предпочитая соблазнам хорошей книги вечерок за телевизором. Что же, их право. Однако меня сейчас занимает не Уиттакер, противоречивый, сложный автор. Пусть другие судят о его заслугах перед литературой. Пусть другие критикуют, если дерзнут, его отважные усилия при поддержке пробивающихся дарований. Нет, меня занимает не Эндрю Уиттакер, меня занимает Энди, мой сосед, живущий напротив через улицу.

Шесть лет тому назад автомобильная катастрофа унесла жизни моего мужа Роба и моей малолетней дочери Клариссы Джейн, а меня оставила парализованной по пояс (снизу) и прикованной к инвалидной коляске. Непонятно, как можно жить после подобного несчастья, но вот поди ж ты. Живешь, спасибо разным мелочам, таким, как пенье птиц и развлекательные шоу, и, позвольте мне прибавить, спасибо людям такой большой души, как Энди. В тот самый день, когда я вернулась из больницы, не кто иной, как он, был тут как тут, со связкой книг в руках. Помню его добрую улыбку, слезы, стоявшие в его глазах, когда он оглядывал мое лицо, ужасно изувеченное. Не кто иной, как Энди, в тот же день обшарил мои шкафы, кладовки и унес все костюмы, все рубашки Роба, чтоб больше никогда мне не мозолили глаза, напоминая о невозвратном счастье.

А сколько раз с тех пор за эти годы я слышала веселый дребезг дверного колокольца, возвещавшего нежданный его приход? Он всегда вызванивает на этом колокольце: "Тореадор, смелее в бой, тореадор, тореадор". Как вспомню, всегда смеюсь. Мальчишество, но до того мило. Он обладает – как бы это выразиться? – необыкновенной бодростью духа, очень заразительной. После его визитов я прямо ношусь по комнатам в своей коляске, пока совсем не сядут батарейки. И мои помощницы все его обожают, особенно молоденькие девушки, которым он выказывает старомодную учтивость, хотя и старые ему не могут противостоять и позволяют чмокнуть себя в щечку. Милый старый Энди. То мне презентует батон хлеба с изюмом, который сам выпек, то явится с единственным, в парке сорванным цветком, то просто принесет осенний лист, который ему приглянулся и который, он надеется, доставит мне маленькую радость, как лучик света, можно сказать, в мрачном коридоре моих дней. А то бывает, когда льет дождь и ничего не видно за окном, он мне читает классиков, и звучный голос летает из комнаты в комнату, покуда, меря их шагами, Энди изображает в лицах Слепого Пью, Ахава, графа Дракулу [16]16
  Слепой Пью– отрицательный персонаж из романа Роберта Луиса Стивенсона (1850–1894) «Остров сокровищ» (1833); капитан Ахав– злейший враг главного героя романа Меллвила (1819–1891) «Моби Дик, или Белый кит» (1851); Дракула– зловещий герой одноименного романа (1897) Брэма Стокера (1847–1912).


[Закрыть]. Он порой распугивает, обращает в бегство моих молодых помощниц своими представлениями. Мы едва узнаем нашего мягкого, ласкового друга. Но все это, конечно, шутка, и в конце концов они возвращаются восвояси.

А сколько прекрасных блюд он мне подбрасывает на поддонниках, в серебряной фольге, в сопровождении стаканчика красного или белого винца, уж к какому данное кушанье располагает. Вкус у него тонкий и он разборчивый, хотя, может быть, порой чересчур требователен, когда речь идет об индийских пряностях. Но раз такова его природа, уж я молчу-молчу, только ему стараюсь угодить, а сама лучше выпью воды побольше, и вся недолга. Порой он потом остается просто поболтать, но однажды, когда я проглотила ластик, он спас мне жизнь. Одно из самых горьких моих сожалений – что не было у меня других детей, кроме Клариссы Джейн (теперь, конечно, слишком поздно). Как бы они радовались, возясь с "дядей Энди" на ковре. Что поделать, зато мой песик Чарли от него буквально без ума, как и все мои племянницы и племянники, хотя эти-то теперь редко нос показывают. Их мамаша до сих пор меня винит в гибели Роба, несмотря на то, что это он удумал меня сажать за руль. И я в куда лучшей форме была, чем он. Только кошечки мои с Энди суховаты. Возможно, не потому, что они его не любят, а потому, наоборот, что именно любят и чувствуют, что у него на них аллергия. Бедный Энди, на что у него только нет аллергии, ладно бы кошки, деревья и цветы, а то ведь он полировку "пледж" и ту не переносит, хотя почти все считают ее абсолютно безвредной, несмотря на уведомление на этикетке. Столько народу пользуется "пледжем", вы прямо не поверите. Энди говорит, что этот запах буквально его преследует. Как часто, выглядывая из окна (я люблю посидеть у своего окна), я вижу Энди в одном из костюмов Роба, теперь потертом, залоснившемся на коленях: склонясь над телефоном, он слегка задыхается, и под носом у него капля. И такого человека кое-кто готов шпынять и дергать! Думаю, что вслед за доктором Туакитером мы все вместе скажем свое дружное: довольно, хватит!

Искренне ваша

Энид Ракетути.

*

Всем жильцам! В управление поступило предупреждение от начальника пожарной охраны относительно велосипедов, самокатов и игрушек на лестничных клетках. Эти предметы на лестничных клетках пожароопасны и должны содержаться в ваших квартирах или в подвале в любое время дня и ночи. Предметы, обнаруженные на лестнице в нарушение данного требования, будут переправлены Армии спасения.