Текст книги "i-o"

Автор книги: Саймон Логан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Нетадеталь

› я художник

› и в то же время механик

› я рабочий

› и в то же время раб

› я мертв

› и в то же время жив

› я нетадеталь

Давным-давно я догадался, что повторяющийся орнамент, нанесенный на бесконечную металлическую ленту конвейера, скользящую у меня перед глазами, придуман для того, чтобы гипнотизировать. Когда конвейер движется, к его неприятному скрежету привыкаешь, и он перестает казаться таким уж неприятным – как грубые слова, сказанные шепотом, вовсе не кажутся грубыми.

Орнамент не действует, если смотришь прямо на него. Он колышется перед твоим взором, заполняя визуальный хаос, возникающий в промежутках между загрузками, когда внезапно на какое-то время детали перестают поступать на линию. Но когда конвейер несет на себе свои влажные, мясистые дары, орнамент оживает. С мрачной настойчивостью, словно кровавый фонтан, брызжущий из перерубленной топором шеи, его пульсация окутывает тебя легким, как пух, мороком, и ты впадаешь в транс. Еще на один день.

Мы даже не замечаем, когда это случается с нами. Я пребывал бы в неведении, как и все остальные, если бы несколько месяцев назад у меня не случилась закупорка сосуда.

› бессмысленные проволочные сплетения, колючая проволока, протянутая

› через мои артерии, затем кровотеченье

› отрывистые судороги, отторжение собственных биожидкостей

› я упал замертво на фабричный пол

› и пролежал там несколько часов

› пока меня не обнаружил надзиратель, на планшетке

› прикрепленной к его груди – жирный крест

› там, где на схеме – мое рабочее место

Я смутно помню свое возвращение к жизни, а также те монтажные столы и приборы, которые мои собратья использовали для того, чтобы спасти меня. Металлические спицы в моих ногах и набор гидравлических клапанов, прикрепленных к моим вискам для того, чтобы спускать пар, когда давление становилось слишком большим.

Мелкие модификации.

Время от времени им подвергается каждый из нас, но только теперь я начал задаваться вопросом, какая из них изменила меня сильнее – ржавая стальная маска, приваренная к моему лицу, или же то, что я успел увидеть за секунду до падения на пузырчатый бетонный пол – послание, зашифрованное в кажущемся случайным узоре, выгравированном на металлической ленте.

Обычно изучение узора прерывает прибытие очередной заготовки: красного, влажного кома, из которого торчат несколько трубчатых выступов.

И тогда я, точно так же, как проделывал это уже тысячу восемьсот семьдесят шесть раз до этого, лезу в карман моего пластикового фартука, достаю оттуда маленькую полую трубку и приподнимаю на лежащей передо мной заготовке слой плоти, словно это какая-то странная луковица. Затем я засовываю трубку в образовавшуюся щель и отпускаю слой, который упруго возвращается на место.

Я не знаю, что случается с заготовкой на следующем этапе, не знаю и того, каким операциям она подвергается на предыдущих стадиях. С каждой стороны от меня возвышается металлическая переборка, так что мне не видно ничего, кроме глухой кирпичной стены по другую сторону конвейера и ржавого лестничного пролета у меня за спиной. Но я могу слышать других рабочих. Хотя их заглушают шипение пневматики и пронзительный скрип огромных смазанных маслом шестерней, приводящих в действие непостижимые для нас устройства, я все равно слышу их.

Они кричат.

Я смотрю на плывущую по конвейеру заготовку только что подвергнувшуюся модификации/ апгрейду/ обезличиванию. Она слегка задерживается перед тем, как нырнуть в отверстие с зазубренными краями, и я вижу, как она на мгновение вздрагивает.

Затем ее ухватывает какая-то ржавая клешня, высунувшаяся со стороны соседнего рабочего места, зазубренные пальцы плотно сжимают ее, так что на ленту из заготовки выдавливается какая-то жижа, а затем она исчезает вместе со своей добычей.

И вот снова ничто не отвлекает меня от рассматривания узора на ленте, и я равнодушно вглядываюсь в него.

Я слегка наклоняюсь вперед, чувствую какое-то дребезжание за глазными яблоками и как вскипает во мне кровь.

Я чувствую, как крохотные гидравлические насосы, пристроившиеся на моих висках, приходят в движение, неохотно, со скрипом, сдвигаются с места. Узор скользит у меня перед глазами, и я, как никогда прежде, уверен, что он распадается на отдельные символы.

Я прикасаюсь к ленте, провожу моими утомленными, покрытыми шрамами пальцами по его причудливым изгибам и гипнотическим завиткам и начинаю понимать их значение.

Пар внезапно вырывается из лотка слева от меня, и это застигает меня врасплох, хотя подача заготовок происходит с той же ритмической регулярностью, как и работа всех окружающих меня механизмов.

Я отдергиваю пальцы от ленты и протягиваю руку за следующей заготовкой, в то время как моя вторая рука уже извлекает очередную трубочку из покрытого пятнами и надорванного кармана на моем фартуке. Но из облака пара ничего не появляется.

Я пытаюсь нащупать заготовку, заранее предвкушая ее влажную теплоту, но когда облако пара развеивается, лента пуста.

Часы соскочили с ритма, на шестерне пробуксовал зубец.

Я снова протягиваю руку туда, где должна появиться заготовка, где она всегда появлялась раньше и всегда будет появляться, потому что я не умею делать ничего другого. Я умею делать только это.

Но опять не нахожу ничего, кроме пустоты.

Я утираю пот со лба и поворачиваюсь к металлической лестнице, которая ведет в мою комнату отдыха.

Детали машины, которые видны сквозь металлическое кружево стен, продолжают вращаться как ни в чем не бывало. То, что их движения всегда повторяются, внушает в меня уверенность, и я спрашиваю у них, моих повелителей, моих работодателей, что мне делать теперь.

Но они безмолвствуют.

Я поворачиваюсь обратно к конвейеру и обнаруживаю, что узор на нем уже не так хаотичен, как прежде.

Я снова тянусь к месту, где должна быть заготовка, но мои пальцы хватают горячий, липкий воздух.

В моей голове опять стучит все сильней и сильней. Клапаны сердито скребут мой череп.

Затем струя пара вновь вырывается из лотка точно в положенное время, и глухой удар возвещает о прибытии новой заготовки.

Не размышляя (потому что именно этому мы научены) я беру заготовку, извлекаю трубку из кармана, приподнимаю слой и помещаю туда трубку.

Затем на мгновение я замираю, изучая заготовку, но она ничем не отличается от тех, что я видел до нее, от тех, что я увижу после нее. И все же она совершенно другая.

Мгновение спустя я уже кладу заготовку обратно на ленту и наблюдаю, как механическая клешня появляется в проеме и хватает ее.

Ритм конвейера восстановлен.

Но даже сейчас я не могу забыть то, что заполняло пустоту на месте отсутствовавшей заготовки. Страх. Паника. Беспорядок. Надзиратели, мечущиеся как сумасшедшие, пытаясь умиротворить машину, восстановить ее сердечный ритм.

Но только какое-то время спустя я понял, что именно это и было написано на металле конвейерной ленты.

Мой сон, такой же ритмичный, как волнообразный гул фабрики, из которого состоял весь мой мир, был прерван посторонним звуком – посторонним, потому что источником его была не машина, не сталь и не страдание.

Я открыл глаза, не пошевельнув головой, и стал смотреть на детали машины, которые вращались и двигались на стенах фабрики, обеспечивая равномерность процесса производства. За скрежетом шестеренок я различил звук – тот самый звук, что разбудил меня. Мягкий, влажный – звук органического происхождения.

Я непроизвольно поджал губы и подумал о течи из лопнувших труб пневмосистемы. Я подумал об изложнице, с которой на бетонный пол, словно ядовитое молоко из материнской груди, капает зеленоватый конденсат. Я перебрал все простейшие объяснения существованию этого звука, не желая признавать очевидное – этот звук был для меня совершенно новым и незнакомым.

Звук повторился, громкий и влажный, и я понял, что он раздается из-под моей собственной кровати.

Схватившись за ржавый шест, который предохранял меня ночью от падения, я перегнулся через край и вгляделся в полоску темноты шириной в полфута. Там что-то поблескивало.

И снова я бросил взгляд на детали машины, пытаясь добиться от них ответа или объяснения.

Зубчатые шестерни вращались. Клапаны спускали пар. Вентили извергали газ и молочно-белые струи пара.

Они не могли дать мне ответа.

Неуверенно вздохнув, я запустил руку под кровать и извлек оттуда что-то маленькое, теплое и влажное. Ухватив покрепче, я поднял это что-то поближе к тусклым лучам света, которые сочились сквозь решетку заменявшую мне потолок. Это была заготовка, идентичная тем, что прибывали ко мне по конвейеру. Такая же, как все те, что я получал до того, такая же, как все те, что я буду получать вечно.

Такая же – и в то же время совсем другая.

Внутри этой выпуклой красной массы ощущалось какое-то отличие, которое, как и рисунок на ленте конвейера, намекало мне на существование иных возможностей, хотя я не смог бы объяснить, в чем именно они заключались.

На альтернативу.

Я посмотрел вверх, на решетки, заменявшие потолок, сквозь которые я часто мог наблюдать толстые, как колонны, ноги надзирателей, важно расхаживавших с планшетками на груди, но теперь там было темно и пусто. Это, впрочем, меня даже несколько успокоило.

Из заготовки высовывалась трубка – такая же, как те, что я прикреплял на своем рабочем месте, – но с крышечкой на конце и двумя крошечными поперечными перекладинами с каждой стороны. Я никогда прежде не видел ничего подобного.

Стоило мне закрыть глаза (может, я еще не вполне проснулся, а может быть, давали себя знать последствия закупорки сосуда), как я видел ползущую вдаль ленту конвейера, покрытую узором. Это была инфекция, и она стремительно распространялась.

Я повернул стоявшую передо мной заготовку, в то время как призрачный узор продолжал разворачиваться перед моим взором, и тут что-то произошло. Я изменил ход процесса, и хотя это (как и все, что происходило вокруг меня) было задумано не мной самим, я испытал некоторое удовлетворение, что обнаружил тайную связь между отдельными частями машины.

Я отполз по холодному полу в угол комнаты, где, как и везде на нашей фабрике, валялись куски металлического лома и детали различных механизмов, которые другие механизмы роняли в самых разных местах, словно ящерицы, отбрасывающие хвост, или живые существа, отторгающие больные ткани. Рабочие периодически сметали этот мусор в углы, откуда другие рабочие, которые занимались не самим производством, а обеспечением производства всем необходимым, время от времени скидывали их в гигантские мусорные баки. Но до ближайшего их визита в мою каморку еще оставалось три смены, а куча обломков в углу была уже довольно большой.

Кроме того, в последнее время беспорядок на фабрике был гораздо заметнее, чем обычно.

Я порылся в куче и извлек оттуда фрагмент маленькой шестеренки – полукруг, усеянный рядом маленьких острых зубчиков. Я удивился новизне своих переживаний.

В моей голове происходили вещи, которые явно не должны были происходить там, и я чувствовал, что не в моих силах остановить их. Очевидно, таково желание машин, решил я, потому что никаким другим способом мне не удавалось объяснить теплую волну, разлившуюся по моему затылку и задней части шеи.

Образы возникали у меня перед глазами. Основой для них служил рисунок на ленте, по-прежнему струившийся у меня перед глазами; мои руки немедленно воплощали эти образы в реальность, стыкуя металл с металлом, вставляя стержни в отверстия, совершенствуя заготовку, которая исчезла с ленты транспортера у меня на глазах за смену до этого, чтобы обнаружиться под моей кроватью среди мотков проволоки, оплавленных медных шариков и мятых полос алюминия.

В ушах у меня приглушенно звучал шум моего рабочего места на конвейере – шипение, скрежет, вибрация, стук капель, визг искр, – мои руки, подчиняясь этим звукам, включали их в процесс. В моей памяти всплывала кирпичная стена за конвейером, ненадежные ступеньки, ведущие вверх, тревожная тень решетки, заменявшей потолок, струи сжатого пара, вырывавшиеся наружу, и сполохи красного пламени, скрытого ими. И эти инструкции тоже воспринимались моими руками и воплощались в металл.

Я дышал тяжело и часто. Я чувствовал себя абсолютно отделенным от своего тела, а клапаны, вделанные в мой череп, срабатывали через нерегулярные промежутки времени, снижая давление.

И вот в руках у меня оказалось что-то совершенно новое, что-то размером с небольшую человеческую голову, ощетинившееся выведенными наружу проводами, изогнутыми болтами и сломанным литьем. Кровь струилась из многочисленных порезов на моих пальцах. Пот лился рекой со лба.

Предмет, который я держал в руках, был практически шарообразным.

Детали, составлявшие его, образовывали нечто похожее на лицо, которое, казалось, ухмылялось мне.

Я вращал мое изделие в руках, потрясенный тем, что оно совершенно не походило на обычную продукцию нашей сборочной линии. Однако хорошо знакомая мне трубка, торчащая из-под слоя обугленной марли, была по-прежнему заметна, и ее измененная оконечность еще отчетливее бросалась в глаза.

С крышечкой на конце и двумя крошечными поперечными перекладинами с каждой стороны.

Я провел рукой по стене передо мной и через ярд или два наткнулся на маленькую щель, расположенную чуть-чуть выше уровня глаз. Я приблизил к ней глаза и тщательно изучил ее. Затем поднял всю конструкцию и приложил ее к стене. Трубка идеально вошла в отверстие неправильной формы. Что-то щелкнуло, когда я повернул изделие, и перекладины совместились с соответствующими узлами, скрытыми внутри переполненной механикой стены.

Я оставил висеть изделие на стене и опустился на занемевшие от долгого стояния на цыпочках ноги.

Вокруг нас механизмы продолжали трудиться, как ни в чем не бывало.

Мое изделие, несмотря на всю свою нелепость, смотрелось так, словно ему всегда полагалось быть там. Некоторое время спустя оно начало вращаться – сначала неуверенно и рывками, но затем вращение его стало быстрым и ровным.

Оно вкручивалось в стену в такт с движениями всех остальных машин.

Озноб пробежал у меня по спине от того, чему я стал свидетелем, но тут я услышал отдаленный звук шагов, ступающих по решетке у меня над головой, поспешил обратно к своей кровати, лег и прикрылся ворохом грязных и рваных простыней. Я продолжал следить за тем, как новорожденный механизм интегрируется со стеной. Тем временем шаги приближались, и я почувствовал, что надзиратель уже совсем близко.

Устройство покачнулось, дернулось и растаяло внутри стены.

Оно исчезло в тот самый момент, когда тень надзирателя скользнула по моему лицу.

Я закрыл глаза и лежал так до тех пор, пока шаги надзирателя не затихли совсем, и еще некоторое время после этого, вслушиваясь в то, как мое творение прокладывает себе путь внутри сплетения механизмов, пока не уснул.

› время в этом месте измеряется в сменах

› потому что ими отмеряются наши жизни

› блоки существования, расставленные так, чтобы сборочный конвейер

› не останавливался ни на миг

Когда наступила моя следующая смена, мои глаза резко открылись, я встал и спустился по шатким ступенькам, ведущим к моему рабочему месту. И в тот же миг я понял, что что-то не в порядке. Металл вокруг меня был холоден и неподвижен, не встречал меня, как обычно, приветливым теплом, а его сочленения не скрипели под давлением сжатого воздуха в пневмосистеме. Лента конвейера двигалась как обычно, но она никогда и не останавливалась – независимо от того, находился ли я на своем рабочем месте или нет, потому что оно никогда не пустовало.

Я стоял в недоумении, не зная, что мне делать дальше.

И тут с ужасающим скрипом одна из секций решетки-потолка начала опускаться. Из-за ее ржавых прутьев появился надзиратель. Его необычайно длинные ноги дотянулись до самого пола, так что ему даже не пришлось спрыгивать. Удлинители берцовых костей убирались в то время, когда в них не было необходимости, в специальные гнезда, расположенные внутри его бедер. Коснувшись пола, надзиратель выпустил под углом два сверкающих цилиндра из нижней части спины. Полы длинной шинели обвивались вокруг его тела, словно крылья жужелицы, планшетка была прикреплена к груди несколькими неаккуратными швами, края которых загноились.

Его ротовое устройство шевелилось, и он показывал мне какой-то текст, прикрепленный к планшетке.

Документ был напечатан очень мелким шрифтом, и я не смог его прочитать, но мне хватило крупного, жирного заголовка, чтобы все понять.

ПРИКАЗ О ПЕРЕВОДЕ

Надзиратель протянул руку ко мне, когтистые пальцы вцепились в мою робу и он закинул меня к себе на широкий, с высоким хребтом загривок, чтобы поднять меня к отверстию в потолке, потому что другого пути наружу отсюда не было. Поднимаясь к потолку, я успел заметить, как другой рабочий в фартуке с кармашком, уже заполненным трубками, занимает мое место.

На вид он ничем не отличался от меня.

Меня провели по лазу, пролегавшему в перекрытиях между этажами, по которому обычно перемещались надзиратели. Я проходил над клетушками рабочих, и каждый поднимал вверх глаза, вглядывался через прутья решетки и снова принимался за выполнение поставленной ему задачи, и я начал различать в их действиях последовательность, зашифрованную в символах, нанесенных на конвейерную ленту, понимать процесс, ради которого мы существовали.

Я заметил, что все то, что я видел, и все то, что я слышал, выстраивалось в последовательность, которая, как мне было известно, не предусматривалась программой. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума.

Прошло три смены на новом месте, а я так и не пытался выяснить, с чем связан мой перевод, потому что все равно знать это мне было не положено. Однако, стоя перед лентой, я теперь постоянно чувствовал, как у меня странно сосет под ложечкой. Переборка, отделявшая меня от остальных отсеков машины, была намного прочнее, чем на прежнем рабочем месте. Она была гладкой и сплошной, а стена по другую сторону ленты была сделана из того же самого материала, так что я был изолирован со всех сторон. И хотя звуки, издаваемые механикой и пневмосистемой, по-прежнему доносились из-за нее, они звучали приглушенно и невнятно, сплошным гулом, и это по какой-то непонятной причине очень огорчало меня. Судя по всему, такая конструкция больше подходила для выполняемой мной теперь задачи, поскольку никакой другой причины для подобных различий не приходило мне в голову.

В конечном итоге все служило исключительно целям производства.

Слева от меня отверстие в переборке закрывали три прикрепленных к переборке пластиковых щитка. Когда заготовка поступала на мой участок, они приподнимались, пропуская ее ко мне. Заготовки теперь были больше и чище, чем те алые обрубки, с которыми я работал раньше, у них было больше углов и изгибов, причем среди них не попадалось ни деформированных, ни уродливых экземпляров. Я не мог сказать, работаю ли я теперь на более позднем этапе производства, ближе к готовому изделию, или же, наоборот, в самом начале, когда демонтаж исходного сырья еще не зашел достаточно далеко.

Моя задача сводилась к отбору тех заготовок, которые вели себя пассивно.

Я должен был смотреть, как они проплывают мимо меня по транспортеру, и отбраковывать те, которые пытаются перевернуться на бок.

Этого, впрочем, никогда не случалось, потому что вес и форма заготовок были такими, что лежать на ленте они могли только в одной жестко определенной позиции, поэтому я просто хватался руками за отделявшую меня от ленты металлическую трубу и то сжимал, то разжимал пальцы – просто так, чтобы хоть чем-то занять себя. Пальцы у меня странно зудели от желания что-нибудь хватать, поворачивать и сминать. Сначала я подозревал, что это просто остатки предыдущей программы, но потом начал подозревать, что дело обстоит гораздо сложнее. Желание это, впрочем, в новой обстановке быстро начало слабеть, и я проводил время, в основном размышляя об устройстве, родившемся на свет в моих руках, гадая о том, что с ним могло случиться – было ли оно поглощено большой машиной, превратившись в одну из ее частей, или продолжало эволюционировать самостоятельно, постепенно усложняясь.

Я как и прежде изучал узор на ленте конвейера смена за сменой, но узор этот, казалось, тоже изменился, стал менее заметным и не таким сложным. Теперь он выглядел более спокойным, не таким агрессивным, а временами вообще казалось, что он не несет в себе никакой информации. Я терялся в догадках о том, что случилось. Может, со мною больше не хотят общаться? Может тех, кто посылал мне эти сообщения, заставили замолчать? Или же я только вообразил, что в символах на ленте содержатся какие-то сообщения, а сейчас наконец увидел все, как есть на самом деле?

Смены проходили одна за другой, и я почти совершенно забыл о той ночи, когда я был творцом, и вот внезапно вместо заготовки с привычной формой, которую я привык видеть каждый день у себя перед глазами, мое изделие вернулось ко мне. Теперь оно стало больше, к нему добавились несколько цепных колес и увесистый, витой механизм, окружавший и защищавший его со всех сторон, а также два каких-то выступа, похожих на конечности.

Мои руки, которые, казалось, уже совсем привыкли к тому, что отныне им придется ограничиться созерцанием, схватили устройство с конвейера, прежде чем лента унесла его в отверстие с противоположной стороны моего отсека.

Я переворачивал его со стороны на сторону, постепенно влюбляясь во все его грани, все его несовершенства, в грубость работы, в его промасленную простоту. Крошечные колесики вращались внутри него, сотни оборотов совершались одновременно. Мое сердце забилось сильней, и, впервые за долгое время, клапаны в моем черепе сработали.

Шипение пневматики в мире, практически лишенном звуков, если не считать равномерного гула фабрики, застиг меня врасплох.

Я ощупывал устройство и с каждым новым прикосновением узнавал о нем что-то новое.

› влажное холодное масло целует мои пальцы

› невидимые глазом насечки, такие острые, что режут

без боли

› с легким щелчком зубец входит в зубец

› гидравлика радостно отзывается на мои прикосновения

И внезапно сообщения на ленте конвейера снова стали мне понятны, они выскальзывали из-за разделительной перегородки с новой энергией, яркие, выразительные – такие, какими я никогда их не видел раньше.

Из-за пластиковой шторки выползла одна из этих новых для меня более законченных (или менее разобранных) заготовок и, недолго размышляя, я схватил мое устройство и со всей силы обрушил его на мягкую верхнюю плоскость заготовки. Две детали состыковались с громким звуком, невероятно похожим на крик, переходящий в визг, образовав новое тождество.

Внезапная вспышка, охватившая меня, погасла, после того как я вложил все свои силы в это последнее движение, соединившее две части в единое целое.

Клапаны отчаянно шипели сбоку от моих глазных впадин, в груди остро кололо от нехватки воздуха.

Я испытывал какое-то новое, небывалое переживание.

И как только конвейерная лента унесла устройство дальше по конвейеру, до меня начало доходить все многообразие возможностей и комбинаций, вытекающее из того, что я только что сделал. Одно простое соединение можно было заменить другим, и устройство приобретало совершенно иные свойства, становилось уникальным, каким бы незначительным ни было скрывающееся за этим отличие.

Мои руки пылали от стекавших по ним ручейков крови, изнывали от желания заполучить в свое распоряжение что-нибудь, что можно было бы насиловать и перекраивать.

Но, как только все эти грезы развеялись и растаяли в моей голове, я заметил пару глядящих на меня глаз, а ниже – шевелящееся ротовое устройство. Я заглянул во мрак за решетчатым потолком (пот струился по моему лицу, грудная клетка беспорядочно вздымалась) и с деланным удивлением взглянул надзирателям прямо в глаза.

Свет сверкнул на металле их планшеток, и надзиратели тут же растворились в темноте.

Я остался наедине с уже несколько поблекшим, но все еще энергичным узором на ленте и серым тихим одиночеством моей клетушки.

Следующая заготовка прибыла в положенное время, и я проследил за ней, как и было предусмотрено моими обязанностями.

В моей голове промелькнула тень воспоминания о том, чем она могла бы стать.

В конце смены я спустился по рампе, которая теперь выполняла ту же функцию, что на моем прежнем рабочем месте выполняла металлическая лестница, и обернулся с головы до ног в одеяла.

Мне снилось, как я переплываю океаны ртути, преодолеваю изгороди из колючей проволоки, спускаюсь в печи, наполненные расплавленным свинцом.

Прежде я никогда не видел снов.

Вскоре я снова стоял на рабочем месте, весь дрожа от предвкушения того момента, когда появится первая заготовка, думая не о том, что сделаю с ней, а о том, что мог бы с ней сделать. Никогда мне не было так радостно и весело, как в тот день.

Я снова ухватился за протянутую передо мной трубу, постоянно сжимая и разжимая пальцы и не отрывая от конвейера широко открытых глаз.

Но что-то было не так.

Я слегка разжал хватку и наклонился вперед, поближе к ленте.

Символы продолжали скользить передо мной, но я видел, что они больны.

Они неуклюже струились тонкой струйкой, метались из стороны в сторону, гасли, исчезали прежде, чем я успевал понять, что они означают.

Я осторожно потрогал металл пальцем, и волна холода тут же прокатилась вверх по моей руке.

Я посмотрел на пластиковые шторки, осознав, что я стою здесь уже целую минуту, а ни одна заготовка так и не появилась. Первая должна была прибыть сорок пять секунд назад. Прежде я никогда не сталкивался с такими задержками.

Надо мной раздался такой звук, как будто потолок прогибался под воздействием тяжести.

Посмотрев вверх, я увидел столько надзирателей, сколько мне никогда еще не доводилось видеть за все смены вместе взятые. Склонившись так, что их планшетки образовывали нечто вроде пирамиды, они внимательно наблюдали за мной.

Я нанес оскорбление машине.

Я догадался об этом по движению их ротовых устройств.

В этот момент звук стал более отчетливым, и я понял, что это визг стальных сверл, пробуравливающих стены и пол сразу в нескольких местах; звук стал очень громким, когда показались сами сверла – металлические стержни трех дюймов в диаметре и на глазах выраставшие в длину. С их концов хлопьями летела ржавчина, они надвигались на меня, и тут до меня дошло, что бежать некуда. Схватившись за трубу, я склонился над лентой конвейера, и тут первое из них уткнулось мне в туловище пониже лопатки.

Затем с легким стрекотанием из сверл выдвинулись вращающиеся лезвия с различной формы зубцами; коленчатые соединения удерживали их на основаниях, предоставляя при этом полную свободу движения. Одно такое лезвие впилось в мою лодыжку, и я заскрипел зубами от боли. Другое впилось в мое ахиллесово сухожилие и, разбрызгивая кровь во все стороны, перепилило его.

Предательство, совершенное мной по отношению к машине, было серьезным, и я уже и сам хотел, чтобы изобилие проектов сборки, рождавшихся в моей голове, наконец иссякло, но было уже слишком поздно. Я не мог совладать с тем, что выпустил на свободу. Пока меня демонтировали, я следил за теми, кто следил за мной сверху, и улыбнулся, потому что я понял, что они не знают, где находится мое устройство, и даже не знают, какими свойствами оно обладает, потому что его придумал я, а не они, – а разгадать мой замысел они не могли.

Я приходил в себя медленно и частями, потому что мое тело было разделено на фрагменты различного размера лезвиями, шипами, зазубренными ребрами и прочими приспособлениями, которые были привлечены в ту ночь к исполнению важной задачи – разборки меня на составные детали.

Поэтому последующее я помню отрывочно, и память моя залита потоками крови:

› кусок за куском бросают па ленту конвейера (она тоже когда-то была наказана за свое предательство)

› пластиковые шторки обвивают меня, затем уступают мне дорогу

› огромные трубы тянутся надо мной

› сотни одинаковых рабочих

› место, уставленное чанами, в которые меня скидывают и растворяют

› чаны, содержимое которых выливают на ленту конвейера

› в них остаются огромные сгустки органики, которую

также отправляют на переработку

› добавляют к ней что-то

› мутация

› затем комплектация – так это у них называется

Именно тогда я постиг предназначение нашей фабрики и что представляет из себя продукция, которую мы все изготовляем, не имея о ней ни малейшего понятия.

Мы изготовляли рабочих для работы на нашей фабрике.

Пока отдельные части меня еще подвергались растворению в чанах, другие уже ползли по конвейеру, где мои товарищи по цеху распинали меня на тестовых стендах или приваривали к моему остову гидравлику. Каждый из них присоединял ко мне что-нибудь новое, один полировал меня, другой зачищал мои грани, третий смазывал мои сочленения – пока наконец я не прошел через огромное, пустое помещение, другая часть которого терялась во мраке, и не вышел из него нагим, возрожденным к новой жизни и полностью укомплектованным, если не считать одной важной детали.

Дрожа от холода, я посмотрел вперед и увидел там ту же самую толпу надзирателей, которая дала фабрике команду подвергнуть меня повторной переработке – их ноги-опоры сплетались между собой, так что надзиратели казались единым многоголовым организмом.

На бетонном полу передо мной лежала одинокая блестящая трубка.

Недостающая деталь моего механизма.

Я прикоснулся к левой стороне груди и запустил палец под мышцу: она легко приподнялась, обнажив красное, влажное отверстие, на дне которого лежало мое неподвижное сердце. Я засунул трубку в отверстие, надавив на нее кончиком пальца. И мгновение спустя мое сердце уже билось в одном ритме с пульсом фабрики.

Затем я взял из рук надзирателей робу, надел поверх нее фартук, кармашек которого был заполнен маленькими трубками.

Толпа расступилась, пропуская меня к дверям, за которыми находилась лестница с шаткими металлическими ступеньками, ведущая к моему рабочему месту Я услышал шипение пара, возвещающее о прибытии первой заготовки, и извлек из кармашка трубку.

Не оглядываясь назад, я спустился по лестнице и приступил к выполнению задачи, осознавая теперь, что возможность помыслить о других возможностях была дана мне только для того, чтобы я осознал все их безумие. Машина была идеальна, она была такой с самого начала, производственная линия функционировала бесперебойно и безупречно. Она производила производителей, бесконечный поток серийных богов, которые являлись одновременно и своими собственными творцами, и своими собственными разрушителями.

Такому совершенству не требовалось ничего свыше.