Текст книги ""История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв"

Автор книги: Савелий Дудаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

«ИВАН ВЫЖИГИН» Ф.В. БУЛГАРИНА

Почти одновременно с «доносами на всю Россию» Голицына и Магницкого, предостерегавшими правительство об опасности распространения идей масонства и пока еще в завуалированном виде приписывающими «жидам» участие в масонском заговоре, в русской беллетристике появились и произведения, так или иначе касавшиеся «тайн» масонства и еврейства.

Впервые в русском романе евреи и масоны встречаются в знаменитом произведении В.Т. Нарежного "Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова". Первые три части романа вышли в 1814 г. и тотчас же были изъяты из обращения. Еще дважды (в 1835 и в 1841 гг.) цензура запрещала это произведение. В чем же дело? В.Г. Белинский в статье "Русская литература в 1841 г." назвал Нарежного "родоначальником" русских романистов XIX в. В нашем же плане необыкновенно интересно, что предшественник Гоголя оказался чуть ли не первым русским писателем-филосемитом, и это было одной (если не главной) причиной запрещения "Жиль Блаза". Цензор в 1841 г. писал: "В целом романе все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками; в противоположность им многие из простолюдинов, и в том числе жид Янька, отличаются честными и неукоризненными поступками10а". Не надо преувеличивать степень авторского социального протеста – Нарежный беспощаден и к изображению простого народа – крестьянства, представители которого сплошь пьяницы, воры, лентяи, клятвопреступники, поджигатели и убийцы. И действительно, единственными достойными людьми являются евреи: шинкарь Янька Янькелевич и его племянник "прекрасный Иосиф". Одиозная антисемитская фигура шинкаря под пером Нарежного превращается в трагическую фигуру Вечного жида, гонимого, избитого, ограбленного крестьянами, которым он оказывал благодеяния. Такой образ в русской литературе не появится еще очень долго.

Что же касается масонства, то оно в романе представлено в карикатурном виде. Одному из героев романа предлагается вступить в тайный орден "Общество благотворителей света", который "несмысленная чернь" обзывает масонами. Вместе с тем – они просветители мира, друзья человечества и повелители мира, владеющие высокой таинственной мудростью, проникновением в замыслы европейских дворов, знающие намерения "бояр" и "весь ход подлунного мира".

Надо сказать, что некоторые страницы романа Нарежного читал, без сомнения, с особым интересом Л. Толстой, ибо описания приема в ложу, равно как и насмешливое отношение к "братьям", очень похоже обыграно обоими писателями, разделенными более чем полувеком.

В смысле совмещения еврейской и масонской тематики интересен почти забытый к 70-м годам XIX в. А.Ф. Вельтман, чей роман "Странник" (1831), демонстрируя, пусть и поверхностное, однако вполне реальное знакомство с бытом молдавских евреев, тем не менее содержал мистико-масонскую атрибутику и романтически приподнятую манеру повествования11.

Извозчик Берка, сопутствующий главному герою в его "странничестве" и поисках "неведомой девы" (Софии), выполняет в романе двойную роль: с одной стороны, Берка – заурядный слуга, готовый или не готовый возить квартирмейстера в его переездах с места на место, а с другой – он владетель некоей мистической тайны и увлекает своего хозяина в "таинственные миры". О первом облике извозчика автор повествует с иронией и добродушием: "Глубоко вздохнул я и проснулся. Смотрю. Где я? – лежу в фургоне, лошади, распряженные, спокойно едят сено. Вправо лес; влево… шум… уединенная корчма… Где же мой Берка? мошенник!

Иду в корчму – в корчме все пьяно!

И Берка пьян! Ну, как тут быть?!

Он Мордехея от Амана

Не мог, бездельник, отличить!

Подобный растах* не был в плане!

Вот я к жиду: "Впряжешь ли кляч?"

Что ж жид в ответ? "Ни, шабес, пане!"

***

*Растах – остановка в пути (примеч. изд.) 12.

***

О, счастлив тот, кто не горяч!

Но если б и его заставить

В корчме с жидами шабаш править???

Я посмотрел бы!!!

Характерная деталь – повальное пьянство в корчме в общем-то евреев-трезвенников – приурочена Вельтманом к определенному событию: в праздник Пурим благочестивый еврей должен напиться так, чтобы не отличать проклятий Аману от благословений Мордехаю. Одно это уже свидетельствует о знании автором еврейских обычаев и еврейских праздников.

Особенно интересна "мистическая глава" ССLХII. В ожидании "приближения вещественного я" герой оказывается в неведомом мире, атрибутами которого, по всей видимости, должны были стать буквы древнееврейского алфавита, трактуемые в духе Каббалы, с которой Вельтман был безусловно знаком: "Налево показались строения.

– Какое это селение? – спросил я у извозчика.

– Алеф! – отвечал он" 13

"Алеф" – первая буква (в астрологическом значении означает – мать), является мистическим синонимом: "мир божественный" 14. Здесь, в этом таинственном мире, буквы древнееврейского алфавита оказываются рефреном мистических событий, одним из которых становится бракосочетание героя с девой (видимо, Софией. – С.Д.): «"Не смея поднять своих взоров, я заметил, что прекрасное юное создание показало мне рукою, чтоб я сел… Все молчали, взоры всех были обращены на меня… Нетерпение подействовало… "Я не знаю, какое божество обратило на меня благосклонные взоры свои и доставило мне счастье быть здесь?" – произнес я тихо, обращаясь к молчаливой, прелестной деве. Она взглянула на меня нежно, и слово "Алеф!" вырвалось со вздохом из уст ее. "Алеф! Алеф!…" – раздалось по всей зале шепотом.

Холод ужаса пробежал по мне.

– Не понимаю таинственных слов, – продолжал я, – здесь все таинственно для меня; объясните мне или позвольте удалиться от этих очарований.

"Бэт!" – произнесла тихо девушка. "Бэт! Бэт! Бэт!"– повторилось тихо тысячами голосов.

Я вскочил. "Этого я не в состоянии вынести", – вскричал я.

"Гиммэль!" – вскричала девушка и бросилась в мои объятия. Я онемел.

"Гиммэль! Гиммэль! Гиммэль!" – раздалось громко по всей зале.

Вдруг явился старец в белой одежде; из-под двурогой шапки древних жрецов снежные власы покоились по плечам. Он подошел ко мне, взял мою руку, вложил в нее руку девы и начал произносить медленно: "алеф, бэт, гиммэль, далэт, гэ, вув, зайн, хэт, тэт, йот, каф, ламэд, мэм, нун, самэх, айн, пэ, цадэ, куф, рэшь, шин, таф!"

Все присутствующие повторяли эти слова. Ужас обнял меня, в глазах темнело, день исчез, все покрылось тьмою. Рука девы холодела в руке моей…

– Уф! – вскричал я и проснулся…

– Боже мой! это все было во сне! – произнес я и вскочил с радостью, что отделался от алефа, бэта, гиммэля и от всех букв еврейской азбуки" 15.

Конечно, толкование этой главы может быть различным. Вместе с тем, критика встретила роман Вельтмана довольно благожелательно, а Белинский назвал даже включенную в роман поэму "Эскандер" одним "из драгоценнейших алмазов нашей литературы" 16. Сам Вельтман, посылая Пушкину свою книгу, подчеркивал, что по ней трудно понять, "блуждал я или блудил" 17.

Совсем другим по смыслу и по тенденции было творчество Ф.В. Булгарина (1789-1859), который одним из первых русских литераторов выступил с осуждением российского еврейства как такового. В 1829 г. в Санкт-Петербурге был издан нравственно-сатирический роман "Иван Выжигин", принесший автору славу "первого прозаика" России.

Ф.В. Булгарин родился в польской семье и учился в привилегированном кадетском корпусе Петербурга, несмотря на то, что его отец (друг Костюшки) был сослан в Сибирь за убийство русского генерала. Поступив на военную службу, Булгарин участвовал в сражениях 1805-1807 гг., а затем дезертировал из русской армии и бежал в Варшаву, поступив офицером в польский легион, с которым участвовал в итальянской и испанской кампаниях. В 1812 г. польский легион вошел в состав корпуса Удино, действовавшего в Литве и Белоруссии. Как известно, после занятия Парижа в 1814 г. Александр I дал "разрешение польским войскам, сражавшимся под знаменами Наполеона, возвратиться в Польшу, со своими командирами и со своими знаменами" 18. Среди "реабилитированных" был и Ф.В. Булгарин (как ему удалось избежать расстрела за дезертирство из русской армии – осталось неизвестно). После кратковременного проживания в Варшаве он в 1820 г. переехал в Петербург на постоянное жительство.

По всей видимости, антиправительственные настроения в русском обществе сыграли немалую роль в том, что бывший дезертир, с оружием в руках воевавший против императорских войск, был с доверием принят оппозиционными кругами. Именно в это время Булгарин познакомился и сдружился с К. Рылеевым, А. Грибоедовым, В. Кюхельбекером и др. Напуганный репрессиями, казнями и ссылками, Булгарин после разгрома восстания декабристов стал негласным агентом III отделения, прикрыв свою осведомительскую деятельность службой в Министерстве просвещения на должности чиновника по особым поручениям. Однако уже в 1829 г. от бывших "арзамазцев" Д.В. Дашкова и Д.Н. Блудова, ставших при Николае I министрами, Пушкин и его друзья узнали о работе Булгарина "по совместительству" 19.

Приняв участие в издании журнала Н.И. Греча "Сын Отечества", Булгарин вскоре добился признания в литературных кругах: очерки и статьи небесталанного журналиста вызывали постоянный интерес.

С 1825 г. он, совместно с Н.И. Гречем, стал издавать новую общерусскую коммерческую газету. Тираж газеты колебался от 4 до 10 тыс., свидетельствуя о невиданном успехе "Северной пчелы", что позволило Булгарину стать "диктатором" литературных вкусов. Ловкий делец буржуазного склада, хорошо знакомый с основами западноевропейского бизнеса, он ввел в русскую печать рекламу и стал фактическим "отцом" русского газетного фельетона. Его газета с ярко выраженной казенно-патриотической ориентацией (негласным хозяином газеты считался управляющий III отделением Л.В. Дубельт20), несомненно, была "рупором" правительства, а подчас "доносительные" статьи редактора вызывали резкий отпор всех демократических и оппозиционных сил. Так, публикация булгаринского пасквиля на Пушкина, "бросающего рифмами во все священное, чванящегося перед чернью вольнодумством, а тишком ползающего у ног сильных" ("Северная пчела" от 11 марта 1830 г.)21, вызвала у поэта резкую отповедь – сперва в фельетоне "О записках Видока" (Литературная газета. 1830. № 20, отдел "Смесь"), а затем в известной эпиграмме:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, -

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда:

Беда, что ты Видок Фиглярин.

К личному оскорблению, нанесенному Булгариным, примешивалась и острая обида: изданный в 1829 г. "первым тиснением" роман "Иван Выжигин" был повсеместно встречен похвалами, в то время как первые напечатанные опыты в прозе Пушкина остались почти без внимания. Именно этим обстоятельством, скорее всего, сопровождалось известное обвинение Пушкина в "оборотливости Фаддея Венедиктовича": «Иван Выжигин" существовал еще только в воображении почтенного автора, а уже в "Северном архиве", "Северной пчеле" и "Сыне Отечества" отзывались об нем с величайшею похвалою. Г-н Ансело в своем путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего еще не существовавшего "Ивана Выжигина" лучшим из русских романов. Наконец "Иван Выжигин" явился: и "Сын Отечества", "Северный архив" и "Северная пчела" превознесли его до небес. Все кинулись его читать; многие прочли до конца…»22.

Более того, недовольство Пушкина ощущается и в частном письме жене от 8 декабря 1831 г.: "Собирался я выехать в зимнем дилижансе, но мне объявили, что… должен я отправиться в летнем… и посадили в четвероместную карету вместе с двумя товарищами… Один из моих спутников был рижский купец, добрый немец, которого каждое утро душили мокроты и который на станции ровно час отхаркивался в углу. Другой мемельский жид, путешествующий на счет первого. Вообрази, какая веселая компания. Немец три раза в день и два раза в ночь аккуратно был пьян. Жид забавлял его во всю дорогу приятным разговором, например по-немецки рассказывал ему Iwan Wijiguin; (ganz charmant!). Я старался их не слушать и притворялся спящим" 23.

Вспомним, что в конце октября в Санкт-Петербурге вышли из печати "Повести покойного Ивана Петровича Белкина" самого Пушкина, который за год до их публикации объяснял Плетневу: "Написал я прозою 5 повестей… и которые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Итак, русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу" 24. Поэтому вовсе не удивительно, что фельетоны, подписанные именем Феофилакта Косичкина, эпиграммы и эпистолярные "сказки" Пушкина в 1830-1831 гг. так или иначе были вызваны успехом нравственно-сатирического романа Булгарина, который одним из первых почувствовал охлаждение русской публики к поэзии…

Вместе с тем написанный в духе плутовского (авантюрного) романа, "Иван Выжигин", не сыграв особой роли в истории русской литературы, действительно был в 1829-1831 гг. литературной сенсацией. Одной из характерных составляющих сюжетику романа была помещичье-дворянская среда белорусских местечек, с детства запомнившаяся автору, в которой вполне естественными оказывались еврейские образы. Однако, воспитанный в польской семье, Булгарин воспользовался стереотипами, созданными в польской литературе. Думается, именно поэтому евреи в романе были, по остроумному замечанию одного из критиков, сугубо "выжигинскими". К тому же, Булгарин "блестками кабацкого юмора угощал и забавлял… простодушную и терпеливую российскую публику…" 25.

По ходу своих приключений герой романа попадает к богатому жиду Мовше (главы VII-VIII). Выжигин, анализируя источники богатства еврея, приходит к обобщению: только жульничеством, грабежом и мошенничеством могли евреи обогатиться и, презираемые и гонимые, они стали истинными хозяевами Западного края. При помощи спаивания бедных туземцев жиды узнают местные "тайны", нужды людей и их связи, используют это в своем мошенничестве и становятся "настоящими владельцами собственности помещиков" и тем самым подчиняют своему "жидовскому влиянию все дела и обстоятельства, в которых на сцену является металл и ассигнация" 26. Подчеркнем, что речь идет не об одном, еврее-мошеннике, а об образе всего народа, в котором, по мнению автора, нет и не может быть ни одной привлекательной черты. Характерна и концовка эпизода, когда жид пытается совратить героя в иудаизм, что, конечно же, ему не удается сделать.

Влияние подобной концепции "еврейского стереотипа" на последующую беллетристику – неоспоримо и решающе (без Булгарина было бы невозможно появление романов Вс. Крестовского). Впрочем, не случайно, что как С. С. Окрейц, которого престарелый Булгарин благословил на литературную деятельность, так и О.А. Пржецлавский оставили теплые воспоминания о Видоке Фиглярине, поскольку были полностью согласны с его концепцией. Пушкин, почувствовав эту ненависть Булгарина ко всем инородцам с позиций правоверного охранителя самодержавия (отсюда упоминание ляха, татарина и жида в его эпиграмме), закончил второй фельетон Феофилакта Косичкина планом-проспектом "Настоящего Выжигина". Среди названных глав особенно любопытны те, в которых Пушкин намекал на биографию Видока ("Воспитание ради Христа… Первый пасквиль Выжигина… Ubi bene, ibi patria… Выжигин-ябедник… Господин и госпожа Выжигины покупают на трудовые денежки деревню…" и т.д.). Предупреждение Пушкина ("Между тем полагаю себя вправе объявить о существовании романа… Он поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам") заставило Булгарина отказаться от дальнейшего пасквилянства и доносительства на поэта, хотя вовсе не означало отказа редактора "Северной пчелы" от клеветы на евреев.

НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИН

Булгарин был не исключением среди тех польских ультрапатриотов, которые после «грабежа Москвы» и «перебежек» раскаялись и сделались «порядочными людьми» (Пушкин). Вместе с тем вклад Выжигиных в русскую антисемитскую литературу почти не изучен, хотя, несомненно, именно этим уроженцам Западного края принадлежала ведущая роль в негативном изображении национального меньшинства черты оседлости. Не случайно одной из самых «теневых» фигур среди создателей русского мифа о «жидо-масонском заговоре» был другой «настоящий Выжигин».

О.А. Пржецлавский (Josef Przeclawski) родился в 1799 г. в Ружанах Слонимского уезда Гродненской губернии. Происходил он из старинной польской семьи Глаубичей, хотя трудно сказать, был ли род Glaubicz чисто польским или "смешанным", поскольку сам Пржецлавский указывал на свое родство с белорусом – митрополитом греко-униатской церкви епископом Брестским Иосафом Булгаком.

Его отец Антоний Пржецлавский, по авторитетному свидетельству поэта Адама Мицкевича, отличался неподкупной честностью и необыкновенной справедливостью. Он был председателем земского (уездного) суда, а впоследствии и межевого апелляционного, но в основном занимался арбитражем: тяжбы между помещиками длились десятилетиями, а поскольку Антоний был известен своей честностью и справедливостью, к тому же засвидетельствованной Адамом Мицкевичем, то и было решено обращаться к его посредничеству при условии беспрекословного согласия с мнением арбитра.

Ружаны принадлежали графу Франциску Сапеге, и Антоний арендовал у него большое имение и само местечко. В середине XIX в. здесь проживало более полутора тысяч евреев (по переписи 1897 г. они составляли 70% населения города).

Пржецлавский с детства видел жизнь евреев, а многочисленные обвинения в ритуальных убийствах в соседнем Гродно и в самих Ружанах, естественно, формировали его отношение к иноверцам. Католическое окружение и атмосфера ожиданий и надежд поляков в период французского нашествия во многом способствовали становлению его характера.

Разочарование в Наполеоне и уверенность в том, что континентальная блокада принесла "пользу одним жидам", толкнули Пржецлавского в противоположный лагерь русофилов: впоследствии он неоднократно декларировал дружбу поляков и русских, осуждая подстрекательство Запада и предостерегая соотечественников от пустых мечтаний – надежд на помощь Франции в вооруженной борьбе против России. Не случайно в своих "Воспоминаниях" Пржецлавский процитировал одного польского легионера, который, узнав о поражении французов во франко-прусской войне, воскликнул: "…поделом этим фанфаронам! Это Бог наказывает их за то, что они два раза вовлекали нас в пагубу" 27.

Домашним учителем Пржецлавского (как и многих его сверстников) был военнослужащий наполеоновской армии, старший врач Неаполитанского короля (Мюрата), доктор медицины и хирургии Петацци-Бордо, который привил любознательному ребенку вкус к естественным наукам, особенно к ботанике и химии, и передал обширные знания в гуманитарных дисциплинах. В сентябре 1815 г. Пржецлавский поступил в Виленский университет (здесь он подружился с Адамом Мицкевичем), и уже в 1818 г. закончил его с отличием, получив степень кандидата философии по физико-математическому факультету. Материальное положение семьи после смерти отца в 1814 г. было отнюдь не блестящим, и Пржецлавский вынужден был поступить на службу: 5 ноября 1818 г. он стал дворянским секретарем при уездном предводителе (маршале) в Слониме у своего родственника Броньского. Вскоре восемнадцатилетний юноша по рекомендации графа Адама Солтана, влиятельного новогрудского масона, был принят в виде исключения (в орден принимали только лиц, достигших 25-летнего возраста) в ложу и стал одним из основателей ложи в Слониме, добившись не без помощи Солтана довольно высоких степеней.

Масонство в Польше было явлением распространенным. Приобретя самостоятельность во времена Варшавского герцогства, оно после Венского конгресса подписало унию с масонами Литвы, занимавшимися после разгрома наполеоновской армии благотворительной деятельностью (они помогали инвалидам, семьям погибших воинов, военнопленным и т.д.). Общий интерес к мистическим тайнам, поискам жизненного эликсира и философского камня увлек и любознательного юношу28.

Н.Н. Новосильцев обратил внимание на исполнительного молодого человека (впоследствии Пржецлавский создал отнюдь не симпатичный образ своего покровителя, вызвав тем самым бурю в русских националистических кругах). Однако участие в масонской ложе и неформальное общение с выдающимися людьми и государственными деятелями благотворно сказались на воззрениях юноши, который именно в это время пришел к выводу о безнадежности открытой борьбы польской партии с Россией.

Запутанные имущественные тяжбы дяди Фердинанда Боржимовского заставили Пржецлавского в мае 1822 г. уволиться со службы, и он по настоянию матери едет с рекомендацией Н.Н. Новосильцева хлопотать по делу в Петербург, 22 июля, имея аттестацию своей ложи и знаки своего масонского сана, Пржецлавский остановился в известной гостинице Демута в северной столице. Встреча с университетским товарищем Александром Парчевским, также хлопотавшим по семейному делу, была как нельзя кстати, и друзья сняли для проживания общую квартиру.

Трудно сказать, каким образом у Пржецлавского возникло столь отрицательное отношение к евреям, однако на протяжении всей своей жизни он считал, что все плохое связано с ними. Эта idee fixe диктовала ему и прямые искажения сути тяжбы, по которой он приехал в Петербург. Так, по словам Пржецлавского, противную сторону дела его дяди представляла красивая молодая женщина "иерусалимского происхождения", госпожа С. (все лица в "Воспоминаниях" Пржецлавского названы инициалами или начальными буквами их фамилий), которая была любовницей директора департамента юстиции И.В. Журавлева (разночинца, сделавшего блестящую карьеру благодаря М.М. Сперанскому). Звали ее – Теофания Станиславовна С., а ее покровителем был не только "Ж.", но и, вероятно, сам Аракчеев. Долгое время ей помогал и К.Ф. Рылеев, посвятил даже "госпоже С." цикл стихов. Известно, что она была по происхождению полькой, и еврейских кровей в ней не находили не только Рылеев и Н. Бестужев, но и современный исследователь-антисемит В. Афанасьев29. Впоследствии выяснилась и причастность ее к шпионажу в пользу Аракчеева. Прибывший в Петербург с рекомендацией Н.Н. Новосильцева, Пржецлавский вовсе не был "казанской сиротой", вступавшим в неравный бой с "сильными мира сего". Для опровержения этого достаточно назвать покровителей молодого человека: член Государственного совета B.C. Ленский и небезызвестный князь Друцкий-Любецкий.

Однако начал Пржецлавский столичную жизнь не с судебного разбирательства, а с появления в польской масонской ложе "Белого орла", во главе которой стоял известный художник и мистик Юзеф Олешкевич (1777-1830). Свое знание "Maitre en chaire" он унаследовал от графа и сенатора Адама Ржевусского, и все петербургские ложи признавали его первенство: когда Иосиф Иванович, имевший высшую степень в ордене, посещал "другие ложи, то его принимали с особой торжественностью и почестями (семи звезд и железного крова)" 30.

1 августа 1822 г. по императорскому указу все ложи в империи были закрыты и строго воспрещены любые тайные общества. Новый шаг правительства в борьбе с ересями и крамолой не привел к желаемым результатам: известно, что, например, Пржецлавский и после указа продолжал посещать собрания в ложе. Тяжба, из-за которой он приехал в Петербург, затянулась и продолжалась в течение двух лет. За это время он завел новые важные светские знакомства, часто бывал у будущего министра народного просвещения адмирала А.С. Шишкова, женатого на близкой родственнице не то по линии бабушки, не то по линии матери Пржецлавского; по крайней мере, Юлию Осиповну, урожденную Нарбут, он называет в "Воспоминаниях" тетушкой.

С.Т. Аксаков в своих мемуарах искренно сокрушался по поводу прародителя "славенофилов": "Александр Семеныч… женился, несмотря на свои преклонные лета и хворость, на полячке и католичке Ю.О. Любаржевской, к общему удивлению и огорчению всех близких к нему людей… Шишков, заклятый враг католиков и поляков, был окружен ими. Новая супруга наводнила его дом людьми совсем другого рода, чем прежде, и я не мог равнодушно видеть достопочтенного Шишкова посреди разных усачей, самонадеянных и заносчивых, болтавших всякий вздор и обращавшихся с ним слишком запросто" 31. Именно в это время "достопочтенный" адмирал энергично требовал ликвидации статуса еврейских депутатов и в конце 1825 г. добился его упразднения32.

Вместе с тем Пржецлавский, описывая свое времяпрепровождение и занятия33 в Императорской публичной библиотеке, упомянул о том, что богатства "публички" были положены грабежом и конфискацией библиотек епископов (Залусских) и князей (Чарторыйских). Особенное внимание он уделял изучению "любимого предмета occulta"34, прочитав почти все, что было в библиотеке, от пифагорейцев до Корнелия Агриппы35, преследуя "одну, давно задуманную задачу, и неутомимым трудом достиг, наконец, ее решения": "Событие это имело громадное влияние на будущность моего внутреннего человека. Все, что я об этом могу сказать, это: что и изыскания мои, и их результаты не имели ничего общего с герменевтической философией"36.

Еще до окончательного решения Сената по его делу Пржецлавский 24 февраля 1824 г. поступил на службу в Министерство внутренних дел мелким канцелярским чиновником и затем в течение 40 лет состоял на государственных должностях. Начальник канцелярии М.К. Михайлов, Друживший с его опекуном В. Пусловским, и управляющий министерством В.С.Ланской продвигали молодого человека по служебной лестнице, который после "двух лет скучных занятий варварами" (курирования дел калмыков), сразу был назначен столоначальником37. В качестве чиновника Министерства внутренних дел Пржецлавский даже присутствовал 13 июля 1826 г. при казни декабристов на кронверке Петропавловской крепости и оставил интереснейшие воспоминания об этом событии.

В бытность студентом Виленского университета Пржецлавский познакомился с А. Мицкевичем и сдружился с ним. Более того, Ципринус (Пржецлавский) был гидом Мицкевича по Петербургу, когда польский поэт проездом оказался в столице, следуя к месту высылки за филоматскую деятельность. Ципринус познакомил Мицкевича с художником-мистиком Олешкевичем, а в 1828 г. (после возвращения Мицкевича из южной ссылки) помогал редактировать сборник стихов поэта и был свидетелем личного знакомства Пушкина и Мицкевича38. С 1830 г. вместе с Ф. Малевским и А. Парчевским и с благословения Мицкевича Пржецлавский принимал участие в издании петербургской газеты на польском языке "Tygodnik" ("Еженедельник"), а затем стал полновластным ее владельцем вплоть до 1859 г. Газета имела успех и выходила два раза в неделю. Пржецлавский привлек к работе многих видных польских литераторов, в том числе митрополита Головинского, графа Г. Ржевусского, Р. Губе, Н. Малиновского, Э. Штюрмер (псевдоним), М. Грабовского, И. Крашевского, К. Буйницкого и др. Сам Пржецлавский писал острые критические и сатирические статьи на политические темы, никогда не подписываясь своим настоящим именем, а латинскими литерами: "I.E.G". – т.е. Иосиф Эммануилович Герба, "G" – т.е. Герба или "Glaubicz", "E.G." и т.д.). Свой псевдоним "Ципринус" Пржецлавский образовал от имени св. Киприана (ок. 210-280), которому молва приписывала сборник афоризмов, занимавшегося в молодые годы чародейством (см.: Cypriani citatio angellorum, Dimisso Cypriani etc.39). Сборник Киприана пользовался в средние века большой популярностью.

"Тыгодник" стал выходить накануне польского восстания 1830 г., а затем Пржецлавский занял резко антиповстанческую позицию. Многие его статьи перепечатывались в русской прессе: газета "сделалась органом самого энергичного осуждения преступного варшавского движения и не переставала всеми силами противодействовать революционным доктринам, которыми, под знаменем лжепатриотизма, значительная часть польского народа была вовлечена в преступление и пагубу" 40. Конечно, подобная позиция требовала от автора известного мужества и обрекала его на изгнание из польских кругов. Эмигрантский трибунал приговорил Пржецлавского к смертной казни, которая была приведена в исполнение… заочно: на Ботильонском поле в Париже был публично сожжен портрет Ципринуса. Но зато "Тыгодник" заслужил полное доверие "со стороны правительства, представляя все ручательства благонамеренности и преданности" 41. И хотя "благонамеренность и преданность" не спасала Пржецлавского от многочисленных доносов (обычно в III отделении их сжигали по причине бессмысленности содержания) и перлюстрации газетной почты, однако "Тыгодник" получил название и права официоза Царства Польского (с этого началось финансовое процветание газеты). Когда после разгрома польского восстания под председательством И.Л. Туркула была учреждена комиссия по ревизии и составлению законов Царства Польского42, Пржецлавский был приглашен в нее, а с 1840 г. исполнял должность директора канцелярии, одновременно состоя членом Особого комитета при Министерстве народного просвещения (на этом поприще он заслужил орден св. Владимира 4-й степени). С 16 марта 1862 г. он стал цензором и членом совета Министерства внутренних дел по делам книгопечатания, а его сослуживцами были А.В. Никитенко, И.А. Гончаров, Ф.И. Тютчев.

Столь успешно развивавшаяся карьера Пржецлавского была следствием той крайней охранительной позиции, которую он занимал по многим принципиальным вопросам (свобода печати, гласность и т.д.). Его докладная записка в цензурный комитет вызвала отрицательную оценку даже у И.Д. Делянова (позже – реакционнейший министр народного просвещения и создатель процентной нормы для евреев), который отметил, что "если ему (Пржецлавскому. – С.Д.) последовать, сделается решительно невозможно высказывать в литературе какие-либо мнения о делах общественных", ибо "этот господин заявляет себя отъявленным поборником тьмы и безгласия"43.

"Проект" был "написан… гладко", однако А.В. Никитенко тоже считал его "неблагородным и неумным" 44. В своем дневнике он записал: "Я сильно поспорил с Пржецлавским: этот господин дышит ненавистью ко всякой мысли и вообще к печати и он предлагал самые жестокие меры. Его поддерживал Тимашев (шеф корпуса жандармов в 1856-1861 гг., а затем министр внутренних дел в 1868-1877 гг. – С.Д.). Я сказал ему: "Не думайте действовать террором. Ни правительственный, ни другой какой террор никогда не приводил к добру. Хуже всех Пржецлавский. Он, очевидно, добивается какого-то значения. А, впрочем, черт его знает: он поляк и, может быть, хочет гадить и самому правительству, клоня его к предосудительной жестокости" 45. Здесь же Никитенко сделал примечательную сноску: "После подвигов Огрызко все кажется возможным" 46.