Текст книги "Стендаль"

Автор книги: Сандрин Филлипетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Русская кампания

Бейль прибыл дилижансом во французскую столицу 27 ноября 1811 года. Он пишет Полине: «Представь себе гостя на великолепном балу, где все женщины изысканно одеты; огонь наслаждения сверкает в их глазах, они украдкой бросают нежные взгляды на своих любовников. Украшение прекрасного зала дышит величием и сладострастием; от тысяч свечей льется свет, подобный небесному; пленительный запах довершает ваш восторг. И вот этот счастливый человек, с его чувствительной душой, вынужден покинуть это блаженное место – он оказался вдруг в дождливой ночи, в тумане и грязи; споткнувшись три-четыре раза, он свалился в навозную яму. Таковы краткие впечатления от моего возвращения из Италии».

Конечно, Пьер Дарю не ждал его с распростертыми объятиями – его двери закрыты для Анри, но беглец нисколько не в обиде на кузена. Он записал в своем «Журнале»: «Надо признать, что этот превосходный человек совершенно прав». Его тайный побег произвел дурное впечатление, и он сам понимает, что зашел слишком далеко.

Жизнь Анри вернулась в привычную колею: провинившийся чиновник возвратился к своим обязанностям аудитора и инспектора Главного интендантства Императорского дома, а неверный любовник возобновил свою связь с Анжелиной Берейтер – всего этого ему хватило, чтобы занять себя на первое время. Его дневной распорядок, как и прежде, заполнен до отказа, тем более что его новый начальник Жан Батист Номпер де Шампани, герцог Кадорский, не может ни минуты обойтись без него. Но вскоре повседневная рутина начинает его раздражать. Любовь к Анжелине тоже тускнеет. Перед отъездом в Италию он обещал ей стать более здравомыслящим – и, как видно, сдержал свое слово вполне.

Благодаря заступничеству супруги своего кузена, Анри был приглашен на обед в отель Эстре на улице Гренель, 81 – туда переехало семейство Дарю. Пьер встретил его с непроницаемым выражением лица. Пройдет еще немало времени, прежде чем он обратится сам – да еще с улыбкой – к своему неисправимому кузену.

4 декабря Анри принялся за написание «Истории итальянской живописи» – для этого он набрал книг в Имперской библиотеке, что на улице Ришелье. Кроме этого, он развивает активную деятельность, чтобы продвинуть дело с баронским титулом, в котором он столь заинтересован. Не изменяет он и своему привычному образу жизни с любовницей, хотя в нем уже наметилась некоторая усталость: «Мы по-прежнему вместе с Анжелиной, и она все так же развлекает меня хорошей музыкой. Но любовь вроде болезни, которая настигает двух человек одновременно, – и тому, кто выздоровел первым, становится чертовски скучно с другим». Он просит отправить его куда-нибудь со служебной миссией. Будучи подписчиком «Имперской газеты», он осведомлен о том, что русский царь Александр I вовсю начищает ружья и что столкновение с ним неизбежно. Великая армия стоит наготове уже с лета 1811 года.

8 апреля 1812 года Наполеон получил ультиматум от русского монарха, что было равносильно объявлению войны. Находящиеся на постое в Германии французские войска приходят в движение. 9 мая 1812 года император покинул Сен-Клу. 16 мая он уже в Дрездене. 29 мая он лично принял командование Великой армией. Франция официально объявила войну России 21 июня 1812 года. Эта кампания должна была утвердить имперское господство в Европе – или же ускорить падение Империи. Спустя три дня семисоттысячная армия Наполеона перешла Неман. Не встретив сопротивления на своем пути, 28 июня Наполеон вошел в Вильно.

За три дня до этого исторического момента, 25 июня, Шерубен передал во владение сыну недавно построенный дом в Гренобле – на углу улицы Бон и площади Гренет; теперь Анри нужно было только заплатить ежегодный налог на собственность. Но у него уже не было времени, чтобы порадоваться этому внезапному удачному повороту судьбы: его жажда бурной деятельности неожиданно нашла удовлетворение – начиналась большая война. Пьер Дарю, находившийся уже в Литве, писал своему брату Марсиалю: «Моя жена предприняла небольшое путешествие в Гавр, чтобы немного развлечь свою мать в ее печалях. Она возвращается, а сопровождал ее в поездке Бейль. Я написал ему, в соответствии с его желанием, чтобы он прибыл сюда».

Итак, 23 июля 1812 года аудитор Бейль пустился в путь – он направляется в Вильно в качестве императорского курьера, так как это входит в его должностные обязанности. Но прежде он не преминул попросить денег у своего отца: помимо необходимости купить лошадей на берегу Немана он еще должен был рассчитаться со своим портным, которому «чудовищно задолжал 2010 франков». Шерубен дал все, что мог. Но сыну этого было недостаточно: «Мой отец прислал мне 2000 франков. Он думает, что это много, а на самом деле это ничто. Другие отцы дают 3–4 тысячи франков своим сыновьям на это путешествие». Анри недоволен, но уезжает с легким сердцем: его любовь к Александрине окончательно угасла «by the sight of the mediocrity of the object» («из-за посредственности объекта любви»).

За несколько часов до отъезда императорский курьер Бейль побывал в Сен-Клу, чтобы получить распоряжения от самой императрицы: «Государыня удостоила меня несколькими минутами разговора: о предстоящей дороге, о длительности путешествия и т. п. и т. д. Выйдя от ее величества, я зашел к его величеству королю Рима, но он спал, и мадам графиня де Монтескью сказала мне, что его нельзя увидеть раньше трех часов, то есть мне нужно было подождать два часа. Это было обременительно – в парадном мундире и в кружевах. К счастью, я вспомнил, что моя должность инспектора дает мне некоторые привилегии при дворе. Я назвал себя – и мне открыли комнату, которая на тот момент пустовала». Так, в ожидании пробуждения царственного младенца, Анри провел свои последние мирные часы посреди чудесной зелени дворца.

Его путешествие не обещало быть мирным. Накануне главный канцлер Камбасерес пожелал ему быть более удачливым, чем один из его коллег, – тот сумел добраться до места своего назначения только за 28 суток. Бейлю пришлось путешествовать «в маленькой хрупкой венской коляске, заваленной кучей свертков». Он вез два огромных портфеля, 50 пакетов для передачи лично в руки, и среди них – письмо императрицы Марии-Луизы ее супругу императору.

В середине августа Анри присоединился к Пьеру Дарю и тут же нашел повод его осудить – на сей раз за нечувствительность к сентиментальным красотам, встречавшимся им по дороге, ведь самого Анри они весьма вдохновляли – пока. Затем он располагается на постой в 60 километрах от Москвы. Впрочем, начиная уже с Вильно, он отмечает, в каком бедственном состоянии находится Великая армия. Настроение у него меняется, он становится ворчливым: «Я стою озлобленный под высохшей березой в небольшом лесочке, полном пыли, прошлогодних листьев, сухих веток и муравьев. Девять часов мы передвигались в пыли, без воды; еще и книг нет…» У него нет сменного белья, и общаться ему приходится только с глупцами – «полное несчастье». В довершение его ожесточения мамелюки устроили себе отхожее место всего шагах в тридцати от того места, где он расположился на отдых. Да, он явно знавал лучшие дни! Лишь однажды вечером ему удалось отвести душу в компании Луи де Барраля, с которым он смог поговорить об Анжеле Пьетрагруа. И еще Анри замечает, как он сам постарел: «Как меняется человек! Жажда видеть новое совсем во мне угасла. С тех пор как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своей грубостью. <…> В этом океане варварства ничто не вызывает отклика в моей душе! Все грубое, грязное, зловонное – и физически, и морально». И хотя только от него самого зависело проявить больше интереса к окружающему – он не испытывал к этому ни малейшего желания.

Пожар Смоленска, покинутого жителями, немного вывел его из тоскливого состояния: «Это было захватывающее зрелище. Хотя было уже семь часов и можно было остаться без ужина (а ужин – редкость в таких обстоятельствах) и несмотря на ядра, которыми русские забрасывали французские части на берегу Борисфена (Днепра), мы выбежали за ворота, рядом с которыми находилась красивая часовня. В ней только что разорвалось ядро, и там еще все дымилось. Мы храбро пробежали шагов двадцать, затем перебрались через реку по мосту, который был наведен в спешке генералом Кирженером. Мы добежали до самого края пожара и увидели там множество собак и несколько коз, спасавшихся из полыхавшего города». Такое яркое зрелище, бесспорно, стоило риска оказаться без ужина и получить выговор от начальства.

7 сентября русская и французская армия сошлись под Бородином у Москвы-реки. Под непрестанный гром артиллерии шла ожесточеннейшая битва. Вот, наконец, уцелевшие с обеих сторон покинули поле боя, напоминавшее Апокалипсис, – бесчисленные трупы были изуродованы страшными ранами. Император потерял убитыми 25 тысяч человек (по данным российских историков, 58 тысяч. – Прим. пер.)и 47 генералов, но, хоть и такой ценой, дорога на Москву была французам открыта.

Неделю спустя, 15 сентября, Наполеон со своим штабом вошел в Москву. Златоглавый город встретил его тишиной и безлюдьем, и это само по себе уже внушало страх. Около двух часов утра внезапно вспыхнули пожары. Раздуваемые северным ветром, они полыхали пять дней. Жара становилась невыносимой, в окнах лопались стекла – в помещениях находиться было невозможно. Бейль записал, что пожар «заполнял воздух красноватым едким дымом на очень большую высоту». Вынужденный спасаться от пожара, как и все прочие, он все же уступил порыву, на который, вероятно, был способен только он: «Прежде чем покинуть дом, я стащил оттуда томик Вольтера под названием „Фацеции“».

Многие другие рядом с ним были озабочены отнюдь не приобретением роскошных изданий в переплете из красного сафьяна – мародеры потрошили дома, в надежде разжиться вином и едой, иногда – дамасскими скатертями, которые вполне могли пригодиться как простыни. Вскоре слуги Бейля были совершенно пьяны, как и слуги всех других чиновников – его коллег. Пламя с чудовищной быстротой отвоевывало у французов жизненное пространство. Огромные горящие головни заваливали улицы лохматыми клочьями огня; пожар переметывался из квартала в квартал, и вскоре вся столица была охвачена пламенем – так московский генерал-губернатор граф Федор Васильевич Ростопчин успешно осуществлял тактику выжженной земли.

«Мы покинули город, освещенный самым величественным пожаром в мире, – он напоминал огромную пирамиду, которая, словно огненная молитва, шла от земли и восходила к небу. И над этим высоко в небе висела яркая луна. Это было великое зрелище, но его надо было бы созерцать одному. Вот печальное обстоятельство, которое отравило мне всю русскую кампанию: я вынужден был проделать ее с людьми, которые были способны сделать Колизей маленьким, а Неаполитанское море – мелким».

Вдали от горящего города Анри плотно поужинал сырой рыбой, фигами и белым вином, а затем почувствовал себя плохо. Тот день стал одним из «самых тоскливых и тяжелых» в его жизни.

Великая армия, которая до этого прошла победным маршем через всю Европу, была не в состоянии двигаться дальше. И у Империи не было больше на это средств. Солдаты укрывались среди пожарищ в хибарах, сооруженных из обгорелых досок, и грабили все, что можно было, чтобы как-то улучшить свой рацион: ведь обычное их пропитание состояло теперь из мутной похлебки и кусков конины – порой еще кровоточащих. Дисциплина в войске неуклонно падала.

В ожидании предложения о перемирии Наполеон расположился в Петровском дворце – летней резиденции русских царей. Посланца от царя Александра I почему-то все не было.

Интендант Бейль испытывал крайнюю усталость. К нему вернулась лихорадка, к тому же он страдал от ужасной зубной боли. И все же посреди московского бытия он вдруг сделал для себя важное открытие: «Я думаю, что моя любовь к музыке Чимарозы объясняется тем, что она рождает во мне чувства, которые я сам хотел бы заронить в ком-то однажды. Эта смесь легкости и нежности в „Тайном браке“ совершенно мне созвучна». Будущий литератор явно перестал утруждать себя мудреными теориями. Впрочем, пробыв восемь дней в одиночестве, он решил вновь взяться за своего «Летелье».

6 октября новый генеральный интендант Великой армии генерал Матье Дюма поручает Анри Бейлю общий надзор за резервными припасами и учетом реквизиций – это функции чрезвычайной важности. Бейль был поставлен во главе всех интендантов Смоленска и отбыл туда 16 октября, сопровождая обоз с полутора тысячами раненых и конвоем из трех сотен солдат. Три дня спустя был получен приказ об отступлении за пределы России: отступать было гораздо разумнее, нежели оставаться зимовать.

7 ноября, на 48 часов опередив французскую армию, Бейль наконец прибыл в Смоленск (по пути их обоз выдержал две атаки казаков). В городе не оставалось ровным счетом ничего. Тогда он направляется в Вильно. В письме сестре Анри сообщает: «Я потерял все, я имею лишь то, что на мне. Лучше всего то, что я здесь сильно похудел. Я имел много физических трудностей – и никакого морального удовлетворения. Но все забыто, и я готов вновь служить Его Величеству».

В армии царила всеобщая усталость, а холод становился нестерпимым. Анри постоянно следует за Пьером Дарю. Похоже, он был одним из тех немногих, кто в этой тяжелейшей ситуации не пал духом. Вынужденная возвращаться по той дороге, по которой пришла, некогда победоносная Великая армия превратилась в орды голодных оборванцев. Марши на большие расстояния изнуряли, пропитание становилось неразрешимой проблемой. Впереди была река Березина – последнее страшное испытание для отступающих.

Покинув Смоленск 11 ноября, Анри Бейль должен был добираться в Кёнигсберг, где находился штаб армии. Предвидя, что мосты будут забиты, он решил побыстрее перебраться через реку. Ему повезло: он сумел переправиться вечером накануне подхода французской армии к переправе. Русская армия успела разрушить в Борисове единственный мост через реку, и в ночь на 26 ноября понтонные бригады французов в спешке навели два моста. 27 ноября войска начали переправу. На следующий день завязался ожесточенный бой. Один из мостов был разбит – и это стало началом катастрофы. Солдаты генерала Эбле восстанавливали его, стоя по грудь в ледяной воде.

Переправившись, французская армия сожгла за собой мосты. Трупы уносило течением. Отставшие – а это были тысячи раненых – оказались брошенными на произвол судьбы на том берегу. Русская кампания обернулась бедствием. Анри Бейля спасло его чутье: если бы не оно, он вряд ли остался бы жив.

30 декабря он выехал в деревянных санях из Кёнигсберга в Данциг. «Я видел, что он горел нетерпением уехать отсюда, – ему здесь было страшно», – писал о нем в письме Пьер Дарю. Незадолго до этого было получено известие о гибели Гаэтана Ганьона – сына дяди Ромена. Молодой человек и еще 20 тысяч таких, как он, были брошены по дороге из Вильно в Ковно под предлогом того, что у них обморожены ноги и они не могут идти в строю. Людские потери доходили до четырехсот тысяч, включая попавших в плен. Пьер Дарю написал Ромену Ганьону: «Родители должны винить только себя в том, что отправили его туда, несмотря на мое нежелание. Я не хотел брать его из Парижа – тогда его направили ко мне прямо в Москву».

Пробыв некоторое время в Берлине, Анри вернулся в Париж 31 января 1813 года; проездом он побывал в Брунсвике, Касселе и Франкфурте. Ужасы войны остались позади. Полным ходом шла ломка Империи.

Анри исполнилось 30 лет, и теперь это был уже совсем другой человек. Еще из Смоленска он писал Феликсу Фору: «Стоило покинуть Париж ради такого предприятия: здесь я столько всего увидел и перечувствовал, сколько литератор, сидящий в своем кабинете, не узнал бы и за тысячу лет».

Последний вираж наполеоновской эпохи

Эти последние полгода жизни сильно изменили Анри Бейля. Хотя ему не пришлось защищать свою жизнь с оружием в руках, но опыт русской кампании нанес ему настоящую душевную травму. Суровая русская зима – морозы доходили до 40 градусов, – лишения, физическое истощение и постоянная опасность ожесточили его: «Сейчас я нахожусь в состоянии безразличия ко всему – я растерял все свои увлечения. Я уже не могу напитываться парижскими удовольствиями с прежней жадностью – жадностью раба, который вырвался на свободу…» Оперы и обеды оставляют его равнодушным, даже желание писать не посещает его. Свои тетради с «Историей итальянской живописи» он потерял в неразберихе отступления и не ощущает в себе желания их восстанавливать: «Вернется ли когда-нибудь моя страсть к писательству? Не знаю. В данный момент я мертв. Я холоден, как шестидесятилетний старик». Он знает свою натуру – он может заниматься каким-либо делом, только когда в него влюблен: «…Без любви я ничто. Мой гений (в том же смысле слова, что и „гений христианства“) слишком непостоянен, то есть давно не был в состоянии влюбленности». Он потерял интерес к маленьким светским кружкам, но продолжает, из признательности, появляться у Пьера Дарю – этот, во всяком случае, не мешает его слабым попыткам вести спокойный образ жизни.

От прежних любовных связей этому другому Анри не осталось ничего. Анжела Пьетрагруа не подает признаков жизни; Анжелина Берейтер отправлена в область дружеских воспоминаний; Александрина Дарю, по неизвестным ему причинам, окончательно отказала ему в своем расположении. Мелани Гильбер, ставшая супругой русского генерала, появилась однажды в столице, но он ей не рад: «Остывший пепел не загорится вновь – такова моя теория». Его здоровье расстроено: «Вот уже два дня, как я ем втрое больше обычного – и все равно голоден. Кофе не бодрит мой ум, а вино, выпитое с утра, не нагоняет сон». Он выглядит ужасно и составляет уже второе завещание, хотя и с оговоркой: «Завещание – это, конечно, смешно, даже если меня и угораздило побывать в Москве». Когда его вкус к интеллектуальной работе все-таки ожил, он принялся дорабатывать наброски своей комедии: посещает литературный кабинет на улице Граммон, обдумывает характеры персонажей и набрасывает план «Летелье». Но на душе у него по-прежнему пусто и холодно.

Понемногу возвращается Анри и к театральной жизни. Так, он присутствовал на первом представлении в Сен-Клу «Интриганки» – пятиактной комедии в стихах Этьена: «Стиль напыщенный, а действие немного оживляется лишь в четвертом акте». Публика изнывала от скуки, однако Наполеон, учуяв в пьесе некоторые намеки на имперский режим, запретил ее. Тогда Анри поспешил купить у книготорговца два последних экземпляра этой пьесы: «Абсурдность суждений императорского двора прелестна – ее можно осязать». Не признавая цензуры, он раздобыл также текст речи Франсуа Рене Шатобриана при его вступлении во Французскую академию: она не понравилась Наполеону, писателя попросили ее переделать, он отказался – и не был принят в академию. Сидя в кафе «Фуа», Анри внимательно прочел ее: «Общественное мнение должно признавать писателями только людей такого таланта. Они чувствуют все красочные оттенки стиля. Такая речь – бесспорный входной билет в Академию. Но когда он [Шатобриан] был уже в нее все-таки принят – я нахожу его посредственным, и безнадежно посредственным: ему не хватает рассуждения, и он фальшив <…> Шатобриан грешит против хорошего тона: он слишком много говорит о себе. Его похвалы вызывают недоумение. В общем, он не мыслит. Этот человек не переживет свой век.Держу пари, что в 1913 году никто и не вспомнит о его произведениях».

Будущий Стендаль, конечно, не оракул. И тем лучше: через какое-то время он так же будет относиться к собственным произведениям.

Слабость французской империи теперь ни у кого в Европе не вызывает сомнений, и потому естественным образом против нее начинает формироваться коалиция – она имеет целью сведение Франции к ее границам, существовавшим до 1791 года.

14 февраля 1813 года Бейль присутствовал на заседании Законодательного корпуса, на котором Наполеон попросил его членов проголосовать за решения, позволяющие ему начать новую кампанию. 22 февраля Пруссия подписала альянс с Россией. 17 марта она объявила войну Франции. 14 апреля Австрия также порвала своей договор с Францией и предложила свое посредничество. Спустя два дня Наполеон возглавил в Эрфурте свою новую армию, составленную главным образом из новобранцев. Неопытным новичкам приходилось обучаться военному ремеслу прямо на марше.

Бейль, разочарованный тем, что не получил должности префекта или докладчика в Государственном совете, ни даже голубого креста (хотя эти ордена раздавались направо и налево), надеялся уклониться от саксонской кампании. Ведь участие в русской кампании обещало ему больше выгод, чем многим другим, а он не получил ничего. С какой стати было ему принимать участие в следующей? Он еще не успел отдохнуть и не хотел снова заниматься делами интендантства: «Гораздо лучше спокойно пожить год в Париже и съездить ненадолго в Швейцарию или Италию». Но он получил приказ об отъезде по служебным надобностям: «Никогда еще мне не было так трудно решиться. Я определенно превращусь в варвара и умру для искусства».

19 апреля Бейль был уже на пути в Майенс. 20 мая он наблюдал пожар в Баутцене и «все, что можно видеть после битвы, – то есть ничего». 6 июня Пьер Дарю назначил опытного аудитора в Саган, в Силезию. «Я читал, нарочно после всех, этот список, питая смутную надежду не быть назначенным туда и провести десять-двенадцать дней из тех пятидесяти, которые еще будет продолжаться перемирие, – в Венеции». Но удача отвернулась от него: именно он и был назначен.

На следующий же день интендант Бейль приступил к своим обязанностям в Сагане: «Я тут важная персона, моя дорогая Полина, но, как все короли, зеваю от скуки». Ему удалось раздобыть пианино, ему доставляет книги главный уполномоченный герцогини Курляндской. При этом он обращается к своему кузену с просьбой заменить Марсиаля в Риме, как только там освободится место. Он так загружен работой, что у него не остается свободного времени. Но, записывает он, «поскольку нежных чувств во мне самом нет, девушки внушают мне ужас».

Ровно в день годовщины своего отъезда в Россию Анри записал в «Журнале»: «Что это был за год! Для полноты картины я получил еще это интендантство, и теперь не хватает только болезни». Как в воду глядел. Вернулась сильная лихорадка по утрам с приступами бреда – впрочем, от нее была и польза: он был отправлен на лечение в Дрезден. Весьма довольный этим, больной добрался до столицы Саксонии 28 июля – и как раз успел на представление любимой оперы «Тайный брак». Но он совершенно обессилен.

12 августа 1813 года Австрия объявила войну Франции. Пришел черед империи расплачиваться – падение имперского лагеря становилось неизбежностью. На следующий день состояние здоровья Анри резко ухудшилось и он не смог выехать с миссией во Франкфурт. Он болен уже два месяца. Пьер Дарю разрешил ему вернуться в Париж, и 14 августа Анри отправился в обратный путь – в тот самый день, когда прусский маршал Блюхер развернул боевые действия. Дрезденская битва была уже в самом разгаре, когда Анри вернулся в Париж с тысячей франков золотом и тридцатью одним наполеондором в кармане. Он доверительно сообщил сестре: «Под большим секретом – его сиятельство герцог К[адорский], очарованный моей физиономией, позволил мне отправиться на юг кормчим на галерах – чтобы немного согреться. Так что я еду в Милан. Для посторонних – я в Куларо и со своей семьей. Как раз там я действительно был ровно два года и два дня тому назад». С дороги он написал Александрине Дарю: «Я очень устал. Мне очень хотелось бы, чтобы обо мне вообще забыли, пока М[арсиаль] или господин Петие не освободят свой пост».

7 сентября перед Анри вновь предстали купола Милана. Он еще очень слаб, а езда на казенном месте в карете его совершенно измучила. Поклонник Италии решает теперь «искать удовольствий более разумно». Впрочем, театры, оперы, галереи, визиты следуют один за другим, но не опьяняют его радостью, как это бывало прежде. Вероятно, причиной тому его здоровье, которое не торопится на поправку. Другой причиной, вероятно, является Анжела Пьетрагруа: она не слишком расположена к нему и часто отсутствует. Анри подозревает о существовании соперника и оказывается в тягостном положении неопределенности. Ему остаются пока чтение и записи наблюдений за итальянскими нравами. «Я не вцепляюсь ни в какую книгу, и только в таком состоянии могу читать плодотворно, пополняя запас мыслей, а точнее – укрепляясь в своих воззрениях, и тем самым я все более приближаюсь к правде. Она для меня (в смысле познания человека) как картина, покрытая слоем известки: с каждым осыпавшимся куском она открывается мне все более».

Мгновения удовольствия случаются у Анри все реже. Его сильно заинтересовали мысли врача и философа Пьера Жана Жоржа Кабаниса о памяти: «Как только я стану стареть, именно память начнет меня подводить в первую очередь». Он открывает для себя озеро Ком и Венецию, довольствуется крохами близости с Анжелой в ее сельском владении Монца, но настоящего занятия себе найти не может. Должен ли он отчаиваться, что не в состоянии стать для своей возлюбленной тем, чем был для нее Луи Жуанвиль? И вправе ли он также рассчитывать на любовь этой редкой женщины? К тому же пребывание Анри в Италии было сильно омрачено известием о смерти дедушки Ганьона – это случилось 20 сентября.

Дела по службе потребовали его присутствия в Париже – он вернулся туда 14 ноября. Хотя он попросил освободить его от воинской повинности в связи со своим служебным положением и получил такое разрешение, но обязанности аудитора требовали его присутствия в департаменте Изер, где он должен был набрать военный контингент численностью до трехсот тысяч человек. Оказавшись под началом сенатора Жана Дени Рене Лакруа де Шевриера, графа де Сен-Валье, Анри Бейль вынужден был сопровождать его в Гренобль и помогать ему в его деле: от них требовалось обеспечить защиту национальной территории силами 7-го военного дивизиона. Оказаться в родном Гренобле по такому поводу – худшего наказания нельзя было придумать: «Моя сестра, эта добрая душа, ни минуты не обольщалась и искренне жалела меня, видя, в какое дерьмо я попал».

5 января 1814 года он с отвращением ступил на землю родного города. Первые две ночи он провел в доме отца, но постарался как можно скорее снять себе комнату. «В ней у меня было хотя бы несколько минут одиночества, которые были не столь заражены тоской и моральной тошнотой, как все остальное время в Гренобле».

Организация защиты целого региона – дело непростое. Надо было мобилизовать национальную гвардию и отряды добровольцев, наблюдать за противником, дислоцировавшимся поблизости, сконцентрировать войска, следить за изготовлением снарядов, снабжать ими гарнизон, предупреждать возможные беспорядки, исполнять разнообразные поручения начальства и еще осуществлять связь с Шамбери. Анри толково и усердно принялся задело, но сразу же пал жертвой различных препятствий. Префекты Фурье и Фино возложили на него слишком трудные задачи – и его здоровье не выдержало. Анри серьезно заболел, так что вынужден был даже соблюдать постельный режим. Работа, возложенная на него, была настолько сложной, что граф де Сен-Валье направил ходатайство о награждении орденом своего талантливого помощника. Затем начальник удовлетворил его просьбу о возвращении в Париж.

27 марта, после короткой остановки в отеле «Гамбург» на улице Жакоб, Анри вернулся на свою парижскую квартиру. 30 марта воюющие стороны сражались уже на склонах Монмартра и Пантена. Эти исторические события оставили Анри равнодушным. «Все шло нормально, никаких беспорядков не было», – написал он сестре, имея в виду, что ничто не сгорело и не было разграблено. Конечно, в сравнении с московским пожаром, ущерб был невелик. К тому же Огюст де Мормон, маршал Франции и уполномоченный по защите столицы, в тот же день начал переговоры и подписал перемирие, вступавшее в силу со следующего дня. Наполеон ушел с политической арены.

1 апреля 1814 года по предложению Шарля Мориса де Талейрана Генеральный совет департамента Сены провозгласил реставрацию Людовика XVIII, внука Людовика XV и младшего брата Людовика XVI, который пробыл в изгнании 23 года. В этот же день интендант Бейль узнал, что он лишен денежного довольствия. 3 апреля сенат объявил о низложении императора. 6 апреля император сделал заявление о своем безоговорочном отречении.

7 апреля бывший интендант Бейль «поспешно выразил согласие со всеми актами сената, принятыми начиная с 1 апреля». Он никогда не скрывал своей враждебности по отношению к Бурбонам, но теперь пытался сохранить свои прерогативы или, в случае невозможности, хотя бы быть занесенным в «Королевский альманах» как почетный инспектор движимого имущества Короны. Заодно он предпринял все необходимые шаги, чтобы получить должность в Италии. Он не одинок в этих своих хлопотах: «Великие и малые бросились на защиту своих интересов, не заботясь о том, что о них подумают».

Теперь он лишился помощи Пьера и Марсиала Дарю – те были слишком заметными сторонниками павшего имперского режима. Других нужных связей у Анри было слишком мало, так что он вынужден был выпутываться из трудного положения сам. Вакантных мест не хватало, тем более что «тридцать тысяч дворян, которые никогда ничего не умели делать, возвращаются сюда со всех сторон, чтобы теперь потребовать себе всего и сразу». Не видя для себя никакой ясной перспективы, предчувствуя неудачи, к которым он не привык, Анри потребовал у дяди свою часть дедушкиного наследства и решил продать дом, который был передан ему во владение Шерубеном.

Договор, подписанный в Фонтенбло, сохранил за Наполеоном его титул, и 28 апреля 1814 года бывший император отплыл под надежной охраной на остров Эльба. 3 мая Людовик XVIII въехал в Париж: так Бурбоны были восстановлены на троне – это было начало Первой реставрации.

Анри занялся публикацией в издательстве Пьера Дидо эссе, над которыми работал уже десять лет, – «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио». Одновременно он наслаждается чтением книги Бенжамена Констана «О духе завоеваний и узурпации и его значении в европейской цивилизации».

При всей неопределенности своего положения отставной чиновник Бейль все еще способен на сильные чувства: «Я побывал в театре на „Севильском цирюльнике“, где играла м-ль Марс. Рядом со мной сидел молодой русский офицер, адъютант генерала Вайсикова (что-то вроде этого) <…> Этот любезный офицер, если бы я был на месте его женщины, вызвал бы в моей душе самую сильную страсть – страсть, достойную Гермионы. Я уже чувствовал ее зарождение, я даже оробел. Я не осмеливался бросать на него взгляды так часто, как мне бы хотелось. Если бы я был его женщиной, я бы последовал за ним на край света. Как не похож на француза этот мой офицер! Сколько в нем естественности и деликатности! Если бы какая-нибудь женщина произвела на меня такое впечатление, я провел бы ночь в поисках ее жилища. Увы! Даже графиня Симонетта лишь иногда вызывала во мне нечто подобное такому чувству». Его «бейлизм» не признает никаких моральных ограничений, когда речь идет о восхищении красотой. С этой опасной точки зрения, как и со всех других, он поражает своей созвучностью нашему времени.