Текст книги "Воды слонам!"

Автор книги: Сара Груэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Эй, это ты, Уолтер? – слышится из-за сундуков. Ну конечно, Верблюд был бы не Верблюд, если бы не проснулся от звука вытаскиваемой пробки.

– Да ты просто весь в кровище, – не обращает на него внимания Уолтер. Прижав платок к горлышку бутылки, он переворачивает ее кверху дном, а потом подносит мокрую тряпицу к моему лицу. – Не дергайся. Будет щипать.

Но это просто неслыханное преуменьшение. Едва самогон касается моего лица, я вскрикиваю и откидываюсь назад.

Уолтер выжидает с платком наготове.

– Может, дать тебе что-нибудь прикусить? – он нагибается и поднимает пробку. – Вот, возьми.

– Не надо, – отвечаю я, стиснув зубы, – я сейчас. – Обхватив себя руками, я принимаюсь раскачиваться туда-сюда.

– Ага, я придумал кое-что получше, – говорит Уолтер, протягивая мне бутылку. – На, отхлебни. Горло дерет со страшной силой, но зато глоток-другой – и уже ничего не почувствуешь. Из-за чего весь сыр-бор, черт возьми?

Я беру бутылку и, ухватившись за нее обеими израненными руками, подношу ко рту. У меня получается неуклюже, как у боксера в перчатках. Уолтеру приходится мне помочь. Самогон жжет окровавленные губы, ножом проходит через горло и буквально взрывается в желудке. Я сглатываю и отодвигаю бутылку в сторону настолько резко, что часть содержимого выплескивается из горлышка.

– Да, крепкая штучка, – замечает Уолтер.

– Эй, парни, выньте-ка меня отсюда и поделитесь! – кричит Верблюд.

– Заткнись, Верблюд, – отвечает Уолтер.

– Ты чего? Разве можно так говорить со старым и больным…

– Я сказал, заткнись! У нас тут проблема. Давай, – возвращает он мне бутылку, – хлебни еще.

– Это какая же? – спрашивает Верблюд.

– Якоба побили.

– Что? Как? Лохобойка была?

– Нет, – мрачно отвечает Уолтер, – хуже.

– А что такое лохобойка? – спрашиваю я, едва шевеля распухшими губами.

– Пей, – он снова пытается впихнуть мне бутылку. – Это когда у нас выходит потасовка с ними. Ну, у цирковых с лохами. Готов?

Я отхлебываю еще глоточек самогона, который, несмотря на уверения Уолтера, все равно жжет ничуть не хуже горчичного газа.

– Вроде готов.

Придерживая меня одной рукой за подбородок, Уолтер поворачивает мою голову то вправо, то влево, чтобы дотянуться до ран.

– Мать честная, Якоб! Да что у вас там вышло, в конце-то концов? – вновь спрашивает он, раздвигая волосы у меня на затылке. Должно быть, нашел еще какую-нибудь гадость.

– Он толкнул Марлену.

– Что, вот так взял и толкнул?

– Ну да.

– Чего это?

– А просто спятил. Не знаю, как еще сказать.

– У тебя в волосах куча стекла. Не шевелись, – он водит пальцами у меня по голове, раздвигая и отделяя пряди волос. – А с чего это он вдруг спятил? – интересуется он, складывая осколки на ближайшую книжку.

– Да если б я знал…

– Врешь ведь! Ты за ней часом не волочился?

– Нет. Вовсе нет, – отвечаю я, ничуть не сомневаясь, что если бы лицо у меня не напоминало мясной фарш, я бы непременно покраснел.

– Хорошо бы так, – говорит Уолтер. – Ох, хорошо бы.

Справа от меня что-то шуршит и случит. Я пытаюсь оглянуться, но Уолтер крепко держит меня за подбородок.

– Верблюд, куда ты, черт тебя дери, лезешь? – сердится он, горячо дыша прямо мне в лицо.

– Хочу посмотреть, как там Якоб.

– Христа ради, сиди на месте, а? Сдается мне, вот-вот у нас будут гости. Скорее всего, придут за Якобом, но не думай, что не прихватят заодно и тебя.

Когда Уолтер заканчивает обрабатывать мои раны и выбирать из волос стекло; я переползаю на постель и пытаюсь устроиться так, чтобы голова, разбитая и спереди, и сзади, болела поменьше. Правый глаз заплыл окончательно. Ко мне тут же подбегает Дамка и осторожно принюхивается, а потом укладывается в нескольких футах, внимательно за мной наблюдая.

Уолтер прячет бутылку обратно в сундук и, не разгибаясь, принимается там рыться, пока не вытаскивает наконец большой нож.

Закрыв дверь комнатушки, он закрепляет ее куском дерева. А потом садится, прислонившись спиной к стене, и кладет нож рядом с собой.

Вскоре мы слышим, как по сходням стучат лошадиные копыта. Из другого конца вагона до нас доносятся приглушенные голоса Пита, Отиса и Алмазного Джо, но к нам не стучат и за дверь не дергают. Через некоторое время они спускаются по сходням и захлопывают дверь вагона.

Когда поезд наконец отправляется, Уолтер испускает громкий вздох. Я поднимаю на него глаза. Уткнувшись на миг носом в колени, он поднимается и прячет нож за сундуком.

– Ну, и счастливчик же ты! – говорит он, вынимая из двери деревянный клин, и, распахнув дверь, направляется к сундукам, за которыми прячется Верблюд.

– Кто, я? – спрашиваю я сквозь самогонный туман.

– Ну да, ты. До поры до времени.

Уолтер отодвигает сундуки, извлекает Верблюда и тут же тащит его в другую часть вагона, дабы заняться вечерним туалетом.

Я дремлю, оглушенный совместным действием побоев и самогона. Смутно замечаю, как Уолтер кормит Верблюда ужином. Помню, как приподнялся, чтобы выпить глоток воды, и упал обратно на постель. Когда я вновь прихожу в себя, Верблюд похрапывает на раскладушке, а Уолтер, захватив с собой лампу, устроился в углу на попоне с книжкой на коленях.

Я слышу чьи-то шаги по крыше, и миг спустя в дверь тихонько случат. Я тотчас же просыпаюсь.

Уолтер по стеночке подползает к сундуку и вытаскивает нож. Потом, крепко сжимая в руке его рукоятку, перебирается к двери. Делает мне знак, указывая на лампу. Я пытаюсь пересечь комнату, но, поскольку правый глаз у меня напрочь заплыл, мир кажется мне плоским, и ничего не получается.

Дверь со скрипом приоткрывается. Уолтер сжимает и разжимает пальцы на рукоятке ножа.

– Якоб?

– Марлена! – вскрикиваю я.

– Господи Иисусе, женщина! – кричит Уолтер, отбрасывая нож. – Чуть вас не убил. – Он хватается за край двери и вытягивает голову, пытаясь заглянуть ей за спину. – Вы одна?

– Да. Извините. Мне нужно поговорить с Якобом.

Уолтер приоткрывает дверь пошире. Лицо у него вытягивается.

– Ну да, ну да. Лучше зайдите.

Когда Марлена входит, я поднимаю ей навстречу керосиновую лампу. Ее левый глаз, украшенный лиловым фингалом, заплыл, как у меня.

– Боже правый! – говорю я. – Что он с вами сделал?

– Господи, на себя посмотри! – отвечает она, почти коснувшись кончиками пальцев моего лица. – Тебе бы показаться врачу.

– Да у меня все в порядке, – говорю я.

– Кто это, черт возьми? – вопрошает с раскладушки Верблюд. – Неужели леди? Ни шиша не вижу. А ну, поверните-ка меня.

– Ой, простите, – произносит Марлена, ошеломленно глядя на парализованного старика в углу. – Я думала, вы тут вдвоем. Ох, прошу прощения. Я лучше пойду.

– Нет, не пойдете, – говорю я.

– Я же не говорю, что… к нему.

– Нечего вам ходить по вагонам несущегося поезда, не дай бог провалитесь.

– Якоб прав, – говорит Уолтер. – Мы переберемся к лошадкам, а вы располагайтесь здесь.

– Нет, мне не хотелось бы вас выгонять.

– Тогда давайте я вытащу для вас сюда свою постель, – говорю я.

– Да нет же, я вовсе не предполагала… – качает головой Марлена. – Боже. Мне не следовало приходить. – Она прячет лицо в ладони и начинает плакать.

Я передаю лампу Уолтеру и притягиваю Марлену к себе. Всхлипывая, она утыкается носом прямо мне в рубашку.

– Ну да, ну да, – вновь начинает Уолтер. – Похоже, я теперь сообщник.

– Пойдемте поговорим, – предлагаю я Марлене.

Хлюпнув носом, она отстраняется и уходит к лошадкам.

Прикрыв дверь, я следую за ней.

Лошади, узнав свою хозяйку, тихонько ржут. Она подходит к Ночному и гладит его по боку. Я в ожидании прислоняюсь к стене. Наконец она ко мне присоединяется. На повороте дощатый пол у нас под ногами покачивается, и вот мы уже стоим плечом к плечу.

Я заговариваю первым.

– Он вас раньше бил?

– Нет.

– Если еще хоть раз ударит, клянусь Господом, я его убью.

– Если еще хоть раз ударит, тебе не придется иметь с ним дело, – тихо говорит она.

Я окидываю ее взглядом. Через доски за ее спиной пробивается лунный свет, лишая ее черный профиль всяческих черт.

– Я от него ухожу, – добавляет она, опуская голову.

Я непроизвольно хватаю ее за руку. Кольца нет.

– А ему вы сказали?

– Совершенно недвусмысленно.

– И как он воспринял?

– Его ответа трудно не заметить.

Мы сидим и слушаем, как под нами постукивают стыки. Я смотрю поверх спин спящих лошадей на кусочки ночного неба, мелькающие в щелях между досками.

– И что вы будете делать дальше?

– Пожалуй, когда приедем в Эри, поговорю с Дядюшкой Элом, чтобы перевел меня в женский спальный вагон.

– А до того?

– А до того поживу в гостинице.

– А к родным вернуться не хотите?

Она медлит с ответом.

– Не хочу. Да и едва ли они меня примут.

Мы умолкаем, опираясь о стену вагона и не разнимая рук. Где-то через полчаса она засыпает, голова ее соскальзывает ко мне на плечо. А я не сплю, всем телом ощущая ее близость.

ГЛАВА 19

– Мистер Янковский, пора!

Голос приближается, и я открываю глаза. Надо мной, на фоне потолочной мозаики, склоняется Розмари.

– Что? Ну да, – отвечаю я, приподнимаясь на локтях. Меня буквально распирает от радости, ведь я помню не только о том, где нахожусь и кто она такая, но и о том, что сегодня я иду в цирк. Может, у меня было просто временное помутнение разума?

– Постойте-ка, мистер Янковский, сейчас я подниму изголовье. Вам не нужно в уборную?

– Нет, но я хочу надеть свою лучшую рубашку. И галстук-бабочку.

– Галстук-бабочку! – присвистнув, она откидывает голову и хохочет.

– Да, галстук-бабочку.

– Боже мой, боже мой, какой вы забавный! – восклицает она, направляясь к моему шкафчику.

Когда она возвращается, я уже успеваю расстегнуть на своей рубашке три пуговицы. Не так уж и плохо для скрюченных пальцев. Я весьма доволен собой. Душа и тело готовы к делу.

Сняв не без помощи Розмари рубашку, я принимаюсь разглядывать свой тощий костяк. Ребра торчат, на груди осталось несколько седых волосков. До чего я похож на борзую – кожа да кости. Розмари помогает мне попасть руками в рукава свежей рубашки и, склонившись надо мной, подтягивает концы галстука-бабочки. Отступив на шаг, она склоняет голову и еще раз поправляет галстук.

– Однако, скажу я вам, мне нравится этот галстук-бабочка! – говорит она, одобрительно кивая. Какой у нее глубокий и ласковый голос, какой он лиричный. Так бы и слушал весь день напролет. – Хотите взглянуть?

– Надеюсь, вы повязали галстук ровно?

– Да, конечно.

– Тогда не хочу. Что-то разлюбил смотреть в зеркало, – бормочу я.

– А по-моему, вы просто красавец, – говорит она, уперев руки в боки и окидывая меня оценивающим взглядом.

– Да ладно вам, – отмахиваюсь костлявой рукой я.

Она вновь смеется, и ее смех греет меня словно вино.

– Ну что, подождете своих здесь, или вывезти вас в вестибюль?

– А во сколько начинается спектакль?

– В три, – отвечает она. – А сейчас два.

– Тогда в вестибюль. Когда они приедут, не хочу терять ни минуты.

Розмари терпеливо ждет, пока я, скрипя костями, пересяду в кресло-каталку. Когда она вывозит меня в вестибюль, я вцепляюсь руками в колени и принимаюсь нервно поигрывать пальцами.

В вестибюле уже полно народу, кресла-каталки выстроены в ряд перед сиденьями для посетителей. Розмари ставит мое кресло в самом конце, рядом с Ипфи Бейли.

Ипфи сильно горбится, остеопороз пригнул ее голову к коленям. Ее седые волосы похожи на пух, но кто-то – явно не сама Ипфи – уложил их в прическу, чтобы скрыть проплешины.

Неожиданно она поворачивается ко мне, и лицо ее оживляется.

– Морти! – восклицает она, вытягивая вперед тощие пальцы и хватая меня за запястье. – О, Морти, ты вернулся!

Я отдергиваю руку, но она не отцепляется, а тащит меня к себе, невзирая на мое сопротивление.

– Сиделка! – кричу я, вырываясь. – Эй, сиделка!

Миг спустя кто-то избавляет меня от Ипфи, вбившей себе в голову, что я ее покойный муж. Хуже того, она убеждена, что я ее больше не люблю. Она перегибается через подлокотник, рыдает и машет руками, пытаясь до меня дотянуться. Сиделка с лошадиным лицом отвозит меня подальше и ставит между нами мои ходунки.

– О, Морти, Морти! Зачем ты так со мной? – причитает Ипфи. – Как ты только мог такое подумать? Это просто ошибка, ужасная ошибка. О, Морти! Неужели ты меня больше не любишь?

Я сердито потираю запястье. Почему бы не держать таких, как Ипфи, отдельно? Ведь она явно спятила. Могла бы меня поранить. Впрочем, если бы их держали отдельно, возможно, я бы вскоре тоже к ним присоединился, особенно если припомнить утреннее происшествие. Ошарашенный этой мыслью, я сижу, словно аршин проглотил. А может, это из-за нового лекарства? Надо будет спросить Розмари. А может, и нет. Но сама эта мысль меня радует – надеюсь, в ней есть хоть доля правды. Я не готов так просто расстаться с тем немногим, что у меня осталось.

Время бежит, кресел вокруг меня становится все меньше, и вот наконец их ряд начинает напоминать беззубую улыбку тыквенной головы. Появляются все новые и новые семейства, выискивают в общем гуле приветствий своих одряхлевших предков, сильные и молодые тела склоняются над старыми и немощными, запечатлевая на щеках поцелуи. Кресла-каталки снимаются с тормозов, и старики в окружении родственников один за другим исчезают в дверях.

Родные Ипфи устраивают целое представление, показывая, как они рады ее видеть. Распахнув пошире глаза и разинув рот, она вглядывается в их лица. Чувствуется, что она сбита с толку, но довольна.

И вот нас уже шестеро. Мы с подозрением глядим друг на друга, а каждый раз, когда стеклянная дверь открывается, все лица тут же обращаются в ее сторону, и одно из них светлеет. Так продолжается, пока я не остаюсь один.

Я смотрю на стенные часы. Без четверти три. Вот черт! Если они не появятся сейчас же, я могу и не успеть на парад-алле. Я ерзаю в кресле и чувствую себя раздражительным стариком. Господи, да ведь я на самом деле раздражительный старик, но когда они явятся, придется взять себя в руки. Просто потороплю их – мол, миловаться будем потом. Ничего, расскажут мне о своем продвижении по службе и об отпусках после представления.

В дверях появляется Розмари. Она оглядывается по сторонам и замечает, что в вестибюле, кроме меня, никого. Оставив на посту медкарты, она подходит ко мне и садится рядом.

– Что, ваших все нет, мистер Янковский?

– Нет! – выкрикиваю я. – И если они сейчас же не появятся, толку от них не будет. Наверняка все лучшие места уже расхватали, да и вообще я рискую никуда не попасть! – Я жалобно оглядываюсь на часы. – И где они только застряли? Обычно они в это время уже здесь.

Розмари смотрит на наручные часы – золотые, с эластичным ремешком, который как будто впивается ей в руку. Когда у меня еще были часы, я всегда носил их свободно.

– А вы знаете, кто должен был прийти?

– Нет. Я никогда не знаю заранее. Да и какая разница, лишь бы пришли вовремя.

– Ладно, давайте-ка я попробую хоть что-нибудь разузнать.

Она заходит за стойку на послу.

Я пристально разглядываю прохожих, мелькающих за стеклянными дверями: а вдруг появится наконец знакомое лицо? Но они проплывают мимо один за другим, как в тумане. Перевожу взгляд на Розмари – она разговаривает с кем-то по телефону, переводит взгляд на меня, вешает трубку и снова набирает номер.

Между тем на часах без семи три. Представление начнется всего через семь минут! Давление у меня настолько подскакивает, что все тело гудит, подобно флуоресцентным лампам над моей головой.

Я уже распрощался с идеей взять себя в руки. Кто бы ни пришел, они у меня узнают, почем фунт лиха. Все здешнее старичье увидит представление целиком, включая парад-алле, только я не увижу – и где, спрашивается, справедливость? Если кто-то и должен был туда попасть, то это я. Ох, пусть только появятся! Если это будет кто-то из моих детей, уж я им задам по первое число. Если нет, то подождем, пока…

– Увы и ах, мистер Янковский.

– А? – тут же поднимаю глаза я. Розмари уже сидит рядом со мной, а я настолько потерял голову, что и не заметил.

– Они сбились со счета, чья сегодня очередь.

– И что, они выяснили, чья? Сколько им нужно времени, чтобы приехать?

Розмари умолкает. Она сжимает губы и берет меня за руку. Так обычно поступают, готовясь сообщить дурные известия, и меня заранее начинает трясти.

– У них не получится приехать, – говорит она. – Сегодня очередь вашего сына Саймона. Когда я ему позвонила, он вспомнил, но у него на сегодня уже другие планы. По остальным номерам никто не отвечает.

– Другие планы? – хриплю я.

– Да, сэр. Он очень сокрушался, но перестроиться уже не сможет.

Мое лицо искажается, и прежде чем я успеваю хоть что-то с собой поделать, я уже распускаю нюни как младенец.

– Мне очень жаль, мистер Янковский. Moгy представить, как важно вам было туда попасть. Я бы отвезла вас сама, но сегодня моя смена.

Я подношу руки к лицу, пытаясь спрятать свои стариковские слезы. И тут же передо мной появляется бумажный платок.

– Вы славная девушка, Розмари, – я беру платок и сморкаюсь. – Вы ведь и сами знаете. Не представляю, что бы я без вас делал.

Она смотрит на меня долгим взглядом. Слишком долгим. И наконец произносит:

– Мистер Янковский, я не говорила вам, что завтра уезжаю?

Я аж подпрыгиваю:

– А? Надолго?

Вот черт. Только этого мне и не хватало. Если она в отпуск, то за это время с меня станется забыть, как ее зовут.

– Мы переезжаем в Ричмонд, поближе к свекрови. Она сильно сдала.

Вот это да! У меня отвисает челюсть, я не могу подобрать слов.

– Вы замужем?

– Мы с мужем вместе уже двадцать шесть лет, мистер Янковский.

– Двадцать шесть? Нет. Не может быть. Вы же совсем девочка!

– Бабушка, мистер Янковский, – смеется она. – Мне сорок семь.

Некоторое время мы молчим. Она вытаскивает из бледно-розового кармашка новый бумажный платок вместо моего промокшего, и я вновь подношу его к своим запавшим глазницам.

– Повезло же вашему мужу, – всхлипываю я.

– Нам обоим повезло. Господь благословил.

– И свекрови вашей повезло, – продолжаю я. – А из моих детей никто не пожелал взять меня к себе.

– Что ж… порой это не так просто.

– А я и не говорю, что просто.

Она берет меня за руку.

– Знаю, мистер Янковский. Я все знаю.

Несправедливость происходящего подавляет меня. Я закрываю глаза и представляю себе старую дряхлую Ипфи Бейли в шапито. Да она и не заметит, куда ее привезли, и тем более ничего не запомнит.

Проходит несколько минут, и Розмари спрашивает:

– Я могу вам как-нибудь помочь, мистер Янковский?

– Нет, – отвечаю я, да и как мне поможешь: ведь она не может ни отвести меня в цирк, ни привести цирк ко мне. Ни даже взять меня с собой в Ричмонд. – Я лучше побуду один, – добавляю я.

– Да-да, я понимаю, – мягко говорит она. – Отвезти вас в комнату?

– Нет, я посижу тут.

Она встает, целует меня в лоб и исчезает в коридоре. Я слышу лишь, как скрипят по паркету ее резиновые тапочки.

ГЛАВА 20

Когда я просыпаюсь, Марлены рядом уже нет. Отправившись на поиски, вскоре я вижу, как она выходит из вагона Дядюшки Эла в сопровождении Графа. Граф провожает ее к вагону номер 48 и занимается Августом, пока она заходит внутрь.

Я с глубоким удовлетворением отмечаю, что Август выглядит не лучше меня, иначе говоря, похож на побитый гнилой помидор. Когда Марлена забирается в вагон, он ее окликает и пытается вскарабкаться вслед за ней, но Граф его не пускает. Август взволнован, он в отчаянии бегает от окна к окну, подтягиваясь на кончиках пальцев, плача и каясь.

Подобное никогда больше не повторится. Он любит ее больше жизни – она ведь знает. Он и сам не понимает, что на него нашло. Он сделает все возможное и невозможное тоже, лишь бы она его простила. Она богиня, королева, а он – он всего лишь убогий сгусток совести. Неужели она не видит, как он раскаивается? Зачем она его мучает? Неужели у нее нет сердца?

Наконец Марлена выходит из вагона с чемоданом в руке и шествует мимо него, не удостоив и взглядом. На ней соломенная шляпка с большими полями, прикрывающими фингал.

– Марлена! – кричит он и хватает ее за руку.

– А ну, пусти, – останавливает его Граф.

– Прошу тебя. Умоляю, – Август падает на колени прямо в грязь и, не отпуская Марлениной левой руки, подносит ее к лицу и принимается обливать слезами и осыпать поцелуями, в то время как Марлена с каменным выражением лица смотрит вперед.

– Марлена! Дорогая! Взгляни на меня. Я у твоих ног. Я молю о снисхождении. Что мне еще сделать? Дорогая… любимая… давай зайдем в вагон! Поговорим. Все уладим.

Порывшись в кармане, он вытаскивает кольцо, которое пытается надеть ей на безымянный палец. Она выдергивает руку и уходит.

– Марлена! Марлена! – пронзительно кричит он, и кровь отливает от тех немногих мест на его лице, что не украшены кровоподтеками, а волосы разметались по лбу. – Ты не имеешь права! Это не конец! Слышишь? Ты моя жена, Марлена! Пока смерть не разлучит нас, помнишь? – поднявшись на ноги, он покрепче сжимает кулаки и снова кричит: – Пока смерть не разлучит нас!

Марлена, не останавливаясь, сует чемодан мне. Я разворачиваюсь и шагаю следом, не отводя глаз от ее тонкой талии, парящей над бурой травой. Лишь дойдя до края площади, она снижает скорость настолько, что мне удается ее нагнать.

– Чем могу служить? – спрашивает портье, поднимая на нас глаза, едва колокольчик над входом в гостиницу возвещает о нашем приходе. Выражение участливого радушия на его лице тут же сменяется сперва тревогой, а потом и пренебрежением.

Все это мы уже наблюдали на лицах буквально каждого встречного. Сидящая на скамейке у парадного входа пара средних лет бессовестно глазеет на нас с разинутыми ртами.

Да и мы тоже – хороша парочка. Фингал у Марлены под глазом обрел выразительный голубой цвет, но хотя бы форма лица не изменилась. На моем же лице, распухшем и разбитом всмятку, кровоподтеки перемежаются с кровоточащими ранами.

– Мне нужна комната, – говорит Марлена.

Портье смотрит на нее с нескрываемым отвращением.

– Комнат нет, – поправив пальцем очки, он возвращается к своему гроссбуху.

Я ставлю чемодан и подхожу поближе.

– А снаружи написано, что есть.

Он надменно поджимает губы.

– Это ошибка.

Марлена трогает меня за локоть:

– Пойдем, Якоб.

– Нет уж, не «пойдем», – отвечаю я и вновь поворачиваюсь к портье. – Леди нужна комната, и они у вас есть.

Он подозрительно косится на ее левую руку и поднимает бровь:

– Мы не сдаем комнаты неженатым парам.

– Я там жить не собираюсь, только она.

– Угу, – мычит портье.

– Эй, поосторожней, приятель! – говорю я. – Мне не нравится то, что вы подумали.

– Пойдем, Якоб, – повторяет Марлена. Она бледнеет еще сильнее и уже совсем не поднимает глаз.

– Ничего я не подумал, – отвечает портье.

– Якоб, ну пожалуйста, – не унимается Марлена. – Пойдем куда-нибудь еще.

Я в последний раз бросаю на портье уничтожающий взгляд, дающий понять, что, если б не Марлена, я сделал бы из него котлету, и подхватываю чемодан. Марлена направляется прямо к двери.

– Эй, а я знаю, кто вы! – говорит сидящая на скамейке женщина. – Вы девушка с афиши! Да, точно. – Она поворачивается к своему спутнику. – Норберт, это девушка с афиши! Верно? Мисс, вы ведь звезда цирка, правда?

Марлена распахивает дверь, поправляет шляпку и выходит. Я следую за ней.

– Постойте! – окликает нас портье. – Я полагаю, мы сможем для вас…

Но я уже захлопываю за собой дверь.

В гостинице через три дома обходится без подобных инцидентов, но портье мне снова не нравится. Ему просто не терпится узнать, что случилось. Он буквально раздевает нас блестящими, любопытными, бесстыжими глазами. Я догадываюсь, что пришло бы ему в голову, будь Марленин фингал единственной нашей травмой, но поскольку я избит куда сильнее, все не так очевидно.

– Номер 2Б, – говорит он, покачивая ключом и продолжая поедать нас глазами. – Вверх по лестнице, в самом конце коридора.

Я поднимаюсь на второй этаж вслед за Марленой, не отводя взгляда от ее точеных ножек.

Повозившись некоторое время с ключом, она отходит в сторону, оставив ключ в замке.

– Не получается. Может, ты попробуешь?

Я верчу ключом в замочной скважине, и наконец засов отодвигается. Толкнув дверь, пропускаю Марлену внутрь. Она бросает шляпку на кровать и подходит к открытому окну. Порыв ветра раскачивает занавеску, то втягивая ее в комнату, то выдувая обратно, за оконную раму.

Номер простенький, но неплохой. Обои в цветочек, занавески, ворсистое покрывало на постели. Дверь в ванную комнату открыта. Сама ванная просторная, и даже лохань в ней на ножках в форме львиных лап.

Я ставлю чемодан на пол и неловко замираю в углу. Марлена стоит ко мне спиной. На шее у нее – там, где была застежка колье, – краснеет порез.

– Может, нужно что-нибудь еще? – спрашиваю я, крутя в руках шляпу.

– Нет, спасибо, – отвечает она.

Еще некоторое время я стою, глядя на нее. Больше всего мне хочется подойти к ней и заключить в объятия, но я ухожу, тихо закрывая за собой дверь.

Поскольку я никак не могу придумать, чем бы еще себя занять, то отправляюсь в зверинец и берусь за работу. Нарезаю, замешиваю и отмеряю корм. Осматриваю нарывающий зуб у яка и нянчусь с Бобо, который завершает обход вместе со мной.

Стоит мне заняться уборкой навоза, как появляется Алмазный Джо:

– Тебя хочет видеть Дядюшка Эл.

Поглазев на него минуту-другую, я швыряю лопату на солому.

Дядюшка Эл в вагоне-ресторане расправляется с бифштексом и жареной картошкой, куря при этом сигару и пуская колечки дыма. Прихвостни с протрезвевшими лицами толпятся за его спиной.

Я снимаю шляпу.

– Вы меня звали?

– А, Якоб! – подается вперед он. – Рад видеть. Помог Марлене уладить дела?

– Она в гостинице, если вы об этом.

– Ну, не только.

– Тогда мне не совсем понятно, что вас интересует.

Помолчав, он кладет сигару в пепельницу и складывает руки куполом.

– Чего ж тут непонятного? Мне нужны оба.

– Насколько мне известно, она не собирается от вас уходить.

– Он тоже. Но ты только представь, что тут будет твориться, если оба останутся, но не сойдутся. Август просто вне себя от горя.

– Но ведь вы же не предлагаете, чтобы она к нему вернулась.

Дядюшка Эл улыбается и кивает.

– Он ее ударил, Эл. Ударил.

Он размышляет, потирая подбородок.

– Ну да. Но мне-то какая разница? – Он указывает на соседний стул. – Садись.

Я подхожу и устраиваюсь на краешке.

Дядюшка Эл оглядывает меня, склонив голову на бок.

– И что, это правда?

– Что?

Он барабанит пальцами по столу и поджимает губы.

– Ну, что ты и Марлена… гммм… как бы это сказать…

– Нет.

– Ммммм, – мычит он, не переставая размышлять. – И то ладно. Признаться, не думал. Но и то ладно. В таком случае ты сможешь мне помочь.

– И как же?

– Я разговариваю с ним, ты разговариваешь с ней.

– К черту.

– Ну да, тебе-то больше всех не повезло. Ты же друг обоих.

– Нет уж, ему я не друг.

Дядюшка Эл вздыхает и напускает на себя выражение всетерпения.

– Постарайся понять Августа. Так уж у него выходит. Он не виноват. – Склонившись, он смотрит мне прямо в лицо. – Боже правый! По-моему, тебе следует показаться врачу.

– Врач мне не нужен. И, уж конечно, он виноват.

Пристально взглянув мне в глаза, Дядюшка Эл вновь откидывается на стуле.

– Он болен, Якоб.

Я молчу.

– У него парогнойная шлюзокрения.

– Что-что?

– Парогнойная шлюзокрения, – повторяет Дядюшка Эл.

– Вы хотите сказать, параноидная шизофрения?

– Ну да. Какая разница. Суть в том, что он не в своем уме. Но зато как хорош! В общем, мы стараемся его не трогать. Конечно, Марлене сложней, чем всем нам. Потому-то мы должны ее поддерживать.

Я ошеломленно трясу головой:

– Да вы вообще думаете, что говорите?

– Мне нужны оба. А если она не вернется к Августу, он будет неуправляем.

– Он ее ударил, – повторяю я.

– Да, я в курсе, это очень неприятно. Но ведь он ее муж, верно?

Я надеваю шляпу и поднимаюсь.

– И куда это ты направляешься?

– Работать, – отвечаю я. – Не все же сидеть тут у вас и слушать, что Август ее правильно ударил, потому что она его жена. И что он не виноват, потому что помешанный. Раз уж он помешанный, его тем более следует держать подальше.

– Если хочешь, чтобы тебе и дальше было где работать, лучше сядь.

– Знаете что? Пошла она к чертям, эта работа! – говорю я, направляясь к двери. – До свидания. Не могу сказать, что рад был вас повидать.

– А как же твой дружок?

Я замираю, положив руку на дверную ручку.

– Коротышка с сучкой, – задумчиво поясняет он. – И еще один, как бишь его зовут? – он щелкает пальцами, будто бы пытаясь припомнить.

Я медленно разворачиваюсь. Так вот куда он клонит.

– Ну, ты понял, о ком я. О том никуда не годном калеке, который уже черт знает сколько времени жрет мою еду и занимает место в моем поезде, хотя с тех пор палец о палец не ударил. С ним-то что будем делать?

Я гляжу на него в упор и весь горю от ненависти.

– Ты что же, и правда думал, что сможешь провезти в моем поезде «зайца», а я об этом не проведаю? И что он не проведает? – Лицо у него суровеет, глаза вспыхивают.

И вдруг черты его лица смягчаются. Он тепло улыбается и с мольбой простирает ко мне руки.

– Послушай, ты же меня неправильно понял. Работники этого цирка – моя большая семья. И я искренне забочусь о всех и каждом. Но при этом понимаю, что иногда кому-то одному приходится принести жертву, чтобы всей семье было лучше. А ты, похоже, не понимаешь. Так вот, в интересах семьи – чтобы Август и Марлена помирились. Надеюсь, теперь мы друг друга поняли?

Я гляжу прямо в его маслянистые глаза, думая лишь о том, с каким удовольствием всадил бы прямо между ними томагавк.

– Да, сэр, – наконец отвечаю я. – Несомненно.

Рози стоит, поставив ногу на лохань, а я подпиливаю ей ногти. На каждой ноге их по пять, как у человека. Занимаясь одной из передних ног, я вдруг замечаю, что все как один рабочие в зверинце бросили работу и замерли, таращась широко распахнутыми глазами на вход.

Я поднимаю взгляд. Ко мне приближается Август. Вот он уже прямо передо мной. Прядь волос падает ему на лоб, и он поправляет прическу распухшей рукой. Его верхняя губа, треснувшая, словно сосиска на гриле, синевато-лиловая. Покрытый кровавой коркой нос расплющен и свернув набок. В руке зажженная сигарета.

– Боже праведный, – говорит он, пытаясь улыбнуться, но из-за треснувшей губы у него ничего не получается. – Трудно сказать, кому досталось больше, а, малыш?

– Что вам нужно? – спрашиваю я, нагибаясь и спиливая край огромного ногтя.

– Скажи, ты ведь больше не сердишься?

Я не отвечаю.

Он некоторое время наблюдает за моей работой.

– Послушай, я понимаю, что вел себя не лучшим образом. Порой воображение берет надо мной верх.

– А, так вот что это было?

– Постой, – говорит он, выдувая дым. – Давай так. Кто старое помянет, тому глаз вон. Что скажешь, малыш? Мир? – и протягивает мне руку.

Я выпрямляюсь, вытянув руки по швам.

– Вы ее ударили, Август.

Остальные молча за нами наблюдают. Август столбенеет. Шевелит губами. Отдергивает руку и перекладывает в нее сигарету Руки у него в кровоподтеках, ногти поломаны.