Текст книги "Стендаль"

Автор книги: Сандрин Филлипетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

22 августа Анри Бейль заступил на должность инспектора бухгалтерии Службы движимости и недвижимости Империи. Прежде чем приступить к своим обязанностям, он успел еще посетить первое представление сатиры-диалога Этьенна «Два зятя», насладиться «Юными годами Вильгельма Мейстера» Гёте, серьезно поразмыслить над литературными проблемами и написать завещание, в котором обязывал своих друзей Фора, Крозе и Ламбера употребить его средства на учреждение ежегодной литературной премии.

Как только он расположился в своем кабинете в отеле Шатле на улице Гренель, 121 (там жил теперь и Пьер Дарю со своим семейством), у него сразу же не стало времени на осуществление личных планов и даже на столичные удовольствия, на которые он все же рассчитывал, несмотря на занятость по службе. И дело было не в жестком расписании: «С моими должностными обязанностями можно справиться за сорок часов в месяц», – но Пьер Дарю загружает его работой, не входящей в его обязанности. «А я рассчитывал, что в этот зимний сезон мои служебные обязанности будут лишь дополнением к моей основной жизни», – записал он, сожалея о своей первоначальной наивности. Его должность не давала ему возможности воспользоваться преимуществами своего нового положения – она была слишком многообразна и поглощала его полностью: «Служба крадет все мое время. Хотя собственно служебные дела отнимают у меня восемь-десять часов в день, я все же не могу толком отдаться своейработе. Мыслительная деятельность, во всяком случае для меня, – это не одежда, которую можно надеть, а затем сбросить. Нужен хотя бы час сосредоточенности, а у меня – только минуты».

Аудитор Бейль посвящает свое рабочее время тщательной генеральной инвентаризации картин, статуй, петрографии и других произведений искусства, содержащихся в музеях и дворцах Империи: он должен контролировать аналогичную работу, проводимую Домиником Виваном Деноном, тогдашним генеральным директором музеев. Он следит также за расходами материалов во дворце Тюильри и прилегающих зданиях, а также во дворцах Фонтенбло, Багатель и Муссо. Он наблюдает за положением дел в Сокровищнице и регулирует административную деятельность в тех областях Голландии, которые были присоединены к Короне 9 июля 1810 года: проверяет документы поставок, производит подсчеты, составляет многочисленные письма и отчеты.

11 октября от военного министра был получен благоприятный ответ на его просьбу: отныне аудитор Бейль не только сохраняет свое воинское звание, но к его жалованью аудитора будет прибавлено жалованье адъюнкта, хотя соответствующие обязанности он уже не исполняет.

Указом от 17 октября Бейль был утвержден в должности инспектора при Генеральном интендантстве Императорского дома. По меньшей мере два раза в год он должен будет инспектировать различные подотчетные объекты и документацию Службы мебели и зданий, присутствовать при приемке новой мебели, вести журнал наблюдений, проверять работу архитекторов, следить за составлением бюджетов и расчетных смет. Съемная меблированная комната, в которой живет молодой человек, уже не соответствует его теперешнему положению аудитора при Государственном совете, и он снимает квартиру – «простую, чистую и благородную, украшенную чудесными гравюрами» – на пятом этаже дома № 3 на углу улиц Нев-де-Люксембург (ныне улица Камбон) и Мон-Табор вместе со своим коллегой Луи Пепеном де Беллислем – «самым прекрасным юношей из всех, кого я когда-либо знал, и самым любезным, если не принимать во внимание некоторую постоянную грусть и излишек светского тона». Дружба между ними крепнет, они вместе ходят по театрам и художественным лавкам.

20 ноября 1810 года аудитор Бейль принес присягу. Изрядно ломанный на колесе военной администрации, он уже не противопоставляет себя имперской машине – ему даже удалось усовершенствовать свой деловой стиль. Он занимает выгодное положение, прекрасно одет (шитый золотом костюм аудитора и шляпа с белыми перьями – «как раз то, что нужно молодому человеку»), получает хорошие деньги, но этого ему мало – он хочет любить и быть любимым. Когда однажды вечером он узнал о гастролях Викторины Мунье в театре «Варьете», то бросился туда сломя голову – и безуспешно пытался узнать ее среди шести молодых женщин, окружавших Эдуарда. Был ли это приступ ностальгии по своей юности? Анри чувствует, что его сердце черствеет: «Я как тот холостяк, которого заставляли жениться. Я не люблю или почти не люблю, и меня не любят. Но такое положение нормально для этого общества: в нем ты смешон, только если не можешь скрыть чувство, которым по-настоящему захвачен. Нужно проявлять жесткость, потому что проявления нежности считаются смешными». Вакантный любовник «целомудрен как черт знает что» и начинает полнеть. Его здоровье, несмотря на временное исчезновение лихорадки, внушает опасения: «Доктор Бель сказал мне, что еще три-четыре горячих мочеиспускания – и я смогу мочиться только с зондом. Мне кажется, что, с тех пор как я стал аудитором, у меня пропал темперамент. Он остался только у меня в голове». Впрочем, в присутствии графини Дарю любовный пыл никогда в нем не угасает.

В салоне Софи Гэ – матери писательницы Дельфины де Жирарден, с которой его познакомил Бел-лист, он встречает мадам Рекамье, эту знаменитую ярую противницу имперского режима: «Она выглядит так, словно извиняется за то, что красива». Теперешнее его положение обязывает – и он часто наносит необходимые визиты вежливости. Потребность стать своим в светском обществе поставила перед ним неожиданную для него самого проблему: он захотел иметь баронский титул. Шерубен избегает ответить прямым отказом на настойчивые просьбы своего наследника выделить ему майоратное владение, он тянет с ответом, надеясь, что со временем неумеренные претензии его «старшего» поутихнут. Его собственное финансовое положение было далеко не цветущим – в противоположность тому, каким его воображал себе Анри. Во всяком случае, Шерубен не был готов к тому, чтобы отписать ему часть своих владений.

Анри завершил 1810 год еще одним посещением божественной «Женитьбы Фигаро» – он сравнивал разные ее интерпретации. Год 1811-й начался для него спектаклем «Ла Молинара» – оперой Джованни Паизиелло, соперника Чимарозы в жанре оперы-буфф, но он аттестовал эту оперу как «музыкально бедную». Он также констатирует, что отныне не склонен заниматься развитием в себе еще каких-либо способностей. Его страсть к музыке остается неизменной, но он не чувствует в себе расположения выучить самому и сыграть на пианино хотя бы одну из арий: «Такая настроенность проистекает из моей превосходящей любви к словесному искусству, а следовательно, и к работе мысли, посредством которой я могу в нем совершенствоваться». Наконец-то литература взяла верх над всеми другими его увлечениями. Даже танцы, которым он ранее уделял много внимания, уходят в прошлое. Все подобного рода занятия остались в какой-то другой жизни.

Начиная с 29 января 1811 года певица и музыкантша Анжелина Берейтер, которая с 1809 года состоит в труппе оперы-буфф Итальянского театра «seconda е terza donna» (на вторых и третьих ролях), проводит свои вечера в постели Анри. В первый раз он живет вместе с любовницей. Это его первый опыт, и он же будет последним: подобное больше никогда не повторится в его жизни.

Обладая ровным и терпеливым характером, Анжелина ответила наконец на его ухаживания. «Она очень хорошо знает музыку, но судит о ней ложно – под влиянием некоторой грубости нынешней французской музыкальной школы». Он упрекает ее в любви к композиторам, которым, по его мнению, недостает широты, – Анри Монтану Бертону и Этьену Анри Меюлю. Зато она разучивает с ним арии Моцарта и Чимарозы и «пишет, как ангел» – всем этим она искупает свои недостатки. В начале этой связи их ежедневно забрасывали анонимными письмами, но постепенно скандализированное светское общество утихло, и теперь уже ничто не нарушало течения их совместной жизни. Но при этом, отмечает Анри, «мне кажется, что физическое наслаждение с Анжелиной отнимает у меня немалую часть мыслительных способностей».

Эта новая связь нисколько не повлияла на неизменное желание Анри посетить Италию. Один из аудиторов должен был отправиться туда по служебным делам, и Анри дает знать Пьеру Дарю о своем желании поехать в Рим. Весь в мечтах о путешествии, он с восторгом зачитывается рассказами о путешествиях и даже осмеливается противопоставлять «напыщенную претенциозность» «Коринны в Италии» мадам де Сталь – «подлинной простоте» «Путешествия итальянца по Далматии, Греции и Леванту в 1675–1676 годах» Якоба Спона. По этим литературным предпочтениям можно судить, что Бейлю-путешественнику романтическая настроенность более не свойственна.

12 марта аудитор Бейль узнал, что на должность интенданта в Рим назначен Марсиаль Дарю. Он разочарован, так как опасается, что еще один аудитор может оказаться в Риме ненужным: не достаточно ли одного интенданта, чтобы заняться музеями и библиотеками? И он как в воду глядел. Кроме того, старший Дарю держит его по службе в ежовых рукавицах – и ему становится «до тошноты» скучно у кузенов. Что касается баронского титула, то и это дело никак не продвигается.

Слова «бейлист» и «бейлизм» впервые выходят из-под пера Анри Бейля 17 марта 1811 года. Он обозначает ими людей с душой требовательной, но не удрученной – такие люди не становятся желчными от сознания собственной добродетели. Наслаждение порождается сердцем, утверждает он, и поэтому нужно слушать только свое сердце, чтобы правильно и точно познать себя. Такое познание доступно лишь оригинальным натурам, обладающим подлинно независимым умом и значительной энергией воли, и потому бейлизм – удел избранных. Это определение навсегда останется у него неизменным.

Утром 20 марта с боем часов, отсчитывавших десять ударов, молодая чета на улице Нев-де-Люксембург проснулась от пушечного выстрела в Инвалидах. Затаив дыхание, они прислушались. После двадцать второго залпа – этими залпами было возвещено рождение у Наполеона наследника, объявленного королем Рима, – со всех концов понеслись восторженные крики и вся улица задрожала от аплодисментов.

На следующий день после этого события государственной важности коллега и приятель Анри, Пепэн де Беллисль, уезжал в Испанию, «увозя с собой тонкий ум, неизменное благородство и свою постоянную печаль»: он был назначен туда интендантом. Анри старался не показывать своего огорчения этой утратой, но страдал от очередного приступа смертельной тоски. Работы было более чем достаточно: он контролирует распродажу списанных лошадей и карет, составляет отчеты, инспектирует дворец Медон, дабы убедиться, что он готов к приему королевы, проверяет бухгалтерию Музея Наполеона и Музея Французской школы, но в нем растет жажда иной, более живой деятельности. Слухи о возможной войне с Россией усиливаются, и он надеется быть отправленным в действующую армию. А пока среда, в которой он живет, самым неприятным образом возвращает его из сфер идеальных – к низкой действительности.

Да, его ранг открыл ему доступ в общество, и это ему льстит; его неуверенность в себе даже смогла обернуться апломбом – благодаря его служебному положению; его материальное благосостояние неуклонно растет, – Анри Бейль признает все это, но быть послушным придворным ничтожеством не желает. Он хочет занимать достойное место в этом мире, но не хочет подчиняться его законам. Он избегает скучных разговоров, испытывает отвращение ко всем этим противным физиономиям – ко всему, что не имеет отношения к области мысли. Его причудливый ум находит себе своеобразное применение: «…У меня есть один сумасшедший способ развлекать себя: представлять, что меня оскорбляют, чтобы затем придумывать высокомерные и вызывающие ответы и этим как бы раздавать пощечины. Это взращивает во мне преувеличенную чувствительность – как у Альфери, который убивает Эли за выдернутый волос. Мое сумасшествие примерно того же рода».

Будучи принужден к многочисленным светским визитам, он не может сдержаться и дает волю своему характеру, который как раз противится всему, что принято в этом обществе: «Я все более и более нетерпим к человеческой сволочи и бываю доволен, только закрывшись у себя дома и не слыша даже дверного звонка».

17 апреля 1811 года граф Пьер Дарю был назначен государственным секретарем. Чтобы сменить обстановку, Анри уезжает в Руан – это «страшная дыра, хуже Гренобля, полная противоположность какой бы то ни было красоте и величию». Море ему тоже не нравится: «Этот запах гудрона напомнил мне Марсель и Мелани». Компанию ему составили друзья Феликс Фор и Луи Крозе, но и с ними у него возникают серьезные споры, не связанные на сей раз с его собственным уязвленным самолюбием: «У этих господ лишь один недостаток: они не умеют шутить сами, но на шутки иногда обижаются. Я называю это буржуазным тоном». В общем, ничто и никто не заслуживает снисхождения в его глазах.

Платонические ухаживания Анри за супругой кузена Александриной не могли продолжаться бесконечно. Он решил действовать. 31 мая в поместье Бешевиль Пьера Дарю он предпринял откровенную атаку на Александрину. Его страстное признание: «Вы испытываете ко мне лишь дружеские чувства, а я – я страстно люблю вас» – встретило отпор. «Она мне ответила, чтобы я оставил эти мысли, что я должен видеть в ней только кузину и что она испытывает ко мне только дружеские чувства». Вот все и выяснилось – так быстро: «Мне хотелось смеяться, потому что я испытывал яростную потребность заплакать». Его гордость была уязвлена тем, что такие пылкие чувства остались без взаимности. Напрасно прождав в карете, что его станут удерживать, он возвратился в одиннадцать часов вечера в Париж и разбудил Анжелину, жалуясь ей на жизнь: «С этого момента Париж для меня – сплошная тоска». Но, против всякого ожидания, он и после этого отказывается признать себя побежденным.

Поскольку единственным источником удовольствия для него всегда была новизна, Анри начал уставать от своей любовницы: он «у[потребляет] ее с трудом и з[авершает], лишь думая о другой женщине». Он оказался лишен занимавшей его цели – и это сразу сказалось на его самоощущении. Возможно, Пьер Дарю заметил в нем какую-то перемену настроения: 17 августа он предложил кузену-подчиненному взять отпуск. 25 августа Анри заказал место в дилижансе, который отправлялся в Милан через четыре дня, и решил провести вечер в Версале – там он впервые увидел игру знаменитых фонтанов. Он решил не ставить кузена-начальника в известность о своей поездке: «…Я старательно прячусь от господина министра: евнухи всегда раздражены против сластолюбцев. Я уже готов к двум месяцам холода в наших отношениях по моем возвращении. Но это путешествие доставит мне слишком много удовольствия, чтобы от него отказываться. Да и кто знает, что будет с миром через три недели».

Дарю, находившийся с миссией в Голландии, узнал правду гораздо позже.

В начале октября он написал брату Марсиалю, находившемуся в Риме: «Ты сообщаешь мне, что на твое имя приходят письма для Бейля. Он говорил мне всего лишь о нескольких днях отсутствия по делам, и, поскольку он давно себе такого не позволял, я не мог даже представить, что он совершит подобную эскападу, не узнав, удобно ли это и не требуется ли его присутствие в другом месте. Я нахожу неприличным, что он сделал тайну для меня из своего местопребывания. Это еще одно проявление легкомыслия…» Когда же Дарю узнал об истинной причине отъезда Анри в Италию, он и вовсе разразился гневом: «Пусть себе он любит оперу-буфф, но актерки-буфф – это уже дурной тон. Если хочешь продвигаться по жизни и получать должности, предполагающие доверие к человеку, надо вести себя иначе…» Анри надо было всего лишь соблюсти приличия, чтобы не раздражать своего сурового родственника, но он всегда был и всегда будет свободен душой, ведомой лишь чувствами.

Италия – страна мечты

7 сентября, около пяти часов, покончив с формальностями на таможне, Анри добрался до столицы Ломбардии. Его внимание сразу привлек «легкий запах навоза, характерный для улиц этого города. Он более, чем что-либо иное, свидетельствует о том, что я в Милане». Сначала Анри остановился на две ночи в «Альберго дель Поццо», которая была прославлена Карлом Гольдони как одна из самых знаменитых гостиниц Милана; затем переехал в «Альберго Реале». Он прогулялся по знакомым местам до Порто Ориентале – «здесь, в самом прямом смысле этого слова, прошло утро моей жизни» – и устремился в Ла Скала: «Когда я вошел в театр, то почувствовал такое волнение, что еще немного – и я бы расплакался». Оказалось, что он не забыл и Анжелу Пьетрагруа. Одиннадцать лет прошло со времени их первой встречи, но его воспоминания не угасли. Даже наоборот – они словно ожили: «Я не мог шагу ступить в Милане, чтобы не встретить что-то знакомое, а тогда, одиннадцать лет назад, я любил все это только за то, что в этом городе живет она».

В заново обретенном Милане Анри испытывает восхитительное волнение; он поторопился предстать перед Анжелой, в которой нашел «больше ума, больше величия и меньше грациозности, полной сладострастия», чем прежде. Он поведал ей о своих прошлых чувствах; она пригласила его в свою ложу и познакомила со сводной сестрой Розальбиной Ламберти, салон которой был одним из самых посещаемых в городе. Общество Анжелы и ложа мадам Ламберти станут его «наблюдательными постами» в Милане.

«Светский лев» снабдил себя книгами и – тросточкой: «Я решил, что тросточка поможет мне сбросить возраст на года четыре, и это мне удалось: оказалось, что я могу провернуть ее в руке раз двенадцать кряду – таким образом, во мне сразу виден человек большого света и ценитель женщин. И теперь я могу не ходить заложив руки за спину – на манер папаши».Он посещает все театры подряд. Он восторгается церковными фресками, навещает дворец Брера, становится завсегдатаем у лучшего французского ресторатора в Милане (его ресторация находилась в самом здании Ла Скала), любуется миланской архитектурой и, по контрасту, бранит парижскую грязь: «Хочется крикнуть жителям Парижа, которые воображают себя такими просвещенными в смысле умения распоряжаться собственностью и поддерживать порядок: „Вы варвары, ваши улицы источают дурной запах, по ним нельзя сделать и шагу, чтобы не покрыть себя черной грязью – этой грязью, которая придает столь омерзительный вид людям, вынужденным ходить по улицам пешком. Все это проистекает из вашей абсурдной идеи, что улицы должны быть общественными сточными канавами. А канавы должны находиться под улицами.Посмотрите на улицы Милана. Идеальная чистота; по ним можно мягко ехать в коляске, приятно идти пешком – и при всем этом Милан всего лишь вымощен булыжником, в нем нет мостовых, как в Фонтенбло“».

Его отношения с Анжелой становятся все ближе: она не только рассказала ему историю своего разрыва с Луи Жуанвилем, но у нее даже вошло в привычку завершать их беседы милой фразой «al rivederci questa sera al teatro» («до встречи в театре сегодня вечером»), что приводит его в умиление. Его воспоминания чудесны, и тем легче они переходят из прошлого в настоящее: он чувствует, что снова влюблен без памяти. Ничто не омрачает его счастья – до того фатального момента, когда его опять охватывают желание и робость признаться в этом возлюбленной: «…C этого несчастного момента ужасная чернота начинает заполнять мою душу». Ла Скала не доставляет более наслаждения меломану, он погружается в черную меланхолию: «Я возвращался к себе в ярости; я готов был рвать на куски какую-нибудь окровавленную плоть – как если бы я был Лапоном. Подобный акт насилия занял бы меня, развлек – и тем бы утешил». Не имея ничего под рукой, что можно было бы искромсать, он набросился на «Королевский альманах», который прочел с чрезвычайным вниманием, – ища, к чему придраться. Затем опять впал в ярость – на грани безумия. Его негодование продолжало расти. Негодование – по поводу чего? По поводу всего: его раздражают соседи по партеру; он упрекает самого себя – за несоблюдение своего достоинства, так как слишком долго пробыл в ложе своей возлюбленной; он гоняет своего лакея по мелочам… Он не щадит даже свои миланские воспоминания, которые уже не кажутся ему такими трогательными…

12 сентября Анри сделал над собой огромное усилие и объявил Анжеле о своей страсти. Она растрогалась и заплакала; они обнялись и перешли на «ты», но она ему не уступила: «Уходи, уходи; я чувствую, что тебе нужно сейчас уйти, чтобы я могла сохранить спокойствие. Возможно, завтра у меня уже не хватило бы сил так ответить тебе». И разве не говорила она ему уже, что считает подобные связи чем-то вроде брака? «Первые четыре месяца любовники наслаждаются, а затем зевают рядом год или два – в угоду общественному мнению».

В планах Анри – путешествие по Италии, но он никак не может решиться покинуть Ломбардию: возможно, Анжела, несмотря на избыток в ней холодной рассудительности, все-таки его любит?.. Его дальнейшие действия зависят от ее решения: либо он становится ее любовником и остается – либо он уезжает и никогда им не станет. Выбор был слишком тяжел, и жизнь в Милане стала казаться ему несносной. Кроме того, он прекрасно знает прихотливость своих настроений: «Я искренне проклинаю свою гордость. Если бы оказалось, что она меня не любит, я переживал бы ужасные моменты моей жизни: мысль о том, что я не любим этой редкой женщиной, отравляла бы мне все иные удовольствия. Но если выяснится, что она меня любит, – меня тут же одолеет скука. Источник этого несчастья – во мне самом. Как хотел бы я иметь рядом друга, который всякий раз выжигал бы каленым железом эту часть моей души!»

Анри наметил день отъезда на 22 сентября и написал Луи Крозе: «Мне думается, что по возвращении в Париж я стану скупым и льстецом – чтобы иметь деньги и получать отпуск от службы». Накануне, 21 сентября, он наконец одержал столь долгожданную победу над Анжелой: он даже записал дату и точное время на своих подтяжках – теперь он мог с легким сердцем покинуть Милан.

Он проехал Лоди, Кремон, Мантую и Моден – «самый чистый и веселый из городов Италии, которые я посетил» – и добрался до одной из целей своего путешествия – Болоньи. Оказалось, что театр в Болонье «пахнет провинцией – он голый и бедный». Здания в городе поразили его простотой и величием. Целыми днями он бродил по художественным галереям, мог без устали созерцать полотна Рени Гвидо – его «Портрет женщины» напомнил ему Вильгельмину фон Гресхейм.

25 сентября Анри выехал во Флоренцию и добрался до нее в самую бурю. «Такое ненастье хорошо было бы созерцать из окна какого-нибудь замка в Апеннинах, но оно не располагало к обозрению живописи в церквях – местах слабоосвещенных по своей природе». Первым делом он отдал дань уважения Альфьери, который захоронен в церкви Санта-Кроче – рядом с Микеланджело, Макиавелли и Галилеем. «Надо признать, что немногие церкви почтены такими могилами. И в такой церкви хотелось бы быть захороненным». Он сравнивает эти надгробные памятники с захоронениями во Франции, и его «бросает в краску от негодования по поводу дрянных гипсовых ящиков, в которых покоятся Расин, Лафонтен, Буало и Мольер, – мне думается, все вместе в каком-нибудь углу Музея французских памятников».

Театр в Болонье его разочаровал: он нашел его слишком провинциальным в сравнении с миланскими театрами. Зато здесь он наслаждается прогулками по набережным Арно. Ему нравятся также дворцы и музеи, хотя лишь немногие картины вызывают у него одобрение: «Все их Христы какие-то жалкие. Только вчера я видел одного – он просто корчится…» А бесчисленные ангелы, которые роятся в верхних частях картин! «Это слишком снижает впечатление: если мученик сразу видит ангелов – это ведь сильно умаляет его жертву».

После визита – из чистой вежливости – к кузине Адели Ребюффель в Тоскану, муж которой, Александр Петие, служил здесь интендантом по гражданской части, Анри направился в Рим по жуткой дороге, которая сильно напоминала ему Шампань. В Риме, будучи добросовестным путешественником, он посещает даже маленькие театрики, осматривает здания города – и особенно высоко оценил Колизей: «Это был всего лишь театр. Сейчас он более чем наполовину разрушен. Но он взволновал меня до слез, а Святой Петр оставил равнодушным».

Его кузен Марсиаль Дарю жил во дворце Квиринал и руководил здесь же работами по реставрации – в качестве интенданта достояния Короны. Общаясь с ним, Анри попал в самое изысканное общество. Так, он имел возможность познакомиться со скульптором Кановой. Когда он собрался покинуть Рим и продолжить путешествие по Италии, Марсиаль, вероятно, настоятельно посоветовал кузену не уезжать из Рима, имея в виду недовольство им брата-министра. На это Анри ответил, что у него нет времени на всякие предосторожности.

В начале октября Анри был уже в Неаполе. Он снял комнату в «Альберго Реале», на площади Ша-то, – отсюда открывался отличный вид на Везувий. Столица Кампаньи, в которой он оказался лишен светского общества, ему не понравилась: «Неаполитанский люд кричит во все горло и постоянно попрошайничает»; фиакры слишком быстро ездят по тряской мостовой, кафе заполнены жестикулирующими людьми, знаменитое «Лакрима Кристи» пить невозможно – «это обычное бургундское, в каждой бутылке которого растворено сахара на два ливра», – музыка не впечатляет («хорошая музыка оживила бы меня»), а кратер Везувия не произвел на него впечатления кипящего смолой ада. Если бы здесь он имел доступ в высшее общество, как это было в Милане, то местные достопримечательности, дополненные его наблюдениями за нравами, доставили бы ему, конечно, больше удовольствия. Так уж он устроен: всякое открытие, чтобы быть полным, должно сопровождаться у него глубоким изучением человеческой натуры. Он посетил Помпеи и Геркуланум в компании Луи де Барраля и Леона Ламбера (оба они служили в Неаполе), позевал на опере Гаспаро Спонтини «Весталка» и пришел в восхищение от театра Сан-Карло, невзирая на его обветшалый потолок.

Эти поездки по всей Италии были, конечно, ему интересны: «Я гораздо лучше вижу жизнь, путешествуя вот так – наудачу», но ничто не могло затмить в его воображении столицу Ломбардии – Милан. По дороге обратно он сделал краткую остановку в Алконе у Ливии Бьяловска, с которой встречался еще в 1808 году в Брунсвике, и нашел ее «свободной и погруженной в тоску». Занятый исключительно своей миланской любовью, он ничего не предпринял, чтобы помочь ей эту тоску развеять.

И вот после месячного отсутствия Анри снова в Милане. Он посещает Варезе, где жадно поглощает вошедшие в моду стихи старинного шотландского барда Оссиана, личность которого породила серьезные ученые споры; возвращается на острова Борромео, посещает Парму и встречается с Анжелой в кафедральном соборе. Его неожиданный приезд привел ее в состояние раздражения. По ее словам, их связь стала известна ее супругу; она выглядит встревоженной и утверждает, что им нужно удвоить осторожность. Действительно ли ревность мужа является тому причиной? Не скрывает ли она от своего возлюбленного какого-нибудь соперника? В душе Анри бурлят сомнения.

Итак, это итальянское приключение окончено, и неудачливый любовник готовится к возвращению на родину. Последний визит – в мастерскую художника Рафаэлли, последний осмотр – галереи Архиепископства и затем – отъезд в Париж. Он уезжает с твердым намерением вернуться в Италию, чтобы узнать ее поближе при более благоприятных обстоятельствах.