Текст книги "Шаги по..."

Автор книги: Саша Тумп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

...А–а–а, – только хрен тупить – вам рассказывать!

...Инструменту, конечно, пожгёшь, но… Чтоб такое сегодня сделать!..

Нету сегодня ни людей, ни желаний, ни денег таких, чтоб сделать.

...А шпингалеты – бронза! А шурупы – латунь! Самоделашные шурупы-то!  Иди сюда! – Михалыч подвёл Хозяина к  лестнице.

– Вот я здесь поцарапал. Что видишь? – он ткнул пальцем в место под балясиной.

– Вроде как белка. Или зверёк какой! – Хозяин распрямился.

– Зверёк! Белка! Соболь это!

А значит лестница с Демидовского завода. И лет ей – почти триста!  И тот, кто этот дом строил, уже тогда знал ей цену, иначе бы нахрена в деревянном доме он «ковку» ставил?

Он ещё тогда «пальцы веером» гнул, когда её гостям показывал. Она уже и в то время стоила денег немереных.

Видишь куда лестница-то?  В детскую. В спальню. «Красиво» хотел. Душа пела. Хотел и делал.

– А что нам-то делать теперь? – Хозяин сел рядом с Михалычем.

– Что?! Ломать! Всё ломать! Потом бульдозерами, чтоб ни себе – ни людям, потом гравий сверху и под асфальт.  Под асфальт до следующих поколений! Может те умнее сегодняшних будут! Вся надежда на них!

– Ладно! Ты откуда-то всё это знаешь?

– От верблюда! ...От отца да от деда! Да от их друзей! – насупился Михалыч.

– Ты это… Ты мне всё, что сказал напиши! Ладно?

– Нашел «писателя по штукатурке»!

– По какой?

– О, Господи!  …По сырой! Одни фрески в церквях по ней писали. Другие в тюряге – как людям летать научиться, про то что бога нет, сами во сне летали!

– Понял! Понял!.. Я тебе девочку завтра пришлю с фотоаппаратом, ей и расскажешь. Она всё запишет, сфотографирует.

– Ага! Сфотографирует! И первые обои, что в углу, «зафотографирует»?!

Их сначала снять аккуратно надо! Слой за слоем отмочить! В темноте и водичкой тепленькой.

А если окажется –  «сделано во Франции»?! А на это похоже! Надо ещё искать где шкаф стоял. За ним они цвет сохранили. Тогда на фабрику в Париж лететь надо! За этот образец…  А если крок окажется по размеру? ...Какие вы!..

Ты лучше охрану поставь! А то не будет у тебя здесь ничего за два дня.

Ты думаешь, только у меня батя с дедом были?

Завтра эта лестница будет стоять на «шести сотках» у кого–нибудь и все ваши юристы не докажут, что она не стояла там. Все соседи подтвердят, что «сколько себя помнят, – столько и эту лестницу».

– Понял! – Хозяин схватился за телефон, – А крок! Это во Францию, что такое?.

– Поздно тебе уже слушать про то, что такое «крок».

Да, подожди!.. Тут ещё фундамент смотреть надо!

– А чё там?

– Если гранит – куда ни шло! А если яшма?!

– Кто?

– «Яшма» – говорю! Могли фундамент из яшмы сложить. В то время – запросто! Яшма – второй после алмаза по твердости будет! Стекло режет!

– После алмаза?.. И куда её!

– Господи! Где вы все только родились и жили?!

– Ты это... Ты про яшму – тоже девчонке расскажи. И посиди здесь. Поздно уже. Но ты милиции дождись. Я пришлю. Приедет, –  пост ей сдашь.

– Тогда ты сначала здесь посиди, а я за пивом  схожу, – Михалыч стал спускаться по лестнице.

– Посижу! Посижу!

…Михалыч смотрел на стол, на свёрток, вспоминая своё «крещение».

Сколько этих домов было! По всей стране! Сколько наломали «Хозяева»?!

«Не будь меня – был бы другой!»  – успокаивал он себя.

С другой стороны, за эти годы он только один раз встретил «коллегу». Был он случай в Москве!

…«Коллега» тогда подошел, сел, молча, достал пачку «Беломора», щелкнул по дну, протянул.

– «Беломор» ещё выпускают? – усомнился тогда Михалыч.

– Не для нас! Он идёт по другому назначению! – «коллега» вытащил папиросу и прикурил от спичек.

– И нас... – по другому назначению! – Михалыч облокотился на колени, глядя на кучку стоящих у машин людей.

– Так что-то людям достанется! – «коллега» посмотрел туда же.

– Вот и я себя так уговариваю! – Михалыч потянулся к пачке.

– Батя у меня «ярославский» предпочитал. А потом стал «урицкого» курить! – Михалыч взял папиросу.

– Дым есть, а «Беломора» нет! – «коллега» затушил окурок о каблук. –  Во сколько оценили? Он посмотрел на дом.

– Я не оцениваю. У меня девчонка есть! Она считает! – Михалыч посмотрел на  Ирку, которую когда-то прислал Хозяин.

– А я сам! В семь–восемь! – коллега достал вторую папиросу.

– Больше! Там медь в кладке.

– Видел! Учел! – «коллега» докуривал уже и эту папиросу.

– Урал. Кувандык. Чистая! Учёл? – Михалыч повернулся к коллеге.

– Кто сказал? – он повернулся к Михалычу.

– Ирка сказала! Мы ещё позавчера отправили на анализ, – Михалыч посмотрел на Ирку стоящую между машинами и ими.

– Думаешь следы «голубой крови»? – «коллега» даже не повернулся.

– А что тут думать? Химически чистая медь и в то время – дифицит! А кто дом закладывал? Жить-то надо им! А жить-то хочется!

– Кому–нибудь говорил?

– А кому? Нет никого, кому сказать?!

– А по весу мало! Им вес нужен. Что изменит?! – «коллега» достал третью папиросу.

– На! – Михалыч протянул папиросу, что держал в руках. – Мало! А что сейчас что-то изменит? – он  передумал и закурил «Беломор», вспомнив батю.

– Пойду я! Тут на пачке мой номер телефона! – «коллега» встал и протянул пачку.

– Четырнадцать! Или ещё что есть? – Михалыч встал, улыбнулся, вспомнив загадку из детства.

–  Четырнадцать! Мы уже можем в КВН играть! – улыбнулся «коллега».

– Теперь в КВН не игрют – в КВНе работают! – улыбнулся Михалыч.

– Эт–т–т–т  точно! – «коллега» бросил взгляд на пачку и  пошел к машинам.

…Михалыч придвинул свёрток к себе.

«Московский телеграф»!  На глаза попалось –

«О полиции»

Мы все надеждой занеслись –

Вот–вот пойдут у нас реформы.

И что же? Только дождались –

Городовые новой формы!

Д.Д.  Минаев

Он перевернул газету –  «Август 1881г.»

« …раскол «Земли и Воли» на  «Народную Волю» без Земли…» – выхватил взгляд.– « Ещё накануне нового года 1881 г. Лорис–Меликов представил на утверждение Александра II проект коренной реформы pyccкого государственного устройства, в основу которого…»

Отложил газету и взял скрученные «в трубку» листки.

Листки были вырваны из какой-то тетради.  Их было немного. Желтовато–голубые плотные, они были исписаны черными чернилами ровными рядами букв.

Новые абзацы начинались с еле различимым  увеличением интервала и с «красной строки» далеко отстоявшей от левого края страница.

Страницы начинались со слов –

«…он мне ответил, «что мои исследования траектории движения Луны не могут быть объяснены кроме как наличием чужой воли или желания неизвестного мне разума или безумия.

Я уверен, что данный процесс не является Божественным проявлением, ибо противоречит идее Божественного построения мира, но признать данное явление Диавольским мне не позволяет моя Вера.

Однако, если Диавол и смотрит неустанно на нас Луной, то Господь – Солнце смотрит на него, охраняя нас. И если, по моим расчётам Луна полая внутри, то Земля наша – Матушка несет в чреве своем зарождение нового и опасного для нас». На что я ему ответил, что «не след судить о Воле Господа Нашего, ибо его помыслы недоступны нам – Земным.

А он мне в мартовском письме заметил, что «Что за воля, коль людишкам смерть грядёт!»  Опечален я таким видением мира брата своего. Однако Воля Господня и в этом явственна мне!»

Михалыч отложил листки. Открыл пиво, «сельдь», разломил «городскую».

Он ещё раз посмотрел газету –  «1881год».

«Странно и нехорошо!» – подумал он.

Взял, перевернул несколько листков.

«…очевидно, что надо отличать народ от населения.

Население – есть совокупность живых людей, а народ – это совокупность людей, имеющих не только традиции, но и память о деяниях своего народа, своих предков.  А поскольку «память» – то, что дается не по ублажению и учебе, а по рождению, то дана она в нутро человека, поскольку явления сие были до его – грешного.

А является она и в перегудах сопелки на дневном базаре, и в наличниках домовых,  и в говоре ямщика, давая ему не забыть, что он часть народная.

А поскольку народ и земля неразрывны, то и он – часть земная. А может и где-то суть её, а может и боль её.»

Михалыч отложил листки.

– Про наличники, пожалуй, он прав. Есть что-то в них не от мира сего! – он встал и прошелся по кухни.  – По Нему получается, что одним даётся память о земле своей, а другим нет!

Одни, значит, свободны, но, как к земле прикованы, а другие без памяти и болячек «где притулился – там и дом!» – Михалыч отхлебнул пива и начал читать дальше.

«…вот это и не даст возможности благолепия. Ибо – «а что будет смерд делать на земле?»

Если можно ничего не делать – то он и не будет! Что есть – отказаться от «крови Земли»? Это есть отказаться от зависимости от неё.

А свободу выдержит ли раб?  Нет! Свобода пагубна для раба! Ибо «если чадо не знает, с какой целью проснулось, то не дано ему и проснуться будет!»

Конечно, не есть и спать рождён человек! А есть дано, чтоб было с чем сравнивать низость свою. Есть и пить – только Бога гневить! А он малый и серый забыл об этом. И пастыри не напоминают об этом, меняя кресты серебряные на золотые.

В смуте и сумлении я! А, ну, и в правду настанет время, как по земле будет ходить человек не работающий, не болеющий за день завтрашний?

Что же делать будут Братья его! Неужель  будут поставлять корм и одежду  ему, как лошади «на выездку» сегодня поставляют хомут с серебром, абы показать, что любим мы его Грешного – раба нашего!

Ибо он показывает верховодство своё над низостью павших? Или им не уготована участь быть избранными,  не познать своё соучастие с народом?

Не получил я ответа на сие. А жаль!

Не дано Людям познать других, – а придётся среди себя жить!

Согласен с Другом моим, что не помазанник он Божий! Так ведь так и до смещения Христа дойти можно! Где и что начинается? Где и что кончается?

В непонятливости я – как можно звать к тому, чего показать не можешь?!..

От Диавола всё это! Все разговоры –  от Диавола! Только дела наши от Господа нашего!

«За день поклонов земле – сто дней радости!» Что же это-то так! По–некрасовски – так мужик тогда в радости должен купаться? А может и купается? Может нам не ведома эта радость? Может мы радость балыком осетринным мереям, а он чем-то другим, – что нам не ведомо?»

…Михалыч встал и подошел к окну.

– Сволочи! – сказал он неизвестно кому. Сел и опять взял  бумаги.

«…очевидна ведь простая вещь промысла Божьего – нет никого рядом кроме человека, что рядом.

...А говорил я ему, что звезды – это хорошо тогда, когда на земле порядок.

Ах ты, Колюшка– свет Иванович, вот полгода как нет тебя! Звезды! «Звезды! Судьба!» – сказал бы отец мой –  Михаил Андреевич!

Ты же сам говорил, что «не долететь нам не в куда» и сам говорил – «А лететь надо!»

Ах, ты, Колюшка! А на Земле не лучше без тебя стало!»

– Кибальчич! – Михалыч  отложил записи и подошел к окну. Постоял, пошел в комнату включил компьютер. – Что изменилось?

Если раньше буковки выписывали, и время было подумать, «пока макаешь в чернильницу», то теперь пиши «что хочу», как хочу! А пишут то же! Время жгут!

Михалыч выключил компьютер.

«…Придется воителям мира людей держать народишко в страхе и повиновении его до тех пор, пока они не поймут, что – «для чего они». И будет сила уходить в войну и в блуд, и в грех, ибо её девать больше некуда! Настанет время, что и жизнь не «в любовь».

Всё будет, а не будет ничего. Живые, а жизни нет!»

Михалыч пошел и достал из стола пачку «Беломора».

Достал из пачки папиросу закурил, посмотрел на неё и набрал номер, что был на торце где сверху «Минздрав…».

– Коллега! Ты можешь сказать где ты? Это Михалыч!

– Узнал! Я под Псковом!

– Заезжай, помолчать надо!

– Давай адрес – буду!

Михалыч продиктовал.

– Не раньше утра! До утра не передумаешь? – в трубке раздался смех.

– А до утра и не передумать! Смотри! Я не прошу, – я предлагаю!

– Понятно! Телефон далеко не убирай!

… Михалыч посмотрел на листки. Встал, оделся и пошел на улицу. На улице было, «как вчера».

Он не спеша дошел до магазина. Не спеша вернулся, поставил пакеты на стол и стал перекладывать содержимое в холодильник.

«Мясо замариную к завтра!» – он отложил кусок вырезки.

Сел опять за стол. Взял листки. Капелька крови  от мяса попала на них и висела маленькой красненькой «звездочкой». Михалыч щелкнул по ней. На бумаге, как от кометы, остался след.

Он вытер его тыльной стороной ладони.

«…и будет все, чтоб жить! И будут все дороги открыты! Только не будет того, кто по ним пойдёт, только не будет тех, кого и куда они звать будут, в ком сердце стучит!»

Михалыч осторожно положил листки на полку, на которой стояли перец, соль, какая-то зелень, какие-то другие приправы, закурил, подошел к окну.

Во дворе никого не было. Только машины стояли, плотно прижавшись друг к другу, ожидая своих хозяев.

Случайная встреча

Наша встреча была случайной. Не может быть,  чтоб кто-то или что-то могло  организовывать  такие встречи, которые запоминаются на всю жизнь…

… В то утро я ничего не планировал. Выйдя на улицу, оглядевшись, я подумал, что день будет прекрасным.

Была осень. Осень в том её  состоянии, когда она, уже устав, но, ещё не уснув, дремлет.  Шорохи, крики ворон могут спугнуть ее сон только на мгновение. Она встрепенётся и опять засыпает, видимо, вспоминая бурную весну и яркое лето.

Лес прозрачный. Сам себе под ноги сбрасывает листву, укрывая их на зиму.  Тишина. Только кто–то из мелких жителей этого царства шуршит невидимый в траве, занятый только ему ведомыми хлопотами и заботами.

… Я решил идти на рыбалку. Взял, всегда готовые, удочки, спиннинг, коробку со снастями, перекусить и пошел к озеру.

Озеро тоже спало. Уже было заметно, что вода потяжелела, стала темнее. В ожидании восхода, казалось, замерли даже камыши.

… Редкие поклёвки сменились более агрессивными атаками окуней.  Наконец наступил момент, знакомый каждому рыбаку, когда поклевки превратились из каких-то робких сомнений – «есть не есть» – в один яростный рывок. Поплавок нырял под воду, уходя в сторону… Вот это и есть рыбалка. Ты можешь расслабиться и тут всё зависит только от твоих навыков.

Вот в такой момент я и заметил на берегу за моей спиной метрах в пяти – шести на взгорочке пару,  которая разместилась то ли на пледе, то ли на покрывале, наблюдая за мной.

Откровенно говоря, я уже не в том возрасте, когда нужны зрители. Тем более на рыбалке. Но… У каждого своё право. У меня – ловить,   у них – смотреть. Поклевки становились реже. Трудно связать  наличие зрителей с клёвом, но факт остаётся фактом – без них клевало лучше.

Как-то успокоить своё раздражение, я обратился к ним: – «Не желаете присоединиться? Снасти есть. Рыба, вроде, тоже…»

К моему удивлению, мужчина встал, что-то сказал женщине и пошел ко мне.

Мы познакомились, и я передал ему снасти на выбор. Он отложил спиннинг, и со словами – «на равных,– так на равных» взял удочку.

Вы знаете, если человек один раз освоил обращение с удочкой, то это,– как езда на велосипеде – не стирается в голове. По  его уверенным движениям было понятно, что удочку он видел не только на картинках. А по его вопросам об управлении безынерционной катушкой я понял, что  «шашек в руки он не брал давно».

Оказалось, что его пригласили главным врачом в санаторий, который был тут недалеко, и он с женой уже два дня, как знакомились с окрестностями.

Клёв у меня затих полностью. Но у Врача он, похоже, только начинался.  Его спокойные  уверенные движения каждый раз приводили к тому, что очередной «горбач» оказывался на берегу.

Потом клевать перестало и у него. Мы подошли ближе друг к другу и вели разговор ни о чем, когда  женщина окликнула нас : « Мы с Алёной тут накрыли на стол.  Володя, зови гостя к столу…».

Владимир поймал мой вопросительный взгляд... Секунду назад на берегу кроме женщины никого не было...  И тут я увидел, что рядом с женщиной сидела кукла. Обычная кукла. Ну, может немножко побольше, чем обычные, но – кукла.

Владимир напрягся. Притих. Потом говорит мне: «Вы не обращайте внимания на это.

...Мы с Надей стали свидетелями страшной трагедии, в которой погибла наша дочь. Ей было десять лет. Верочка. Её звали Верочка.  Всё было на наших глазах… Я – врач ничем помочь не смог… После этого… Вы понимаете… Надя нормальный человек, поверьте мне, как врачу, с этим согласны  и все мои коллеги… Но вот в этом… Поймите. Не так все просто в этой жизни… Пойдёмте… Понимаете, нас многие сторонятся, раньше, когда с нами была Верочка, всё было по-другому.  А мы очень любим гостей… Мы же вместе с Надей  с института… Общаговские… Пойдёмте… Пойдёмте… У меня к столу есть…», – Владимир постучал по карману на левой груди,– « Только вы не обессудьте, – Надя не любит, когда «это» при Алёне….»

Владимир опять постучал по карману.

… На «столе» были яйца, помидоры, отварное мясо, молоко. Было видно, что люди готовились к вылазке в лес. Я исподволь разглядывал куклу.

Это была большая кукла, с правильными чертами лица, одетая в джинсовый костюмчик. Милое выражение её  глаз подкупало. Кукла была красивая. Откровенно говоря, я таких кукол  раньше не видел. Она "сидела" у «стола» рядом с женщиной. Перед ней стояла пустая пластиковая тарелка. Но, помня о сказанном Владимиром, я отвлеченно поздоровался со всеми. Тут я вспомнил о своих припасах и, извинившись, вернулся к своему рюкзачку.

Увидев, разложенную мною жареную рыбу на столе, Надежда сказала: – « О! Это так мило на берегу озера и жареная рыба…»

Мне, почему то, это «мило» не понравилось. Мне показалось, что я сижу среди героев рассказов конца девятнадцатого века.

«« Мило»… Пусть будет мило,» – подумал я.

Через некоторое время Надежда встала, выразительно посмотрела на Владимира и, сказав, что они с Алёной осмотрят берег озера, ушли. В смысле, Надежда взяла куклу на руки и ушла с ней.

« Ну,  давайте… За знакомство… За рыбалку… За хорошую погоду… Смотрите... это – спирт!..», – Владимир разлил из фляжки по пластиковым стаканчикам.

… Мы сидели, говорили… Я узнал, что в связи с выходом на пенсию, они решили уехать куда-нибудь из города… Может на какое-то время… Может на год, два…

Что здесь хорошо, им нравится, что чистый, хороший воздух, что и …. «Алёне на природе надо бы побыть…»

Меня это насторожило. Мы выпили еще и Владимир мне рассказал, что  «единственно, что плохо, так это то, что на Алёну всю одежду приходится заказывать мастерам.  Индивидуальный пошив… Размер маленький... Особенно тяжело с обувью… А Алёна – такая модница… Да и что спрашивать с девочки… Придётся отлучаться в город…. Но они справятся. Они уже привыкли так, – втроём».

Писатель и Критик

С Писателем меня познакомил случай.

Я был, и сейчас благодарен тому счастливому стечению обстоятельств, которые в последующем позволили проводить нечастые, но запомнившиеся навсегда, вечера с ним.

Писатель – фронтовик, резкий человек и, в тоже время, обладающий какой-то неуловимой нежностью и добротой, иногда позволял себе экскурсы в своё прошлое, свидетелем и попутчиком которых становился иногда и я.

…Однажды: вечером, каким-то хмурым и тревожным, за окном шёл нудный осенний дождь, он вдруг стал рассказывать об одной встрече, произошедшей в его жизни.

Мне было всё интересно. Я, наслаждаясь его языком, тоном талантливого рассказчика, старался не упустить ничего из сказанного.

И тогда, и потом я часто ловил себя на мысли, что в рассказах истинных ценителей слова присутствует какая-то тайная магия.

Может, это связано с тем, что в этих воспоминаниях и быль, и вымысел автора, который свято верит, что события происходили именно так, а не по-другому, переплетались таким чудным образом, что попадаешь в какой-то новый, незнакомый для себя мир. И как-то сами собой становятся видны и суть, и тайный смысл несказанного и сказанного, размышлений и сомнений.

Такое часто встречается в старинных легендах, былинах, сказках, песнях.

…Тогда он рассказывал о своей первой встрече с Критиком.

– …Критик… личность легендарная,  – начал он.  – В писательской среде было не принято упоминать его имя, так же, как в доме повесившегося не говорят о верёвке.

Это была Личность.

С множеством имён, от самых, казалось бы, безобидных: «Каток», «Герасим», «Чёрный человек», «Чернильная борода», до содержащих сарказм и страх: «Пожиратель», «Убийца», «Дантес» и других, не менее «образных».

Писатели и Поэты – люди ранимые, способные отшлифовать и отточить любую свою остроту до такого совершенства, что и сами могли обрезаться. Но в этом случае они были бессильны – ничто не могло полно охарактеризовать отношение Авторов к столь популярной, страшной и закрытой от мира фигуре.

К Критику так и не пристало ни одно из его прозвищ. Каждое новое поколение придумывало свои, стараясь в новых изысках и ассоциациях выразить всё неприятие этой личности.

Все сходились к одной мысли, что за спиной Критика «трупов» писателей больше, чем у какого-нибудь самого известного, реально существующего или вымышленного, маньяка.

Все или знали или были уверены, что вся тогдашняя литературная элита до спазмов в животе его боялась. Да и не одна она.

Хотя проскальзывали слухи, что с некоторыми Писателями и Поэтами он близок, но с кем…  – этого точно никто не знал.

…В тот год, очень важный для меня, решался вопрос об издании моей повести.

Она, уже много раз смотренная и пересмотренная различными редакторами, «блюстителями порядка», корректорами, коллегами лежала в, пожалуй, самом престижном издательстве и должна была попасть в план издательства на следующий год.

Для меня же в тот момент она уже потеряла свою привлекательность, поскольку все моё сознание было занято другим сюжетом.

Я уже «видел» главных героев моего нового романа.

Я чувствовал запах табака от моего героя, чувствовал на ощупь ткань платка героини. Видел их походку, говор. Чувствовал опьяняющий воздух реки.

Во мне бродили сюжеты, сцены, а я, как настоящий винодел не дотрагивается до молодого вина, подавлял в себе тягу к перу. Ждал.

Ждал того порыва, известного многим, когда уже не писать было невозможно.

…Издание повести позволяло мне более спокойно и беззаботно использовать своё время и, что греха таить, поправить финансовое положение. Я мог окунуться в увиденный мною, придуманный мною мир, наломать, настроить там...

…И вдруг я узнаю, что мою повесть будет представлять на Литсовете издательства этот самый Критик.

Знаешь, мне трудно объяснить, что почувствовал я тогда.

Для всех пишущих в то время величайшее счастье  – не быть упомянутым где-нибудь Критиком. Его обходили по другой стороне улицы, чтоб, не дай Бог, он случайно не вспомнил, что ты есть на этом свете. Вот так, наверное, относились к прокажённых.

Даже принятой формы разговоров среди Писателей на эту тему не сложилось. Если где-то и звучало  – «Критик говорил о нём….», все сразу делали скорбное выражение лица и замолкали, понимая, что произошла ещё одна трагедия в писательском мире.

Никто, никто не смог бы, даже напрягая свою фантазию, привести пример события, которое хоть как-то характеризовало бы его с положительной стороны.

Да! Это было проклятие, висевшее над всеми, у кого тяга к перу, а их пера  – к бумаге.

Вот он и должен был представлять мою повесть.

…Представь, что ты в падающем самолёте, надо прыгать, а тебе не достался парашют.

Вот примерно такое же состояние охватило меня.

Я бросился к друзьям, но… слухи распространяются в нашей среде быстро, и все двери закрывались прямо перед моим носом. Теперь никто не хотел даже прослыть знакомым, а тем более, близко, с «человеком, о котором скоро что-то скажет Критик».

…С тех пор я и считаю, что если хочешь выпить или напиться  – пей один.

Что я, собственно, и делал несколько дней.

В этом одиночестве  – мечущаяся от октавы к октаве, стучащая по вискам, скорчившаяся фраза  – «Суки. Да и хрен с вами!»  – как-то выпрямилась, стала звучать минорнее, спокойнее: «Да и хрен с ними».

Я уже несколько раз за это время мысленно пережил Литсовет, которого ещё не было.

Я яростно отстаивал там право моей работы на жизнь.

Я кусался и кричал, катаясь там по полу, взывая то к состраданию, то к благоразумию.

Я ясно видел, как встаёт Критик, как опускают глаза все присутствующие, как он начинает своё неизменное вступление: «Я не берусь пока судить об идеологической сути работы, о её философской направленности, а так же о цели написания её автором. Я коснусь лишь тех аспектов, которые можно отнести к категории  – «Как это сделано…».

…Я всем своим телом уже несколько раз почувствовал то, что испытывает лежащий на столе у патологоанатома и пытающийся сказать сквозь хруст своих костей, что он жив.

Одним словом, я решил ехать домой  – к себе, в Сибирь, но… но предварительно я хотел встретиться с ним.

…Понимаешь, этот человек за свою жизнь не написал ни одной строчки. Ни одной.

Ребят же, которые хотели писать, он утопил столько, что… Одним словом  – «Герасим». Вот это я и хотел сказать ему. Ну, и по ходу дела ещё что-нибудь.

Я понимал, что это он уже слышал, видимо, не раз, но мне было важно то, что именно я и именно ему скажу всё это.

…Узнать его адрес… О, узнать его адрес!

Я уже было стал думать: а есть ли такой человек на свете?

Мои вопросы вызывали у людей на лицах и ужас, и смятение, и…

Они реагировали так, как будто бы я спрашивал их о том, где чёрный вход в Мавзолей, или  – какой морг для покойника лучше.

Пришлось побриться, обойти несколько пельменных и спокойно определить, как решать эту проблему.

…Если ты что-то хочешь узнать о человеке  – бери конфеты и иди в гардеробную, куда он сдаёт свое пальто.

Милая старушка в гардеробе Союза в бесформенном отглаженном чёрном халате с брошкой, с томиком Шарля Леконт де Лиля на французском, после моего вопроса и притворно-безропотного  –

«Всё кончено! Но я во власти странных грёз:

Ах, жизнь, чем ты была?  – Бесплодною зимой?

Любовью? Светом звёзд?  – Мучительный вопрос!

Неумолимый тлен  – удел бесславный мой.

И вот уж различим забвенья грозный лик.

О, если бы я спал и видел сон хмельной!

Разбил мне сердце тот, кто сердца не имел»,

– удивлённо взглянув на меня, подробно объяснила, как найти его квартиру.

Правда, предварительно сказав с улыбкой, видимо, приобретённой ещё в годы обучения в Смольном:

«В окопе тесном, где промёрзли стены,

Седая изморозь, придя на смерти зов,

Узором кроет лбы, негнущиеся члены  –

Плоть стылую кровавых мертвецов.

…Над ним отец склонился, безысходно

Оружие сжимающий в руке…».

…Не знаю, чему и как их там учили тогда, но мне почему-то стало спокойнее.

…Сейчас я думаю, что меня как-то успокоило слово «отец». А может, её улыбка? А может, томик стихов, обёрнутый газетой? А может строгость и томность серебряной брошки?..

Как бы там ни было, к вечеру я уже стоял около дома в самом центре Москвы, во дворе которого на верёвке висели детские коричневые чулочки, трусики, косыночки и какая-то цветастая наволочка.

…Да, это было ещё в те времена, когда в центре Москвы были такие дворики. В них иногда сидели бабушки с вязанием, когда вокруг громадных окон старых домов с осыпавшейся штукатуркой благоухала белоснежная «лепнина» на портиках.

…Дверь, к моей радости, мне никто не открыл.

…Пошёл дождь. Побродив по Красной площади, зашёл в Храм Василия Блаженного.

В то время, благо, вход в него был свободный. Посидел у какой-то из церквей в нём, глядя на лики сквозь металлические прутья решётки, покурил «в ладонь», решил повторить попытку.

…Дверь мне открыли.

…Так близко я его не видел никогда. Лица ранее, как и все из нашего «цеха», никогда не разглядывал и сразу даже не узнал его.

Представь, что ты открываешь почтовый ящик, а там… змея.

Вот я, так думаю, выглядел так же.

…Я стал что-то говорить, а он, молча и внимательно, смотрел на меня.

Потом пригласил меня пройти и отошёл в сторону.

– Признаться, я ничего не понял. Но ваша хламида несколько сыра. Вам лучше её снять, если, конечно, под ней у Вас нет махайры или чего-то похожего.

Проходите. Я Вас напою чаем. Мне кажется, что вы давно не пили… и именно чая.

Знаете, хорошего, а не что-то другое.

…Мы прошли на кухню, и я сел, в совершенно дурацкой прострации ожидая окончаний его манипуляций у плиты.

Чай был в меру горячим и действительно вкусным.

– Я так понял, что вы хотели мне что-то сказать. Я готов Вас выслушать,  – он отодвинулся от стола и придал лицу внимательное выражение.

И я стал говорить. О, как я говорил!

…Я вплетал в речь образы, вспоминая свою неделю затворничества, обиженно и оскорблёно мстил ему, подбирая слова-метафоры в самых искажённо-брезгливых формах и произнося их жеманно-притворно, то пафосом, то с подобострастием.

Вся гамма чувств, пережитых мной в недавнем угаре, увиденная мной в глазах испуганных, родившихся и не родившихся ещё писателей, была мной вылита на его седую голову, и я видел, как она стекала по его лбу, мимо смотрящих на меня светло-голубых глаз с чуть заметной жёлто-зелёной поволокой.

О! Как я был спокоен! Как я был красив и горд тогда!

Никто и никогда не произносил столь пламенной речи, и ни у кого не было столь внимательной публики.

Голос мой от непривычки к столь напряжённой дикции в столь широком диапазоне тембров и интонаций стал, видимо, слабеть, и он, почувствовав это, предложил мне ещё чаю.

– Может быть, ещё чашечку, и вы немножко отдохнёте, прежде чем продолжите?  – смог он вставить в момент моего очередного набора воздуха.

…Я опешил. И воздух остался во мне, а я только и смог, что отрицательно помотать головой.

– Тогда, может быть, поскольку разговор, вроде, касается сфер нашей деятельности, если я что-то правильно понял, мы пройдем в кабинет и продолжим там?  – он встал, не давая мне выбора.

Я шёл, выполняя его указания, вдоль по коридору, плотно закрыв рот и неся в себе взятый на кухне воздух.

Он открыл створку широченной двери, в которую легко мог проехать «виллис», и я зашёл в комнату.

…То, что я увидел, мены поразило.

В глазах проплыла сине-жёлтая лента тумана, и я, наконец, выдохнул, видимо, с шумом и тут же хватил новую порцию воздуха, и тоже, видимо, с шумом. «Уф-ф-ф!» Критик улыбнулся и взял легонько меня за локоть.

…Комнату, стены которой представляли собой стеллажи книг, примерно пополам делили ещё два ряда стеллажей, с узким проходом между ними, которые упирались в простенок между огромными окнами.

Квадрат высокого потолка в обрамлении книг казался далёким, и если бы в нём я увидел какой-то лик…  – я бы не удивился. А может, он там и был, я его просто не разглядел, я тогда просто дышал.

…Он усадил меня в глубокое кожаное кресло, и я почувствовал, что это кресло знало многих…

Оно было с высокими подлокотниками и спинкой с небольшим углублением в виде желобка, в который уютно укладывался затылок.

Он же сел напротив в такое же кресло.

Между нами стоял, как тогда говорили, журнальный столик на изогнутых бронзовых ножках в виде неведомых хищных птиц, которые своими крыльями сплетались под столешницей, образуя овал.