Текст книги "Стендаль"

Автор книги: Сандрин Филлипетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Он еще раз возвращается к своему «Летелье», одновременно работает над романом «Красное и черное», новеллами «Сундук и привидение» и «Фильтр» – и в результате чувствует «нервное переутомление».

23 января 1830 года уже известный литератор Анри Бейль в первый раз встретился с Сент-Бёвом и Виктором Гюго у Проспера Мериме. Сент-Бёву он напишет, по прочтении его «Утешений»: «Я полагаю, что Ваше литературное призвание очень велико, но в Ваших стихах я нахожу некоторую излишнюю аффектацию. Мне бы хотелось, чтобы они более походили на стихи Лафонтена. Вы слишком много говорите о величии». Анри не научился и никогда не научится говорить пустые комплименты. Самолюбивый Сент-Бёв, автор известных «Бесед по понедельникам», еще припомнит ему это.

27 января «нервное переутомление» было развеяно: в жизнь Анри свежим ветром внезапно ворвалась любовь – оттуда, откуда он ее совсем не ждал. Она пришла в лице Джулии Риньери, которая сделала ему неожиданное признание в любви. «Но мой здравый смысл подсказал мне замечательный ответ: „Я полюблю Вас через два месяца, когда буду уверенв Вашей любви“». События развивались стремительно, и по горячим следам он записал, что 3 февраля она повторила свое признание: «Стоя перед ним и обнимая его голову – „я сама хорошо знаю, что ты стар и уродлив“, – она поцеловала его». 22 марта они стали любовниками. В этом промежутке времени Анри получил известие о смерти своего дяди Ромена Ганьона, случившейся 29 января, и дописал свою «Мину де Вангель». Любовь Джулии оказалась для него благотворной: «Я был совершенно счастлив. Наверное, это слишком сильно сказано – во всяком случае, почти совершенно счастлив в 1830 году, когда писал свое „Красное и черное“».

25 февраля Анри присутствовал на первом представлении драмы Виктора Гюго «Эрнани». Гюго отказал Мериме в том, чтобы предоставить ложи на это представление его друзьям, и Мериме выкупил места на балконе. Возле оркестровой ямы молодые романтики под предводительством Теофиля Готье взялись грудью отстаивать пьесу против нападок буржуазной публики, защищавшей классические традиции. Так завязалась знаменитая «битва» вокруг «Эрнани». Анри позднее даже поссорился с Виржини Ансело, обвиняя ее в том, что она заняла позицию против этой пьесы, хотя она это отрицала. Но он нигде не упомянул ни об этом легендарном для театра событии, ни о знаменитой театральной войне, которая каждый вечер выливалась в настоящее побоище. Он только написал своей приятельнице Жюли Гольтье, просто Жюли, – одной из сестер Ружье де ла Бержери: «Шампанское и „Эрнани“ мне не пошли». Однако в своих дневниках он отметил в связи с этим: «Ханжество и скука высшего общества. Здесь не отказывают себе в удовольствиях, только если они удовлетворяют их тщеславие. Обычно думают, что скука – это беда, которая приходит из внешнего мира. Им не хватает ума понять, что скука происходит изнутри – от ограничений, навязываемых собственным крайним тщеславием. Эти люди большого света посещают по две оперы ежедневно, но прошло уже 18 представлений „Эрнани“, а они умудрились так и не посмотреть эту пьесу». Мир салонов нагоняет на него скуку, и он охвачен жестоким чувством бессилия перед его недоброжелательством: «Самые мягкие люди, будучи знакомы со мной полгода, не пожалели бы шести франков, чтобы увидеть, как я свалюсь в яму, полную грязи, перед тем как войти в их салон».

8 апреля Анри Бейль – Стендаль – подписал договор с книгоиздателем Альфонсом Левавассером о публикации романа «Красное и черное», которому он сначала предполагал дать название «Жюльен». «Ла ревю де Пари» в своем майском выпуске напечатал новеллу «Сундук и привидение», в июне он же напечатал «Любовный напиток».

25 июля Карл X подписал четыре ордонанса, которые и ускорили его падение. Первый ордонанс ограничивал свободу прессы, второй объявлял роспуск палаты депутатов, третий объявлял созыв избирательных коллегий, четвертый вносил изменения в избирательную систему. Оппозиция сразу же сделала заявление о государственном перевороте, восстали журналисты с Адольфом Тьером и Шарлем де Ремюза во главе, а два дня спустя без разрешения вышли четыре оппозиционные газеты. Были конфискованы газетные выпуски, выданы многочисленные мандаты на аресты. Протест нарастал – это было начало восстания. В простонародных кварталах начали выворачивать из мостовых булыжники и строить баррикады. Толпа с трехцветными знаменами в руках захватила центр Парижа. Начались яростные стычки с войсками генерала Мармона. 29 июля город оказался в руках восставших. Войска разошлись, Лафайет был поставлен во главе Национальной гвардии, вожди либеральной оппозиции Жак Лаффит и Казимир Перье расположились в Отель-де-Вилль. На следующий день злополучные ордонансы были отменены.

Анри наблюдал эти события вблизи: «Я был в восторге от этих июльских дней. Я наблюдал перестрелку из-за колонн „Комеди Франсез“ – с этой стороны было вполне безопасно». Он комментировал в письме Саттону Шарпу: «…28 июля в уличной толпе на сотню человек без курток и чулок приходился лишь один прилично одетый человек. Последняя каналья чувствовала себя исполненной героизма и самого высокого благородства после сражения». «Три победных дня» положили конец Реставрации. 2 августа Карл X объявил о своем отречении. Со следующего же дня Анри начинает осаждать префектуру.

9 августа герцог Орлеанский из младшей ветви Бурбонов нарекает себя Луи Филиппом I, королем Франции. В историю входит Июльская монархия: это победа буржуазного сословия над «благородной» кастой и конец альянса трона с церковью. 11 августа было образовано новое правительство, и Анри сразу же обратился к графу Моле, который только что был назначен министром иностранных дел, с просьбой предоставить ему место генерального консула в Неаполе, Генуе или Ливорно. Его ходатайство поддержали Сара Ньютон, супруга Виктора Дестута де Траси, сына философа, и его друг Доменико Фиори, близкий к министру. Падение режима Реставрации оказалось благоприятным для Анри Бейля: ордонансом от 25 сентября 1830 года он был назначен консулом в Триест. В письме графа Моле говорилось: «…Нужды службы требуют… чтобы Вы заступили на свой пост как можно быстрее, и я предписываю Вам отправиться туда немедленно. <…> Я посылаю извещение о Вашем назначении в посольство Франции в Вене. Г-н Швебель, уполномоченный нашего Короля в этой столице, получит экзекватуру австрийского правительства и передаст Вам этот документ непосредственно в Триесте». 6 ноября Анри сделал предложение Джулии Риньери, получил витиеватый отказ от Даниэлло Берлингьери, приемного отца молодой женщины, и после этого отбыл на австрийскую территорию.

13 ноября «Журналь де ла либрери» сообщил о выходе в свет романа «Красное и черное. Хроники XIX века» г-на Стендаля. В сообщении было отмечено, что это психологический роман, но в то же время и политическая хроника и что он «претендует на описание Франции, какая она есть в 1830 году». Из-за «Красного и черного» прольется много чернил. Сюжет роман был построен на подлинной истории судебного процесса над Антуаном Берте, но писатель позволил себе пойти гораздо дальше – он дал сатиру на учреждения и нравы своего времени, и это оскорбило читателей. Его стилистические приемы, весьма оригинальные для того времени, обескуражили многих читателей: слишком уж велик был ужас автора «перед длинными торжественными фразами властителей умов 1830 года», этим ужасом перед велеречивостью и объяснялись особенности стендалевского стиля – «краткость, отрывистость, импульсивность, жесткость». Жюльен Сорель, это «дитя века», восстал против несправедливого общества, не отступив даже перед гильотиной, – и не понравился публике. Автора упрекали за открытость высказанных им суждений, за этот его хищный персонаж, циничный и аморальный, – репутация Сореля сразу установилась именно такой. И тогда же, в день выхода в свет «Красного и черного» Стендаля, жизнь Анри Бейля сделала крутой поворот: он угодил в административную колею.

КОНСУЛЬСКИЕ ГОДЫ. 1830–1842

Изгнание из Триеста

Невезение новоявленного консула началось в Милане: его паспорт был задержан Генеральной дирекцией полиции, несмотря на то что он благоразумно не стал визировать его перед своим отбытием из Франции, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания. Хотя он и старался обойти стороной ломбардскую столицу, его приезд в Италию не остался незамеченным: Анри Бейль по-прежнему был персоной нон грата на австрийской территории. Официальные лица в Вене, которые еще хорошо помнили злокозненный характер его писаний, были настроены к нему крайне враждебно. Только вмешательство барона Денуа, генерального консула Франции в Милане, позволило этому «нежелательному лицу» продолжить свой путь, не будучи сразу категорически отвергнутым.

«Странное зрелище: небо над морем справа – какая-то неимоверная глубина. Огни. Триест!» Это был главный город всей итальянской торговли – с девятью сотнями кораблей и внушительным каботажем. Анри отметил, что Триест – очень активный город и что в нем «уличные мостовые самые красивые в Европе».

25 ноября Анри Бейль был готов принять руководство своим консульством. Но он еще не получил официального разрешения приступить к своим обязанностям и должен был ждать подтверждения от австрийского правительства. И вот 4 декабря «Журналь де деба» сообщил о запретительной мере, которая была принята против кандидатуры Бейля князем Клеменсом де Меттернихом: ему было отказано в экзекватуре. В Париже раздались голоса протеста. До самого заинтересованного лица эта новость дошла только через десять дней. Его судьба отныне находилась в руках генерала Мэзона – нового посла Франции в Вене. Предполагаемому консулу следовало проявить терпение. Он ведет себя умеренно и осторожно, но умирает от холода и скуки: дует сильный борей, а город слишком тих для него. Большой театр и два салона, в которых он принят, удовлетворяют его тем менее, что он чувствует себя здесь проезжим. Ему оставалось довольствоваться лишь письменным общением – причем письма приходили с задержкой и вскрытыми. Солидные французские газеты сюда вообще не приходили, и он вынужден был черпать новости из бульварных листков. Поскольку читать было нечего, он сделал набросок плутовского рассказа «Еврей», но ему отчаянно не хватало вдохновения – похоже, дух творчества, владевший им во время написания «Красного и черного», уже иссяк. Играло свою роль и то, что отныне он мог писать лишь для собственного удовольствия: ему не было нужды публиковаться, чтобы зарабатывать деньги на жизнь, и потому не было необходимости заканчивать рукописи, потому все последующие годы его консульства будут отмечены длинной чередой едва начатых набросков и неоконченных рассказов.

Первое время его жизнь за границей была полна разочарований: «На всей моей жизни лежит отпечаток моего обеда: мой высокий ранг предполагает, что я должен обедать в одиночестве. Это первая незадача. Вторая: мне подают двенадцать блюд. Это огромный каплун – его невозможно разрезать даже великолепным английским стальным ножом, который стоит здесь дешевле, чем в Лондоне. Это превосходная морская рыба, которую только забыли приготовить, – так принято в этой стране. Это бекас, застреленный накануне: его сочли бы сгнившим, если бы он пролежал два дня. Мой рисовый суп – это семь-восемь чесночных колбасок, которые сварили с рисом, и т. п. и т. д… Я отравлен до такой степени, что вынужден спасаться, употребляя яйца всмятку. Я сделал это полезное открытие восемь дней назад и очень им горжусь».

20 января, не выдержав, он отправился паровым пакетботом в Венецию и вернулся оттуда только 19 февраля. В Блистательной было полно просвещенных салонов, в которых вращалось немало его старинных знакомых; здесь он имел всего вдоволь, и Софи Дювосель рекомендовала его графине д’Альбрицци – у нее собирался весьма изысканный космополитический кружок. Все более подозрительный в глазах властей, кандидат в консулы здесь тоже оказался под пристальным наблюдением, и его малейшие перемещения отмечались полицией.

11 февраля министр иностранных дел решил судьбу Анри Бейля: «Желая обеспечить присутствие нашего консула в Чивитавеккье и будучи осведомлены об образованности, честности, усердии и верности своему долгу г-на Мари Анри Бейля, мы избрали его для исполнения вышеозначенных обязанностей». Его «голгофа» в Триесте завершилась, но эта начальственная милость кажется ему жестокостью: ведь Чивитавеккья – «это ужасная дыра». Ну что ж, если хочешь иметь верные доходы – надо расплачиваться своей свободой. Несмотря на то что сумма его жалованья теперь значительно уменьшена – перемена места назначения обернулась потерей пяти тысяч франков, – хлеб насущный ему теперь обеспечен. Он сразу написал графу д’Аргу: «По крайней мере, у консула, живущего в Чивитавеккье, всегда есть возможность посетить Рим». Он не собирался обманывать или притворяться, прекрасно зная заранее, что в полном соответствии с собственной философией – «бейлизмом» – не сможет усидеть на месте всего в 14 лье от столицы Латиума и ее музеев. А пока он ждет в Триесте прибытия своего преемника – это лицо, близкое к Лафайету, тоже снискавшее немилость австрийского правительства за активное участие в июльских событиях. Покинув Триест 31 марта, Анри Бейль прибыл к месту назначения 17 апреля: явно не торопясь к месту службы, он «заглянул по дороге» в Венецию, Падую, Феррару, Болонью и Флоренцию.

Тем временем ненависть к австрийскому абсолютистскому режиму росла, и вскоре весь север Италии был охвачен волнениями. Анри использовал свой проезд по бунтующим территориям, чтобы регулярно отсылать начальству соответствующие доклады о настроениях в обществе. Надеялся ли он таким образом войти в милость к администрации Луи Филиппа? Его политические депеши произвели самое дурное впечатление в министерских кабинетах – до такой степени, что Софи Дювосель поторопилась призвать его к осторожности: «Во имя неба, будьте благоразумны и не пишите ничего о флорентийских делах, в которые Вам не положено совать нос. Вам достаточно указать, сколько флотов заходит в Чивитавеккью, сколько кораблей оттуда выходит, остальное Вас не касается! Вы намерены когда-нибудь исправиться? <…> Я хотела бы только – и это в Ваших интересах, – чтобы Вы были разумны, сдержанны, одним словом – более дипломатичны, хотя бы не со мной, если уж Вам так хочется, но с другими! Пишите только Вашим друзьям и занимайтесь только тем, что входит непосредственно в Ваши обязанности».

Мрамор Рима – вместо папской гавани

Вскоре Анри Бейль получил экзекватуру от кардинала Бернетти, который хотя и был сильно предубежден против него, но не желал дипломатических осложнений. Новый консул Чивитавеккьи тут же направил директивы тринадцати вице-консулам и их агентам, находящимся в его ведении, – он призывает их к максимальной точности в политических сообщениях: «В случае, если у вас есть для меня сообщения в этом роде, я обязываю вас четко подразделять их на три вида: 1) то, что вы видели сами 2) то, о чем говорится между разумными людьми 3) городские слухи, проще говоря – сплетни. Мы убедились во время последних волнений, как искажаются сведения, переходя из уст в уста. Нужно, чтобы Е. С. [его сиятельство] г-н министр иностранных дел по поводу каждого события получал верное сообщение от того агента, который ближе всего к месту события». Анри Бейль использует навыки и привычку к дисциплине, усвоенные им в годы своего интендантства времен Империи. Полный решимости явить безупречную добросовестность, он выполняет свои обязанности со рвением.

На первое время он расположился в комнатах, которые были предоставлены ему в трактире «Кампана», но вскоре переселился на второй этаж дома Бенедетти на площади Кампо Орсино, с видом на море, и заказал пересылку сюда своих книг, рукописей и любимого кресла, обитого черной кожей.

Его вечернее времяпрепровождение в Чивитавеккье оказалось совсем не похожим на миланские развлечения. Это был маленький городок с семью с половиной тысячами жителей, из которых четыре тысячи были рыбаки и поденщики. Единственный порт папских земель, Чивитавеккья не имела ничего, даже отдаленно напоминавшего светское общество: «Эта дыра еще более уродлива, чем Сен-Клу. Возможно, потому, что папа, говорят, совсем разорен».

Анри подружился с антикваром Донато Буччи, который «занимается раскопками – извлекает из земли этрусские или греческие вазы и исследует погребения», а также с археологом Пьетро Манци – оба они откровенные либералы. Папская администрация, которая злобно косилась на занятие должности консула этим писателем, явным безбожником, сильно встревожилась по этому поводу. Враждебность к церкви, замеченная еще в давнишних писаниях этого подозрительного лица, побуждает святых отцов подозревать в нем опасного агента-провокатора: «…Сведения о подчеркнуто либеральных убеждениях Анри Бейля не являются пустыми измышлениями. Он высказывает их во всех своих речах и разговорах с известными людьми, чтобы приобщить их к новым веяниям…» Малейшие его слова и поступки оказываются под надзором, и он вынужден удвоить осторожность в своей переписке. В частности, его почерк неслучайно становится все менее разборчивым.

Анри уже успел съездить в Рим и найти там себе союзника в лице посла Франции Луи де Бопуаля, графа Сент-Олера, который принял его у себя во дворце Колонна вместе с директором Французской академии в Риме Орасом Верне. Проспер Мериме заверил своего друга Анри в благожелательности этого нового его покровителя, но при этом не скупился на советы: «…Во время обеда не пользуйтесь этой портативной гильотиной, которой вы обычно колете сахар, перед тем как положить его кусочки в кофе». Время парижских свобод миновало, и теперь убежденный либерал Бейль должен был постоянно жить с оглядкой.

Публикация «Красного и черного» вызвала множество откликов, но автор снисходил до защиты своего произведения только в небольшом кругу близких друзей, среди которых Сара Ньютон де Траси, Софи Дювосель, Альберта де Рюбампре, Марест и Мериме. В Чивитавеккье же вступать в споры было вообще не с кем. Альфонс Левавассер признался ему, что затрудняется свести воедино разнообразные отзывы о романе, критические и хвалебные, которые он слышит в Париже, но сообщил, «что язык „Красного и черного“ одобрен всеми без исключения – он приводит в восторг и отчаяние людей с претензиями на писательство; что все наблюдения верны и изложены так сильно и точно, что восхищают как литературных знаменитостей, так и людей самого грубого или пресыщенного вкуса. <…> К этому Ваш издатель присоединяет свое личное мнение: что успех был огромен, весь тираж распродан, что он просит Вас написать еще один роман и что сама публика– обратите на это внимание, месье, – говорит его устами». В других условиях «г-н Стендаль» сразу же взял бы в работу какую-нибудь начатую рукопись, но здесь, в Чивитавеккье, в одиночестве и подавленном настроении, он не откликнулся на этот призыв.

Прошел всего лишь месяц, а тоска, которой он так боялся, уже настигла его: мелочи торгового дела и вопросы навигации не могли надолго занять его ум: «Самая дрянная книжонка за пятнадцать су, которую бросают на набережной, была бы драгоценностью для меня в этом африканском углу». Тоскующий чиновник заболел. Ему были наложены нарывные пластыри: один на грудь, другой на бедро, и он некоторое время даже не мог ходить.

Когда Лизимак Тавернье, помощник хранителя печати в консульстве, к тому же либерал, предложил консулу свои услуги, тот сразу согласился, несмотря на предостережения барона де Во, своего предшественника. Надеясь на выгоду, которую он мог извлечь из данной ситуации – проще говоря, иметь возможность удирать отсюда, – он решил способствовать продвижению своего подчиненного. Между ними был заключен молчаливый союз. Типичный карьерист, надеющийся на быстрое повышение по службе, Лизимак Тавернье будет тянуть на себе ярмо консульских забот, тогда как его начальник займется более благородными делами. На тот момент у Анри Бейля оставалось только одно кредо: нет такого падения, за которым не следует подъем.

Он еще не долечился, но прописанный ему опиум снял боли, и он едет выздоравливать в Альбано, на берег озера. Он читает там Тита Ливия и находит, что тот чрезмерно превозносит сенат, но больше всего наслаждается свежестью и покоем.

30 июля, все еще слабый, Анри Бейль расположился на квартире в Риме, в районе площади Испании, вместе с женевским художником Абрахамом Константеном, с которым познакомился еще во времена Реставрации у барона Жерара. 9 августа он написал своему заместителю: «В четверг я еду в Сиену и проведу там двенадцать дней. Не говорите никому об этом маленьком путешествии». Анри Бейль, как и прежде, считает излишним просить разрешения на отсутствие у своего начальства. Три дня спустя он уже был в Сиене.

Все время с 17 августа по 11 сентября консул провел во Флоренции, где опять усердно посещал кабинет Вьессье. Он возвратился к своим обязанностям в Чивитавеккье во второй половине сентября, – но служба не помешала ему написать новеллу «Сан-Франческо-а-Рипа». Желая знать обо всем, что происходит во Франции, он жалуется на нерегулярность, с которой получает газеты: «Эти задержки, которые не столь важны для частного лица, весьма значительны для официального лица, которое должно быть в курсе того, что происходит у него на родине…»

Вскоре он опять едет в Рим и там вместе со своим другом Константеном любуется красотами – античными и современными. Если он лишен здесь музыкальных удовольствий (Рим для него – немузыкальный город), по крайней мере, здесь есть доступ к другим видам искусства. В декабре они вместе переезжают в центр города, в палаццо Кавальери, рядом с театром «Арджентина».

Таким образом, консул Бейль гораздо больше времени проводит за пределами Чивитавеккьи, чем на своем консульском месте. Его мало беспокоят подозрительное раболепие его «заместителя» и оплошности в работе, которые тот допускает, лишь бы сам он мог беспрепятственно наслаждаться своей вновь обретенной свободой.

Итак, консул продолжал путешествовать в свое удовольствие. 28 декабря он сопровождал Адриена Жюссье в Неаполь и наблюдал там поток лавы шириной восемь-десять футов, излившийся при извержении Везувия: «За минуту лава выливается на два туаза (старинная французская мера длины, 1 туаз =1,949 метра. – Прим. пер.);за все извержение она выливается на шестьсот-семьсот туазов. Если бы так продолжалось постоянно, то она угрожала бы даже Резине,но выбросы всегда через некоторое время прекращаются. В кратере находится „сахарная голова“, которая каждые пять минут выбрасывает раскаленные камни. Г-н де Жюссье захотел добраться туда и превеликолепно ободрал себе руки и лодыжки, пробираясь по ровному месту, усеянному твердыми кусками лавы, которые крошатся под ногами. Подъем ужасен – это тысяча футов пепла, и склон идет круто вверх – не менее чем под сорок пять градусов».

Он восхищается мозаикой «Битва Александра», которая несколько месяцев назад была найдена и расчищена в Помпеях, покупает мраморную голову – предположительно изображающую Тиберия, и находит Неаполь «более шумным и крикливым, чем всегда. Он являет собой ужасающий контраст с Толедо, более оживленным даже, чем улица Вивьен (здесь не столько проходят,сколько стоят),и с мрачным Римом».

В Рим консул вернулся 22 января 1832 года, а в свою Чивитавеккью – только 14 февраля. Кочевой образ жизни оказался приятным способом примириться с пребыванием в административном аду. Но он, похоже, забросил даже слабые попытки вернуться к литературному творчеству.