Текст книги "Фата-Моргана 2"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

В самом новом здании Нью-Йорка, на высшем его этаже, открылась новая контора, на дверях которой висела обычная позолоченная табличка: "Электрическая Компания Нью-Йорка". Декораторы оставили без изменений небольшие, отгороженные друг от друга рабочие места, улучшив только самый большой кабинет, что в результате дало обычное, стандартное конторское помещение. За беззвучную машинку посадили стенографистку, которая в случае надобности отвечала на телефонные звонки.

Однажды июльским вечером в это просторное помещение пригласили двенадцать промышленных магнатов. Каждый из них прибыл, уверенный, что будет единственным гостем, поэтому встреча началась в атмосфере удивления и подозрений. Трое из присут ствующих давно и втайне друг от друга пытались выбить Хейслера из седла и сбросить его с финансового трона. Сам Хейслер тоже был там, внешне спокойный, но в душе кипевший гневом на конкурентов. Стенографистка разместила их всех вокруг большого стола. Гости остались в своих миниавтомобилях, поскольку стульями уже не пользовались. С Хейслером поздоровались все, но никто не заговорил с ним.

Внутреннее убранство, мебель, стенографистка – все являлосьобычным для промышленной конторы, и лишь один предмет вызвал всеобщее удивление. У самого конца стола стояло кресло. Никто из собравшихся вокруг стола мужчин никогда не сидел в кресле, а если даже видели их, то лишь в Музее Метрополитен. Миниавтомобили заменили стулья подобно тому, как машины заменили людям ноги.

Колокола на башне пробили два, и все собравшиеся взглянули на часы. Один из мужчин нахмурился – его часы отставали. Минуту спустя хмурились уже все. Встречу назначили на два, а время этих людей было весьма ценным.

Наконец дверь открылась и появился хозяин – на собственных ногах. Уже само это удивило их, но еще больше поражал рост и сложение мужчины. Все вместе было невероятно, странно и необъяснимо.

Мужчина подошел к столу и сел… в кресло. Сейчас он выглядел не выше остальных, но был моложе, и лицо его загорело, резко контрастируя с мертвенной бледностью остальных. Очень серьезно он заговорил, четко и ясно, почти механически:

– Благодарю за оказанную мне честь и принятие моего приглашения. Прошу простить, что не предупредил никого о приглашении других особ, но тогда кое-кто из вас не явился бы, а чтобы наша встреча имела смысл, требовалось присутствие всех.

Название "Электрическая Компания Нью-Йорка" служит всего лишь ширмой, на самом деле никакой компании нет. Я представляю расу пешеходов. Собственно, я их президент, и меня зовут Авраам Миллер. Четыре поколения назад, как вы, конечно, помните. Конгресс издал "Закон об уничтожении пешеходов". В связи с этим, тех, кто продолжал ходить пешком, преследовали, как диких животных, и убивали без жалости. Мой прадед, Авраам Миллер, погиб в Пенсильвании, а его жену переехали на шоссе в Огайо, когда она шла, чтобы присоединиться к другим пешеходам в горах Озарк. Все произошло без войн и конфликтов: в то время в Соединенных Штатах жило всего десять, тысяч пешеходов. Через несколько лет не осталось никого – по крайней мере, так считали ваши предки. И все же раса пешеходов выжила. Борьба тех первых лет отражена в наших записях и передается из поколения в поколение. Мы основали колонию и жили в ее пределах, хотя, казалось, исчезли с лица Земли.

Так проходил год за годом, и теперь наша Республика насчитывает двести человек. Мы никогда не были невеждами и всегда работали ради одной цели: возвращения в мир. Уже сто лет наш девиз звучит: "Мы вернемся".

Я приехал в Нью-Йорк и созвал вас на конференцию. Вы были выбраны из-за своего влияния,, состояния и возможностей, но важное значение имел и другой фактор: все вы потомки сенаторов, голосовавших за "Закон об уничтожении пешеходов". Значение этого факта очевидно – вы можете исправить вред, причиненный группе американских граждан. Позволите ли вы нам вернуться? Мы хотим вернуться как пешеходы и иметь право передвигаться, не опасаясь за свою жизнь. Мы умеем водить машины и самолеты, но не хотим ими пользоваться. Мы хотим ходить и, если захочется, выйти на мостовую, ничего не боясь. У нас нет ненависти к вам, только сочувствие. Мы не собираемся обострять наши отношения, а хотим – лишь сотрудничать с вами.

Мы верим в работу мышц. Наша молодежь, независимо от направления обучения, занимается физическим трудом. Нам знакомы машины, но мы предпочитаем не пользоваться ими, принимая помощь только от домашних животных, лошадей и волов. В нескольких местах мы используем энергию воды для привода мельниц и лесопилок. Ради своего удовольствия мы охотимся, ловим рыбу, играем в теннис, плаваем в горном озере, заботясь о чистоте тела не меньше, чем о чистоте разума. Наши юноши женятся в возрасте двадцати одного года, девушки выходят замуж в восемнадцать. Порой рождаются ненормальные – дегенерированные дети; не буду скрывать, что такие дети исчезают. Мы едим мясо и овощи, рыбу и взращенные нами злаки. Пришло время, и наша разросшаяся колония уже не вмещается в долину, и мы должны вернуться в мир. Нам нужна лишь гарантия безопасности. Сейчас я оставлю вас одних на пятнадцать минут, а потом вернусь за ответом. Если возникнут какие-то вопросы или сомнения, я охотно отвечу на них.

И он вышел из комнаты. Один из мужчин подъехал к телефону и увидел, что провод перерезан, другой толкнул дверь – она была заперта. Стенографистка куда-то исчезла. Последовал быстрый обмен мнениями, характеризуемый раздражением и отсутствием логики. Только один из мужчин хранил молчание. Хейслер сидел так неподвижно, что сигара, зажатая между пальцами, погасла.

Когда Миллер вернулся, его засыпали десятками вопросов.

В конце концов кто-то выругался, и воцарилась тишина.

– Ну так что? – спросил Миллер.

– Дайте нам немного времени… неделю, чтобы мы могли подумать… посоветоваться…

– Нет,– отрезал Хейслер.– Дадим ответ сразу.

– Конечно, вам нужен быстрый ответ,– заметил один из заядлых его противников.– Из-за того, о чем молчат газеты.

– Ты мне за это заплатишь! – рявкнул Хейслер.– Только мерзавец мог сказать такое!

– Черт побери, Хейслер, не думай, что я тебя боюсь!

Миллер ударил кулаком по столу.

– Каков ваш ответ?

Один из мужчин поднял руку, требуя слова.

– Мы все знаем историю пешеходов: два общества, представители которых здесь находятся, не могут жить вместе. Нас двести миллионов, их всего двести. Мое мнение таково: пусть остаются в своей долине. Если этот человек их предводитель, легко представить, каковы остальные: невежды и анархисты. Неизвестно, чего еще они потребуют, если их послушать. Думаю, нужно приказать арестовать этого человека, он представляет угрозу обществу.

Это сломало лед сдержанности. Все заговорили наперебой, а когда кончили, стало ясно, что кроме Хейслера все настроены враждебно и безжалостно.

Миллер обратился прямо к нему:

– А ваше мнение?

– Я оставлю его при себе. Эти господа знают, почему. Вы их слушали, они поют в унисон, и то, что я скажу, ничего не изменит. Да, честно говоря, мне все равно.

Миллер повернулся в кресле и посмотрел в окно на город. Посвоему это был красивый город, если вам нравились такие пейзажи. На улицах и в домах кишели двадцать миллионов автомобилистов, проводящих жизнь на колесах. Вряд ли хоть один из миллиона желал вырваться из оков; дороги, соединявшие метрополию с другими городами, исполняли роль артерий, заполненных плазмой грузовиков и кровяными тельцами автомобилистов. Миллер боялся города, но сочувствовал живущим в нем безногим пигмеям.

Вновь повернувшись к столу, он попросил тишины.

– Я пытался решить вопрос мирным путем. Мы не хотим больше кровопролития и борьбы на жизнь и смерть. Вы, господа, представляющие общественное мнение, только что доказали, что раса пешеходов не может рассчитывать на милость властей. Вам, как и мне, известно, что этой страной правит не общество, ею правите вы. Именно вы выбираете сенаторов и президента, по щелчку вашего бича они танцуют, как вам угодно. Потому я и встретился сразу с вами, вместо того, чтобы взывать к правительству. Впрочем, я предвидел, чем это кончится, и приготовил коротенький документ. В нем всего одна фраза: "Раса пешеходов не может сюда вернуться". Прошу вас подписать этот документ, и тогда я объясню, что мы собираемся сделать.

– А почему мы должны это подписывать? – спросил мужчина, сидевший справа от Миллера.– Я предлагаю вот что! – Он смял бумагу в комок и бросил его на стол – это вызвало общее одобрение. Только Хейслер сидел молча. Миллер смотрел в окно, пока не стало тихо. Потом заговорил снова:

– В своей колонии мы разработали использование нового закона электродинамики. Его применение нейтрализует атомную энергию, делающую возможной любое движение, кроме движения мышц. Ее действие мы изучали на малых машинах и в ограниченном пространстве, так что точно знаем, к чему это ведет. Причем однажды уничтожив энергию, восстановить ее уже невозможно. В эту минуту наши электрики ждут моего сигнала, переданного по радио. Точнее, они слушали весь наш разговор, и теперь я дам им знак повернуть выключатель. Знаком служит наш девиз: "Мы вернемся".

– И это был тот сигнал? – насмешливо спросил один из мужчин.– И что же произошло?

– Ничего особенного,– ответил Хейслер.– Во всяком случае, я не вижу разницы. Что должно было случиться, мистер Миллер?

– Ничего особенного,– сказал Миллер,– не считая гибели всего человечества, кроме расы пешеходов. Мы пытались представить что произойдет, когда наши электрики повернут выключатель, и новый закон начнет действовать, но даже наши социологи не смогли ответить, каков будет результат. Мы не знаем, выживете вы или вымрете, не знаем, уцелеет ли кто-нибудь из вас. Наверняка можно сказать, что жители городов умрут быстрее в своих искусственных ульях, а некоторые сельские жители могут уцелеть.

– Минуточку! – крикнул один из мультимиллионеров.– Я вовсе не чувствую себя хуже. Вы просто лжец! Я немедленно уезжаю отсюда и сообщу в полицию. Откройте эту проклятую дверь и выпустите нас!

Миллер открыл дверь.

Мужчины нажали на стартеры и взялись за рычаги управления, однако ни одна из машин даже не дрогнула. Охваченные ужасом, они пытались выбраться из конторы, но их экипажи были мертвы. Один из промышленников с истерическим ругательством направил на Миллера револьвер и нажал на спуск. Раздался щелчок – и ничего больше.

Миллер вынул часы.

– Сайчас четырнадцать двадцать. Автомобилисты начинают умирать, еще не зная об этом. Когда они это поймут, начнется паника. Мы не сможем им помочь. Нас всего двести человек, и мы не можем кормить и ухаживать за сотнями миллионов калек. К счастью, здесь есть спиральный спуск, а ваши машины снабжены тормозами. Если вы будете управлять своими машинами, я поочередно отвезу вас туда. Вполне понятно, что вы не хотите здесь остаться, но не менее понятно и то, что лифты не действуют. Я позову стенографистку, чтобы она помогла мне. Вы, наверное, уже поняли, что это представитель расы пешеходов, с детства обучавшийся умению изображать женщину. Это один из наших лучших агентов. А сейчас прощайте. Сто лет назад вы сознательно и по своей воле пытались нас уничтожить, но нам удалось выжить. Мы не хотим вас уничтожать, но будущее ваше покрыто мраком.

Он подошел к одной из машин и начал толкать ее к двери. Стенограф, одетый уже как мужчина расы пешеходов, взялся за другую машину. Вскоре остался только Хейслер, поднявший руку жестом протеста.

– Не могли бы вы подвезти меня к окну?

Миллер выполнил его просьбу, и автомобилист с интересом выглянул.

– Я не вижу в небе ни одного самолета, а их должны быть сотни.

– Они упали на землю, ведь тяга исчезла.

– Значит, все остановилось?

– Почти все. Существует только сила мышц, а также сила, создаваемая изгибом дерева, как в случае лука и стрел, и сила металлической спирали, как в случае пружины в часах. Обратите внимание, ваши часы по-прежнему ходят. Разумеется, домашние животные создают собственную силу, являющуюся силой мышц. В нашей долине есть мельницы и лесопилки, приводимые в движение водой, и я не вижу причин для их остановки, но все прочие формы энергии уничтожены. Вы можете это представить? Нет электричества, паровых машин, никаких взрывов. Все машины мертвы.

Хейслер вынул носовой платок, медленно вытер пот с лица и сказал:

– Я слышу шум внизу, он доходит до окна, как далекий прибой, разбивающийся о песчаный берег. Других: звуков нет, только этот шум. Это похоже на жужжание пчел, покинувших старый улей и летящих с маткой внутри роя в поисках нового убежища. Еще он похож на шум далекого водопада. Что это значит? Вообще-то, я догадываюсь, но боюсь сказать это вслух.

– Это значит,– отчетил Миллер,– что повсюду внизу и вокруг нас двадцать миллионов людей начинают умирать в своих конторах, домах и магазинах; в подземных переездах, лифтах и поездах; в метро и на паромах, на улицах и в ресторанах – двадцать миллионов людей вдруг поняли, что не могут двигаться. Никто не в силах им помочь. Некоторые вышли из машин и пытаются ползти на руках, таща атрофированные ноги. Они взывают о помощи, но еще не отдают себе отчета в размерах трагедии. К утру они превратятся в диких животных. Через несколько дней кончатся вода и пища. Надеюсь, они вымрут быстро, прежде чем начнут пожирать друг друга. Целый народ умрет, и никто не будет об этом знать, поскольку не будет газет, телефонов и телеграфа. Я буду поддерживать связь со своими людьми с помощью почтовых голубей. Пройдут месяцы, прежде чем мы снова будем вместе. Звук, который вы слышите – это стон отчаявшейся души.

Хейслер конвульсивно схватил Миллера за руку.

– Но раз вы это сделали, значит, можете и повернуть все вспять?

– Нет. Мы сделали это с помощью электричества, а его больше нет. Наверняка, и наши машины остановились.

– Значит, мы все умрем?.

– Думаю, да. А может, ваши ученые сумеют найти выход из этой ситуации. Мы сто лет назад нашли его и выжили. Ваша раса пыталась уничтожить нас с помощью всех доступных вам средств, но мы выжили. Может, и вы выживете, откуда мне знать? Мы хотели с вами договориться, прося только равноправия. Вы сами видели, как реагировали эти люди и что они об этом думали. Появись у них возможность, они тут же сравняли бы с землей нашу колонию, так что мы действовали в порядке самообороны.

Хейслер попытался раскурить сигару, но электрическая зажигалка не действовала.

– Значит, вас зовут Авраам Миллер? Кажется, у нас был общий предок. Я нашел это в книге.

– Я знаю. Ваш прадед и моя прабабка были братом и сестрой.

– Именно так говорил профессор, но тогда я еще не знал о вашем существовании. Теперь я хотел бы поговорить с вами о моей дочери.

Мужчины начали долгий разговор. Снизу доносился все тот же шум, неутихающий, непрерывный, полный звуков, незнакомых нынешнему поколению. Но с такого расстояния – от земли до сотого этажа – все сливалось в один звук. Хоть и состоявший из миллиона разных, он сливался в одно целое. Миллер принялся ходить взад вперед по комнате.

– Я всегда считал себя человеком со стальными нервами. Вся моя жизнь прошла в подготовке этого момента. Мы имели право так поступить, и даже забытый Бог на нашей стороне. Я по-прежнему не вижу иного выхода, но не могу этого вынести, Хейслер, это вызывает у меня тошноту. Еще мальчиком я нашел в дверях овина мышь, почти перерезанную пополам, а когда хотел ей помочь, она укусила меня за палец, и мне пришлось свернуть ей шею. Понимаете? Я должен был это сделать, но, хотя был прав, мне стало плохо и вырвало на пол. Нечто подобное происходит там, внизу. Двадцать миллионов деформированных, тел вокруг нас начинают умирать. Они могли стать такими, как мужчины и женщины нашей колонии, но их охватила мания, использования механических устройств всевозможного вида. Если бы я попытался им помочь, если бы спустился сейчас на улицу, они убили бы меня. Я не сумел бы от них отбиться, не смог бы достаточно быстро убить их. Мы имели право, имели все и основания, но когда я думаю об этом, мне становится плохо.

– Я воспринимаю это иначе,-сказал Хейслер,-потому что привык уничтожать противников. Иначе они уничтожили бы меня. Я смотрю на все это, как на великолепный эксперимент. Долгие годы я думал о нашей цивилизации… из-за своей дочери. Я потерял интерес к миру, потерял свой бойцовский дух. Мне безразлично то, что произойдет, но я с удовольствием схватил бы мерзавца, съезжающего сейчас по спирали, и свернул ему шею. Я не хочу, чтобы он умер с голоду.

– Нет. Оставайтесь здесь. Я предлагаю вам описать всю эту историю. Нам нужно точное свидетельство, оправдывающее нашу акцию. Оставайтесь здесь и работайте с моим стенографистом, а я пойду за вашей дочерью. Мы не можем позволить, чтобы пострадал кто-то из нашей расы. Вас мы тоже возьмем с собой. С соответствующим устройством вы можете научиться ездить верхом.

– Вы хотите, чтобы я жил?

– Да, но не только для себя. Есть много других причин. Следующие двадцать лет вы можете учить нашу молодежь, можете рассказывать им, что произошло, когда мир перестал работать и потеть, когда люди сознательно поменяли дом на автомобиль, а труд и зной на машины. Вы можете рассказать им это, и они вам поверят.

– Чудесно! – воскликнул Хейслер.– Я выбирал президентов, а теперь стану безногим экспонатом в новом мире.

– Вы будете знамениты – как последний живущий автомобилист.

– Начнем,– заторопился Хейслер.– Зовите стенографиста!

Стенографист прибыл в Нью-Йорк за месяц до встречи Миллера с представителями автомобилистов. Все это время, благодаря долгому обучению искусству мимикрии, ему с легкостью удалось обманывать каждого, с кем он встречался. В своем миниэкипаже, одетый как стенографистка, надушенный и накрашенный, с кольцами на пальцах, он незамеченным разъезжал среди тысяч других женщин, посещал с ними рестораны и театры, и даже навещал их дома. Он был идеальным шпионом – но мужчиной.

С самого детства из него готовили разведчика, годами прививая преданность республике пешеходов, а затем он принял присягу, что благо республики всегда будет стоять для него на первом месте. Авраам Миллер выбрал его, потому что доверял. Стенографист был очень молод, и на щеках его еще пробивалась борода. Он был невинным и к тому же патриотом.

Однако он впервые оказался в большом городе. Фирма этажом ниже тоже имела стенографистку. Это была особа, одной работы которой было мало, и потому новая работница сразу возбудила ее интерес. Они встретились раз, другой, разговаривали о новой любви – между женщинами. Молодой разведчик мало понимал в этом, поскольку никогда не слышал о такой страсти, однако понимал ласки и поцелуи. Его знакомая предложила поселиться вместе, но ему удалось как-тo открутиться. Впрочем, большую часть свободного времени они проводили вместе. Несколько раз молодой человек едва не рассказал ей о грядущей катастрофе, а также о своем настоящем поле и горячей любви.

В подобных случаях трудно объяснить, почему мужчина полюбил женщину. Впрочем, это всегда трудно сделать. Во всем этом было что-то ненормальное, какая-то патологическая извращенность. Просто невероятно, что он полюбил женщину без ног, когда, подождав немного, мог жениться на девушке с длинными ногами. Не менее патологичным было то, что она полюбила женщину. Душа у каждого из них была больна, и оба ради продолжения связи обманывали друг друга. Теперь, когда внизу умирал город, стенографист почувствовал неудержимое желание спасти свою безногую подругу. Он верил, что ему удастся убедить Авраама Миллера позволить ему жениться на ней или хотя бы избавить от смерти.

Видя Миллера и Хейслера, погруженных в разговор, он на цыпочках вышел, а потом спустился – в рубашке и брюках – этажом ниже. Здесь был полный хаос, но молодой человек храбро вошел в комнату, где стоял стол стенографистки, наклонился к ней и сказал о том, что является мужчиной из расы пешеходов. Внезапно она узнала, что все это значит: остановившиеся машины, неподвижные лифты, умолкнувшие телефоны. Он сказал, что мир автомобилистов погиб по каким-то причинам, но он хочет ее спасти, потому что любит. Он просил лишь права на опеку над ней. Сказал, что они поедут куда-нибудь в деревню и там поселятся.

Безногая женщина слушала его, и если побледнела, это скрыли румяна на щеках. Она слушала и смотрела на него, на мужчину, ходящего на ногах. Он говорил, что любит ее, но она-то любила женщину, женщину с прекрасными крохотными ножками, как у нее самой, а не с этими мускулистыми чудовищами.

Истерически рассмеявшись, она сказала, что любит его и поедет с ним, куда он-захочет, а потом прижала к себе и поцеловала сначала в губы, а потом в сонную артерию, и молодой шпион умер, обливаясь кровью, которая, смешавшись с румянами, покрыла ее лицо ярким кармином. Сама она умерла несколько дней спустя от голода.

Миллер никогда не узнал, как погиб его стенографист. Будь у него время, он, вероятно, начал бы его искать, но ему передалось беспокойство Хейслера за девушку-пешехода, одинокую среди мира умирающих автомобилистов. Для отца она была дочерью, последней и единственной надеждой семьи, а для Миллера – символом. Она была доказательством бунта природы, признаком последнего судорожного усилия вернуть человеку прежний вид и прежнее место на земле. Отец хотел спасти ее, как свою дочь, а Миллер – как одну из себе подобных, одну из расы пешеходов.

На сотом этаже приготовили бочки с водой и запасы продуктов, приложив все старания, чтобы сохранить этот островок среди океана смерти. Миллер устроил Хейслера с удобствами, а сам, захватив продуктов, фляжку с водой, карту и крепкую палку, покинул этот оазис покоя и двинулся вниз по спиральному спуску. Спускаться было неудобно, но спуск был настолько широк, что он не испытывал головокружения. Поначалу он боялся, что дорогу ему преградит груда столкнувшихся машин, но, похоже, все автомобилисты, которым удалось добраться до спуска, съехали вниз. Время от времени он останавливался на этажах, содрогаясь от доносившихся криков, и снова шел вниз, пока не оказался на улице.

Ситуация здесь была еще хуже, чем он думал. Как только в долине Озарк освободили электродинамическую энергию, весь мир машин замер. В этот момент двадцать миллионов людей в одном Нью-Йорке находились в своих миниэкипажах или автомобилях. Некоторые работали за столами или прилавками магазинов, другие обедали в ресторанах или отдыхали в клубах, третьи куда-то ехали. И вдруг все замерли в тех местах, где были. Телефоны, радио, телеграф – замолчали. Все миниэкипажи остановились, все автомобили потеряли управление. Мужчины и женщины были предоставлены сами себе, никто не мог никому помочь, не мог помочь даже самому себе. Транспорт замер, и никто не знал, что случилось, кроме того, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, ибо вместе с транспортом прервалась связь.

Когда же наконец люди поняли, что не могут двинуться с места, их охватил ужас, а затем и паника. Но то был новый вид паники. Раньше паника означала быстрое бегство огромного количества людей в одном направлении от реальной или воображаемой опасности. Эта же паника была неподвижна, поскольку в первый день средний житель Нью-Йорка хоть и трясся или плакал от страха, все равно оставался в своей машине. Только потом началось массовое бегство, но оно ничем не походило на прошлые. Это было медленное, убийственное карабкание искалеченных животных, тащивших безногие тела на руках, отвыкших от физических усилий. Не быстрое, как ветер, мгновенное бегство обезумевшей, перепуганной толпы, а конвульсивное дерганье ползущего червя. Из уст в уста хриплым шепотом передавали, что город обречен на смерть, что вскоре он превратится в морг, ибо через несколько дней кончатся продукты. Хотя никто не знал, что произошло, все понимали, что город не выживет без поставок из деревень, и внезапно эти деревни стали чем-то большим, чем бетонные дороги среди рекламных щитов. Это было место, где можно найти пищу и воду.

Город остался без воды, ибо гигантский насос, гнавший миллионы галлонов воды, перестал действовать. Остались лишь реки, окружающие город, грязные и замусоренные. Но ведь где-то в деревнях должна быть вода.

Итак, на второй день началось бегство из Нью-Йорка, бегство людей, похожих на жертвы войны. Не все двигались с одинаковой скоростью, но самые быстрые преодолевали меньше мили в час. Философ в такой ситуации остался бы на месте и умер, животное – спокойно дожидалось бы конца, но автомобилисты не были ни философами, ни животными, и потому ползли вперед. Всю жизнь они проводили, мчась куда-то вперед. Первые пробки образовались на мостах. На каждом из них в критический момент оказалось по несколько автомобилей, но в два часа пополудни движение было невелико. Однако уже в полдень следующего дня мосты почернели от людей, ползущих из города. Пробки вызывали задержку, люди толкались, не продвигаясь ни на шаг. На этот дергающийся на месте слой людей взбирался следующий, а через минуту на него полз третий. К каждому мосту вели несколько улиц, а сам мост был не шире улицы. В конце концов внешние ряды верхних слоев начали падать в реку. Вероятно, многие сознательно выбирали такой конец. Над мостами повис шум, как рев волн, бьющих в каменистый берег. Это было началом кровавого безумия. Люди на мостах умирали быстро, но перед смертью они начинали кусаться. В городе возникали подобные заторы. Рестораны и кафе были заполнены телами почти до потолка. Там были продукты, но никто не мог до них добраться, за исключением тех, что имели их на расстоянии вытянутой руки, но и они погибали, раздавленные, прежде чем успевали воспользоваться своим удачным положением, другим же – еще живым и способным есть – мешали тела мертвых и умирающих.

В течение двадцати четырех часов человечество забыло о религии, гуманизме, возвышенных идеях. Каждый старался спасти себя, хотя бы сокращая жизнь близких. Однако были и случаи беспримерного героизма. В госпиталях некоторые сиделки оставались с больными, делясь с ними продуктами, пока все вместе не умирали от голода. В одном из родильных отделений мать родила ребенка и, покинутая всеми, держала его у груди, пока рука ее не ослабла от голода.

В этот мир ужаса и вошел Миллер, выйдя из здания. Правда, он приготовил себе крепкую палку, но ползущие автомобилисты не обращали на него внимания, и он медленно пошел по Пятой Авеню, а потом на север, и все время молился, хотя в первый день еще не было картин, наблюдавшихся позднее.

Наконец он добрался до реки, переплыл ее и шел дальше, а когда наступила ночь, был уже за городом и только тогда перестал молиться. Временами он встречал отдельных автомобилистов, злившихся, что их машины испортились. В деревнях никто не понимал, что случилось; до самой смерти люди не узнали этого. Только жители городов знали, но не понимали, почему.

На следующее утро Миллер встал рано и, внимательно изучив карту дорог, снова двинулся вперед. Он избегал городов, огибая их, испытывая постоянное мучительное желание поделиться тем, что имеет, с оголодавшими калеками, а ведь ему требовалось сохранить силы и принести пищу для той девушки из расы пешеходов, одинокой среди беспомощной прислуги, закрытой за железной оградой длиной в тридцать миль. Второй день путешествия близился к концу. За последние несколько миль он не встретил никого. Солнце, пробивающееся между стволами дубового леса, бросало фантастические тени на бетонное шоссе.

А по шоссе к нему приближался странный караван, состоявший из трех привязанных друг к другу лошадей. Две из них несли на спинах узлы и емкости с водой, притороченные крепко, хоть и не слишком умело. На третьей, в седле, похожем на стул, сидел старичок, спавший, уткнувшись подбородком в грудь и крепко держась за поручни руками. Кавалькаду эту вела женщина – высокая, сильная, красивая, идущая легким шагом по бетонной дороге. На плече ее висел лук и колчан со стрелами, в правой руке была тяжелая трость. Она шла уверенно и неустрашимо; видно было, что ее переполняют сила, уверенность в себе и гордость.

Миллер встал посреди дороги. Кавалькада подошла ближе и остановилась.

– Кто ты? – спросила женщина, и в голосе ее слышались любопытство, солнечное утро и дрожавшие листья.– Кто ты и почему становишься у нас на пути?

– Меня зовут Авраам Миллер, а ты, наверняка, Маргарет Хейслер. Я ищу тебя. Твой отец в безопасности и послал меня за тобой.

– И ты принадлежишь к расе пешеходов?

– Так же, как и ты! – И так далее и тому подобное…

Старый профессор проснулся и взглянул на молодую пару, которая, погрузившись в беседу, забыла обо всем на свете.

– Именно так и бывало в прежние времена,– буркнул он себе под нос.

Сто лет спустя в воскресный полдень отец с сыном осматривали Музей Естественных Наук в реконструированном Нью-Йорке. Весь город был теперь одним большим музеем. Люди посещали его, но никто не хотел там жить. Никто уже не хотел селиться в городах, если можно было жить в деревне.

День в городе автомобилистов входил в программу воспитания каждого ребенка, поэтому в то воскресенье отец с сыном медленно шли по большому зданию. Они уже видели мастодонта, бизона, птеродактиля, постояли перед витриной, где находился вигвам с типичной индейской семьей. Наконец подошли к большому автомобилю на четырех колесах, но без дышла, чтобы запрягать лошадь или вола. В машине сидели мужчины, женщины и маленькие дети. Мальчик с интересом взглянул на них и дернул отца за рукав.

– Смотри, папа. Что это за машина и странные люди без ног?

– Это, сын мой, семья автомобилистов.– И отец рассказал сыну историю, которую все отцы расы пешеходов обязаны рассказывать своим детям.