Текст книги "Вопросы сегодня, ответы вчера..."

Автор книги: Саша Тумп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

С Михал Михалычем они были чем-то похожи. Оба невысокие, коричневые, жилистые. Оба с непробритыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Оба, в качестве праздничной одежды, надевали офицерские шерстяные гимнастерки, брюки–галифе и сапоги.

Для меня тогда всё было просто: один был дед Миша, другой – дед Мондибор.

Не помню, чтоб нас – ребятишек, кто-то из них когда-то в чем-то или чем-то баловал.

Самими частыми вопросами были два: «Ты все сделал, что мать сказала?», и «А ты матери говорил?».

Теперь я понимаю, что всё было правильно.

Отец – это была последняя инстанция, решения которой не обсуждались и не опротестовывались.

Мать – это вроде, как «Согласительная комиссия» в которой можно было привести свои аргументы, поспорить, иногда даже пожаловаться на что-либо, что не нравилось.

Правда, у неё было еще одно право – карательное. Но оно использовалось, как правило, с целью исключения более сурового наказания.

«Ты знаешь…» дальше следовало описание «подвига», «… я его уже выпорола».

Всё это означало, что за одно «деяние» второе наказание от вышестоящей инстанции уже не последует.

Отец, молча, смотрел, оценивая, насколько подействовала экзекуция, которой он не видел.

Я опускал голову, что означало: «Мне было больно. Да, я всё понял!», после чего следовал или вопрос, или отец уходил куда-то, что означало, что все забыли о том, что было.

Всех такое положение устраивало.

Дед Миша, как правило, во внутреннюю нашу жизнь не вмешивался.

Возможно, у него были свои взгляды на происходящие события, но я их не слышал.

…«Дела по дому все сделал, что мать велела?» – этот вопрос означал, что была возможность куда-то с ним поехать. Может ненадолго, а может и до утра.

Либо он подъезжал, либо мы шли вместе к конюшням, он запрягал лошадь, мы садились в кошеву, он накидывал на меня полы старого брезентового пыльника и мы ехали.

Кошёвка была лёгкая, но прочная, сплетена из ивовых прутьев, она крепилась каким-то образом к подвеске и рессорами.

Мы ехали.

Запах лошадиного пота, степи, теплый ветер – всё это кружило голову.

Задолго до дома Мондибора дед Миша переводил лошадь на шаг.

Лошадь должна была отдохнуть.

…Много лет спустя… Много лет спустя, когда я купил первую машину – дизель с турбонаддувом и немец мне пытался «трудно и безуспешно объяснить», что перед тем, как заглушить мотор надо дать остыть турбине, а я каким-то чутьём сообразил и спросил его: «Как лошадь?», то он обрадовался своему умению рассказать непонятливому и закивал, постоянно повторяя: «Я, я, я!»

… Мы тихо подъезжали к дому. Мондибор выходил к скамейке. Деды здоровались, а потом садились.

Дед Миша протягивал Мондибору пачку «Беломора», дед Мондибор говорил, что «кислятина, я своих», они закуривали и молчали.

Мне было с ними неинтересно, и я убегал на берег.

… Однажды я спросил папу: «А деды давно знают друг друга?»

А он ответил: «Это как мерить? Они всю войну прошли вместе в Иране».

Я возразил ему: «Так там войны не было!»

А он ответил: «Война была везде!»

А я спросил: «И что прямо вот так – война? Настоящая?»

А отец сказал: «Ты видел, сколько у дедов орденов? Ордена, брат, «за так» не дают!»

А я спросил: «А почему он ничего не рассказывает?»

А папа сказал: «Нельзя!» И добавил: «Пока нельзя!» А потом подумал и сказал: «Что у нас «пока» – то у нас «навсегда»!»

…Но один разговор я хорошо помню.

Это было позднее, я уже ходил в школу.

Было лето. Я сидел на траве около скамейки, чистил рыбу и прислушивался к неторопливой беседе дедов.

– А ты заметил, Миша, как у нас народ хочет, чтоб рядом с ними кто-то был всегда?

Помнишь, раньше в каждом доме иконы висели. Потом кто поубирал, кто оставил, но, тут же, появились на стенах большие фотографии родителей, хозяев дома, детей, – сказал Мондибор, глядя куда-то за Чулым.

– И одна обязательно после свадьбы. Чтоб голова к голове, – добавил дед Миша.

– И обязательно, чтоб прическа у молодки, а у парня галстук, – подтвердил Мондибор.

– Сейчас уж редко и они на стенах висят. Поубирали кто куда, – сказал дед Миша и стал смотреть за Чулым.

– Значит, скоро и другие уберут.

И будет народ жить в доме без присмотра. Твори, что хочешь, делай, как хочешь, думай, о чем хочешь!

Некого стыдиться, а себя не стыдно будет, – подытожил Мондибор.

Дед Миша согласно кивнул.

– Да-а-а… Жизнь! – вздохнул Мондибор и стал внимательно смотреть, как я чищу рыбу.

Знаете, когда война начинается?

– Знаете, когда война начинается? – дед Василия – моего старого знакомого, сидел напротив нас, прислушиваясь к нашему разговору.

Мы, переглянувшись, повернулись к нему.

– Не тогда, когда бомбы упали на твою землю. И не тогда, когда ты отступаешь…

Он молчал, глядя куда-то в сторону, словно что-то вспоминая.

Я посмотрел на Василия и видел, что он, так же как и я, никогда не задумывался об этом.

– Когда страх стрелять в человека пропадает. А он пропадает, когда его убила боль за погибшего друга, за разрушенный дом, за слезы матерей, жен, детей…

Вот тогда и начинается война.

Наша-то тоже только под Смоленском началась. Не раньше. Боялись! Что греха таить?.. Боялись.

Просто боялись. Боялись стрелять в людей, боялись сами быть убитыми.

А потом боль все вытеснила. Не осталось страха. Болело так, что и смерть была облегчением.

Вот тогда и начинается война.

…А тот, кто пришел с мечом, завсегда погибнет. Нет у него этой боли. Нет! А, значит, – неправ. Прав тот, на чью землю войну принесли. А если прав – то и победа будет за ним.

– А тогда зачем до Берлина шли? – Василий серьезно посмотрел на деда. – За границей уже их земля была.

– Не стало у них своей земли, как только ушли со своей, бросили её. Так-то вот! Своя земля там, где стоишь и спишь рядом с могилами дедов. Все остальное – чужая. Чья-то...– дед глянул в упор на внука.

– Хорошо! А как же те, кто там оставался жить?.. Кто в руки оружия не брал. Получилось, что вы к ним с войной пришли?.. Как тут быть? – не унимался Василий.

– Получается так. Неправильно так. Но есть оправдание: боль звала. Может, и желание мстить. Может, чтоб быстрее все закончилось.

Но победа всегда за теми, кто на своей земле. И тут все так же произошло.

Нашими руками с себя свою беду сбросили.

Победили, значит, они! Нашими руками и жизнями, но они! Так-то вот!

Между собой не воевали – не взяли греха на душу, а нашими руками это сделали.

Как вы говорите: «по краям-то, они в шоколаде». Так ли?

А мы до сих пор раны зализываем. Ты вот мне плечо подставляешь почему? Потому, что я ногу таскаю за собой. Не она меня носит, а я её. Вот! Видишь, и тебя моя война достала!

…Данька подрастет, мои медали-ордена перебирать будет. Тоже солдатом мнить себя станет. На компьютере у него только взрывы и стрельба.

К чему готовитесь? Ладно, если свою землю защищать!.. «Хочешь убивать – приготовься плакать!»

…Тут подхожу к нему вчера вечером говорю: «Чего не спишь, басурман?..»

А он мне: «Думаю!»

«О чем? Если не секрет…»

А он мне: «Вот ляжешь в траву, а тут как тут – комар. И сразу на руку. Вот, как он узнал, что я тут? Ведь не увидел же! Значит унюхал. А где у него нос? А, если он мою кровь пьет ртом, то это вот длинное – не нос! А где нос? А нос-то всегда надо ртом! А там и нет ничего. А если и есть, то маленький, а как унюхал? Чтоб унюхать, нужен длинный нос, как у собаки. А у него нет такого! А если и рот, и нос в этом… как его… то – чем дышит, когда кровь пьет? У слона-то вон – отдельно… А если бы я не пришел и не лег бы в траву, то что бы он ел?»

Дед замолчал. Молчали и мы.

– А я и не знаю, что сказать! Никогда не думал, где у комара нос. Всегда считал, что… Как все считал!

...А как тогда дышит?

…Вы вот за войну разговор ведете! А сами тоже не знаете, как и чем комар дышит.

А ребенок вечером заснуть не может, потому, как не с кем ему днем о комарах поговорить. Только этот компьютер со стрельбой, да я, который на всю жизнь настрелялся.

Все-то вы о ней знаете. О войне. И ни хрена-то вы о комарах не знаете!

А комары-то ближе же к вам! А ничего-то о них не знаете! Не интересно вам. Вот Даньке интересно. А ваши разговоры неинтересны. Вот так и живем… Просто хлеб жуем… Для чего?

…И о людях, что рядом, вам не интересно. Вам глобальные задачи решать надо.

«О войне и мире». Ясно дело: о чистоте всей Земли легче рассуждать, чем порядок держать напротив своего дома.

Приехал человек – лет десять не виделись. А вы о войне! «Не влезай в междоусобицу!..» А горит в душе – собирайся и поезжай. Вставай под какое-нибудь знамя. Только не болтайте! О чем тут говорить?.. Ничего не поймете, поскольку ничего не знаете, не видели, не чувствовали.

Дед встал, взял палку и пошел к дому.

– Ворчит! Ворчит! Слава богу, что ходит.

Ну, рассказывай, как у тебя дела-то? Как дети, жена? Как родители? – начал, было, Василий, подавшись ко мне.

– Ты бы, Василий, узнал бы – чем комар-то дышит. Да рассказал бы мне, а я Даньке, раз у тебя на ребенка нет времени. И удочку мне справь. Я ему обещал с ним на рыбалку сходить. Тебе-то некогда. Не отца же твоего просить, чтоб тебя выпорол, – дед стоял, показывая куда-то палкой, и улыбался.

– Не… ты слышал? Выпорют они меня… Тут крутишься, как белка в колесе…

Выпорют они! За комара какого-то! – Василий, улыбаясь, развел руки. – Ни выпить с друзьями! Ни сходить налево! Как в тюрьме, честное слово, с ними – стариками этими…

Зачем мышкам длинный хвост?

– Дед! – Мишка зашел, почти проснувшийся, ко мне рано утром.

– А ты чего не спишь? Рано ещё. Иди, поваляйся, – я повернулся к нему.

– Мешает…

– Кто?

– Дождь и этот… как его?..

– Кто?!

– … И ветер.

Дед! Зачем мышу… мыши… мыше… мышам… такой длинный хвост? А?..

Я, признаться, никогда не задавал себе такого вопроса и был совсем не готов к ответу. Но что-то надо говорить!

– А что папа сказал? – пытаюсь оттянуть время, лихорадочно соображая: что ответить, и вспоминая все известные мне хвосты и их обладателей.

– Папа сказал: «Спроси у деда и ложись спать! Рано ещё!»

– Вот! – облегченно улыбаюсь я. – Поспи. Рано ещё!

– Зачем ей такой длинный хвост? А?..

– Ну-у-у-у… – я начинаю искать подходящую гипотезу.

– Пойду – к деду-деду! Он, наверняка, знает! – Мишка, махнув рукой, повернулся и ушел. А я стал соображать: действительно, почему и зачем мышам такие длинные хвосты.

– Мишку видел? – Антон показался в двери, и было видно, что ему очень хочется спать. – Разбудил и ушел. Смотрю – не возвращается. Думал: в туалете уснул – посмотрел – нет.

Это… Ты не знаешь: зачем мышам такие длинные хвосты, а?..

– А черт их знает!

– Я тут прикинул: ведь у всех мышей хвосты длинные, – Антон сел в кресло рядом, откинулся на спинку и закрыл глаза.

– Ты время видел? – я кивнул на часы.

– А-а-а… Все равно уже не усну. Зачем мышам такие длинные хвосты? А?.. Ведь у хомяков-то таких нет…

– И что? У медведя и зайца тоже нет длинного хвоста. Этим же зачем-то нужен. А по сути-то только мешает, – я стал разглядывать Антона.

– Вот я подумал: у лошади понятно – лошадь без хвоста, когда бежит… без смеха не взглянешь, – Антон довольно хмыкнул, – ей слепней и оводов отгонять надо. А мышам?.. Зачем-то же нужен!

– ...К деду Мишка поплелся!

Антон встал, и мы пошли в комнату к папе.

– ...Это другой броненосец. Твой живет в Америке. Да! Хвост у него длинный, а тело защищено твердым покрытием, как броней. Отсюда и «броненосец». Носит броню на себе.

…Не «в потемках», а «Потемкин».

Был у Империатрицы Екатерины Второй, ну, это царица Российская, давно это было, любимчик – князь Потемкин. Григорий Александрович. Занятный был человек. Учебу закончил с золотой медалью. Да-а-а! С медалью! Хорошо учился, а потом командовал войсками на юге России и черноморским флотом. Хорошо командовал. Не только воевал, но и строил. Построил города: Днепропетровск, Херсон, Николаев…

Вы чего встали? – папа увидел нас. – Либо садитесь и слушайте, либо спрашивайте что-нибудь и идите к себе.

Мы с Антоном, молча, сели.

– Вот в честь его так и назвали корабль. Броненосец «Потемкин». Это коротко, а полное название «Князь Потемкин-Таврический». А «броненосец» – потому, что выше воды корпус был защищен броней. Листы такие прочные. Тоже на себе эти листы несет.

Сложная у него судьба. Недолго прослужил России.

Сейчас от него только часть фок-мачты осталась. «Фок» – это значит «первая» если считать от носа к корме. А «корма»… это задняя оконечность корабля.

Стоит на острове Первомайский в Черном море у маяка. А остров недалеко от Крымского полуострова. От города Очаков. Местные его называют «Майский». Кстати, люди руками насыпали его. Начали при Александре Васильевиче Суворове, а потом уж Григорий Александрович распорядился закончить строительство.

Там же и лейтенант Шмидт жил свой последний месяц перед казнью. Он поднял восстание на крейсере «Очаков».

Вот и на броненосце «Потемкин» тоже было восстание.

Папа замолчал.

– Вам чего? Полуночники. Ребенка разбудили…

– Ага! Этот ребенок всех ни свет, ни заря на ноги поднял. Когда бы поспать, дождь на улице, а его со своими мышами носит нелегкая по дому, – начал оправдываться Антон.

– А все проще простого! Вот! – Мишка вскочил и встал между нами и папой. – Первое: с помощью хвоста мыши лазают по вертикальным поверхностям, если на них есть хоть маленький выступ, который можно обхватить хвостом или по веточкам.

Второе: при беге выполняет… это… роль… «Балансира» – подсказал папа. Вот! Чтоб легче было на поворотах.

Третье: им слушает – трясется ли пол.

Четвертое: служит отвлекающим… этим… «Элементом» – подсказал папа. Вот!

При погоне кого-то за ним. Сама в сторону, а кот за хвостом бежит. Или кошка, например! Вот!

Пятое: он вообще очень нужен. Если даже кошка оторвет часть хвоста, он опять отрастает. Вот!

Потому и нужен, что нужен!

– Ладно! Просветил! Пойдем спать, пусть деды тоже поваляются, – Антон взял Мишку за плечо.

Только мы дошли до моей комнаты, как Мишка вывернулся из-под ладони Антона.

– Ты куда? – остановился он.

– Забыл! Я сейчас. Только спрошу: а у мыши глаза в темноте светятся, как у кошки? Или нет? А если не светятся, то как она в темноте видит?

– Вот тебе и суббота – выходной день! – сказал Антон, поднимаясь к себе на этаж.

«Надо же! Уже суббота!» – подумал я. – «Вот и нет июня! Конец лету!»

Метеор, курочка Ряба и Внучка

(Не сказка)

Жили-были Дедушка с Бабушкой.

Забежала к ним как-то Внучка, и без «здравствуй-прощай» выпалила: – Предки прислали посмотреть – «как тут у вас»… И села за стол.

– Смотри! – разрешил Дедушка.

– Смотри! – согласилась Бабушка.

Сидят, молчат, все смотрят друг на друга.

Встрепенулась вдруг Внучка: – Дед! А вот что ты думаешь про метеор, что недавно прилетел?

– Думаю, что это мышка Норушка, прибегала посмотреть, кого на Земле больше стало – тех кто «с ложкой и гармошкой», или тех – кто «с сошкой».

Попробовать – что пьют, послушать – о чём поют.

Показать, что жива она и здорова, да напомнить, что курочки Рябы, похоже, нет уже у людей, – сказал Дедушка, – а дуроломов, что мир на прочность пробует, прибавилось!

– Это он про что? – спросила Внучка Бабушку, с удивлением.

– Про сказку.

Помнишь, тебе малой рассказывали? – ответила та. – «Жили-были старик со старухой, и была у них курочка Ряба…»

– Помню, помню! Наизусть помню! «Били – били, не разбили… а мышка побежала, хвостиком вильнула…»

…Ну, и что?

– Так кто ж её знает мышку-то? Всякое может в жизни быть! – сказал Дедушка.

Замолкли, смотрят друг на друга.

–...Ладно! – сказала Внучка, вставая. – Дела. Побегу. Друзья ждут. Как увижу предков, передам, что всё у вас тут нормально. Скажу, что сказки друг другу рассказываете. Чудны вы! И сказки чудны у вас… куры, мыши, яйца…

– А и пусть!.. Увидишь родителей от нас «привет» передай, – сказала Бабушка. – Скажи, что если у них внуки будут, то мы и им сказки расскажем.

… – Ага! Так и скажи им – «если будут», – поддержал её Дедушка.

А Внучка поправила пестренький шарфик и побежала… – дела…

Я – этап развития от обезьяны к внуку

Утром зашел папа и стал жаловаться на моего внука – Мишу: – Вчера перед сном. Рассказываю ему сказку… Говорю: «…Подходит Иван, а стрелу держит лягушка. И говорит ему лягушка: – «Возьми меня Иван к себе. Поцелуй меня и буду я тебе верной женой...»

А твой внук – паршивец, перебивает меня и говорит: – «… а Иван ей:– «… живи, конечно, но целовать не буду. Зачем мне женщина в доме? А вот говорящая лягушка, это круто! Пацаны заценят!..»

Понял?

Я ему говорю, что нельзя так, а он мне: «Вы там, деды, разберитесь – нужна ли мне на ночь лекция по антологии русского фольклора, тем более без ссылок на поздние работы Александра Николаевича Афанасьева.

Кроме того, я – не сторонник теории Льва Гумилева о становлении пассионарности при развитии этноса без учета влияния различных аспектов межнациональных и этнических взаимоотношений при становлении раннего натурального товарообмена, как формы взаимопроникновения культур…»

...О!

А кроме этого он заявил, что на пути эволюционного развития человечества, мы с тобой значительно ближе к обезьяне, чем он с отцом.

Понял? Разберись с паршивцем-то… Может выпороть его?.. Сегодня суббота!

– Пап! Да не мог тебе Мишка такого наговорить… А пороть?.. Отец есть у него.

– Ну!.. Не так, конечно, чтоб дословно…,– папа загрустил. – Это я для тебя изложил, чтоб понятно тебе было…

Но он, паршивец, хитро так, сослался на основы геометрии Лобачевского, а так же на работы по цветоощущению Люшера…

Зову сына, чтоб тот подошел с Мишкой, для выяснения причины конфликта.

– Миша, ты, что и как, сказал деду по поводу сказки «Царевна – лягушка»? – мне хотелось казаться строгим.

– Сказал, что «мне, на ночь глядя, сексуальные проблемы Ивана, стреляющего «куда не попади» – с закрытыми глазами – «параллельны и фиолетовы…»!»

...А чё?.. – Мишке явно хотелось казаться непонимающим, о чем идет речь.

Матрешка

«Может сказка, может быль… Былинкой называют».

Бежишь от кого? Посиди!.. Отдохнёшь – дорога в радость, может, песню споешь. А я тебя забавлю – да свои крылья расправлю, а то с колокольни старости – в молодости плохо видать, а что видать – то уже не взять. Ворчу? Так ворчать – не камни ворочать, тут ум нужен, терпение, а не сила.

Будешь слушать – посиди, а на нет – суда нет, дальше лети, знаешь, что там впереди?..

А слово лёгко – да войско остановить может, веса в нём нет – в пути не мешает, а с думкой в пути легче. Путь короче, когда голова думой занята, а ноги – дорогой.

…Будешь?

…Давно дело было. А как давно? Для одних вчера – долго, для других полвека близко. А раз было – навсегда осталось. Значит рядышком. А было – так и ещё раз будет.

…Напал на эти места мор великий. Может, чума, а, может, холера, а может и пострашнее что – может муть в умы людские вошла, да не вышла. А что страшнее – никто не знает, а кто знает-понимает молчит и не бает.

Жил в этих местах Егор с женой Ольгой. Жили не тужили – троих сыновей родили.

А тут у жизни скок: для себя родили – а им лбы побрили.

Царёва служба – не медок, в жару не ляжешь в холодок.

Дети в приказ – мы царю не указ. На душе грусть и тоска, как тень от ракитного куста.

А тут праздник летний – на селе гулянка, песни шум и пьянка. Кому песни петь, а кому в тоске на костер глядеть. Дабы не смущать праздник, Егор с Ольгой в лес на озёра – рыбу на зиму готовить пока отдыхные дни выпали.

Вернулись – пусть кругом, только трубы торчком.

Поклонились, на бездомье оглянулись и в лес опять, только по первому снегу вернулись. Тут хоть реви, хоть плач, а жизнь, как палач, – ни уговором, ни укором пощады не выпросить. Остаётся лишь: рука к руке, спина к спине, губу меж зубов да надейся на богов.

Хлеба пали. Семя проросло. Картошку да репу кабан побил.

Что бы ни было – всё кончается, а уж зима, не на века, и подавно кончится.

Тут хоть вой, хоть бейся головой. За каждый день дерись. Живи-молчи, сынов со службы жди.

В походе солдат – ожиданием богат. Кого ждут, тот и вернется.

Как жили, как выли – никто не слышал, никто не видел, а и рассказать некому, кто знает – зачем тому слушать.

Весной крапива ветку даст, щавель копьё кинет – мужик и не сгинет.

Но хоть весна красна, да разогнуться не дает, а следом лето припрёт, потом и осень дожмёт.

Пожили – прожили, все не проели, что-то нажили.

Решил как-то Егор свезти на ярмарку кой-чего продать, да кой-чего для рукодейства зимнего купить, а что просто так в мороз небо в хате коптить?

Торговать – не работать, стой да отбрёхивайся, авось на лай и покупатель оглянется.

С прибытком большим ярмарка-то повернулась, вроде в радость бы, да слеза навернулась. Раньше дети дома сидели-гадали – гостинцев ждали, а теперь…

Купил жене, что по ласке показалось. А себе? А что себе? Подарок даришь – улыбку себе берёшь, чем подарок нехорош? Для дома – топор да пилу новые. Инструмент под рукой – долой лень и покой.

А слеза – не всегда душу омывает, бывает – ржой её разъедает.

Слезы лить – не дуб пилить – ума не надо.

Зашёл в ряды дитячие послушать их смех – да это же не грех.

Старика на игрушки, как дитё на погремушки, завсегда тянет смотреть.

Купил, по привычке, петушков-лизунцов да глаз упал на матрёшку, что стояла, глядела, есть не просила и не голосила.

– Почём отдашь? – Егор подошёл и на руки её взял.

– По сколь возьмёшь, по столь бери, – продавец скоро подпрыгнул.

– А, ну, ещё товар покаж! – Егор оглядел лавку и что на ней.

– Так и нет ничего. Она одна и осталась – тебя дожидалась, – смеётся торговец.

– А что никто не взял – мож какой изъян? – крутит Егор матрёшку, глянулась она ему.

– Не изъян, так убёгла бы. С маткой-то семь должно быть, а что-то ходко дело шло у меня – восемь получилось-то. Она восьмая, да семь внутри. Не порядок. А куда последыша девать – не за порог же гнать? Так вот и не берёт никто.

Для пацана, аль для девки берешь?

– Для себя со струхой.

– Не поздновато ль матрешку катать – детей в дом накликать? Гляди, справна-то кака получилась – как бы что не случилось? – смеётся и глазом моргает продавец.

– Спрячь стыдобу-то охальник. Кипятка со старухой уже нахлебались – дети все уже поднялись. Домой приду – там всё решу. Вдвоем решим – людей не насмешим.

«Где двое – там и трое, а где семеро – восьмому самое место», – подумал Егор, матрёшку за пазуху, на дом нацелился, да повернулся. – Зовут-то её как?

– Как матрёшку зовут? Чудной человек! Матрёной – ведомо. А тебя как?

– Батька с мамкой Егором нарекли.

– Значит Матрена Егоровна – свет душа. Ей назвалась, ей и будет.

…Ольга, собака и кошка рады – мужик у ограды. Вернулся.

Не обновам душа рада: вместе все – вот отрада.

– «Петушки»?.. Не сам ли уж решился? – смеётся Ольга. – А топор? Одним дом построил, а двумя рушить будешь? А это что за диво дивное?

Матрешку на локоть положила, смотрит и рада.

– Егоровна! Пусть живёт, пока сыновья в походе. Где двое – там и третьему места хватит! – кивнул Егор на полати, что пусты давно. – Пусть там живёт, братьев место стережёт, с нами их дожидается.

Поставили её у занавесочек голубеньких, сидят, смотрят разное вспоминают, а слёзы одинаковые в горле стоят.

Сели чаёвничать с бубликами да с калачами, с сладостями лавошными. Матрена рядом. Раскрыли – ребятню на стол посадили, чай пьют, пот утирают, глазами на них стреляют. Вроде, как и игра, а жизнь это.

Так и жили. Год за годом идет, от одного бежит – другого догоняет

Но однажды… Хоть жизнь не водица, бывает воронкой закрутится.

Как-то поутру, петух ещё не пел, слышит Егор: кто-то по полу скребёт.

Глядь, а по дому девка ходит, веником по углам шевелит.

– Кто така? Откель? Почему без хозяв в доме порядок правишь? Ответствуй?

Жена проснулась. Со сна понять ничего не может.

– Так не спится мне, тятенька. Устала от лени, – девица ответствует.

– Какой-такой я тебе тятенька? – удивился Егор.

– Наиродной! А какой? – та тоже встала от удивления.

– Ты, девка, либо нагла, либо умом слаба, – жена в разговор вступила. – Ответствуй: зачем и откель?

– С ярмарки я. Матрёна Егоровна. Тятенька меня забрал, с собой позвал. Купил леденцов, да топор с пилой, да отправился домой, по пути трактир – дорога в тёмный мир, туда зашли… – начала, было, Матрёна речь плести…

– Мала ещё отличать трактир от чайной. В чайную заходили. Было дело! – перебил её Егор. А сам смотрит – и точно: и платочек тот, и сарафанчик знакомый, и румянец на щеках виденный, и нос курнос. – Начала горницу мести, так заканчивай, да пол сбрызни – пыль столбом – чихов не хватит. Говорливая. И в кого только?..

Дело прошлое – людям не в укор, а судить – не будь скор.

А и то – в доме рукам всегда место есть, а тесно – вон огород да поле недалече.

Живут! А жизнь… А жизнь, только держись: из хомута не выпрыгнешь, одни вожжи на себя тянут, а другие понукивают.

Девка в доме – забудь о покое. От сорванца жди проказы, а от девки любой…

Ну, не заразы, а жди, чего сам и придумать не сможешь.

…Как-то крутится по двору Егор, а, вроде, как свист соловья слышится. Какой соловей – в лугах трава до бровей! В обход. Глядь, а из-за плетня – парнячья голова, а напротив Матрёнина.

Чего не звал – само нашло. Стоит за забором – сам в картузе и рот до ушей.

«Здравствуйте, дяденька…» и понёс через поля и овраги, и лес не преграда, и болото – чистая дорога.

– Ты мне, племянничек, что тут вдоль плетня татью крадёшься, словно ужака вьёшься? – строгим надо быть, да себя младым не забыть.

– Так вот водицы напиться – да на мир подивиться, – отвечает парень.

– Попил? Посмотрел? Лети, пострел, в свой удел. У нас – не коновязь, – Егор-то ответствует, – сам из каких? Босяк или князь?.

– Ни босяк и ни князь. Только голова есть, а дома и отца с матерью – нет...Мор все прибрал, был мал – не помню, как увернулся, – парень-то отвечает.

– Свистуны у реки, а у дома люди ходят. Какая нужда привела? – Егор опять спрашивает.

– Так людей не вижу. Только конь да дорога. Поговорить захотелось. А маменька с тятенькой зарекали не разговаривать с девицами, что в хороводе, велели речь вести только с теми, что в огороде, – улыбается тот.

– Правильно зарекали. Вот как увижу, что Матрёна не на огороде и ты рядом, я за родителей твоих службу сослужу – хворостину, сам знаешь куда, положу. Хлеб-то на что жуёшь – или из недобрых рук берешь?

– Свой хлеб ем! Коробейник – я. Привёз – увёз…

– Ага! Еле ноги унёс! Сами мы на ярмарку ездим – видели вас без прикрас. Не под руку ты нам и на дворе места нет.

– А я вот хожу-смотрю где дом рубить, чтоб осёдло жить.

– Сейчас придумал или кто надоумил?

– Без земли нет корней, а корней нет, то и плода не будет.

– Вбил кто науку или такой родился? – Егор пригляделся к парню.

– Думал, что сам с усам, а потом стал маменьку с тятенькой вспоминать да слова их на заметку брать.

– Если не врёшь – то правильно идёшь. А нарекли-то они тебя как?

– Егорка. А народе кличут – «Егорка – хлебная корка».

– Удумал сам или так и по книге? А чтой-то так народ покрасил тебя?

– А у меня всегда для голодного много нет, а корочка найдётся. А если ещё что есть – то и поделюсь.

– У зазнайки Егорки похвальбы да отговорки. Ладно бается, да правда всегда узнается.

Так ты понял? Девке за забор – нет пути, а встретишь – блюди зараз родительский наказ. Вижу, умеешь речи вести сладки, а девки на язык падки. Греха не проси – девчачья свобода на длину косы.

…Дни идут.

Кто видел – тот знает, а знает – понимает. То Матрёна в пол смотрит, то передник руками мнёт, то к окну бежит, то у речки сидит. Как ни придави семя камнем – росток проклюнется. А ростку – свет да тепло ему, не то бледно, да чахло будет.

Всё родитель может стерпеть – но на муки дитя сил нет смотреть. Хоть вслед беги – свое дитя навяливай – позор принимай.

Но нет! По осени бухнулся Егорка в ноги Егору и Ольге: – Тятенька и маменька отдавайте за меня Матрёну. Век благодарить буду и добра никогда не забуду.

– А раз мы тятенька и маменька, то не быть нашему сыну в примаках. Посему сначала покаж – куда девку нашу поведёшь. Ей хоромы не в кураж, но жизнь начинать надо со своего устава. Вот мои топор и пила – они сами всё умеют и неумех научат.

Вот и всё приданное Матрёнино. Вон на косогоринке хошь землянку рой, хошь баню ставь. Попросишь – плечо подставлю, но помогают только тем, кто делает. А нет сговору – нет и говору. Вон солнце в пути и тебе идти. Не знаешь куда – дорога от порога покажет.

Смеётся Егорка – Хлебная корка. Взял топор да в лес пошёл. Матрёна, зыркнула очами и за ним, а дорогой и не повернула глаз – а что теперь: мать с отцом не указ.

Оно в сказке быстро, так и в жизни время летит соколом.

Справили баню, потом дом. А где дом там и печка. А где печка – там и лавка. А где лавка там и семеро.

Детня бежит – к деду с бабкой спешит. С речки идут им рыбу несут, из леса гриб толкают, а то и ягоды катают.

А кто даёт тому и дают. Что лес, что речка, что поля – для ребятишек, как родня.

А люди хоть смотрят глазами, а думают головой. Если не говорят – то не значит, что не видят.

Нарекли они место это – «Ёгора». В село ли, в город ли или оттуда народ идёт, на речке у «Югоры» и остановиться можно, и обсушиться, и погреться, для малых молоком разжиться.

А жизнь, как солнце – встаёт и падает. А падает, чтоб встать. А встал – не зарекайся – упасть можешь. А вся жизнь такая – в страхе и радости.

… Как-то поутру пришла Матрёна к родителям, посмотреть да подсобить – отца с мамкой навестить.

Глядь, а у забора солдат с молодкой. Молодка бела, светла, и коса в цвет льну отбеленному ниже пояса.

– Красна-девица, а жив ли Егор с женой Ольгой? – солдат спрашивает, а сам ответа боится.

– Тятенька, – Матрёна в голос, – выйди, никак брат мой вернулся.

А и есть так. Младшой. Последним ушёл – первым пришёл.

Рассказать про радость – да где слова такие взять? Где и кто их придумал?

Вот так день начался.

– А кто с тобой? Вроде как не из наших. Не полонянка ли? Уж не силой ли брал?– Олька допрос ведёт.

– Это я, матушка, в плену у неё. Двадцать лет до Белого моря шёл, а потом и дальше, чтоб в полон попасть, да три года обратно под стражей, – младшой-то, смеясь, отвечает.

– Ну и хорошо! Мужикам узда всегда в пользу. Раз довела – то и спасибо ей.

Пир во весь мир! И идущий и едущий мимо весть несут, за Егора радость держат.

День в разгаре – а праздник шумит – сидеть не велит.

Вдруг прохожий в дом идёт, да девицу за руку ведёт.

Девица статна. Волос, как огонь.

– Мне б Егора да жену его – Ольгу найти! – молвит, а сам по сторонам смотрит. Виданное ли дело – днем, не в праздник народ веселится.

«Ой!» – только Матрёна и молвила.

Средний с царёвой службы вернулся.

Да и быть такого не может, что бывает.

Как у Ольги с Егором сердце выдержало – никто не знает.

– Полонянка ли? – Ольга смотрит на красну–девицу.

– Я сам в полоне. Был там, где солнце за море садится, а и там люди, хоть и на островах, а живут. Оттуда и идём – дорогой хлеб жуём да шаги считаем, да думу маем – ждёт иль кто не ждёт – не знаем.