Текст книги "Обреченное начало"

Автор книги: Себастьян Жапризо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

VIII

На следующий день в школе Дени пребывал в полной прострации, безучастный ко всему, но полный внутреннего нетерпения. При этом у него вдруг ни с того ни с сего возникало странное желание расплакаться. Пьеро, наверное, заболел – он не пришел в школу. Остальные на уроках бузили так же, как и раньше. Во время урока Наполеона Рамон повернулся к Дени и толкнул его локтем:

– Что на тебя сегодня нашло? Ты что, не с нами?

– Нет, – сказал Дени.

– Не хочешь развлечься?

– Нет, – сказал Дени.

– Ты что, подлизываешься?

– Нет, – сказал Дени.

– Так что же тогда?

– Тогда иди к черту!

На перемене он спустился во двор с остальными ребятами и постарался отвлечься, гоняя мяч. Но не думать о сестре Клотильде не мог. На уроках он спокойно работал. В тот вечер никто не поднял галдеж. Было тепло, и воспитатель велел открыть окна. Дени закончил задания намного раньше других и сидел, положив голову на руки и стараясь ни о чем не думать. С улицы доносились тысячи вечерних звуков. Колокол вдалеке, песня, шаги по тротуару, лай, лязг тормозов. Звуки убаюкивали мысли.

Было уже темно, когда он пришел в пансион с учебниками под мышкой. Консьержка остановила его и спросила, что ему нужно. Она была невысокой и бесформенной. С виду глупой. Дени ответил, что пришел заниматься латынью с сестрой Клотильдой.

– Третий этаж и направо, – сказала консьержка, – но сначала зайдите к настоятельнице. На первом этаже.

Дени пересек окаймленный каштанами двор, похожий на их школьный двор, и вошел в первый попавшийся коридор. Его шаги отдавались гулким эхом, как в церкви. На втором этаже он увидел монахиню, с которой уже встречался в больнице. Она объяснила ему, где находится класс сестры Клотильды. Прежде чем постучать, он посмотрел на свое отражение в стеклянной двери, ладонью пригладил волосы и потер зубы указательным пальцем.

Когда он вошел, сестра Клотильда за кафедрой проверяла работы. В глубине пустого класса сидела ученица, девочка в очках, примерно одного с ним возраста, и корпела над своим заданием. Горела только одна лампочка. Не поднимаясь с места, монахиня подозвала Дени жестом. Она улыбалась без напряжения, безмятежно, как в первый день. Когда он подошел, она, не отрываясь, смотрела на него несколько секунд, а потом сказала мягко:

– Добрый вечер, чудо природы.

– Добрый вечер, сестра. Я… я могу подождать за дверью, если хотите.

– Нет, иди садись. Ты был внизу у настоятельницы?

Она поднялась, показала ему парту в первом ряду, и он послушно уселся, положив перед собой учебники. Она говорила тихо, чтобы не мешать ученице в глубине класса, которая вернулась к своему заданию.

– Я спросил у какой-то сестры, – сказал Дени. – Она проходила по коридору.

– В следующий раз, пойди представься настоятельнице. Она удивится, что ты не пришел ей представиться.

Теперь сестра Клотильда стояла перед ним. Она снова молча несколько секунд смотрела на него, а затем неожиданно рассмеялась. Взяла одну из книг Дени – грамматику Дебове – и перелистала ее. Увидела, что он рисует рожицы на полях.

– Вы мне звонили? – спросил Дени.

– Ой!

Она прикрыла рот рукой, стараясь подавить смех и сказала:

– Знаешь, что? Сегодня утром я делала покупки для пансиона, не знаю, что у меня с головой, но я отдала им твою пятифранковую купюру с номером телефона!

Она закончила фразу, глядя в глаза Дени, и покраснела. И тут же снова стала быстро перелистывать учебник. Через минуту молчание прервала ученица в очках:

– Сестра, я закончила.

– Хорошо, Франсуаза. Положите тетрадку мне на стол.

Прежде чем выйти, Франсуаза сняла с вешалки возле двери темно-синее пальто. Надевая его, она смотрела на Дени и улыбалась ему, как товарищу по несчастью, указывая глазами на сестру Клотильду, которая стояла к ней спиной.

Когда они остались наедине, монахиня обошла скамейку, не переставая листать книгу, и села рядом с Дени. Она разгладила страницу ладонью.

– Попробуем перевести?

Дени поморщился.

– Знаете, я пас!

Смирившись, она закрыла книгу. Не отрывая взгляда от своих рук, лежащих на столе, она спросила его, чем он занимался сегодня.

– Думал о вас.

Она попыталась засмеяться, по-прежнему не глядя на него.

– Но не все же время?

– Все время, – ответил Дени.

Наконец она посмотрела на него – взгляд ее словно колебался, прежде чем столкнуться с его взглядом, – и произнесла:

– Не нужно.

– А вы обо мне никогда не думаете?

– Почему же. Но я… думаю, – сказала она устало.

– А что вы думаете?

– Думаю о том, что ты делаешь, что говоришь. Не знаю.

– Я говорю много глупостей?

Сестра Клотильда слегка пожала плечами – она стояла перед ним, стройная, в белом платье и в накидке с ровными складками.

– Нет. Не думаю. Я так не воспринимаю.

Она снова отвела глаза. Дени почувствовал неловкость – неподвижность угнетала его. Поскольку он не знал, что сказать, то невольно придвинулся к сестре Клотильде, словно хотел прижаться лбом к ее плечу, но она, будто предугадав его жест, живо отстранилась. Затем, взглянув на него, тотчас же пожалела о своей поспешности. Она притянула к себе голову Дени и гладила его по волосам, по щеке своей нежной рукой, гладила молча, пока он не повернулся, чтобы дотронуться губами до ее ладони. Она не отдернула руку, он услышал только, как она прошептала что-то умоляющее, что именно – он не понял.

Потом отстранилась, встала. Попыталась улыбнуться. Чтобы овладеть собой, подошла к щитку рядом с дверью и включила остальные лампочки. Под ярким светом сестра Клотильда повернулась к Дени, и они долго и молча смотрели друг на друга с расстояния в несколько шагов.

Позднее она рассказала ему, что в тот вечер в своей комнате в пансионе, после долгой молитвы и слез, она изо всех сил ударила себя металлической линейкой по левой ладони, куда он поцеловал ее.

От боли, от внезапного помрачения рассудка, она машинально поднесла руку ко рту. Тогда она осознала, что ее губы прижались туда, где были губы Дени, теперь она касалась его рта и, не дав себе опомниться, она поцеловала свою руку.

Когда Дени вернулся домой, родители уже волновались, и ему пришлось несколько раз повторить свои оправдания: сестра Клотильда занималась с ним.

– А, – сказала мать, – а кто это, сестра Клотильда?

– Монашка из пансиона Святой Жанны д’Арк. Я с ней познакомился в больнице.

– Хорошо, – сказал отец, – но сколько она берет за урок?

– Сколько берет?

– Ну да, в час?

– Она не берет денег.

– Совсем?

– Да.

– Повезло, – сказал отец.

И снова погрузился в газету.

Дени пошел в свою комнату и закрыл за собой дверь. Им овладела такая неудержимая радость, что он боялся, как бы она не выплеснулась наружу. Сестра Клотильда была его другом на веки вечные. Он мог целовать ее, быть рядом. Он сможет видеть ее так часто, как захочет. Больше не придется ждать. Если бы так – завтрашний день будет тянуться бесконечно. Воистину, бесконечно.

«Посмотрим. Завтра урок Белона. Новое выражение: небелоносимо. После Белона – самостоятельные занятия. Хорошо. Потом завтрак. Потом перемена. Тем хуже. Потом английский. Потом математика. Это самое трудное. Потом перемена. Еще хуже. Потом самостоятельные занятия. Два с половиной часа самостоятельных занятий. Но наверняка все начнут бузить! А потом, уже скоро – она.

Я ей скажу, как много я о ней думаю. Я ей все скажу. Скажу, что мне нравится, когда она рядом. Я ей скажу…

Но нет. Ничего ей не скажу. Я ее поцелую, я ее поцелую и ничегошеньки ей не скажу».

День завтрашний. Урок греческого. По крайней мере, это называется уроком греческого. На самом деле, это не урок. Есть только парты, кафедра и стоящий на ней учитель в старой сутане, а остальное – демоны и адский грохот.

– Ты собираешься проснуться сегодня? – спрашивает Рамон.

– Да, – отвечает Дени.

– У тебя довольный вид.

– Да, – говорит Дени.

– А вчера ты не был доволен?

– Был, – говорит Дени.

– Так что же тогда?

– Тогда иди к черту!

Рамон в шутку борется с Дени. Пьеро кидает бумажные шарики, целясь в доску.

– Ребиа и Летеран, вон из класса!

Вместе громко:

– Нет, отец.

– Нет, вы только на них посмотрите!

Отец Белон призывает к порядку остальных. Пытается призвать. Остальные не умолкают. В глубине класса сидит Жаки.

– Кто будет играть в крестики?! – кричит Жаки.

– Рено, из класса!!!

– Нет, отец.

И остальные:

– Он ничего не сделал, это несправедливо!

Отец Белон, уже весь красный, глотает слюну и свой волдырь за щекой.

– Рено – из класса, или я сам уйду.

И Рено великодушно:

– Идите, отец, разрешаю.

Оглушительный раскат хохота, безумство продолжается.

– Ты был с ней вчера? – спрашивает Пьеро чуть слышно.

– В пансионе, – отвечает Дени.

– Можно подумать, что ты влюбился.

Дени крутит пальцем у виска:

– А ты чуть-чуть не того?.. Влюбиться в монашку?

– И все-таки так можно подумать.

– Она славная.

– Понимаю. Прифен мне тоже это сказал.

– Прифен?

– Да.

Дени выпрямляется, идет прямо к окну, возле которого сидит Прифен. Прифен с улыбкой наблюдает за беспорядком в классе.

– Эй, ты!

– Что?

Пара затрещин. Прифен встает, несмело отталкивает Дени. Еще пара.

– Прифена поколотили! – кричит Рамон.

Остальные топают ногами.

– Что я тебе сделал? – рыдает Прифен.

– Ничего, – говорит Дени.

И новая порция затрещин. Отец Белон вцепляется в Дени и оттаскивает его.

– Убийца, убийца! – кричат остальные.

Дени вырывается, становится в боксерскую стойку перед священником и получает обычное приказание:

– Летеран, вон из класса!

Все остальные хором:

– Нет, отец!

Дени спокойно возвращается на свое место.

– Зачем ты это сделал? – спрашивает Пьеро среди гама и смеха.

– Тебя это касается?

– Нет, но ты ведешь себя как подонок.

– Он не должен до нее дотрагиваться. Она моя, а потом мне нравится бить святого недотрогу.

– Кто это – твоя? – спрашивает Косонье, перебивая Пьеро.

– Не суй свой нос…

– Интересно было бы узнать.

– Отстань, – говорит Пьеро. – Тебя это не касается.

И в ту же минуту Гавеньян в дверях:

– Двадцать два, Гаргантюа.

Тишина. Отец Белон возвращается на кафедру.

– Страница двадцать два, – говорит он.

Все открывают нужную страницу, и отец Белон улыбается. Он доволен.

День тянулся долго, несмотря на всякие происшествия во время самостоятельных занятий. Косонье пришла идея засунуть двухфранковую монетку в электрический выключатель. Когда воспитатель велел Прифену зажечь свет, раздался щелчок, но свет не зажегся. Прифен пожал плечами и вернулся на место.

Постепенно темнело, комната наполнилась тенями. Начались разговоры. Марионетка, взгромоздившись на стол, проверял лампочки, в ярости повторяя: «Еще минутка, это, наверное, короткое замыкание». Когда стало совсем темно, некоторые ученики начали чиркать спичками, а другие пробираться между партами, чтобы ущипнуть неприятеля. Потом пошли за префектом, который, разумеется, знал этот старый фокус и вытащил монетку из выключателя. Конечно, найти виновного оказалось невозможно. Хорошо, тогда накажут всех. Три дня без перемены. Оставаться в классе. И все-таки Косонье пришла в голову отличная мысль.

После уроков Дени не стал ждать Пьеро и припустил бегом. Было почти по-летнему тепло. В ручейках, струящихся вдоль тротуара, перешептывались пузырьки. Позже Дени с необъяснимой ясностью будет вспоминать эту незначительную деталь. Будет вспоминать, как однажды вечером он замедлил свой бег сквозь время, испытывая нетерпение оттого, что теряет драгоценные секунды, чтобы рассмотреть пузырьки на поверхности ручейка.

IX

Выходя из школы, Дени думал только о встрече с сестрой Клотильдой. Над городом сияло весеннее небо. Кругом солнце и девушки в легких платьях. На террасах кафе парни читали спортивные газеты или болтали с приятелями. В порту, куда сходились улицы, на воде между причалами ослепительно блестели масляные пятна.

Казалось, все дремлет в этом теплом сиянии. Даже стрелки на городских часах замедляли бег по своему кругу.

И вот наконец, на самом исходе дня, наступали эти минуты. Сестра Клотильда сидела возле Дени, держа в ладонях его лицо, и тихонько говорила с ним. Ему не нужно было ничего другого. Только слышать ее, видеть ее. Ее голос был ласковым и нежным, когда она обращалась к Дени. Он тоже хотел бы сказать ей о том, что думает, так же просто, как и она, но у него это не получалось – ну что ж, теперь собственное молчание его уже не смущало. Он прижимался лицом к плечу монахини и чувствовал, как ее руки касаются его щеки, ерошат волосы.

И после расставания они оставались друг с другом. Она по-прежнему думала о нем. Вечером наступало раскаяние, молитвы, после которых не становилось легче до тех пор, пока она не засыпала беспокойным сном. Мысль о том, что она не должна видеть его, уже не появлялась. Ее весна была слишком буйной, слишком жаркой, слишком внезапной и неутолимой. Ее весна становилась для нее важнее, чем жизнь. Она молилась, и он вошел в ее молитвы. Он захватывал все. «Я люблю его как сына, – говорила она себе, – я люблю его, как мать любит сына». Но это не убеждало и не успокаивало ее.

Дени тоже в мыслях оставался с ней. Внешняя жизнь перестала вызывать у него интерес: сперва он ждал, когда закончится ночь, потом – когда закончится день. Ожидание оставляло его ко всему безучастным. Днем жизнь словно проваливалась в пустоту, как проваливалась она в пустоту ночью. Жизнь – это вечерние минуты в пустом классе, когда ее руки по-матерински гладят его лицо. И ничего более. Жизнь – это белое платье, шелест этого платья, тепло плеча, исходящее от сестры Клотильды благоухание.

Супруги Летеран слегка волновались из-за поздних возвращений сына, но были счастливы, что он соизволил сделать над собой усилие ради экзаменов. Оценки его пока оставались прежними, но мсье Летеран считал, что усердие даст о себе знать позднее. Кроме того, Дени стал спокойнее. Через день он ходил по вечерам в пансион и проводил полчаса – слишком коротких полчаса – рядом с ней.

Когда тетка Дени в один из четвергов заглянула к сестре на чашку кофе, то заметила, что племянник сильно изменился.

– Что в нем изменилось? – спросила мадам Летеран с удивлением.

– Ну, прежде всего, он вырос.

– Это понятно.

– Да, но появилось что-то особенное во взгляде.

– А-а…

– Возможно, просто весна. В его возрасте…

Мадам Летеран в ужасе вытаращила глаза. Весна!!!

– Дени еще нет четырнадцати, он об этих глупостях не думает. Ты с ума сошла!

– Уверяю тебя, он меняется. Ты просто видишь его каждый день и поэтому не замечаешь. Он и разговаривает не так, как раньше.

– Перестань!

– Уверяю тебя. Говорит медленнее и не так отрывисто.Не знаю, но в нем появилось что-то новое. Я абсолютно убеждена в этом.

– Он растет, только и всего, – сказала мадам Летеран.

Она поднялась и позвала Дени, укрывшегося в своей комнате. Он пришел с натянутой улыбкой на лице.

– Не хочешь печенья, мой дорогой?

– Хочу.

Она заставила его сесть.

– Ты хорошо учишься? – спросила тетка, темноволосая и чуть полноватая.

– Так себе, – сказал Дени. – А с латынью неплохо.

– А как хор?

– Тоже в порядке. Будем петь в церкви Святого Иосифа в воскресенье утром.

– Очень хорошо, я, наверное, приду вас послушать.

Дени проглотил печенье и улыбнулся, поднимаясь со стула.

– Пойду к себе, – сказал он, – нужно закончить уроки.

– Иди, мой дорогой.

Он ушел. Мать, как будто удивленная, пребывала в задумчивости.

– И правда, – сказала она через минуту. – Я недостаточно внимательна к нему. Он действительно говорит совсем иначе. Словно перенял чью-то манеру. Надеюсь, он ничем не болен.

– В этом возрасте, – сказала тетя, – нужно следить за их здоровьем. Это трудный период.

– Да, – сказала мадам Летеран, – буду давать ему сироп, это его поддержит.

Тема была закрыта.

В середине марта немцы заняли одну из школьных построек. Ту, где размещалась столовая. Теперь ученики должны были обедать в бывшем классе для самостоятельных занятий. Когда они спускались вниз, то не смотрели на солдат в униформе. На переменах рассказывали друг другу страшные истории о жестокости немцев. Лучшим рассказчиком был Косонье. Он знал великое множество таких историй, и его ежедневно просили пересказывать их снова и снова. Но солдаты, разместившиеся в школе, вовсе не казались такими кровожадными, как немцы в этих историях. Перед тем, как пойти на перемену, Дени наблюдал за ними из окна класса. Немцы разговаривали, собравшись небольшой группой на пороге занятого ими здания. На них были рубашки с короткими рукавами, на ногах – сапоги, в которых им, должно быть, было жарко. Над воротами школы развевался флаг со свастикой.

– Мерзкие боши! – шептал Дени.

Он лично ничего не имел против этих парней. То, что они обосновались в школе, было для учеников развлечением. За это солдат следовало поблагодарить. Они никому не докучали, оставались в своем здании. Но Дени помнил то, что говорил отец за столом, послушав радио из Лондона. Он уверял, что американцы и русские скоро освободят Францию. С англичанами вдобавок. Боши больше не будут болтаться по улицам, торчать в барах с нашими девушками. Боши уйдут, и Франция будет свободна, как в старые добрые времена. И тогда наступит мир. Ну и что? Каким будет этот мир? Дени казалось, что военное время было всегда. И в этой войне он не видел ничего раздражающего, разве что мама слишком много говорила о ценах на черном рынке. К черту войну, убеждал себе Дени, война – это занятие для взрослых. Пусть сами и выпутываются. И он спускался в шеренге учеников, стараясь, как и остальные, не смотреть на солдат.

В конце месяца тех немцев, что занимали помещение столовой, сменили другие.

– Кто знает, куда делись прежние? – спросил Пьеро.

– Представления не имею, – сказал Дени. – Делись куда-то.

– Они отправились в Россию, чтобы их там убили, – сказал Рамон, – им это пойдет на пользу. Вот именно – они отправились туда, чтобы их убили.

Дени чувствовал, что здесь что-то не стыкуется. Война сводится к убийствам, а сестра Клотильда думает, что неважно, боши они или нет, – ей будет жалко, если их убьют. Но сам он так думать не мог. Боши были врагами. Совсем не жалко, если их убьют, даже лучше, если убьют. Отец без конца это повторял.

И Дени, испытывая неловкость за свои чувства, старался думать о другом.

У сестры Клотильды не было неусидчивых учениц. Девушкам в ее классе было от пятнадцати до семнадцати лет.

Она проводила занятия, а затем помогала другим монахиням выполнять небольшие работы по пансиону. Но мысли о мальчике то и дело отвлекали ее от начатого занятия. Сестра Клотильда отгоняла от себя эти мысли, но они возвращались, порождая тревогу, которая постепенно становилась все отчетливей.

К семи часам вечера она поднималась в класс и ждала Дени. Теперь Дени мог приходить к ней, ни у кого не спрашивая разрешения. Летеранам она звонила по телефону, а настоятельница была предупреждена. Настоятельница проявила некоторое недовольство: многие монахини давали уроки ученикам из других школ, но Дени – единственный мальчик среди них, дело было только в этом.

Сестра Клотильда узнавала его шаги по коридору. Она всегда открывала дверь еще до того, как он успевал постучать. Она встречала Дени, испытывая безумное желание обнять его, покрыть поцелуями. Его улыбка обезоруживала своей внезапностью, а когда он говорил, то с серьезным и решительным видом произносил каждое слово. У нее создавалось впечатление, что он никогда не заканчивает фраз. Он приоткрывал свои влажные губы и замолкал, словно что-то высматривал спокойно-мечтательными глазами в расплывчатых очертаниях классной комнаты.

Страх исчезал, его больше не было во взгляде Дени. Их обоих охватывало какое-то оцепенение, и они сидели рядом, боясь пошевелиться. И это ее желание – обнять его, знать, что он принадлежит ей, только ей, – росло от встречи к встрече.

Однако сестра Клотильда все еще ходила к причастию. Она не чувствовала за собой никакой вины. Ее вина заключалась лишь в том, что она встретила Дени, именно его, а не кого-то другого. Встреть она его раньше, и будь он ее ровесником, у них был бы шанс пойти против воли семьи, пожелавшей, чтобы она стала монахиней. Неужели небо против них?

Сестра Клотильда качала головой, отгоняя нелепые мысли и стараясь пробудить в себе угрызения совести, которых больше не чувствовала. Разум ее изыскивал уловки – как сделать так, чтобы видеть его чаще. Она ловила себя на том, что ищет эти возможности. Парки, улицы со стороны пляжа или же пустая квартира старинной подруги Мадлен… Мадлен согласится, нужно только придумать предлог. В любом случае, Дени не следует так часто появляться в пансионе. У нее на лице, должно быть, читается страх быть застигнутой врасплох. Она предавалась мечтам, которые могли стать достоянием ее сестер во Христе. Это ни к чему.

И никаких раскаяний. Сестра Клотильда находила удовольствие в своих терзаниях – она ругала себя за это, но так и жила с растревоженным умом и счастливой душой.