Текст книги "Обреченное начало"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

XVI

Весь остаток дня Дени чувствовал себя подавленным. Эта история потрясла его. Не столько потому, что она была отвратительной сама по себе, сколько из-за слов Прифена, сказанных в часовне. Они то и дело звучали в его голове.

«Я подумал, что здесь мне будет лучше. Я подумал, что здесь спокойно. Я подумал про часовню и начал плакать…»

Эти слова били Дени наотмашь. Он внезапно захотел вернуться к тому, что потерял, – к своим недавним молитвам, к своим устремлениям к Богу и к тому спокойствию, которое испытывал, когда чувствовал себя безгрешным. Теперь он был всего лишь несчастным, нечестивым, мерзким, проклятым. За последние дни он совершил тягчайшие грехи, даже грех кощунства, и не испытывал ни капли раскаяния.

«Я подумал, что здесь мне будет лучше…»

Он был таким же отвратительным, как Дебокур, таким же изгоем.

Теперь он никогда не сможет стать, как другие – молиться в часовне, причащаться с чистой совестью, чувствовать себя легким, переполненным счастьем, как бывало прежде. Тошнит, сейчас вырвет…

В пять часов, во время самостоятельных занятий, Дени оставил на столе письмо с просьбой об исповеди и заметил, что Прифен оставил такое же. Листки собрали, отнесли священникам исповедникам. Среди урока вызвали Прифена, и Прифен пошел исповедаться. Дени просто не мог не попросить об исповеди, хотя еще не знал, о чем будет говорить. Когда Прифен вернулся, Дени увидел, что теперь тот успокоился и выглядит счастливым. Дени прочитал про себя молитву и почувствовал, что делает это искренне. Ну, не то чтобы совсем искренне, но почти. Он изо всех сил старался не думать о сестре Клотильде.

За ним пришли довольно поздно, и Дени медленно поплелся по коридорам к комнате отца Пределя. Подойдя к двери, он не осмелился постучать. Спустился в безлюдный двор. Небо было голубым, вечер все не наступал. Дени пошел к крану – попить воды, но его стало мутить даже от воды. Он подумал, что предпочел бы пойти исповедаться отцу Эрве. Отец Эрве ни разу его не исповедовал, так было бы проще.

Отец Эрве преподавал у них математику. Он был высокий и худой. Когда он шел, его тело словно извивалось под узкой сутаной. Ему придумали кличку Угорь. Дени хорошо его знал. Иногда они разговаривали после занятий. Но он ни разу не исповедовал Дени, и Дени подумал, что лучше будет пойти к нему.

Он, не торопясь, вернулся в здание. Как только мог медленно дошел до комнаты отца Эрве. Ему уже расхотелось исповедоваться. Он понял, что вся его искренность куда-то улетучилась. Он снова чувствовал себя в объятиях подруги. Тщетно пытаясь отогнать греховную мысль, Дени постучал в дверь.

– Войдите, – громко сказал священник.

Дени вошел и, повернувшись спиной к исповеднику, закрыл за собой дверь. Когда тот наконец увидел лицо мальчика, то присвистнул.

– Что-то случилось?

– Да нет, – сказал Дени через силу. – Я должен был исповедаться у отца Пределя.

По знаку священника он опустился на колени. Почувствовал на лбу дыхание – смесь табака и эвкалипта.

– Что с вами? – сказал отец Эрве.

Он осенил крестным знамением голову мальчика и, закрыв глаза, тихо произнес короткую молитву.

– Вы так сильно согрешили?

Дени не ответил.

– Слушаю, малыш.

Дени подбирал слова. У него еще осталась эта привычка. Такие привычки не исчезают. Начать с мелких грехов, немного помедлить, быстро перечислить серьезные и, не торопясь, завершить исповедь оставшимися мелкими. У Дени еще осталась эта привычка.

– Прежде всего, я каюсь в гордыне, – сказал Дени.

– Да, – сказал священник, не открывая глаз.

– Я очень часто впадаю в ярость.

– Да.

– Я… Я уже две недели не молился. Я совершил кощунство.

– Какое кощунство?

Дени глубоко вздохнул.

– Причастие, – сказал он. – Я совершил смертный грех и, несмотря на это, причастился.

– Какой смертный грех, малыш?

– Блуд. И у меня были дурные мысли, и я…

Он замолчал в ожидании чего-то, что не приходило.

– Вы были там один? – наконец спросил священник.

Дени посмотрел на распятие на стене и больше не отводил от него взгляда.

– Один и… с женщиной.

– В вашем возрасте! Что вы делали с этой женщиной?

Дени больше не мог отвечать. Слова застревали в горле, и снова подступала тошнота.

– Нужно сказать мне, дитя мое. Вы, должно быть, очень несчастны.

– Да нет, не очень, – неожиданно для себя ответил Дени.

– Вы не сожалеете?

– Сожалею, святой отец.

– Всем сердцем?

– Да, святой отец.

Он постарался изо всех сил думать, что сожалеет, но у него ничего не получилось. Он испугался, что в довершение всего совершит второе кощунство.

– Чем вы с ней занимались?

– Она моя любовница, – сказал Дени.

– Ваша кто? Бедный малыш, вы наверняка не понимаете значения этого слова. Это она вас вовлекла? Делала какие-то жесты, произносила смущающие слова? Это у нее тоже было впервые?

Дени мгновение колебался, потом подумал, что колебаться глупо.

– Да, – сказал он.

– Но это очень серьезно! Это ваша родственница? Кузина? Ваша ровесница?

Священник открыл глаза, и Дени почувствовал на себе его взгляд. Он отрицательно качал головой при каждом новом вопросе.

– Чем занимается эта девушка?

– Я… я не знаю. – Потом, спохватившись: – Не могу этого сказать.

– Вы должны мне сказать. Вы ведь верите в тайну исповеди?

– Да, святой отец, но…

– Так нужно, дитя мое.

– Она монахиня, – сказал Дени легче, чем ожидал.

Священник ничего не отвечал несколько секунд. Когда Дени наконец осмелился на него посмотреть, он увидел его удивленные, широко раскрытые глаза, словно он воспринял признание Дени не как смертный грех, а как нелепую историю. По крайней мере, так показалось Дени.

– Вы не должны больше видеть эту несчастную, – сказал наконец священник. – Она живет в нашем городе?

– Я не стану вам этого говорить, – сказал Дени.

– Нет, обязательно скажите.

– Да, она живет в нашем городе.

– Хорошо. Это все?

– Я солгал своим родителям. Я чревоугодничал.

– Да.

– Я дерзил учителям. Кажется, все.

Наступила бесконечная пауза.

– Вы должны обещать мне не видеться больше с этой женщиной.

– Обещаю вам, – сказал Дени.

– Вы должны обещать мне даже не думать о ней, только вспоминать ее в своих молитвах, чтобы ей отпустили ее грехи.

– Обещаю.

– Вы тридцать раз переберете четки, читая молитвы и прося прощения у Всевышнего. Господь беспредельно милосерден. Повторяйте за мной слова покаяния.

Дени прочел молитву вместе со священником и – наверное, тут не обошлось без лукавого – смысл всех произнесенных слов даже не задел его сознания. Затем отец Эрве отпустил ему грехи.

– Идите, дитя мое, и больше так не грешите, – закончил он. – И впредь приходите ко мне, не мешкая.

– Спасибо, святой отец, – сказал Дени. И поднялся.

Выходя, он посмотрел на священника. Отец Эрве стоял, пристально глядя на него с озабоченным видом, словно что-то ускользало от его понимания.

В пустой часовне, возле статуи Мадонны, Дени опустился на колени – именно тут стоял на коленях Прифен. Он обхватил голову руками и начал читать Ave.Но не мог ни произносить молитву, ни вдумываться в ее слова.

Дени вспомнил о своем кощунстве и больше не сожалел о случившемся. Снова и снова перед ним возникало лицо сестры Клотильды, и внезапно он почувствовал горечь: она уже ждет его, а он к ней не придет.

«Всевышний. Сестра Клотильда была чистым восторгом для меня, Всевышний таким никогда не был. Всевышний. Пройти свой путь со Всевышним и забыть сестру Клотильду. Ничего больше. Всевышний. В эти дни я был счастлив и спокоен. Счастлив, как никогда. Всевышний не дает мне такого счастья. Он дает мне радость – тревожную, робкую. Но, Господи, я же живой, я хочу живую радость».

Опять тошнота, с самого утра.

«Я глупый. Из-за дурацкой истории я совершаю глупые поступки. Из-за истории, которая меня совсем не касается, я испорчу собственное счастье, свое счастье. Любовница. Смысл слова. Не видеть ее больше. Глупо. До чего же самодоволен, этот Эрве. До чего же все самодовольны.

Нет. Подумай хорошенько, ты, флюгер. Допустим, все верно. Но это не важно. Я больше не жалею. Уверен – ни о чем не жалею».

Дени неотрывно смотрел на Мадонну.

«Она тоже может смотреть на меня. Она все равно ничего не видит. Все это чепуха. Что они пытаются заставить меня сделать? Плевать я на них хотел со всей их чепухой. Слышите, плевать я на всех вас хотел. Если они слышат меня, тем хуже для них. Если ада нет, здорово же я промахнусь, если испорчу свою жизнь. Вот будет для меня неожиданность, когда я проснусь мертвым. Как пари Паскаля. Чепуха. Поцелуй, за который можно отдать душу. Комната. Твой взгляд, твои руки, твое испуганное лицо на подушке, это ты – моя душа.

Я избавлюсь от всего этого. Пошлю ее подальше. Мадонну и всю их чепуху, их покаяние, их трепотню. Слышите? Я вас посылаю подальше. Вы, конечно, можете побежать за мной вдогонку. Но я ни о чем не жалею, потому что живу.

Быть с ней. Думать теперь только о ней… Моя жизнь в ее глазах. Именно так, ты помнишь? Двое в одном зеркале.

О, если бы ты знала, как я люблю тебя. Конечно, я богохульствую, но я люблю тебя. Больше всего на свете, больше Бога, больше этой статуи, больше этих дурацких подделок, больше всех этих гипсовых финтифлюшек. Я люблю тебя».

Дени чувствовал, как сердце бьется прямо в горле, когда он думает о той, которая ждала его с улыбкой, распахнув объятия.

Он поднялся – спокойный, он сделал свой выбор. Но спокойный только в душе, все его тело трепетало от возбуждения. У Мадонны пустые глаза. Он подошел к ней, постоял несколько мгновений, послушал, как колотится у него сердце, и снова подступила тошнота. «Что я за человек? – сказал он себе. – Мне выпала неслыханная удача, а я попал под влияние мальчишки, который плачет в часовне. Что за дурацкая блажь! Но так даже лучше. Я знаю, чего я хочу. То что произошло, замечательно, прекрасный опыт. И если я пойду по этому пути, все будет хорошо. Я иду прямо. Все может случиться, но я знаю, куда иду, я знаю, что происходит».

Он пошел по нефу. В дверях последний раз взглянул на алтарь. Он не хотел уйти вот так. Он должен сделать что-то окончательное, важное, поставить последнюю точку.

Он ничего не сделал. Он пожал плечами и вышел. Скоро закончатся уроки. Он не успел доделать задание, но все равно. Дени пошел в уборную старшеклассников, зашел в кабинку и засунул палец в рот, стараясь вызвать рвоту. Выйдя, он выпил воды из-под крана, чтобы исчез неприятный вкус во рту и долго стоял неподвижно.

Все его возбуждение спало. Он чувствовал себя счастливым и свободным.

XVII

В тот вечер Дени все рассказал сестре Клотильде. Он рассказал о своей исповеди, о том, что произошло с Дебокуром после его появления в школе. Она лишь заставила его поклясться, что он будет избегать общения с новеньким, и все.

– А про часовню ты ничего не скажешь?

Они лежали рядом в кровати. Она открыла глаза и оперлась на локоть.

– Ничего не могу тебе сказать. Не знаю, что с нами происходит. Я живу тем, чем живешь ты. Я сама могла бы рассказать тебе то, о чем ты рассказываешь мне. Я, как и ты, в полной тьме. Ничего не могу тебе сказать.

– Я больше не верю в Бога, – сказал Дени.

Она поцеловала его.

– Не говори так. Дай мне еще тебя любить. Позднее я подумаю над этим. Но не сейчас.

Он пожал плечами.

– Ты совсем ребенок, – сказала она, – ты ни от кого не зависишь. Меня, например, столько всего удерживает, на меня многое давит. Я сама не понимаю, на каком я свете. И мне кажется, что Бог должен знать о том, что с нами происходит.

– Понимаю, – сказал Дени. – Но это не важно, ведь все хорошо, правда?

– Все хорошо, дорогой! Я даже слишком счастлива.

– Не слишком.

– Слишком. Я такой никогда не была. Никогда никому не принадлежала, ты же знаешь.

– Знаю, – сказал Дени.

– Никому, кроме тебя.

– Знаю. Я буду любить тебя так, как никто не сможет. Буду любить тебя изо всех сил. Я тебя не обману.

– Тогда я счастлива. Даже днем я счастлива. Я вижу тебя повсюду. Ты знаешь, что у тебя ангельская улыбка?

– Оставь в покое ангелов, – сказал Дени.

– У тебя дивная улыбка, мой ангел.

– Хватит, – сказал Дени, – сегодня с меня довольно и ангелов, и всей этой чепухи.

Она почувствовала себя неловко.

– Больше не буду. Обещаю. Больше не буду. Скажи, ты меня еще любишь?

Он прижался к ее груди, к животу.

– У тебя слишком красивые глаза, чтобы тебя разлюбить. У тебя глаза красивее, чем у всех ангелов в мире. Твои глаза даже красивее, чем можно было мечтать.

– Мне стыдно, когда ты смотришь на мои волосы.

– Твои волосы? У тебя чудесные волосы. Вьющиеся и шелковистые, чудесные. А потом такая прическа мне нравится, с завитками вокруг ушей, и здесь, на шее, и тут, на лбу.

– Ты увидишь, они отрастут. Я буду такой, как раньше. До пострижения они доходили вот досюда, видишь, почти до колен. А знаешь, есть такие монахини, которые вообще бреются наголо. Я больше не дам стричь волосы.

– Тебе придется.

– Нет, ни за что.

– Ты все бросишь?

От этого вопроса ей стало больно. Однако она попыталась улыбнуться.

– Сама не знаю. Я говорю то, что думаю, и не заглядываю в будущее. Я еще не могу, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Дени. – А потом, для меня это не важно.

– Нет, тебе не может быть не важно. Но у меня не хватает смелости подумать об этом, пока еще не хватает. Есть и другое. Моя семья. Я не могу. А потом есть ты. Ведь и ты можешь измениться, понимаешь?

– Я уже говорил тебе, что никогда не изменюсь, это решено раз и навсегда. Перестань повторять одно и то же.

– Будущее нам неведомо, – сказала она. – Давай не будем говорить об этом. Поживем – увидим, так ведь?

– Да, – сказал Дени, – и знаешь, что мы увидим? Я вырасту и в один прекрасный день стану совершеннолетним, и мы будем жить тогда вдвоем, вместе. И знаешь что? Я куплю тебе чудесные платья.

Она ответила таким же тоном.

– И знаешь что? Ты с ума сошел!

Но она позволила себе помечтать.

– Только мы вдвоем, – сказала она. – И никого больше. Я буду очень, очень, очень тебя любить. – И добавила с торжеством: – И я отращу волосы.

– Нет, – сказал Дени. – Ты оставишь волосы, как есть. Я очень люблю тебя такой. Не хочу, чтобы волосы отрастали.

– Не убирай руку, дорогой. Я обожаю, когда ты гладишь меня по голове.

Он гладил ее белокурую голову, и завитки волос струились между его пальцами. Она обхватила Дени руками за талию и наклонилась над ним, чтобы поцеловать его. Он еще крепче сжал руками ее голову.

– Пусть пройдет время, – шептал он, – ты увидишь. Мы будем жить спокойно и счастливо. Мы уже счастливы, у меня прекрасная жизнь. Мы будем жить очень спокойно потом. Больше ни о чем не думай. Мы будем жить спокойно в маленькой квартирке, как эта, в крошечной квартирке с маленькой кроватью, чтобы теснее прижиматься друг к другу.

Она подхватила его игру, говорила, прижавшись губами:

– Прижми меня покрепче. Эта кровать слишком большая, мой дорогой. Ты не будешь работать, потому что ты этого не любишь, я буду работать за двоих. Днем ты будешь спать, чтобы крепче любить меня ночью и чтобы были силы разговаривать со мной.

– А ты, когда же ты будешь спать?

– Я не буду спать. Я не хочу спать. Мы слишком много спим и мало живем. Теперь я хочу взять от жизни все, что можно.

Он, еще тише:

– Знаешь, я хочу тебя.

– Я тоже, дорогой. Я люблю тебя и хочу тебя.

Позже он долго смотрел на ее лицо на подушке.

Отрешенное лицо, закрытые глаза.

– Это возможно – любить всегда? – спросил он.

– Я буду всегда тебя любить.

– Разве это не чудесно?

– Что именно?

– Люблю все чудесное.

Она приоткрыла один глаз, только один, и увидела свое платье на полу. Он тоже посмотрел на платье и пожал плечами. Потом взял лицо девушки в свои ладони, так что их губы оказались совсем рядом.

– Не стыдись, – сказал он, – никогда больше не смотри на свое платье. Мне оно не нравится. Оно тебе не идет. Монашеское платье! Зачем ты его носишь, если оно мне не нравится?

Она легонько встряхнула головой в его руках. Потом внезапно поцеловала его, подхватила свою рубашку из грубого полотна и спрыгнула с кровати. Она подбежала к двери.

– Куда ты? – спросил он. – Я не хочу, чтобы ты уходила.

Она остановилась возле двери, прижимая к себе рубашку. Она улыбалась счастливой улыбкой, она стояла полуобнаженная и прекрасная, такой, как она, в мире еще не было.

– Подожди, – сказала она, – я сейчас вернусь. Пойду в другую комнату и вернусь.

Она сделала шаг, но обернулась.

– Уже поздно, – сказала она, и улыбка исчезла с ее лица.

– Поздно? Еще только семь. Мои часы показывают правильно. Очень хорошие часы.

Она вернулась к нему.

– Иди, – сказал он, – иди в другую комнату. Что ты хотела там сделать?

Она посмотрела на часы Дени, поцеловала его руку. Потом побежала в соседнюю комнату. Он встал и оделся. Он слышал, как она выдвигает ящики и насвистывает.

– Что ты там делаешь? – сказал он. – Ты вернешься? Я уже сто лет тебя не видел.

Он прислушался, но ничего не услышал.

– Любимая, – сказал он.

Она стояла в дверях, одетая в платье Мадлен – в шотландскую клетку, собранное в талии.

Он сел на кровати и засмеялся.

– Мне это не идет? – сказала она. – Ну, скажи, не идет?

Она подошла к нему, обняла за плечи.

– Я рассержусь, – сказала она, – перестань смеяться.

Он поднял глаза и увидел, что она покраснела, что ей неловко. Он обнял ее, посадил на колени.

– Не сердись, – сказал он. – Ты чудесная. Мне это больше нравится, чем твое монашеское платье.

– А прическа? Волосы слишком короткие.

– Я сказал тебе, что у тебя чудные волосы.

– Они вырастут.

– Я же сказал, что не хочу, чтобы они отрастали. Я тоже должен рассердиться?

– Нет, – сказала она, – ты такой милый, когда злишься. Мы больше не будем расставаться.

– Не будем.

Она встала, растерянная.

– Придется.

Он покачал головой, бросил в нее подушкой. Но ей не хотелось играть. Ей было грустно. Она отдала ему подушку, переоделась в свое длинное белое платье.

–  Сестра моя, – сказал он.

– Прошу тебя, дорогой.

– Да, – сказал Дени, – я чувствую себя полным идиотом, когда говорю это.

Сидя на кровати, он достал пачку сигарет из кармана брюк. Она посмотрела не него:

– Ты куришь?

– Иногда, – сказал он. – Я меняю их на шоколад у одного приятеля.

Она внезапно поняла, насколько нелогично ее сознание: она сделала его своим любовником, но чудовищным ей казалось не это, а то, что в его возрасте он начал курить.

Ей пришлось сесть.

– Что такое? – сказал он. – Ты себя плохо чувствуешь? Почему ты так побледнела?

Она вынула сигарету у него из руки, побаюкала его в своих объятьях.

– Все нормально.

– Ты о чем-то думала.

– Да, о твоем возрасте, о своем…

– Из-за сигарет?

Она опустила голову.

– Не думай об этом, – сказал Дени. – Ты ошибаешься, дорогая. Я кашляю, когда курю, но я уже не ребенок. Разве я ребенок, дорогая?

– Нет.

Он увидел, что она снова улыбается. Она сказала:

– Мы всего-навсего большие дети, и ты, и я. Одного возраста.

Она посчитала на пальцах:

– Три месяца. – И добавила, поскольку он отстранился: – Останься еще немного. Выкури сигарету. После этого пойдем.

Он сел возле нее на пол, протянул ей спички. Она зажгла сигарету, подала ему.

– Буду ждать тебя в пансионе завтра вечером, – сказала она. – Поторопись. Так медленно тянется время…

– Знаю, – сказал он, – я приду очень скоро.

– Ты не сердишься на меня за то, что было? Я не должна была грустить.

– Больше не думай об этом, – сказал Дени. – Ты чудесная маленькая женщина. Ты мне кажешься такой милой.

– Люблю тебя больше всего на свете.

– Знаю, – сказал Дени, – прекрасно знаю. Ты и впрямь чудесная маленькая женщина.

XVIII

Казалось, май пройдет так же, как и другие месяцы. Город погрузился в жару, прохлада осталась только на тенистых улицах. Но в этом спокойствии немыслимо прекрасной весны, в размеренной жизни людей с каждым днем возрастало напряжение.

В ясные вечера Дени и сестра Клотильда шли рядом по улице, ведущей вдоль пляжа, останавливались у пустой церквушки. В эти вечера они недолго оставались вместе – сестра Клотильда возвращалась рано, до молитвы, чтобы искупить, насколько возможно, свою вину за опоздания прошлых дней.

В начале месяца мадам Летеран пришла в пансион, чтобы познакомиться с ней. Они встретились в присутствии настоятельницы. Мадам Летеран была непохожа на сына. Сдержанная, благоразумная, она тщательно подбирала слова, выстраивала фразы, и все это неторопливо, словно по заранее подготовленному плану. Разговор с ней мог бы показаться невыносимым, но она недолго задержалась в пансионе, только поблагодарила монахиню за дружеское расположение к Дени и спросила, не сможет ли та приходить на уроки к ним домой. Сестре Клотильде не пришлось занимать линию обороны, прячась за каждым поворотом разговора. «Это усложнит дело», – подумала она. Но у нее не осталось времени на раздумья. Настоятельница уже выразила одобрение, говоря, что нежелательно создавать прецедент прихода мальчиков в пансион. Сестра Клотильда подчинилась. Она скрыла свой испуг, когда настоятельница внезапно сказала, что Дени уже не появлялся несколько дней в пансионе. К счастью, мадам Летеран была слишком занята обдумыванием фразы, которую собиралась произнести перед уходом, и не обратила на это внимания.

Когда она ушла, настоятельница на минуту задержала сестру Клотильду в приемной:

– Как часто вы предполагаете ходить на уроки к Летеранам?

– Два раза в неделю, если не возражаете, – сказала сестра Клотильда. – Может быть, чуть чаще во время экзаменов Дени.

Настоятельница одобрительно кивнула.

– Он славный? – сказала она.

– Очень. Я его очень люблю.

– Не привязывайтесь к детям, – сказала настоятельница. – Рано или поздно начинаешь жалеть, что у тебя нет своих. Я знаю, о чем говорю.

Вздохнув, настоятельница замолчала.

– Я бы тоже хотела иметь детей, – добавила она. – Но ведь у нас совсем другая миссия, не так ли?

Теперь сестра Клотильда была начеку.

– Разве у вас не сотни детей? – сказала она. – Разве я сама – не ваш ребенок, как и все остальные сестры?

Настоятельница смотрела на нее в упор. Казалось, она осталась удовлетворена ответом.

– Все, – сказала она, беря монахиню под руку, – мы говорим глупости, мне нужно идти работать, нужно заниматься детьми.

В течение трех последующих недель сестра Клотильда много раз ходила к Летеранам, чтобы заработать алиби. Теперь она могла без опаски возвращаться позднее по вечерам, когда встречалась с Дени в квартире Мадлен. Она ничуть не сожалела о том, что вопреки своей воле приняла предложение матери мальчика.

В последний понедельник месяца мужчины, не ушедшие в партизаны или не отправленные в Германию, говорили, что вот-вот начнется забастовка, чтобы призвать жителей юго-востока к сопротивлению. Оккупанты продолжали спокойно расхаживать по городу, но люди знали, о чем говорили.

– Они на последнем издыхании, – повторяли вокруг. – Африка, Италия, они всюду терпят поражение. Еще немного, и высадятся америкашки. Вот увидите, к четырнадцатому июля они уже будут в Париже.

Дени не интересовался тем, что рассказывали. Единственным напоминанием о войне для него были ролик новостей в кино и сигналы воздушной тревоги. Но и то и другое его не волновало. Тревога всегда оказывалась ложной, и люди, как ни в чем не бывало, продолжали ходить по улицам, пока сирены не начинали выть снова, извещая об окончании тревоги. В кино, куда Дени ходил с родителями, в новостях сообщалось, что германские войска, по-прежнему превосходя противника, наносят ему удары на всех фронтах и отступают в стратегических целях. Дени был совершенно равнодушен к стратегическим отступлениям и думал, что самое разумное – дать «им» сражаться, сколько заблагорассудится, раз все так идет. Во всяком случае, сестра Клотильда сказала, что союзники выиграют войну. Значит, они ее выиграют. Пусть «они» сражаются и оставят их в покое.

Несколько дней спустя началась забастовка. Но к великому неудовольствию учеников она оказалась короткой. На улицах все заведения оставались открыты и продолжали ходить трамваи. День прошел безо всяких происшествий, только в здании гестапо, расположенном неподалеку от школы, взорвалась бомба. Воспитатель из первого класса рассказал, что взрыв снес целый этаж и убил трех военных, причем одного – полковника. Правда, трамваи ушли в депо раньше обычного.

В тот вечер Дени встречался с сестрой Клотильдой в маленькой церкви и вернулся домой пешком.

На следующий день трамваи из депо не вышли. Мадам Летеран сказала, что школа слишком далеко, чтобы идти туда пешком, и Дени остался в кровати. Около девяти утра он помылся и отправился в парикмахерскую на углу. Взял журнал и стал читать в ожидании своей очереди.

В эту минуту объявили воздушную тревогу.

– Ну вот, – сказал маленький лысый парикмахер, – опять начинается.

– Не волнуйся, – сказал клиент, – это все ерунда.

– Я не волнуюсь, просто мне эти сирены действуют на нервы. Меня трясет от них. Не могу ничего с собой поделать, когда слышу, сразу начинает трясти.

Дени по-прежнему читал. Сирены выли. Его посадили стричься. Дени смотрел в зеркало и слушал, о чем говорят мужчины.

– Уже полчаса, как началось, – сказал парикмахер. – Раньше они были короче.

– Только не трясись, когда стрижешь, – сказал тот же клиент. – А то оттяпаешь парню уши.

– Ой, бедняга, – сказал парикмахер. – Я уже не трясусь. Меня сирены нервируют. Разве я трясусь, скажи, сынок?

– Надеюсь, что нет, – сказал Дени, – мне мои уши дороги как память.

Парикмахер захохотал и посмотрел на Дени в зеркало.

– Ты храбрый малый, – сказал он, – хорошо держишься. Как любовные дела, в порядке?

– Ничего себе, – сказал Дени.

Парикмахер замолчал и принялся за работу. Закончив, снял салфетку, обмотанную вокруг шеи Дени.

– Ты красив, как бог, – сказал он.

Дени заплатил в кассу и вышел.

– До свидания, сынок, – сказал парикмахер. – Смотри, уши на месте. Я трясусь, только когда воют сирены.

Когда Дени уже шел по улице, он вспомнил, что мать просила его купить бутылку аперитива в соседнем баре, потому что завтра к ним на обед должны прийти родственники. В зале было немноголюдно, тихо и прохладно.

– Дайте мне бутылку аперитива, – сказал Дени барменше. – Чинзано. Для папы.

Женщина пошла за бутылкой. Дени наклонился над одним из столиков – посмотреть газету. Кто-то из посетителей говорил, что эти типы, которые торгуют алкоголем, неплохо живут, но Дени не обратил внимания на говорившего. Услышав рев самолетов, приближавшихся к городу, он посмотрел на сидевших в баре мужчин. Те по очереди поднимались, глядя на потолок и прислушиваясь.

– Так, – сказал один, – попал.

Тут же раздались сильные взрывы со стороны моря. Дени подошел к двери посмотреть, что делается в небе. Он ничего не увидел. Небо было голубым. Прохожие на улице вдруг кинулись врассыпную.

– Я ухожу, – сказал мужчина в баре, – они попали в цель, пойду в убежище.

Взрывы раздавались все чаще.

– Это зенитные орудия, – сказал мужчина, выходя.

В дверях он повернулся к оставшимся. Внимательно прислушался.

– Это зенитки, – повторил он, – я знаю, я служил в противовоздушной обороне в тысяча девятьсот сороковом. У нас даже не было снарядов.

– Тогда откуда ты можешь знать, что это они? – спросил другой. – Если у нас были такие артиллеристы, как ты, понятно, почему мы проигрываем.

Мужчина ушел, не сказав ни слова. Когда взрывы зазвучали громче, Дени тоже вышел. На улице люди, сбившись в испуганные стайки, бежали по направлению к бомбоубежищу. Дени забыл взять бутылку, но решил, что вернется за ней потом. Когда он добрался до дома, бомбы начали падать возле вокзала и дальше, на другом конце города, недалеко от набережной.

Мадам Летеран нервничала, пытаясь найти в ящике документы и деньги.

– Спускайся, – сказала она Дени. – Не нужно здесь оставаться. Спускайся.

– Я подожду тебя, – сказал Дени. – Папа скоро придет.

– Спускайся! – закричала мать. – Умоляю тебя, спускайся, или я тебя ударю.

– Ну ладно, – сказал Дени.

И он спустился.

Внизу в коридоре стояли жильцы дома и переговаривались между собой. Некоторые еще только спускались по лестнице – бежали, перепрыгивая через ступеньки. Бомбы падали все ближе и ближе.

– Самолеты летят в нашу сторону, – сказал какой-то мужчина.

И закрыл дверь в коридор.

– Внимание, самолеты летят в нашу сторону! Не стойте возле двери.

Остальные – мужчины и женщины – сидели, пригнувшись, возле лестницы. Дени поднялся на несколько ступенек и посмотрел наверх. Был ясно слышен гул самолетов.

– Мама, – закричал он, – спускайся!

– Иду, – сказала его мать сверху. – Не бойся, дорогой, я иду.

– Я не боюсь, черт побери! – крикнул Дени. – Немедленно спускайся!

Она, наверное, была на третьем этаже, когда упала бомба. Раздалось множество взрывов, и Дени, лежа на земле, увидел, как стена подвала заходила ходуном и начала разваливаться.

– Спускайся! – повторил он.

Но его голос утонул в грохоте. Люди жались друг к другу в коридоре, и он услышал, как какая-то женщина взывала к святому Кристофу и святому Антонию. Впервые в жизни он увидел, как ведут себя взрослые, когда им страшно.

Он обнял мать, когда она подошла. Она тоже была напугана. На щеке и на волосах у нее выступили капли крови.

– Что это? – спросил Дени.

– Ничего. Окна наверху разбились.

Они услышали странный свист, очень высоко, над крышами, среди гула самолетов. Свист не прекращался – люди сильнее прижались друг к другу, сидели плечом к плечу, опустив голову, с лицами, искаженными страхом.

Шум стал оглушительным. Люди кричали. Но их крики не были слышны. Рты открывались беззвучно. Тяжелая входная дверь с сорванным замком была вжата в стену. Когда Дени увидел, как от взрыва бомбы закачался пол, то подумал, что дом сейчас рухнет. Но дом устоял.

Они лежали на полу, внимательно прислушиваясь, женщины плакали. Дени подумал о сестре Клотильде, бормоча про себя: «Так я буду наказан – ее ранит или убьет». Взрывы удалялись, и постепенно все стихло. Люди вставали с пола один за другим, но ждали сигнала окончания тревоги, чтобы выйти на улицу. Вокруг дома виднелась лишь груда обломков и земли. На камнях лежало тело женщины. Оно было голое и обугленное. Женщина была мертва. Всюду ложилась черная горячая пыль.

Дени провел рукой по лицу, и рука стала черной.

– Только бы папа вернулся, – сказала стоявшая рядом мать.

Она еще дрожала.

– Он придет, – сказал Дени.

Они шли по улице. Люди выходили из домов, чтобы посмотреть на разрушения. Парикмахерской больше не было. Мужчины несли тело парикмахера. Оно было изуродовано, но Дени узнал его по порванному, окровавленному переднику. Голова была оторвана, а руки волочились по земле.

– Ну вот, – сказал себе Дени, – теперь он больше не будет трястись.

Вместе с матерью они медленно дошли до угла улицы и остановились на тротуаре. Небо было по-прежнему голубым, жизнь продолжалась.