Текст книги "Стендаль"

Автор книги: Сандрин Филлипетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Светский человек и литератор

По приезде его ждала совершенно неожиданная новость: некая Фишер, супруга директора почт Страсбурга, переслала ему рукопись «О любви». Уже более года – с 25 сентября 1820-го – невезучий автор считал ее безвозвратно утерянной. Душевное здоровье начинает понемногу возвращаться к отставному влюбленному – он уже способен подумать о публикации рукописи и для начала подправляет текст: «Я переписал чернилами то, что было написано карандашом». Анри упорно работает, вновь лихорадочно принимается за чтение, не пропускает ни одного представления в Итальянском театре и постепенно становится вхож в самые элитные салоны. В своем «Журнале» он записал: «Будучи меланхоликом по темпераменту, он мог в ходе умственной работы прийти в состояние веселости. Серьезный и холодный в начале вечера – даже в приятном доме, – он в два часа утра мог почувствовать, как не хочется ему этот дом покидать». Он часто обедает у графини Беньо и два-три раза в неделю бывает в чудесном садике у Жозефа Линге – «лучшего из людей» – на улице Комартен, где летними вечерами для него всегда приготовлены бутылки со свежим пивом. Он начинает «понемногу возрождаться к жизни», ему удается забывать о Милане на целых пять-шесть часов подряд – и «только пробуждение еще имеет для меня горький привкус».

Начинающий литератор даже сумел познакомиться с Проспером Мериме: «В этом молодом человеке было что-то упрямое и очень неприятное. Его глаза, маленькие и невыразительные, смотрели всегда одинаково, причем сердито». Таково было первое впечатление, произведенное на Анри известным писателем, который вскоре станет его лучшим другом. Это впечатление не вполне изгладится и потом – позднее он напишет о Мериме: «Я не уверен в его сердце, зато уверен в его таланте…»

Теперь Анри быстро сводит знакомство с самыми заметными личностями мира искусства и литературы. Наиболее посещаемым салоном остался для него салон графа Дестута де Траси на улице Анжу: «Я десять лет посещаю этот салон; меня принимают вежливо, с уважением, но с каждым разом я все менее свой здесь, если не считать моих друзей». Уже более двух десятков лет он восхищается идеями этого философа, пэра Франции и члена Академии. Внешне это «замечательно сложенный маленький старик, с особенной, элегантной манерой держаться». Впрочем, оговаривается Анри, у него «безукоризненные манеры, если только он не находится в своем ужасно мрачном настроении»; это «старый донжуан», который «умеет извлекать радость из всего», к тому же близкий друг генерала Лафайета. Этот философ интересен Анри с разных точек зрения, но его симпатия к нему лишена взаимности: «Этот изящный старик, всегда в черном, с огромным зеленым лорнетом, стоящий перед камином то на одной ноге, то на другой, – имеет манеру говорить, совершенно не схожую с его писаниями. Его речь состоит из тонких, элегантных наблюдений, он чурается всякого энергичного высказывания, как ругательства, но при этом пишет, как сельский мэр. Мне же была свойственна в то время энергичная простота выражений, которая поэтому совершенно ему не подходила». К тому же Анри в то время носил огромные черные бакенбарды: «Моя голова, как у итальянского мясника, по всей вероятности, не соответствовала вкусам этого старого полковника времен царствования Людовика XVI». Но, что гораздо вероятнее, граф де Траси не одобрял, прежде всего, его политических взглядов – резких и жестко утвердившихся. Однажды вечером граф задал Анри вопрос о его воззрениях, и тот не колеблясь ответил: «Если бы я оказался у власти, то приказал бы заново напечатать список эмигрантов: Наполеон присвоил себе право вычеркивать любого из этого списка, хотя этого права не имел. Сегодня три четверти из них уже умерли. Остальных я отправил бы в департамент Пиренеи и в два-три соседних с ним. Я оцепил бы эти департаменты небольшими армиями, которые, для острастки, несли бы там службу не менее шести месяцев в году. И любой эмигрант, которому вздумалось бы выбраться оттуда, был бы безжалостно расстрелян».

Вообще в светском обществе Анри Бейль никогда не выглядел затерянным и скромным. Скорый на вызывающие и резкие высказывания, он своей прямотой и смелостью оттолкнул от себя многих: «Действительно, я удивлял и даже скандализировал своих знакомых. Меня воспринимали как чудовище или божество. <…> Как чудовище аморальности, скорее всего». Он не давал себе труда скрывать, что презирает тех, в ком живет «министерская душонка, которая якобы заботится о своей чести буквально на каждом шагу – за исключением тех случаев, когда нужно сделать в жизни решительный шаг», он способен уважать «в сто раз больше какого-нибудь каторжника на галерах или убийцу, который поддался минуте слабости». Анри обескураживает и раздражает собеседников: «…Я казался жестоким этим мелким душам, отшлифованным парижским политесом». Только графиня де Траси восхищается его прямотой и особенно – крайне неосторожной формой ее выражения. Исключительная благожелательность этой союзницы утешает его «во многих неудачах». Анри не умеет нравиться и еще менее – выбирать тех, кому нужно понравиться; он и не пытается это делать. Наблюдать человеческую душу в ее неприкрытой наготе – вот что является для него смыслом – «костным мозгом» – этих светских вечеров.

Осуждение, которое он навлекает на себя в свете, не мешает ему поддерживать постоянные отношения с салоном улицы Анжу, где собираются сливки либеральной общественности, – хотя он и пренебрегает всем, что могло бы расположить их к нему. Граф де Траси, будучи другом врача и философа Пьера Кабаниса, однажды привел Анри к его вдове. «…Я сбежал оттуда из-за жары. В то время мои нервы были в состоянии итальянскойчувствительности. В закрытой комнате сидели десять человек – я почувствовал себя настолько дурно, что чуть не упал. Представьте себе плотно закрытую комнату, в которой разведен адский огонь». Он немедленно удрал оттуда и отметил по этому поводу: «Г-н де Траси никогда мне этого не простил». В любой ситуации его поведение соответствует той свободе разума, которую он исповедует. Впрочем, за то краткое время в салоне Шарлотты Фелисите де Кабанис Анри успел познакомиться с историком Клодом Фориэлем, создателем сравнительной истории языков, эрудиция которого основательно помогла ему при переписывании трактата «О любви». «Он, не считая Мериме и меня самого, единственный известный мне не-шарлатан из всей пишущей братии». К тому же Фориэль уже двадцать лет сожительствовал со своей любовницей Софи де Кондорсе, и такой образ жизни не мог не быть одобрен Анри. У Дестута де Траси он сблизился также с молодым натуралистом Виктором Жакемоном, но не преминул заметить, что тот, имея репутацию очень умного человека, «не давал себе труда рассуждать».

Впрочем, мысль о том, чтобы ускользнуть из мирка светских салонов, теперь редко посещает этого сурового критика: «Один вид какого-нибудь знакомого на улице меня сердит. Увидев его издалека, я думаю о том, что надо будет с ним поздороваться, и это меня раздражает еще за пятьдесят шагов до него. И наоборот, я обожаю встречаться с друзьями по вечерам где-нибудь в обществе». Если же количество собеседников, делами которых приходится интересоваться из вежливости, повергает его в затруднение, – тогда он выступает в роли блестящего острослова.

Заинтересовавшись личностью физиолога Вильяма Фредерика Эдвардса, Анри настойчиво просил его брата Эдуарда познакомить его с ученым – будущим членом Медицинской академии и Академии моральных и политических наук, который уже был известен своим трудом «Замечания об асфиксии, исследуемой на земноводных». Ученый «резал по тысяче лягушек в месяц и, говорят, вот-вот откроет, как мы дышим, а также найдет лекарство от грудных болезней красивых женщин». Анри с ним познакомили – и он нашел там «маленький антибуржуазный салон, женщину самых высоких достоинств, которая рассуждала о морали и которую я принял за квакершу, и, наконец, самого доктора, человека редких качеств, заключенных в маленьком хрупком теле, из которого, казалось, медленно вытекала жизнь». Он был принят весьма прохладно, так как ученый мало верил в достоинства людей, которых ему рекомендовал его повеса брат. «Какой черт толкнул меня представляться ему! Это был каприз, безумие! В сущности, все, чего я хотел, – это получше узнать людей». Однако Анри не собирался сразу же расставаться с этой мало к нему расположенной компанией: «Мне понадобилось три года стараний, чтобы преодолеть отвращение и страх, которые я внушал всем в салоне мадам Эдвардс». Он был вознагражден за терпение: в этом светском кружке он свел знакомство, в числе прочих, с ирландцем Бартоломью Стритчем – директором «Германик ревью» и будущим посредником между ним и английскими издателями.

В одно из воскресений к двум часам дня Анри привели к критику Этьену Жану Делеклюзу («он принимает именно в это неудобное время») – как выяснилось, тот прочел его «Историю итальянской живописи». Критик Делеклюз оказался «типажем в духе доброго викария из Уэйкфильда», а его «литературная академия» располагалась под крышей дома на улице Шабане, которым он владел совместно со своими сестрами. Анри пришлось одолеть 95 ступенек, чтобы попасть в его «академию». Четыре маленькие комнаты, которые тот занимал, были «украшены гравюрами и предметами искусства – любопытными и приятными». Там был также великолепный портрет кардинала Ришелье, а «рядом с этой крупной, тяжеловесной фигурой – мелкая фигура Расина. Таким великий поэт был в молодости и лишь потом стал громоздким – и телом, и чувствами: именно такие чувства были необходимы ему для создания „Андромахи“ и „Федры“».

Здесь Анри застал избранный кружок из восьми-десяти человек (и среди них «орлеанист» Поль Луи Курье, который будет убит 18 августа 1825 года), они свободно разговаривали абсолютно обо всем: «Я был поражен их здравомыслием, широтой ума и особенно – тактичностью хозяина дома, который незаметно направлял беседу таким образом, чтобы не говорили трое одновременно или, наоборот, не наступали вдруг неловкие паузы в разговоре». И все же, хотя разговор на любые темы здесь шел определенный и открытый, Анри не смог обойтись без резких выпадов, которыми даже умудрился вывести хозяина дома из терпения.

Он, кстати, сам признавал: «Из-за недостатка обхождения и ловкости я раз пять-шесть упускал возможность сделать большую карьеру – политическую, финансовую или литературную». Анри до такой степени не умел быть приятным в обществе, что даже не мог заставить себя поухаживать за некоторыми влиятельными дамами – и тем прибавлял их к списку своих врагов. Что поделаешь, таков уж он есть – ярый антиконформист, лакомый до парадоксов! Но, как бы то ни было, светская жизнь начинает понемногу заполнять его время «не то чтобы чем-то приятным, но, по крайней мере, чем-то, что становится между мною и последним предметом моего обожания».

В Париже большим его увлечением остается опера-буфф, которой он уделяет не менее трех вечеров в неделю. Волна «россинизма», которая захлестнула Европу в 1820-е годы и которую Анри застал еще в Милане, не миновала и Париж: Итальянская опера здесь также включила в свой репертуар творения этого композитора. Джудитта Паста, триумфально выступавшая в «Танкреде» и «Отелло», способствовала его широкому признанию и сама еще при жизни стала легендой итальянской романтической оперы. Ее голос неподражаемого тембра, точность и сила драматического исполнения приводили Анри в восторг: «В моем представлении, в ней не было никаких пороков, никаких недостатков; это был характер простой, цельный, правдивый, естественный; это был самый большой трагический талант, который я когда-либо знал». Он ценил в ней чистый трагизм – совершенный, без всяких примесей, ее драматический дар с блеском довершали великолепные вокальные данные, так что «слух углублял силу чувств, создаваемых зрением».

В салоне «дивы» Джудитты – на втором этаже отеля Лилуа на улице Ришелье, 63 – каждый вечер собирались наиболее горячие ее поклонники; здесь же встречались друг с другом и все миланцы, находящиеся в Париже. Анри чувствовал себя здесь как дома, хотя ему случалось вздрагивать, если кто-то упоминал вдруг имя Матильды Дембовски. Здесь он познакомился с лондонским адвокатом Саттоном Шарпом и неаполитанским адвокатом Доменико Фиоре, который нашел убежище во Франции после падения эфемерной итальянской республики 1799 года. И в какое бы время ни совершались выходы Анри в свет, он неизменно заканчивал свои вечера – иной раз это было уже далеко за полночь – у «La Giuditta», играя в фараон: «Эти вечера составили целую эпоху в моей жизни». Их добрые отношения вызывали порицание в свете: «У нас самая порядочная женщина, которой совершенно чужда мысль о какой-либо непристойности, не прощает даже мысли о связи с актрисой». В салоне на улице Анжу – «который все же был наиболее уважаемым мною обществом» – его тоже осуждали за эту открытую связь, пусть и вполне невинную. Причем все – начиная с самого старого философа.

Для удобства Анри снял комнату на третьем этаже того же отеля Лилуа. Соседнюю комнату снимал композитор Александр Мишруа, которого он характеризовал как «холодную душу»: «Он выучил музыку, как ученый Академии письменности выучил – или сделал вид, что выучил, – персидский язык. Он научился любить музыку кусками; главное достоинство для него – в точности звука, в правильности музыкальной фразы. А по-моему, главное достоинство – в экспрессии».

Слывя фаворитом и наперсником «дивы», Анри не позволял никому резких выпадов по этому поводу. Тем более не должна была вся эта светская возня быть помехой его работе. В январе 1822 года он опубликовал свою первую статью – о Россини – под псевдонимом Альцест в английском журнале «Paris Monthly Magazine», с которым ему предстояло сотрудничать более года. В следующем месяце он вынашивает идею издания собственной литературной газеты «Аристарх» и даже набрасывает соответствующий проект, но воплотить его в жизнь ему не удастся. 6 мая он подписал договор об издании своего трактата «О любви» с Пьером Монжи-старшим – книгоиздателем с бульвара Пуассон, 18, с которым его познакомил Эдуард Эдвардс. В июне и июле он правит гранки «О любви» сначала в Монморанси, где снял комнату, а затем – в парке графини Беньо в Бонней-сюр-Марн. Именно здесь, по всей вероятности, он в первый раз за последние несколько лет вновь встретился с Клементиной Куриаль, дочерью своей хозяйки-графини, и на сей раз уделил ей больше внимания, чем в прошлом.

17 августа «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет трактата «О любви» – того же автора, что и «История итальянской живописи» и «Жизнеописание Гайдна, Моцарта и Метастазио». 1 ноября Анри вступил в сотрудничество с «New Monthly Magazine». Затем пишет статьи для «London Magazine» и «Athenaeum». Эти публикации позволяют ему не только решить свои денежные затруднения, но и дать читателям по ту сторону Ла-Манша достоверную картину литературной и политической жизни Франции эпохи Реставрации. Таким образом, Бейль-журналист успешно предшествовал Стендалю-романисту. И хотя он пишет в своих тетрадях: «Париж мне нравится, но не увлекает» – столица Франции уже не внушает ему столь горького разочарования, как это было сразу по возвращении в нее.

31 июля 1822 года английская труппа давала «Отелло» Шекспира в театре «Порт-Сен-Мартен». Этот старинный драматург елизаветинских времен был вообще мало известен парижской публике, да и англофобия военных лет была еще жива в ее сознании – в результате во время представления стал раздаваться шум недовольства, и освистанные комедианты вынуждены были сократить представление, опустив часть пьесы. В октябре Анри опубликовал в «Paris Monthly Review» статью, в которой высказал свое возмущение таким поведением публики. Шесть месяцев спустя он закончил написание первой книги «Расин и Шекспир», и начальной главой в ней стала уже упомянутая статья.

Литературная перепалка

Анри Бейль принялся за написание «Жизни Россини», когда «Издательская газета» 8 марта 1823 года сообщила о выходе в свет книги «Расин и Шекспир» – автора г-на де Стендаля. Это было первое выступление против законов классицизма во Франции: автор порицал существовавшую в литературе жесткую систему правил. За кем нужно следовать – за Расином или за Шекспиром? Какому принципу отдавать предпочтение – эпическому или драматическому? Речь шла не о том, чтобы предать огню всю культуру прошлого, но о том, чтобы создавать пьесы, способные вызвать интерес современной публики – публики 1823 года. Великолепие размеренного александрийского стиха пора было сменить живым эмоциональным языком. «Романтизм – это искусство создавать литературные произведения, которые, при современном состоянии обычаев и верований, могут вызвать наибольший отклик у публики. Классицизм же, напротив, это литературное направление, которое доставляло удовольствие нашим прапрадедам. <…> Я не решусь заявить, что Расин был романтиком: в его изображении чувства маркиза эпохи Людовика XIV пронизаны исключительной сдержанностью, которая была тогда в моде, так что он или какой-либо иной аристократ в 1670 году даже в приливе самой нежной отцовской любви обращался к сыну не иначе как „месье“… <…> Шекспир был романтиком, потому что еще в 1590 году живописал английской публике сначала кровавые катастрофы, вызванные внутренними распрями, а затем, чтобы дать ей передохнуть от этих печальных зрелищ, услаждал картинами тончайших движений сердца и нюансов страстей».

Анри Бейль перерос свои же идеи, которыми были вдохновлены его ранние произведения. В «Расине и Шекспире» он представил читателю свои рассуждения – литературные и личные, которые свидетельствуют уже о зрелости мышления. Спустя 12 дней поэт и дипломат Альфонс де Ламартин написал Адольфу де Маресту: «Я прочел с величайшим удовольствием произведение г-на Бейля. Он высказал то, что давно было у всех на языке. Он сделал ясным и осязаемым то, что до сих пор лишь смутно бродило во всех честных умах. Остается пожелать, чтобы он воплотил свои идеи, чтобы он первым создал нечто вроде кода для современной литературы. <…> Я хотел бы еще, чтобы г-н Бейль разъяснил людям, тугим на ухо, что наш век не претендует на романтический образ самовыражения, то есть что мы якобы обязаны писать иначе, чем те, кто хорошо писал до нас, – просто иное время несет с собой иные идеи. Ему следовало бы сделать уступку: литература должна быть классической по форме и романтической по мыслям – на мой взгляд, это именно то, что нужно».

Позднее Шарль Огюстен Сент-Бёв назовет Стендаля «гусаром», «уланом» и «легкой конницей авангарда, которая гонит врага вплоть до самых его укрытий». Теофиль Готье в более поздних своих высказываниях будет более сдержан, чем в первоначальных: «Романтическая школа состояла из нескольких адептов – защитников абсолютной реальности в литературе. Если Тальма говорил: „Не надо красивых стихов!“ – то Бейль утверждал: „Не надо стихов вообще“». Среди современников Анри Бейль становится известной личностью, особенно в парижских литературных кругах.

С 21 июня 1821 года – дня его печальной памяти возвращения в Париж – изменилось многое: его воспоминания о Матильде заволоклись дымкой, а сам он упрочил свое положение в обществе. Он сумел восстановить присущую ему остроту работы ума, которой ему так не хватало в Милане; его жизнь целиком посвящена литературной работе; самые блестящие салоны столицы числят его своим почетным гостем; но на представлении «Атали» ему уже скучно… Одним словом, пришло время развлечь себя приятным путешествием, которое он вполне заслужил.

18 октября 1823 года Анри Бейль отправился в Италию. Он везет с собой рекомендательные письма от Бьянки Милези, кузины Матильды Дембовски, – она самого высокого мнения о нем и в этих письмах поручает его заботам своих лучших друзей. Анри проехал Геную, отплыл на «французской фелуке Беппо» в Ливорно и 7 ноября прибыл во Флоренцию. В палаццо Буондермонти, что на площади Санта-Тринита, он посетил знаменитый научно-литературный читальный кабинет Джованни Пьетро Вьессье, которому был рекомендован бельгийским историком Луи Поттером.

15 ноября «Библиографи де ла Франс» сообщила о публикации его книги «Жизнь Россини» в двух томах. Его трактат «О любви» почти не продается, и потому первый настоящий литературный успех пришел к нему именно с этой книгой – исследованием музыкальной эволюции композитора, с которым он лично встречался в Милане; в ней же хвалы, возносимые Джудитте Паста, идут рука об руку с колкостями, которые он говорит в адрес французской музыки. Позднее, в 1832 году, Анри Бейль смело назовет музыку Россини «взбитым кремом и фанфаронадой», но сейчас, хотя и не без некоторой критики в адрес композитора, он написал в начале его биографии: «После смерти Наполеона нашелся еще один человек, о котором постоянно говорят в Москве и Неаполе, в Вене и Лондоне, в Париже и Калькутте. Слава этого человека не знает других границ, кроме границ самого цивилизованного мира, – а ему всего тридцать два года!»

В декабре Анри прибыл в Рим и нашел там себе блестящую компанию. Это были Этьен Делеклюз, историк и писатель Жан Жак Ампер, сын ученого Андре Мари Ампера, журналист и будущий политический деятель Проспер Дювержье де Оранн. Он и сам уже достаточно известен, так что одиночество ему не грозит: «Друзей у меня – хоть косой коси…» Он обедает с композитором Саверио Меркаданте – это «маленький молодой человек с умным лицом; у него есть свой стиль – это уже много для молодого человека»; он относит Розамунду Пизарони к разряду первостатейных певиц: «…это великолепное контральто, которое с легкостью преодолевает все трудности и которое, временами как бы впадая в гнев, придает движение всему сценическому действию»; он даже имеет смелость объявить Гаэтано Доницетти (тот имеет настоящий успех со своей «Zoraide di Granata», но по-прежнему остается в тени Россини) «начисто лишенным таланта».

Визиты, разнообразные прогулки, светские вечера… Иногда «известный господин Бейль» так устает, что ложится спать, «вместо того чтобы пойти на раут к господину послу Австрии». При этом он пишет: «Самыми приятными в моем путешествии были три дня на островах Борромео и переезд из Генуи в Ливорно. Самые тяжелые дни – в середине декабря в Риме, с его сирокко и вонючей грязью». В Париж он вернулся в начале марта 1824 года, посетив проездом Болонью, Парму, Женеву и Лион.

По возвращении Анри – «г-н Стендаль» – принялся за переписывание своей книги «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году»; он также усердно работает над вторым своим памфлетом – «Расин и Шекспир № 2, или Ответ на манифест против романтизма, произнесенный г-ном Оже на торжественном заседании Университета». Речь этого академика была тогда одобрена всеми государственными учреждениями – от газет до Университета, и Анри воспользовался этой возможностью, чтобы дать отповедь и королевской власти, и патриархам от литературы: «Пять или шесть месяцев назад Французская академия, шествуя размеренным ходом, почти незаметно, невозмутимо вершила свою неторопливую работу по составлению словаря. Все в ней мирно спало – бодрствовал только постоянный секретарь и референт Оже, но вдруг, по счастью, было произнесено фатальное слово „романтизм“. Это возмутительное словечко, внесшее в нашу жизнь разлад, сделало свое доброе дело: общая усыпленность сменилась более живыми чувствами. Здесь я представляю себе сцену, как если бы перед великим инквизитором Торквемадой, в окружении судей и прочих отцов-инквизиторов, был приведен вдруг Лютер или Кальвин (случай исключительно благоприятный для распространения полезных доктрин). И тогда на лицах всех суровых судей – хотя и разных – прочиталась бы одна и та же мысль: „Какой самой мучительной казни можно его подвергнуть?“».

Анри Бейлю с его бесподобным остроумием удалось защитить от враждебных нападок своих единомышленников-романтиков – «этих разнузданных новаторов, которые в безумии своем надеются, что в наши дни будет позволено наконец-то (или не дай бог?) создавать произведения более интересные или хотя бы менее скучные, чем произведения самих господ из Академии».

«Расин и Шекспир № 2» был издан в марте 1825 года у «Дюпона и Рореля» – книгоиздателей с набережной Августинов. Виктор Жакемон, который прочел книгу, как только она поступила в продажу, не скупился на похвалы: «Вы нам говорили, что пишете памфлет, а Артус Бертран скажет, что Вы написали брошюру. По моему мнению, это ни то ни другое. Это лучше, чем они вместе взятые: по величине – как брошюра, а по остроумию – как памфлет». «Расин и Шекспир № 2» принес Анри Бейлю бесспорный успех.