Текст книги "Воды слонам!"

Автор книги: Сара Груэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним – сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно – точно такие же были у моего соседа по общежитию.

Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи[7]7
  Олив, моряк Попай и Вимпи – персонажи популярных американских комиксов, а впоследствии – мультиков.


[Закрыть] со столь же огромным пенисом.

– Что это ты, черт возьми, делаешь?

Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.

– Положи на место, идиот! – кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. – И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!

Я вскакиваю.

– Знаешь что, парень, – говорит он, вставая на цыпочки и тыча пальцем мне в грудь, – я вовсе не в восторге от того, что тебя ко мне подселили, но у меня нет выбора. Однако в том, что касается моих шмоток, выбор у меня есть.

На его небритом лице цвета свеклы яростно пылают глаза.

– Вы правы, – заикаюсь я. – Простите. Мне не следовало трогать ваших вещей.

– Послушай, ты, мудила. Пока тебя не подселили, я тут жил припеваючи. К тому же я сегодня не в духе. Какой-то засранец уговорил всю мою воду, так что ты ко мне не лезь, а то и до греха недалеко. Может, я и коротышка, но за мной дело не станет.

У меня глаза на лоб лезут. В себя я прихожу не сразу.

Он прищуривается. Окидывает взглядом мою рубашку, свежевыбритый подбородок. И швыряет комикс на раскладушку.

– Что, наш пострел везде поспел?

– Простите. Богом клянусь, не знал, что это ваша. Август сказал, можно ее взять.

– А что можно рыться в моих шмотках, тоже он сказал?

Я цепенею.

– Нет.

Он собирает свои книги и запихивает в ящик.

– Кинко… Уолтер… простите.

– Для тебя – Кинко, парень. Уолтер – это для друзей.

Я забираюсь в угол и усаживаюсь на попону. Кинко помогает Дамке влезть на раскладушку и ложится рядом, до того неотрывно сверля взглядом потолок, что мне кажется, он вот-вот задымится.

Вскоре поезд отправляется. Несколько дюжин гневных горожан бегут за ним вдогонку, швыряя в нас вилами и бейсбольными битами, но, видимо, лишь затем, чтобы было о чем поведать за ужином. Если бы они и в самом деле хотели затеять драку, у них была уйма времени.

Впрочем, я их тоже понимаю: их жены и дети с нетерпением ожидали, когда в город наконец приедет цирк, а сами они, должно быть, с не меньшим нетерпением ждали развлечений иного рода, предлагаемых, по слухам, в одном из дальних шатров. А теперь, вместо того чтобы вкусить чар нашей блистательной Барбары, им придется довольствоваться эротическими комиксами. Да, тут действительно недолго выйти из себя.

Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.

Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.

Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует – должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка – Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?

Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.

Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.

Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.

Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.

Мы стоим на боковых путях где-то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.

В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.

Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.

– Джо, займись обезьянами, – приказывает он. – Пит, Отис, выведите и напоите копытных.

Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.

– Только не трогайте Серебряного, – добавляю я.

Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.

– Да, – говорит наконец он, – все правильно. Не трогайте Серебряного.

Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.

Я припускаю за Августом вдогонку.

– Простите, – говорю я, переходя на ходьбу. – У меня и в мыслях не было командовать.

Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.

– Все в порядке, дружок, – весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. – Помоги-ка мне лучше покормить кошек.

Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.

– Боже мой! – я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. – Август, кормить этим кошек нельзя.

– Почему?

– Оно протухло.

Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.

– Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, – продолжаю я.

– Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.

– А?

– До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.

Ответ застревает у меня в горле.

Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.

– Ну, давай, – подталкивает он меня в спину.

– Что?

– Каждому по бадье. Вперед! – поторапливает он.

Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.

В каждой из клеток по два отделения: слева от меня – пара львов, справа – тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.

– Ну, давай же! – не отстает Август.

– А что нужно-то, просто открыть дверей и запихнуть бадьи внутрь?

– Если не придумаешь чего получше.

Тигр – шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг.) великолепного черного, рыжего и белого – поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.

– Можешь начать с Рекса, – Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад-вперед по клетке. – Вот он, слева.

Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из-под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.

– Постой, – говорит Август, указывая на другую бадью. – Не эту. Вон ту.

Разницы я не вижу, но поскольку уже успел убедиться, что с Августом лучше не спорить, повинуюсь.

Заметив меня возле дверцы, лев лупит по ней лапой. Я замираю.

– В чем дело, Якоб?

Я оборачиваюсь. Август весь светится.

– Ты что, боишься Рекса? – продолжает он. – Это же просто котенок-писунишка.

Рекс на миг перестает тереться облезлой шкурой о прутья решетки у входа в клетку.

Дрожащими пальцами я снимаю замок и кладу его на пол. Потом поднимаю бадью и выжидаю. Как только Рекс отворачивается от двери, я ее распахиваю.

Но прежде чем мне удается вывалить мясо, на моей руке захлопываются огромные челюсти. Я ору. Бадья падает на пол, из нее во все стороны разлетаются измельченные потроха. Лев отпускает мою руку и набрасывается на мясо.

Захлопнув дверь и придерживая ее коленом, я проверяю, на месте ли рука. Вроде бы на месте. Вся обслюнявленная, красная, как если бы я обварил ее кипятком, но кожа цела. Миг спустя я осознаю, что Август за моей спиной громогласно хохочет.

Я оборачиваюсь:

– Что с вами такое, черт возьми? Думаете, это смешно?

– Именно, – отвечает Август, даже не пытаясь сдержаться.

– А пошли бы вы куда подальше, – я спрыгиваю с платформы, еще раз ощупываю руку и с гордым видом ухожу прочь.

– Якоб, постой, – смеется, нагоняя меня, Август. – Не сердись! Я над тобой просто малость подшутил.

– Подшутили? Он же мог отхватить мне руку!

– У него нет зубов.

Приостановившись, я пялюсь на гравий под ногами. Наконец до меня доходит, и я продолжаю свой путь. Насей раз Август уже не пытается меня нагнать.

Вне себя от ярости, я иду прямо к ручью и опускаюсь на колени рядом с рабочими, моющими зебр. Одна из зебр пугается, принимается ржать и высоко вскидывает полосатую морду.

Человек, держащий ее за повод, пытается с ней справиться, то и дело бросая на меня недовольные взгляды.

– Вот черт! Что это у тебя? Кровь?

Я осматриваю свою одежду. Она вся в пятнах крови от потрохов.

– Да, – отвечаю я. – Я кормил кошек.

– Да чем ты вообще думаешь, черт тебя дери! Хочешь, чтобы она меня прикончила?

Я ухожу вниз по ручью, оглядываясь, пока зебра наконец не успокаивается. Тогда я наклоняюсь и смываю с рук кровь и львиную слюну.

Вернувшись через некоторое время к поезду, на платформе рядом с клеткой шимпанзе я вижу Алмазного Джо. Из закатанных рукавов серой рубахи торчат волосатые мускулистые руки. Шимпанзе сидит у него на бедре, лакомясь смесью зерен и фруктов, и глядит на нас блестящими черными глазами.

– Помочь? – спрашиваю я.

– Не-а, я почти закончил. Слышал, Август наколол тебя со стариной Рексом.

Я готов взорваться, но замечаю, что Джо не улыбается.

– Поостерегись, – говорит он. – Может, Рекс и не откусил тебе руку, но уж Лео-то отхватит, как пить дать. Не понимаю, почему Август тебя туда послал. За кошками ходит Клайв. Может, хотел поставить тебя на место? – Умолкнув, он заходит в клетку, пожимает шимпанзе лапу – и лишь тогда закрывает дверь и спрыгивает с платформы. – Послушай, я тебе вот что скажу. Август чудной, но не из тех чудаков, над которыми все посмеиваются. Любит, чтобы помнили, что главный здесь он. Ты с ним поосторожней. К тому же иногда на него находит, если ты понимаешь, о чем я.

– Пожалуй, понимаю.

– Что-то я сомневаюсь. Но еще поймешь. Скажи, ты вообще ел?

– Нет.

Он указывает рукой в сторону Передового отряда. Там прямо вдоль путей накрыты столы.

– Повара приготовили нам что-то вроде завтрака. И коробочки с сухим пайком. Не забудь взять – похоже, до вечера мы уже не остановимся. Бери, пока дают, как я всегда говорю.

– Спасибо, Джо.

– Да не за что.

Я возвращаюсь в наш вагон с коробочкой, где обнаруживаю сэндвич с ветчиной, яблоко и две бутылки напитка из сарсапарели. На соломе рядом с Серебряным сидит Марлена. Увидев ее, я откладываю коробочку в сторону и медленно подхожу к стойлу.

Серебряный лежит на боку и, судя по тому, как поднимается и опускается другой его бок, дышит неглубоко и часто. Марлена уселась возле его головы, поджав под себя ноги.

– Ему не лучше? – спрашивает она, поднимая на меня глаза.

Я качаю головой.

– Не понимаю, как это ему так быстро похудшало. – Голос у нее до того тонкий и тихий, что кажется, будто она вот-вот заплачет.

Я присаживаюсь рядом с ней.

– Всякое бывает. Вы тут ни при чем.

Она гладит коня по морде, проводит пальцами по впалым щекам и подбородку. Веки у него подрагивают.

– Ему можно еще как-то помочь? – спрашивает она.

– В поезде – больше никак. Даже при более благоприятном стечении обстоятельств особо ничего не сделаешь – остается лишь кормить и молиться.

Взглянув на меня и заметив мою руку, она приглядывается повнимательнее:

– Боже правый! Что случилось?

Я опускаю глаза.

– Да так, ничего.

– Как это ничего? – возражает она, поднимаясь на колени. Взяв меня за руку, она поворачивает ее так и этак, пытаясь поймать луч света, пробивающийся сквозь щели между досок. – Совсем ведь недавно. Ну и синячище тут будет! Больно? – она проводит ладонью, такой мягкой и прохладной, по расползающемуся под кожей лиловому пятну. Волоски на коже встают дыбом.

Я закрываю глаза и сглатываю.

– Да нет, на самом деле, я…

Раздается свисток, она оглядывается на дверь. Я тут же высвобождаю руку и поднимаюсь.

– Два-а-адцать минут! – гудит откуда-то со стороны первого вагона низкий голос. – Два-а-адцать минут до отправления!

В открытую дверь просовывает голову Джо.

– Эй, нам пора загружать лошадок. Ой, простите, мадам, – говорит он Марлене, снимая шляпу. – Не знал, что вы здесь.

– Ничего, Джо.

Джо застывает в неловком ожидании прямо в дверном проеме.

– Дело в том, что нам нужно бы начать прямо сейчас, – отчаявшись, повторяет он.

– Так начинайте, – отвечает Марлена. – На этот перегон я останусь с Серебряным.

– Нет, так нельзя, – быстро вставляю я.

Она поднимает голову и смотрит прямо на меня, обнажив длинную белую шею.

– Это еще почему?

– Когда мы загрузим остальных лошадей, вы окажетесь в ловушке.

– Ничего страшного.

– А если что-то случится?

– Ничего не случится. А если что, я проберусь по их спинам. – Она устраивается на соломе, вновь поджав под себя ноги.

– Ну, не знаю, – колеблюсь я. Но Марлена смотрит на Серебряного так, что становится понятно: с места она не сдвинется.

Я оглядываюсь на Джо – он сердито поднимает руки вверх, показывая, что сдается.

Еще раз покосившись на Марлену, я устанавливаю разделитель и помогаю завести в вагон остальных лошадей.

Алмазный Джо не ошибся: перегон оказался длинным. Поезд останавливается только вечером.

С отъезда из Саратоги-Спрингз мы с Кинко и словом не перемолвились. Сомнений нет никаких: он меня ненавидит. Не то чтоб я его обвинял – тут уж Август постарался за нас обоих, но, по-моему, объяснить это Кинко все равно не получится.

Чтобы не мешаться у него под ногами, я провожу время с лошадьми. Кроме того, меня беспокоит, что там, в западне, за этими животными весом под тысячу фунтов каждое, осталась Марлена.

Когда поезд тормозит, она легко перебирается через лошадиные спины и спрыгивает на пол. Из козлиного загончика выходит Кинко, глаза его тревожно вспыхивают, но он тут же с напускным безразличием переводит взгляд на дверь.

Мы с Питом и Отисом выводим и поим лошадей, верблюдов и лам. Алмазный Джо и Клайв вместе с рабочими зверинца отправляются ко второй части поезда, чтобы заняться обитателями клеток. Августа нигде не видно.

Когда мы загружаем животных обратно, я забираюсь в вагон и заглядываю в нашу комнатушку.

Кинко сидит на раскладушке, положив ногу на ногу. Дамка обнюхивает постель, которую мне принесли вместо заплесневелой попоны. Скатанная в рулон постель увенчана аккуратно сложенным красным пледом и подушкой в мягкой белой наволочке. На подушке лежит квадратная картинка. Когда я за ней наклоняюсь, Дамка отпрыгивает, словно ошпаренная.

«Мистер и миссис Розенблют имеют честь пригласить вас тотчас же в купе номер 3, вагон 48, на коктейль, за которым последует ужин.»

Я удивленно поднимаю глаза. Кинко смотрит на меня в упор.

– Что, подлиза, не тратил времени даром?

ГЛАВА 7

Номера на вагонах расставлены в полнейшем беспорядке, так что найти вагон номер 48 мне удается далеко не сразу. Он выкрашен темно-бордовой краской, и во всю длину вагона золотыми буквами в фут вышиной значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». А под ними сквозь свежую краску едва заметно проступает другое название: «Цирк братьев Кристи».

– Якоб! – доносится из окна голос Марлены, и миг спустя она уже появляется в конце вагона и свешивается через перила так резко, что юбка закручивается вокруг ног. – Якоб! Как я рада, что ты пришел. Заходи скорее!

– Спасибо, – говорю я, оглядываясь. Взобравшись на подножку, я прохожу вслед за ней по длинному коридору до еще одной двери.

Купе номер 3 просто грандиозно, а вот номер на нем явно неправильный: оно занимает половину вагона, а внутри есть еще как минимум одна комнатка, отгороженная плотной бархатной шторой. Само купе отделано ореховым деревом и обставлено мягкой мебелью.

Еще в нем есть обеденный уголок и встроенная в нишу кухня.

– Чувствуй себя как дома, – говорит Марлена, указывая мне на один из стульев. – Август подойдет через минуту-другую.

– Спасибо, – отвечаю я и сажусь.

Марлена усаживается напротив.

– Ох, – восклицает она и снова вскакивает, – и никудышная же из меня хозяйка! Хочешь пива?

– Спасибо, – говорю я. – Это было бы просто шикарно.

Она проносится мимо меня к рефрижератору.

– Миссис Розенблют, можно вас спросить?

– Пожалуйста, зови меня просто Марленой, – просит она, открывая бутылку. Достав высокий бокал, она медленно наливает пиво по стеночке, чтобы не было пены. – И спрашивай, конечно же. – Протянув мне бокал, она возвращается еще за одним.

– Откуда у всех в этом поезде столько спиртного?

– Обычно мы начинаем сезон с Канады, – отвечает она и снова присаживается. – А у канадцев куда как более цивилизованные законы. Твое здоровье, – добавляет она, поднимая бокал.

Мы сдвигаем бокалы, и я делаю глоток. Какое чудесное прохладное светлое пиво.

– А что, пограничники не проверяют?

– А мы прячем выпивку у верблюдов.

– Простите, не понял, – признаюсь я.

– Верблюды плюются.

У меня чуть пиво через нос не выливается. Она тоже прыскает и, смутившись, прикрывает рот ладонью, а потом вздыхает и отставляет бокал в сторону.

– Якоб!

– Да?

– Август рассказал мне, что случилось сегодня утром.

Я смотрю на свою пораненную руку.

– Он так расстроился. Ты ему нравишься. Честное слово. Это всего лишь… ну, не так просто объяснить, – она опускает глаза и краснеет.

– Да ладно, – отвечаю я. – И думать забудьте.

– Якоб! – раздается из-за моей спины голос Августа. – Дружище, дорогой! Как славно, что ты смог выбраться к нам на ужин. Я погляжу, Марлена уже налила тебе выпить. А в костюмерную водила?

– В костюмерную?

– Марлена, – говорит он, печально качая головой и укоризненно грозя ей пальцем. – Ай-яй-яй, как нехорошо, дорогая.

– Ой, – подскакивает она, – совсем забыла!

Август подходит к бархатной шторе и отдергивает ее.

– Алле-оп!

На кровати разложены бок о бок три наряда. Два фрака, причем к каждому полагается пара туфель, и чудесное платье из розового шелка с обшитыми стеклярусом горловиной и подолом.

Марлена вскрикивает, хлопая от радости в ладоши. Схватив с кровати платье, она прикладывает его к себе и принимается кружиться по купе.

Я поворачиваюсь к Августу:

– Но ведь это же не от веревочника, так?…

– Фрак – на веревке? Не смеши меня, Якоб. В работе главного управляющего зверинца и конного цирка есть свои плюсы. Можешь переодеться там, – говорит он, указывая на полированную деревянную дверь. – А мы с Марленой – прямо тут. Такого у нас еще не было, да, дорогая?

Она хватает розовую туфельку и ласково тычет ею Августа.

Последнее, что я вижу, закрывая за собой дверь в ванную, – переплетенные ноги, опрокидывающиеся на постель.

Когда я возвращаюсь, Марлена и Август являют собой саму благопристойность, а за спиной у них, вокруг столика на колесах, уставленного блюдами с серебряными крышками, суетятся три официанта в белых перчатках.

Платье Марлены едва прикрывает плечи, из-под него торчат ключицы и тоненькая лямка лифчика. Перехватив мой взгляд, она поправляет лямку и снова краснеет.

Ужин просто великолепен. Сперва нам подают суп-пюре из устриц, потом – говядину, вареную картошку и спаржу в сливочном соусе, за которой следует салат из омаров. Когда приносят десерт – английский сливовый пудинг под коньячным соусом, мне кажется, что в меня не влезет больше ни кусочка. Однако не проходит и минуты, как я уже выскребаю тарелку ложкой.

– А ведь Якоб-то у нас не наелся, – нарочито медленно произносит Август.

Я замираю с ложкой в руке.

Тогда они с Марленой начинают хихикать, и я в ужасе опускаю ложку.

– Ну, что ты, мальчик мой, я же пошутил – неужели непонятно? – фыркает Август и похлопывает меня по руке. – Ешь, если нравится. Вот, возьми еще.

– Да нет, я больше не могу.

– Ну, тогда выпей еще вина, – говорит он и, не дождавшись ответа, вновь наполняет мой бокал.

Август до того любезен, обаятелен и шаловлив, а наши вечерние наряды так прекрасны, что мне начинает казаться, будто бы происшествие с Рексом было не более чем неудачной шуткой. Когда он принимается рассказывать мне, как ухаживал за Марленой, лицо его лоснится от вина и сентиментальности. Он вспоминает, как сразу распознал ее талант дрессировщицы, едва она вошла в зверинец три года тому назад. Почувствовал, как ее приняли лошади. И, к вящему неудовольствию Дядюшки Эла, отказался сниматься с места до тех пор, пока не покорил ее и не взял в жены.

– Да, пришлось потрудиться, – объясняет Август, выливая остатки шампанского из бутылки в мой бокал и открывая следующую бутылку. – Марлена – это тебе не какая-нибудь кокотка, к тому же она была почти что помолвлена. Но быть женой богатенького банкира – ведь это же так скучно, правда, дорогая? Так или иначе, ее призвание – именно цирк. Не каждому дается работать с лошадками. Это же дар божий, шестое чувство, если пожелаешь. Эта девочка говорит с лошадьми – и, представь себе, они слушают.

Четыре часа и шесть бутылок спустя Август с Марленой танцуют под песню «Может, это луна», а я отдыхаю в мягком кресле, закинув правую ногу на подлокотник. Август кружит Марлену и останавливается, держа ее на вытянутой руке. Его качает, волосы у него взъерошены, галстук-бабочка съехал набок, а несколько верхних пуговок на рубашке расстегнулись. Он сверлит Марлену до того пристальным взглядом, что даже не похож на самого себя.

– В чем дело? – спрашивает Марлена. – Агги, ты в порядке?

Не отводя от нее глаз, он оценивающе поводит головой. Губы его кривятся, и он начинает медленно, размеренно кивать.

У Марлены расширяются глаза. Она пытается отступить назад, но он перехватывает ее за подбородок.

Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.

Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.

Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.

Из спальни доносится богатырский храп.

В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.

– Что, к чертям собачьим, с ним было? – спрашиваю я.

– Ты о чем? – Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.

– Ну, только что, – лепечу я, – когда вы танцевали.

Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.

Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.

– Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, – наконец произносит она, – но я не знаю, как объяснить.

Я наклоняюсь к ней:

– Попробуйте.

– Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.

Я жду продолжения:

– И?…

Она откидывается в кресле.

– Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.

– А что сегодня?

– Он чуть было не скормил тебя льву.

– А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.

– Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, – тихо произносит она.

До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:

– Янковский – это ведь польская фамилия?

– Да, верно.

– Поляки совсем не похожи на евреев.

– Я не знал, что Август – еврей.

– С фамилией Розенблют? – говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. – А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.

– Жаль. Хотя и ничего удивительного.

Она резко поднимает глаза.

– Я не хотел вас обидеть, – говорю я. – Я… не такой человек.

Повисает тягостная пауза.

– Зачем меня сюда позвали? – спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.

– Мне хотелось загладить вину Августа.

– Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?

– Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, – она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. – А ведь мы неплохо провели время, правда?

– Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.

Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.

– Якоб, прошу тебя, – говорит Марлена, – пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.

– Но почему, почему?

– Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!

Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.

– У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.

– Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.

– Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.

Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.

Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.

Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.

Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.

Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.

Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой – собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.

В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.

– Пошел прочь! – орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. – Пошел прочь, ко всем чертям! – и запускает в меня еще одной бутылкой.

Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.

– Хорошо, хорошо! – кричу я. – Уже ушел!

Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.

Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.

– Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными – или как?

– Буду, конечно, – соскакиваю на землю я.

Он пялит на меня глаза.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?

Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.

– Пожалуй, нет. Похожу покамест так.

– Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.

Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.

– Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, – сердится Отис. – Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.

Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов – и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.

Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.

Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.

– Прости, – мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. – Я не могу. Просто не могу.

Он бросает на меня недовольный взгляд.

– Желудок не выдерживает, – зачем-то пытаюсь объяснить я. – Вчера вечером слишком много выпил.

– Оно и заметно, – отвечает Отис. – Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.

Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.

Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.

Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.

Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.

Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.

Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.

– Ему стало хуже, – говорит, не глядя на меня, Марлена.