Текст книги "Воды слонам!"
Автор книги: Сара Груэн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
– Дамка!
Марлена наклоняется, чтобы ее выпустить, но Дамка вырывается и с грохотом обрушивается на пол. Поднявшись на лапы и добравшись до угла, она набрасывается на Уолтера, лижет его прямо в лицо и так виляет хвостом, что вновь падает на пол.
– Ох, Дамка! Где же ты была, гадкая, гадкая девочка? Ох, и заставила меня поволноваться, гадкая, гадкая девочка! – Уолтер подставляет ей лицо и голову, а она крутит хвостом и повизгивает от удовольствия.
– Где она была? – поворачиваюсь я к Марлене.
– Бежала вчера вдоль поезда, когда мы отправлялись, – отвечает она, не отводя взгляда от Уолтера и Дамки. – Я ее заметила в окошко и сказала Агги. Он лег на живот на платформу и ее подобрал.
– Август? – спрашиваю я. – Неужели?
– Да. И сказал, что в знак благодарному она его укусила.
Уолтер обхватывает собачку обеими руками и зарывается лицом в шерсть.
Марлена еще некоторое время на них глядит и направляется к двери.
– Ну, ладно. Я, пожалуй, пойду.
– Марлена, – тянусь я к ее руке.
Она останавливается.
– Спасибо! – говорю я, опуская руку. – Вы даже не представляете, что она для него значит. То есть для нас.
Она бросает на меня едва заметный взгляд с полунамеком на улыбку и тут же переводит его на спины своих лошадок.
– Да-да. Думаю, что представляю.
Когда она выбирается из вагона, на глаза у меня наворачиваются слезы.
– Ну, кто ж его знает… – говорит Верблюд. – А вдруг он, в конце концов, человек?
– Кто? Август? – переспрашивает Уолтер. Наклонившись, он хватает сундук за ручку и волочет по полу. Мы приводим комнату в дневной вид, но Уолтер справляется с задачей в два раза медленнее, чем обычно, потому что держит под мышкой Дамку. – Не верю.
– Да можешь уже выпустить, – говорю я. – Дверь-то закрыта.
– Он спас твою собачку, – продолжает Верблюд.
– Знал бы, что моя – не спас бы. Дамка поняла. Потому-то его и укусила. Да, ты поняла, правда ведь, малышка? – Он подносит ее к лицу и принимается сюсюкать. – Да, Дамка умная девочка.
– А почему ты считаешь, что он не знал? Марлена ведь знала.
– Даже не сомневаюсь. Да в этом жиде вообще ничего человеческого нет!
– Эй ты, выбирай выражения! – ору я.
Уолтер замолкает и пялится на меня.
– Что? Но ты ведь не еврей, а? Послушай, прости. Я не хотел. Так, просто думал подколоть.
– Да, подколоть! – продолжаю орать я. – Вечно кто-то пытается подколоть, а мне это чертовски надоело! Если ты артист, то подкалываешь рабочих. Если рабочий – поляков. Если поляк – евреев. А если карлик… вот скажи мне, Уолтер, ты ненавидишь только евреев и рабочих или поляков тоже?
Уолтер краснеет и опускает глаза.
– Кто сказал, что я их ненавижу? Разве я хоть кого-то ненавижу? – Помедлив, он добавляет: – Уж если кого и ненавижу, то Августа. Потому что он помешанный, да еще и сукин сын.
– Не могу не согласиться, – хрипит Верблюд.
Я перевожу взгляд с одного на другого и вздыхаю:
– Да. Пожалуй, не можете.
В Гамильтоне температура зашкаливает за тридцать, беспощадно жарит солнце, а у нас пропадает лимонад.
Продавец прохладительных напитков, оставивший свой огромный смесительный бак без присмотра всего на пару минут, врывается к Дядюшке Элу в убеждении, что это разнорабочие.
Дядюшка Эл тотчас же призывает их к себе. Они выбираются из-за конюшни и зверинца, сонные, с соломой в волосах. Я наблюдаю за ними издали, но даже мне очевидно, что они ни в чем не виноваты.
Однако Дядюшка Эл так не считает. Он мечется туда-сюда и орет, словно Чингисхан во время смотра войск. Визжит им прямо в лицо, подсчитывает убытки – сколько мы потеряли на приготовлении украденного лимонада, сколько потеряем на продажах – и, наконец, грозит, что, если подобное еще раз повторится, будет вычитать из получки, причем у всех без разбору. Влепив нескольким рабочим по подзатыльнику, он прогоняет всех прочь. Потирая затылки и подозрительно поглядывая друг на друга, они вновь уползают туда, где отдыхали.
За десять минут до открытия ворот продавцы лимонада замешивают новую порцию, используя воду из лошадиных корыт. Попавший туда овес, сено и прочий мусор они отфильтровывают через позаимствованную у клоуна пару панталон, а когда добавляют «поплавки» – восковые ломтики лимона, призванные намекнуть, что это месиво – вода от той воды, в которой когда-то падали фрукты, – к воротам уже устремляются толпы лохов. Не знаю, насколько чистые были панталоны, но замечаю, что сами цирковые лимонадом брезгуют.
В Дейтоне лимонад пропадает снова. И вновь прямо перед прибытием лохов замешивается новая порция на воде из лошадиных корыт.
На сей раз Дядюшка Эл, призвав всех обычных подозреваемых, уже не грозится урезать им получку, ведь и так никто из них за последние пару месяцев не получил ни цента – нет, он заставляет их снять с шей замшевые мешочки со сбережениями и отсчитать по два четвертака, чем вызывает всеобщий ропот.
Поскольку лимонадный вор попал разнорабочим по больному месту, они готовят ответный удар. Когда мы прибываем в Коламбус, несколько человек прячутся за смесительным баком и ждут.
Незадолго до представления Август зовет меня в костюмерный шатер Марлены взглянуть на объявление о продаже белой лошади. Марлене нужна еще одна лошадка, ведь двенадцать смотрятся куда лучше, чем десять, а в цирке главное – чтобы номер хорошо смотрелся. Кроме того, Марлене кажется, что Вооза угнетает, когда его оставляют одного в зверинце, в то время как остальные лошадки участвуют в номере. Так говорит Август, но я полагаю, что после вспышки на кухне вновь вхожу в милость. А может, он просто считает, что если друга надо держать рядом с собой, то врага – еще ближе.
Я сижу на складном стуле с «Биллбордом» на коленях и с бутылкой сарсапарели в руке. Марлена у зеркала поправляет наряд, и я стараюсь на нее не смотреть. Когда же наши глаза в зеркале все-таки встречаются, у меня перехватывает дыхание, она краснеет, и оба мы отводим взгляды.
Август рассеянно застегивает жилет и дружелюбно болтает, и тут в шатер врывается Дядюшка Эл.
Марлена в ярости поворачивается:
– Эй, а вам не кажется, что прежде чем вломиться в костюмерную к даме, следует хотя бы постучать?
Дядюшка Эл не обращает на нее внимания. Он подходит прямо к Августу и тычет ему пальцем в грудь.
– Это твоя чертова слониха! – орет он.
Август глядит на приставленный к его груди палец и, помедлив, брезгливо снимает его, словно насекомое. Отведя руку Дядюшки Эла в сторону, он достает из кармана носовой платок и вытирает обрызганное слюной лицо.
– Что, простите? – в завершение спрашивает он.
– Это твоя чертова слониха-воровка! – визжит Дядюшка Эл, вновь обрызгивая Августа слюной. – Она вытаскивает кол, к которому привязана, берет его с собой, выпивает этот чертов лимонад, а потом возвращается и втыкает кол обратно!
Марлена зажимает рот ладошкой, но не вовремя.
Дядюшка Эл буквально набрасывается на нее:
– Ах, тебе смешно? Ах, тебе смешно?
Она смертельно бледнеет.
Я встаю со стула и делаю шаг вперед:
– Вам следовало бы иметь в виду, что есть определенные…
Дядюшка Эл поворачивается, хватает меня за грудки и толкает с такой силой, что я падаю на сундук.
Он же продолжает орать на Августа:
– Эта блядская слониха стоила мне целого состояния! Из-за нее мне нечем платить рабочим и приходится вести всякие темные дела, из-за нее я все время получаю по шее от этих чертовых железнодорожников. И все ради чего? Чтобы она даром ела мой хлеб, да еще и воровала у меня этот блядский лимонад!
– Эл! – резко обрывает его Август. – Выбирай выражения. Все-таки здесь дама.
Дядюшка Эл поворачивает голову и, оглядев Марлену без доли раскаяния, продолжает:
– Вуди подсчитает убытки. Я их вычту из твоей получки.
– Вы же уже взяли эти деньги с рабочих, – тихо говорит Марлена. – Неужели вернете?
Дядюшка Эл бросает на нее такой взгляд, что я не выдерживаю и встаю между ними. Он переводит взгляд на меня, скрежеща зубами от злости. И тут же разворачивается и уходит.
– Ну и свинья, – говорит Марлена. – А ведь я могла быть раздета.
Август стоит абсолютно неподвижно. И вдруг берет в руки цилиндр и крюк.
Марлена наблюдает за ним в зеркало.
– Ты куда? – быстро спрашивает она. – Август, что ты делаешь?
Он направляется к двери.
Марлена хватает его за руку:
– Агги! Куда ты?
– Почему это я один должен платить за лимонад? Вот еще! – отталкивает ее он.
– Август, не смей! – она вновь хватает его за локоть и всем своим весом виснет на нем, не давая уйти. – Август, постой! Побойся Бога. Она же не знала! В следующий раз будем ее крепче привязывать.
Август высвобождается, и Марлена падает на пол. Взглянув на нее с отвращением, он натягивает цилиндр на голову и удаляется.
– Август! – кричит она. – Стой!
Но он, откинув полог, уходит прочь из шатра. Ошеломленная Марлена остается сидеть там же, где упала. Я перевожу взгляд то на нее, то на полог.
– Пойду догоню, – говорю я, направляясь к выходу.
– Нет! Погоди!
Я замираю.
– Без толку, – еле слышно добавляет она, – его не остановишь.
– Но я, черт возьми, могу попытаться. В прошлый раз не вмешался – и до сих пор себя корю.
– Ты не понимаешь! Будет только хуже! Якоб, пожалуйста! Ты не понимаешь!
Я поворачиваюсь к ней лицом:
– Да, я больше ничего не понимаю. Просто ни черта. Может, хоть вы меня просветите?
Она распахивает глаза. Рот становится похож на букву О. А потом прячет лицо в ладони и начинает рыдать.
Я в ужасе гляжу на нее, падаю на колени и обхватываю ее руками.
– Ох, Марлена, Марлена…
– Якоб, – шепчет она мне в рубашку и цепляется за меня так крепко, как если бы висела над бездной.
ГЛАВА 16
– Меня зовут не Рози, а Розмари. Вы же знаете, мистер Янковский.
Я прихожу в себя, щурясь от флуоресцентного света, который ни с чем не перепутаешь.
– А? Что?
До чего же у меня тонкий и пронзительный голос. Надо мной склоняется негритянка и подтыкает вокруг ног одеяло. Ее мягкие волосы пахнут духами.
– Только что вы назвали меня Рози. А меня зовут Розмари, – говорит она, выпрямляясь. – Ну что, так лучше?
Я таращу на нее глаза. Бог ты мой. И правда. Я старик. Я в постели. Постойте-ка… я назвал ее Рози?
– Я разговаривал? Вслух!
Она смеется.
– Ну да. Еще как, мистер Янковский. Наговорили с три короба с тех пор, как мы уехали из столовой. Просто-таки заболтали меня до смерти.
Я краснею. Смотрю на свои крючковатые пальцы. Бог его знает, что я говорил. Помню только, о чем думал, причем не здесь и теперь, а там, в прошлом – до того, как я очнулся, мне казалось, что я именно там.
– В чем дело? – спрашивает Розмари.
– Скажите, я… говорил ли я что-нибудь… ну, постыдное?
– Бог ты мой, нет! Вот только никак в толк не возьму, почему вы не рассказываете остальным – ведь все ходили в цирк, ну, и вообще. Мне кажется, раньше вы о цирке даже не упоминали, верно?
Розмари выжидательно смотрит на меня, а потом, нахмурив брови, подтягивает к моей кровати стул и садится.
– Вы ведь говорили не со мной? – мягко спрашивает она.
Я качаю головой.
Она берет меня за обе руки. Какие у нее теплые и крепкие ладони.
– Вам нечего стыдиться, мистер Янковский. Вы истинный джентльмен, и я горжусь тем, что с вами знакома.
Мои глаза наполняются слезами. Я опускаю голову, чтобы она не заметила.
– Мистер Янковский…
– Я не хочу об этом говорить.
– О цирке?
– Нет. О… господи, ну неужели не ясно? Ведь я понятия не имел, что говорю. Это начало конца. Теперь все покатится под уклон, а мне и без того немного осталось. Но я так надеялся на свою голову. Так надеялся.
– Ну, с головой у вас все в порядке, мистер Янковский. Такие мозги дай бог каждому.
С минуту мы молчим.
– Я боюсь, Розмари.
– Хотите, я поговорю с доктором Рашид?
Я киваю. Из глаза у меня выкатывается слеза и падает на коленку. Я широко раскрываю глаза, чтобы слезы перестали капать.
– Через час вам уже идти. Может, малость отдохнете?
Я снова киваю. Похлопав напоследок меня по руке и опустив изголовье кровати, она уходит. Я лежу на спине, прислушиваясь к жужжанию лампы и разглядывая мозаичный узор на подвесном потолке. С виду он похож на прессованный попкорн и безвкусное рисовое печенье.
Если быть честным с собой до конца, то я мог бы уже и догадаться, что впадаю в маразм.
На прошлой неделе, когда ко мне приезжали родные, я их не узнал. Пришлось притвориться: когда они направились прямиком ко мне и я понял, что это не чьи-то, а мои посетители, я улыбнулся и издал полный набор приветственных возгласов, вроде «Кого я вижу!» и «Бог ты мой!», в чем, собственно, и состоит в последнее время мое участие в разговорах. Я надеялся, что все в порядке, но вдруг лицо женщины приняло необычный вид. Она была явно сбита с толку, наморщила лоб и чуть приоткрыла рот. Я припомнил последние несколько минут разговора и понял, что ляпнул не то, что моя реплика должна была быть строго противоположной. Я был крайне подавлен: не могу сказать, чтобы мне не понравилась эта Изабелла, просто я не узнал ее, а потому мне было непросто следить за подробностями ее злополучного балетного вечера.
Но вот она повернулась, рассмеялась – и в этот миг я увидел свою жену. Я даже прослезился – и эти люди, которых я не узнал, украдкой обменялись взглядами и вскоре объявили, что им пора, мол, дедушке нужно отдохнуть. Они пожали мне руку, подоткнули одеяло и ушли. Ушли в большой мир, оставив меня здесь. А я до сих пор понятия не имею, кто это был.
Я узнаю своих детей, не поймите меня неправильно, – но это были не мои дети, а дети моих детей, а то и их дети, и, возможно, дети этих детей. Ворковал ли я с ними, когда они были малышами? Качал ли их на коленях? У меня три сына и две дочки, можно сказать, полон дом детей, и ни один из них особо себя не сдерживал. Умножьте пять на четыре, а потом снова на пять – неудивительно, что некоторых я забыл. Да, конечно, все они бывают у меня по очереди, но даже если я кого-то из них и запомню, они могут вновь появиться месяцев через восемь-девять, а за это время немудрено позабыть все на свете.
Но то, что случилось сегодня, куда как страшнее.
Ради всего святого, о чем я говорил?
Я закрываю глаза и принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти. Но разве там можно хоть что-то найти? Мой мозг – словно вселенная, утончающаяся по краям. Однако она не исчезает без следа – я чувствую, там есть что-то еще, недоступное мне, трепещущее в ожидании… и дай-то бог, чтобы я соскользнул туда вновь с раскрытым ртом.
ГЛАВА 17
Пока Август чинит бог знает какую расправу над Рози, мы с Марленой сидим на траве в ее костюмерном шатре, вцепившись друг в друга, словно две обезьянки. Я за все это время не проронил почти ни слова – лишь прижимаю ее голову к своей груди и слушаю печальную историю, которую она выкладывает мне торопливым шепотом.
Она рассказывает, как познакомилась с Августом – ей было семнадцать, и до нее только что дошло, что недавний наплыв холостяков к семейным обедам на самом деле был смотром кандидатов в мужья. Когда один средних лет банкир со скошенным подбородком, редеющими волосами и тонкими пальцами явно к ним зачастил, она почувствовала, что ее жизненный пусть приобретает слишком уж определенные очертания.
Но ровно в те поры, когда банкир прогундосил нечто такое, что заставило Марлену побледнеть и в ужасе уставиться в собственную тарелку с крабовым супом, по всему городу появились афиши. Колесо Фортуны заскрипело. «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» приближался с каждым часом, делая сказку былью и открывая для Марлены путь к спасению, равно романтичный и пугающий.
Два дня спустя, ясным солнечным днем, семейство Ларшей отправилось в цирк. Когда к Марлене впервые подошел Август, она как раз застыла в зверинце перед рядом восхитительных вороных и белых арабских жеребцов. Родители ушли смотреть кошачьих, ведать не ведая, какая сила вот-вот ворвется в их жизнь.
Август же поистине был силой. Обаятельный, любезный и красивый как черт, да еще и одетый просто безупречно – в ослепительно белые брюки для верховой езды, цилиндр и фрак, он излучал такую власть и такое очарование, что устоять было невозможно. Нескольких минут ему хватило, чтобы договориться о тайном свидании и исчезнуть, покуда старшие Ларши не воссоединились с дочерью.
Когда они вновь встретились в художественной галерее, он принялся всерьез за ней ухаживать. Он был двенадцатью годами старше и, как и положено главному управляющему зверинца и конного цирка, умел произвести впечатление. На том же свидании он сделал ей предложение.
Он был обворожителен и непреклонен. Клялся, что никуда отсюда не уедет, пока она за него не выйдет. Услаждал ее слух рассказами об отчаянии Дядюшки Эла, и даже заставил самого Дядюшку Эла к ней воззвать. Они должны были быть уже в двух перегонах отсюда. Да цирк просто отдаст концы, если собьется с маршрута. Да, это важное решение, но ведь она, конечно же, понимает, как ее решение повлияет на них? И что от ее правильного выбора зависит жизнь несметного количества людей?
Семнадцатилетняя Марлена еще три вечера поприкидывала, как ей будет житься в Бостоне, а на четвертый отправилась укладывать чемодан.
Дойдя до этого момента, она заливается слезами. Я все еще держу ее в объятиях, покачивая туда-сюда. Вдруг она отстраняется и вытирает глаза:
– Тебе пора уходить.
– Не хочу.
Она всхлипывает и гладит меня по щеке тыльной стороной ладони.
– Хочу с тобой снова увидеться, – говорю я.
– Мы и так видимся каждый день.
– Но ты же понимаешь, о чем я.
Мы долго молчим. Она утыкается взглядом в землю и, пошевелив некоторое время губами, наконец выдавливает:
– Я не могу.
– Марлена, ради всего святого…
– Не могу. Я замужем. Кому постлала постель, с тем и ложись.
Я становлюсь перед ней на колени и вглядываюсь в ее лицо, надеясь прочесть там просьбу остаться. Но томительное ожидание со всей очевидностью дает понять, что ничего подобного мне не светит.
Поцеловав ее в лоб, я ухожу.
Не пройдя и четырех десятков ярдов, я, без малейшего желания со своей стороны, узнаю во всех подробностях, как Рози поплатилась за лимонад.
Судя по всему, Август ворвался в зверинец и наказал всех, кто попал ему под руку. Сбитые с толку рабочие зверинца, а с ними и кое-кто еще, толпились снаружи, приложив уши к швам огромного брезентового шатра и слушая доносящиеся изнутри потоки ругательств. Животных это разбирательство повергло в ужас: завизжали шимпанзе, зарычали кошачьи, затявкали зебры. Кроме того, смятенные свидетели постоянно слышали глухие удары крюка, вонзающегося в плоть – еще, и еще, и еще.
Поначалу Рози трубила и стонала. Когда она начала визжать и вскрикивать, многие из стоявших вокруг шатра разошлись, не в силах терпеть эти звуки. Кто-то сбегал за Графом, который вошел в зверинец и вынес Августа, подхватив под мышки. Тот брыкался и вырывался, как сумасшедший, даже когда Граф тащил его через всю площадь и заносил по лестнице в его роскошный вагон.
Оставшиеся обнаружили, что Рози, все еще прикованная за ногу к колу, лежит на боку и дрожит.
– Как я его ненавижу, – говорит Уолтер, едва я захожу в наш вагон. Он сидит на раскладушке и поглаживает Дамку по ушам. – Ох, как же я его ненавижу.
– Расскажите мне, в конце концов, что у вас там стряслось! – кричит из-за сундуков Верблюд. – Ведь ежу понятно, что что-то стряслось. Якоб! Помоги-ка мне отсюда выбраться. А то Уолтер со мной не разговаривает.
Я молчу.
– Ну, разве можно быть таким жестоким? Разве можно? – продолжает Уолтер. – К тому же там чуть паника не началась! А если бы звери разбежались, то запросто поубивали бы людей. Ты там был? И вообще хоть что-то слышал?
Мы встречаемся взглядами.
– Нет, – отвечаю я.
– Хотел бы я знать, о чем вы там, черт возьми, треплетесь, – говорит Верблюд. – Но, похоже, меня тут за человека не держат. Эй, послушайте, разве обедать не пора?
– А может, я не хочу есть, – отвечаю я.
– И я не хочу, – говорит Уолтер.
– Зато я хочу, – сердится Верблюд. – Но, клянусь, ни один из вас об этом даже не подумал. И не захватил для старика и кусочка хлеба.
Мы с Уолтером переглядываемся.
– А вот я там был, – осуждающе говорит он. – Хочешь, расскажу, что слышал?
– Нет, – отвечаю я, не отводя глаз от Дамки. Она ловит мой взгляд и пару раз ударяет обрубком хвоста по одеялу.
– Уверен?
– Да, уверен.
– Думал, тебе будет небезразлично, ты же ветеринар, и вообще.
– Мне небезразлично, – громко отвечаю я. – Но я за себя не ручаюсь.
Уолтер смотрит на меня долгим взглядом.
– Ну, и кто пойдет за жратвой для этого старого хрыча, ты или я?
– Эй! Думай, что говоришь! – кричит старый хрыч.
– Ладно, я схожу. – Я разворачиваюсь и выхожу из вагона.
На полпути к кухне я понимаю, что скрежещу зубами.
Вернувшись с едой для Верблюда, я обнаруживаю, что Уолтер ушел. Вскоре он появляется, неся в обеих руках по бутылке виски.
– Благослови тебя Господи, – клохчет перетащенный в угол Верблюд и тычет в Уолтера непослушной рукой. – Гдe ты, во имя всего святого, раздобыл это богатство?
– Да вот дружок из вагона-ресторана сделал мне одолжение. Я так подумал, что сегодня всем нам неплохо бы забыться.
– Ну, так не томи, – торопит Верблюд. – Брось трепаться и давай его сюда.
Мы с Уолтером одновременно бросаем на него свирепые взгляды.
Морщины на его посеревшем лице становятся еще глубже.
– Ну, вы сегодня просто два брюзги. В чем дело-то? Кто-то плюнул вам обоим в суп?
– На вот. Не обращай на него внимания, – говорит Уолтер и сует мне бутылку.
– Как это «не обращай на него внимания»? В мое время мальчиков учили уважать старших.
Вместо ответа Уолтер берет вторую бутылку и садится на корточки перед ним. Но когда Верблюд к ней тянется, Уолтер отдергивает руку.
– Э, нет, старина. Сейчас ты ее уронишь, и будет у нас брюзгой больше.
Он подносит бутылку к губам Верблюда и держит, пока тот делает с полдюжины глотков. Старик похож на грудничка, которого кормят из соски. Уолтер резко отворачивается и, прислонившись к стене, сам как следует прикладывается к бутылке.
– Эй, чего это ты? Не любишь виски? – спрашивает он, вытирая губы и указывая на мою бутылку – я так ее и не открыл.
– Почему, очень даже люблю. Послушай, у меня нет денег, и я не знаю, когда смогу тебе отдать и смогу ли вообще, но можно, я ее возьму?
– Так я ведь тебе ее и дал.
– Да нет… можно, я ее возьму кое для кого еще?
Уолтер бросает на меня быстрый взгляд. В уголках глаз у него намечаются морщинки.
– Для женщины, а?
– Нет.
– Врешь ведь.
– Нет, не вру.
– Ставлю пять баксов, что для женщины, – говорит он, отхлебывая еще глоток. Его кадык ходит туда-сюда, и коричневая жидкость спускается не меньше чем на дюйм. Просто удивительно, как быстро они с Верблюдом умудряются заглатывать спиртное!
– Она на самом деле женского пола.
– Ха! – хмыкает Уолтер. – Только не говори ей ничего такого в лицо. Кем бы она ни была, тебе она подходит больше, чем сам знаешь кто.
– Мне нужно загладить свою вину. Сегодня я ее здорово подвел.
До Уолтера внезапно доходит.
– А можно еще чуточку? – беспокоится Верблюд. – Он-то, может, и не хочет, а я вот хочу. Да нет, я не виню мальчика – что делать, раз уж ему хочется разнообразия. Молодость на то и дана. Бери, пока можешь, – так я всегда говорил. Вот-вот, бери, пока можешь. Даже если придется расплатиться пузырьком.
Улыбнувшись, Уолтер вновь подносит бутылку к губам Верблюда и дает ему несколько раз хорошенько отпить. Воткнув обратно пробку, он наклоняется и протягивает бутылку мне.
– Возьми и эту тоже. И передай ей, что я тоже сожалею. По правде сказать, очень сожалею.
– Эй! – кричит Верблюд. – Да разве же есть в мире такая женщина, что стоила бы двух бутылок виски? Как так можно?
Я поднимаюсь и рассовываю бутылки по карманам пиджака.
– Ну, как так можно? – взывает Верблюд. – Эй, это нечестно!
И все то время, пока я удаляюсь от вагона, меня преследуют его мольбы и причитания.
Стемнело, и в дальнем конце поезда, где едут артисты, уже начинаются вечеринки, в том числе, оказывается, и у Августа с Марленой. Я бы все равно не пошел, но отмечаю, что меня и не звали. Похоже, мы с Августом снова на ножах. А точнее, раз уж я возненавидел его больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь, похоже, это я с ним на ножах.
Рози в самом конце зверинца, и я, привыкнув к тусклому свету, замечаю, что рядом с ней кто-то есть. Это Грег, с которым мы познакомились у капустной грядки.
– Эй! – окликаю я его, приближаясь.
Он оборачивается. В руках у него тюбик цинковой мази, которой он залечивает исколотую шкуру Рози. Только на этом боку у нее уже с две дюжины белых пятнышек.
– Ох ты боже… – выдыхаю я, глядя, как из-под цинковых заплаток сочится кровь.
Подняв на меня янтарные глаза с невероятно длинными ресницами, она моргает и издает вздох, сотрясающий все ее тело.
Меня захлестывает вина.
– Чего надо-то? – ворчит, не прекращая работы, Грет.
– Хотел взглянуть, как она.
– Ну что, видел? А теперь извини, – попытавшись от меня отделаться, он поворачивается обратно к Рози. – Nogе[17]17
Польск. – Ногу.
[Закрыть], – говорит он ей. – No, daj nogе[18]18
Польск. – Нет, дай ногу.
[Закрыть].
Помедлив, слониха поднимает ногу и держит прямо перед собой. Грег встает на колени и втирает немного мази ей под мышку, прямо перед странной серой грудью, свисающей, слов-но у женщины.
– Jestes dobrа dziewczynkа[19]19
Польск. – Хорошая девочка.
[Закрыть], – он встает и закручивает тюбик с мазью. – Poldz nogе[20]20
Польск. – Опусти ногу.
[Закрыть]
Рози опускает ногу на землю.
– Masz, moja piеkna[21]21
Польск. – На, моя красавица.
[Закрыть] – говорит он, роясь в кармане. Рози с любопытством покачивает хоботом. Он вытаскивает мятный леденец, отряхивает и протягивает ей. Она ловко выхватывает конфетку из его пальцев и запихивает в рот.
Я потрясенно на них гляжу – должно быть, даже разинув рот. За две секунды в мозгу у меня проносится вся ее история: как она не хотела у нас выступать, как ходила когда-то с бродячим артистом, как воровала лимонад – и, наконец, как ее уводили подальше от грядки с капустой.
– Господи Иисусе, – растерянно говорю я.
– Что еще? – спрашивает Грег, поглаживая ее по хоботу.
– Она тебя понимает.
– Ну да, а что?
– Как это «ну да, а что»? Господи, да ты представляешь, что это означает?
– Стой, куда лезешь? – решительно встает между нами Грег, когда я приближаюсь к Рози.
– Позволь-ка, – говорю я. – Ну, пожалуйста. В жизни не стал бы причинять этой слонихе вреда.
Грег не отводит от меня глаз. Я не вполне уверен, что он не ударит меня сзади, но все равно поворачиваюсь к Рози. Она глядит на меня и моргает.
– Рози, nogе! – командую я.
Она снова моргает и приоткрывает рот в улыбке.
– Nogе, Рози!
Она машет ушами и вздыхает.
– Proszе[22]22
Польск. – Пожалуйста.
[Закрыть] – продолжаю я.
Она вновь вздыхает. А потом переносит вес на другую ногу и выполняет команду.
– Матерь божья! – доносится до меня откуда-то извне мой собственный голос. Сердце выскакивает из груди, голова кружится. – Рози, – я прислоняюсь головой к ее холке. – Еще чуть-чуть, – и умоляюще гляжу ей прямо в глаза. Конечно же, она понимает, как это важно. Дай боже, дай боже, дай боже…
– Do tylu[23]23
Польск. – Назад.
[Закрыть], Рози! Do tylu!
Еще один глубокий вздох, едва заметный перенос веса – и она отступает на несколько шагов.
Я вскрикиваю от радости и поворачиваюсь к ошеломленному Грегу. Подпрыгнув к нему, хватаю его за плечи и целую прямо в губы.
– Да что ты вытворяешь!
Но я уже несусь к выходу, однако дюжину шагов спустя останавливаюсь и поворачиваюсь обратно. Грег все еще плюется и с отвращением вытирает рот.
Я вытаскиваю из карманов бутылки. Не убрав руки ото рта, он застывает, на его лице появляется интерес.
– Эй, лови! – кидаю я ему бутылку. Ухватив ее на лету, он изучает этикетку и с надеждой бросает взгляд на вторую. Я посылаю ее вдогонку.
– Дашь нашей новой звезде, договорились?
Грег задумчиво кивает и отворачивается к Рози, которая между тем уже улыбается и тянет хобот к бутылкам.
Еще десять дней я учу Августа польскому языку. На каждой остановке в дальнем конце зверинца устраивается тренировочный манеж, и день за днем мы вчетвером – Август, Марлена, Рози и я – с самого утра и до начала дневного представления часами работаем над номером. И, хотя Рози уже участвует в цирковом параде и даже в параде-алле, она должна выступать и на манеже. Дядюшку Эла ожидание убивает, но Август твердо решил не появляться с этим номером перед публикой, пока не добьется совершенства.
День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно – быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу – ни разу! – не прикоснулся.
Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа – блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август – настоящий, а тот, другой – не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…
Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу – с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.
Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась – и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль – если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.
Неужели она не помнит?
Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла – тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.
Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.
А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?