Текст книги ""История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв"

Автор книги: Савелий Дудаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ГОГ И МАГОГ

Пристрастное отношение к «христопродавцам» и преувеличение «еврейской опасности» для современной российской жизни, вызванное причастностью еврейской молодежи к революционным течениям, было «охранительным» как по содержанию, так и по форме. Поэтому только в исторической ситуации 70-х годов юдофобия приобрела четкие геополитические черты вполне сознательной концепции. Отныне речь шла не об «этико-мифологической» зловредности евреев, а о постулированной государственной неблагонадежности инородцев по отношению к России. Выразителями этой точки зрения стали посредственный беллетрист Б.М. Маркевич (1822-1884) и талантливый публицист и яркий романист Вс.В. Крестовский (1840-1895).

Б. Маркевич происходил из польской семьи, учился в Ришельевском лицее (Одесса), около тридцати лет служил чиновником по особым поручениям в различных министерствах, имел придворное звание камергера. За получение крупной взятки (более 5000 руб.) был уволен со службы.

Б. Маркевич в течение ряда лет сотрудничал в "Русском вестнике" и был (в отличие от М.Н. Каткова) последовательным антисемитом. Хотя "демократическая пресса" замалчивала творения Маркевича, А. К. Толстой, резко осуждая антисемитизм создателя "антинигилистических романов", считал его одним из крупнейших писателей. В многотомной "Истории русской литературы XIX в.", вышедшей под редакцией Д.Н. Овсянико-Куликовского, Б. Маркевичу уделено значительное внимание.

В 1884 г. в "Русском вестнике" появились первые главы романа Б. Маркевича "Бездна", завершавшего трилогию ("Четверть века назад" – 1878, "Перелом" – 1880-1881). Смерть помешала ему закончить роман, и родственники обратились к Вс. Крестовскому с просьбой дописать "Послесловие".

Стереотип антинигилистического романа был выработан уже в конце 1860-х годов. A.M. Скабичевский так характеризовал фабулу антинигилистического романа. Представители аристократии и высшего дворянства рисуются в самых привлекательных чертах. Именно в этом классе – спасение расшатанного общества, поскольку он остается "верным исконно старорусским культурным традициям". Представители же движения 60-х годов изображаются бесшабашными отрицателями-нигилистами, отвергающими религию, семью, собственность, государство, измывающимися над всем святым и заветным и ради материальных благ готовыми на любое преступление… Спасение отечества начинается в либеральной гостиной губернского города, где герой "разражается тирадой о падении современных нравов…" Затем герой определяется на государственную или земскую службу в качестве (тут у авторов сего направления любимые должности) – или мирового посредника, судебного чиновника или чиновника особых поручений при губернаторе, и здесь-то "начинается уже серьезная борьба героя со злом, угрожающим основам и окраинам". Зло представлено в двояком роде: во-первых, в виде "коварной польской интриги, осуществляемой в образе пана Бжексержинского, который под предлогом служения отчизне на самом деле только и помышляет, как бы ехидно отомстить герою романа" за понесенную в присутствии синеокой девы обиду, и, во-вторых, зло представлено в виде "многоголовой гидры нигилизма, которое изображается в романе не иначе как панургово стадо саврасов без узды, возмущающих крестьян, подсовывающих в карманы героя возмутительные прокламации, посягающих, наконец, и на саму жизнь героя" – и все это под влиянием польской интриги… Вариациями служат современные события… Если автор главное внимание обращает на польскую интригу, то герой посылается в Западный край геройствовать на славу, если же романист напирает на панургово стадо, то герой попадает в 60-е годы в Петербург и вращается среди нигилистических студенческих кругов или даже литераторов… Вперемежку с общественными подвигами идут и любовные подвиги героя, который по стереотипу обладает, между прочим, и даром покорять женские сердца…" В конце концов, идеальная любовь к синеокой деве побеждает все соблазны. Синеокая дева представляет тип совершенной русской женщины, стремящейся к семейному очагу, свято охраняющей его основы. С этой во всех отношениях идеальной супругой наш герой, изможденный неравной борьбой, отправляется в свое поместье, посвящая остаток дней своих воспитанию будущих охранителей отечества58.

Обвиняя революционный лагерь в желании низвергнуть существующий строй, Маркевич воспользовался "польской интригой" и вывел в романе донкихотствующих бюрократов и либералов-земцев, прозрачно исказив фамилии крупных чиновников из правительственных кругов, близких к Александру II: А.Ф. Тимашёв – Митяшев, А.А. Половцев – Печенегов, Л.С. Маков – Савва Леонтьевич и т.д. Один из положительных героев Маркевича, генерал Торокуров, выразил кредо самого автора: "Ни одно из насаженных… европейских дерев не пустило прочных корней в почве, чуждой им по химической природе своей…" Не уделяя "еврейскому вопросу" самостоятельного значения, Маркевич вывел в романе "гнусные еврейские типажи". Так, талантливый пианист Н.Г. Рубинштейн (в романе – Николай Григорьевич Эдельштейн) представал отъявленным цинич 117 ным бабником, а вольноопределяющийся из крещеных евреев Шефельсон ("жид из жидов"), естественно, оказывался гнусным провокатором59.

В романе во главе антиправительственного заговора стоит фигура с некоторыми еврейскими чертами по кличке Волк, в которой современники угадывали сходство с известным народовольцем Желябовым. Волк живет по фиктивному паспорту на имя Льва Гурьевича Бобруйского и числится студентом Технологического института. Будучи одним из партийных вожаков, Волк считает, что партия действует по Моисееву правилу – "око за око, зуб за зуб"60. По мнению героя, партией руководит некий "таинственный Далай-Лама". Далай-Лама так же остается неизвестен ему, как сам Волк неизвестен тем пешкам, которыми он самовластно движет во имя воли загадочного "исполнительного комитета". Его до болезненности развитое самолюбие и алчность ко власти нелегко мирились с той оппозицией, которую нередко встречали его предложения у лиц, занимающих равное с ним положение в революционной иерархии, и которую объяснял он "несомненным"-де влиянием этого высшего для них, а для него неведомого и ненавистного уже поэтому авторитета62. Приводя рассуждения Волка о "неизвестном" ему руководителе63, Маркевич выдвинул знаменательную идею, впоследствии подхваченную его "соавтором" Крестовским: революционное движение в целом инспирировано евреями, поэтому они во время польского восстания 1863 г. вели социалистическую и пораженческую пропаганду среди русских солдат64. Недаром среди политэмигрантов-террористов упомянуты Вейсс, Полячек и Арончик65.

Вместе с тем Б. Маркевич все-таки не может быть признан в истории русской литературы тем писателем, благодаря которому антинигилистический роман не только стал знаменем официоза департамента полиции, но и определил главное направление удара по революционному движению, в котором еврейское национальное меньшинство было представлено абсолютно непропорционально. Этим писателем стал автор "Послесловия" к роману Б. Маркевича "Бездна".

Вс. Крестовский родился в дворянской семье в Киевской губернии. Его отец служил комиссаром при Петербургском военном госпитале. Первоначально мальчик воспитывался в семье матери Марии Осиповны (урожденная – Товбич). В 1850 г. он поступил в 1-ю Санкт-Петербургскую гимназию. Известный педагог В.И. Водовозов обратил внимание на литературный талант гимназиста и помог ему в публикации стихов и переводов (особенно удачными были переводы из Горация и Гейне). Это решило на какой-то период судьбу Крестовского, и он, без какого-либо усердия, два года проучился на филологическом факультете Петербургского университета. Товарищем его по студенческой скамье стал добившийся вскоре известности критик Д.И. Писарев. Бросив учебу, Крестовский целиком занялся литературной деятельностью и в 1864-1867 гг. опубликовал в "Современнике" свой первый "физиологический" роман "Петербургские трущобы" с подзаголовком "Книга о сытых и голодных". "Петербургские трущобы" сразу же привлекли внимание скандальностью описаний быта "отбросов общества" и яркостью характеров представителей разных национальностей.

Естественно, что среди них были и евреи: "Близ Обухова моста и местах у церкви Вознесенья, особенно на Канаве и в Подьяческих, лепится население еврейское – тут вы на каждом шагу встречаете пронырливо-озабоченные физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми шинелями детей Израиля"66. Одна из героинь, Амалия Потаповна фон Шильце, как подозревали одни – "житомирская еврейка", имела "карие, жирные глаза в толстых веках с еврейским прорезом" и говорила, мешая "между собой фразы и слова французские, немецкие и русские с еврейским акцентом"67. У "царя наших финансов", банкира и барона Давида Георгиевича, собирался салон, изображенный столь же гротескно, как и сам хозяин. Для сыщика "из жидков" автор "подобрал" акцент: "Есць, васе благородие!…"68. Не без благодушия Крестовский описал и поиски темной толпы, разыскивающей врачей-евреев, подозреваемых в распространении холеры.

Интересно, что при переиздании "Петербургских трущоб" в 1935 г. советские редакторы исключили XVIII-XXII главы якобы из-за антисемитизма. На самом деле их, скорее, не устраивал отталкивающий натурализм сцен изуверского обращения с ребенком, которого затем заживо сварили христиане (малоправдоподобно, хотя Крестовский неоднократно подчеркивал, что каждый факт в своем романе он готов подтвердить документами).

Встречаются в романе и масоны (князь Яков Чечевинский), однако к евреям они не имеют никакого отношения.

Будучи несвободен от подражания "Парижским тайнам" французского писателя Эжена Сю, роман Крестовского, в свою очередь, также стал "образцом" для подражания – в 1868 г. появились "Киевские трущобы", автор которых пожелал остаться неизвестным.

В 1868 г. Крестовский поступил юнкером в уланский Ямбургский полк. В течение шести лет он занимался серьезными историческими разысканиями и написал "Историю Ямбургского полка", а затем по личному желанию императора Александра II в 1874 г. был переведен в гвардию для написания истории лейб-гвардии Его Императорского Величества Уланского полка. Одновременно он закончил повесть "Деды" (исторические картины из эпохи Павла I) и написал дилогию "Кровавый пуф", в которую вошли романы "Панургово стадо" и "Две силы".

Пребывание в Западном крае во время польского восстания 1863 г. дало обильный материал националистически настроенному писателю. Не случайно "польская интрига" постоянно будет встречаться в его произведениях (интриганы-поляки изображены и в "Петербургских трущобах"). Поэтому, когда в 1870 г. в Лейпциге вышел первый антинигилистический роман Крестовского "Панургово стадо", стало ясно, что у "ревнителей" имперской триады "самодержавие, православие, народность" появился еще один ревностный адепт. Одним из лидеров нигилистов, изображенных в романе, был еврей Моисей Фрумкин – "великий практик в делах мира сего"69. Обладая "чистоиудейскою увертливою и находчивою сметкою", он довольно удачно обделывает свои делишки. Говорун и демагог, Фрумкин считает себя "космополитом", что не мешает ему в революции видеть средство для обогащения. Вместе с тем, когда его жизни угрожает опасность, безбожник-атеист истово крестится, выдавая себя за православного. По мнению писателя, Фрумкин – типичный деятель подполья, который использует в своих целях "панургово стадо" нигилистов.

Личная благосклонность Александра II позволила Крестовскому находиться в качестве царского историографа при главнокомандующем русскими войсками во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Его корреспонденции с театра военных действий постоянно публиковались в "Правительственном вестнике", а затем были изданы отдельной книгой.

К началу 80-х годов обострились англо-русские отношения, и Крестовский, прикрепленный к эскадре адмирала С. Лесовского, отправившейся на поиски удобной военно-морской базы у берегов современной Индонезии, занял должность секретаря тихоокеанской флотилии. Он совершил кругосветное путешествие. А затем в течение 6 месяцев находился в Японии: к сожалению, его сообщения о Стране восходящего солнца и об опасности войны с японцами не были учтены русским правительством. Тогда же, находясь на Дальнем Востоке, Крестовский составил записку о задачах колонизации Южно-Уссурийского края.

В 1882 г. Крестовский получил новое назначение и прибыл в Туркестан. Генерал-губернатор М.Г. Черняев, при котором он состоял чиновником по особым поручениям, направил его с дипломатической миссией в Бухару, а в 1887 г. в печати появился очерк Крестовского "В гостях у эмира бухарского".

Писатель довольно объективно описал бесправное положение бухарских евреев под властью средневекового владыки. Называя евреев Бухары единственной "русской партией", ожидающей прихода русских войск, Крестовский тут же подчеркивает, что, конечно, присоединение Бухары к Российской империи "значительно расширило бы их торговые и имущественные права и избавило бы личность еврея от унизительного положения, в которое он поставлен теперь под мусульманским режимом"70. Вместе с тем Крестовский, верный своему отношению к "жидочкам", счел нужным отметить, что ненависть мусульман к евреям вызвана не религиозными, а социально-экономическими причинами, ибо "еврей и здесь тот же злостный ростовщик, тот же маклер, перекупщик и гешефтмахер, тот же содержатель тайных притонов, разврата и контрабандный продавец запрещенных кораном вина и водки, хотя и торгует, по-видимому, одним шелком"71.

После службы в Средней Азии Крестовский состоял при Министерстве внутренних дел и совершил две инспекционные поездки по Центральному району России (Тамбовская, Тверская и Владимирская губернии) и по Закавказью.

Наконец, с 1884 г. по 1892 г. он печатался в газете "Свет" (опубликовано свыше 200 статей) и в журнале "Гражданин" (до 1881 г. деятельное участие в журнале принимал и Ф.М. Достоевский), а с 1894 г. Крестовский стал главным редактором "Варшавского дневника" (А.И. Герцен так заклеймил официоз: «"Варшавский дневник" – помойная яма, пристанище шпионов и провокаторов, орган Муравьева и Берга, грабивших Польшу»).

Напряженная работа подорвала здоровье Крестовского. Он умер в 1895 г. в возрасте 55 лет. Тело его из Варшавы было доставлено в Петербург и похоронено в Александро-Невской лавре.

Богатая событиями жизнь писателя, путешествия и поездки по многоплеменной империи – все давало пищу и материал для писательского таланта Крестовского. Однако, как это ни покажется странным, по-настоящему волновала его только одна тема: в ней, неистощимый на выдумки, писатель был удивительно монотонен и навязчив. Более того, политические пристрастия и "охранительная" идеология, пронизывавшие повествовательную ткань романов Крестовского, в определенной степени помешали ему стать тем, кем бы он мог стать. Его имя в истории русской литературы и русской общественной мысли осталось только как имя автора антинигилистических и антисемитских произведений.

Образы евреев из "Петербургских трущоб" и "Панургова стада" перешли в повести и рассказы Крестовского, постепенно преобразуясь из этнографо-курьезных в отрицательно-роковые типажи. Поначалу насмешливое отношение автора к героям "еврейских историй" было характерным именно в силу жанра бытовых и этнографических зарисовок. Так, подсмеиваясь над трусостью и тщеславием Соломона Соломоновича, Крестовский награждает его не только ужасным акцентом ("наса Россия") и столовым прибором для личного пользования по причине "трефного" окружения, но и отдает ему должное за его честность ("Рассказ о том, как мы с Соломоном Соломоновичем ехали из Чаушки-Пахалы в Горный Студень"). Элькес – "хороший жид" – благодушен, услужлив, подчас бескорыстен, хотя у "этого человека была совсем особенная, своеобразная и притом типично еврейская складка ума и мышления, в чем, собственно, и выражалась наибольшим образом его шельмоватость" ("Гашпидин Элькес"). Симпатична старая маркитантка Хайка, ссужавшая офицеров всем необходимым и преданная кагалом "херему" за отказ нанять улана сторожем на кладбище для "отвода" эпидемии ("Мадам Хайка"). Забавен в возвышен образ "жида Ицка", выручившего запутавшегося поручика, да еще "без жидовского процента" ("Кто лучше?" – "Посвящается другу моему Ицке Янкелевичу Штралецкому"). Эти и многие другие рассказы, очерки и повести, написанные до русско-турецкой войны, вовсе не прогнозировали тот крутой поворот достаточно традиционного восприятия инородцев, который произошел с Крестовским в конце 1870-х – начале 1880-х годов.

По признанию самого писателя, в новой трактовке трафаретных фигур, дурно пахнущих луком и чесноком, коверкающих русский язык, промышляющих скупкой краденого и являющихся недобросовестными коммерсантами и поставщиками, основную роль сыграли русско-турецкая война и размах революционного движения, завершившиеся трагическим убийством Александра-Освободителя.

Сохранив "родовые черты" антинигилистического романа, Крестовский преобразовал его в роман политический, точнее, в геополитический, поскольку судьба отечества предстала судьбой вообще всей христианской цивилизации. Вот почему "всемирному заговору" одних он противопоставил "охранительное" сопротивление других. Более того, польская интрига, столь излюбленная писателями-антинигилистами, оказалась движима совсем другой интригой – еврейской. Это "открытие" Крестовского было не только своевременным с точки зрения полицейского департамента, но и актуальным с точки зрения имперских националистических кругов.

Свидетель и корреспондент русско-турецкой войны, Крестовский (как и многие другие его современники) был потрясен тем, что, оказавшись один на один с прогнившей азиатской тиранией, послереформенная Россия с колоссальным трудом одержала поистине Пиррову победу на Балканах. Потери России превышали 200 тыс. солдат, не считая увечных, а громадные расходы на ведение войны вконец разорили победителя. К тому же, вместо ожидаемого спада оппозиционных настроений ввиду военного триумфа русского правительства наметилась активизация революционного движения, следствием которой стала неминуемая террористическая деятельность, и первой жертвой ее пал сам царь. Катастрофа 1 марта 1881 г. заставила многих из лагеря "ревнителей" подать записки на имя нового государя Александра III Миротворца72. Среди этих памяток особый интерес представляет записка небезызвестного графа Н.П. Игнатьева: "В Петербурге существует могущественная польско-жидовская группа, в руках которой непосредственно находятся банки, биржа, адвокатура, большая часть печати и другие общественные дела. Многими законными и незаконными путями и средствами они имеют громадное влияние на чиновничество и вообще на весь ход дел. Отдельными своими частями эта группа соприкасается с развившимся расхищением казны и с крамолой… Проповедуя слепое подражание Европе, люди этой группы, ловко сохраняя свое нейтральное положение, очень охотно пользуются крайними проявлениями крамолы и казнокрадства, чтобы рекомендовать свой рецепт лечения, самые широкие права полякам и евреям, представительные учреждения на западный образец. Всякий честный голос русской земли заглушается польско-жидовскими криками, твердящими о том, что нужно слушать только "интеллигентный" класс и что русские требования следует отвергнуть как отсталые и непросвещенные"73.

Для Крестовского подобная интерпретация современного положения была не нова. Более того, сама "славянская идея освобождения братских балканских народов", по его мнению, оказалась провокацией мирового еврейства, которое "загнало" Россию "в угол", и война стала неизбежной по двум причинам: во-первых, война должна была обессилить Россию; во-вторых, обогатить евреев. Средством же подталкивания к катастрофе стало для мирового еврейства революционное движение в России. Описывая демонстрацию 6 декабря 1876 г. и отмечая, что она была "польско-жидовской", Крестовский прокомментировал ее следующим образом: "Еврейская "учащаяся" и "протестующая" молодежь принимала в этом деле наиболее деятельное участие. В прежних политических процессах еврейские имена мелькали в одиночку, спорадически, а здесь они всплыли вдруг целою группой… Тут же с полною очевидностью сказалось стремление еврейских агитаторов связать чисторусское народное дело братской помощи восточным христианам с революционным делом "Земли и воли"… Направляющие нити этой жидовской демонстрации, очевидно, протягивались из-за границы, где расчет двойной игры был ясен: если испугается русское правительство движения, охватившего его народ, и отступится от славянского дела – оно станет крайне непопулярно у себя дома, а престиж России в славянстве и вера в нее на всем христианском Востоке будут надолго, если не навсегда, подорваны, и чрез это расчистится дорога на Балканский полуостров ее соперникам; если же это правительство, очертя голову, ринется в войну, – тем лучше, война существенно ослабит боевые и финансовые силы России, лишит ее на некоторое время свободы действий и даст громадные заработки европейским, особенно германским биржам и тому же еврейству, поставив русские финансы в рабскую зависимость от разных Блейхредеров…"74.

Считая войну "еврейским делом", Крестовский "доказывает" это казнокрадством и гешефтами: "Московским ссудным и учетным банком при заправительстве жида Ландау было расхищено в пользу берлинского жида Струсберга семь миллионов рублей, выданных ему под заведомо фиктивные ценности… в конце марта обнаружилась и в Петербургском "Обществе взаимного кредита" более чем двухмиллионная растрата…, а там пошло… Киевский банк, разворованный своими жидами Сиони, Либергом и Шмулевичем… Одновременно с этим шло и крупное святотатство -ограбление церквей, икон… На святой неделе в Петербурге в Исаакиевском соборе обнаружено похищение бриллиантов с иконы Богоматери на четыре тысячи рублей, а в Одесском соборе в самый день Пасхи украдена архиерейская митра с драгоценными каменьями… Следы многих таких покраж обнаружились потом у еврейских ювелиров, закладчиков и кабатчиков…"75.

При таком понимании событий вполне естествен вывод, сделанный Крестовским: "И в самом деле: в политических процессах – жиды, в мятежных уличных демонстрациях – жиды, в либеральной печати и адвокатуре – жиды, в банковских крахах – они же, в разных хищениях и святотатствах, в огульном ограблении казны и армии – тоже жиды, в сухарном и погонщицком деле, пустившем по миру тысячи русских крестьян, – опять-таки жиды, даже в "Красном кресте" – и там без них не обошлось! Все это до глубины души возмущало русских… (они. – С.Д.) впервые невольно призадумались о "еврейском вопросе в России"… Тут впервые всеми сознательно почувствовалось и сказалось остерегающее слово "Жид идет!" – и этот "жид" казался страшнее всякой войны и всякой европейской коалиции против России"76.

Так был создан "голем": единственным и пугающе всемогущим врагом России и русского народа оказался народец, составлявший не больше 1,5% всего населения империи, лишенный элементарных юридическо-политических прав, загнанный в черту оседлости, сохранивший не только "мифологические" черты ненависти к христианам и всепоглощающую любовь к "золотому тельцу,", но и "жажду мести" за многовековое унижение и надругательство над ним. Война "сынов света" (русских) против "сынов тьмы" (жидов) была объявлена. Вот почему не карикатурные образы "иерусалимских дворян", не гротескно-жалкие типы жидов Западного края, не порочно-благодушные характеры в "камилотовых шинелях", а мощные, целеустремленные и гордые натуры "вражеского племени" становятся героями антисемитских романов Крестовского77. Его трилогия ("Тьма египетская", "Тамара Бендавид" и "Торжество Ваала") впервые обосновывала в русской литературе геополитическую точку зрения на "еврейский вопрос" и вместе с ней определяла русский подход к "окончательному решению": политическая история Российской империи оказывалась не чем иным как войной Гога и Магога.