Текст книги "Стендаль"

Автор книги: Сандрин Филлипетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Австрийская компания

Восстание в Испании против режима Наполеона ободрило и других его противников – эрцгерцог Карл Австрийский обратился к немцам с воззванием подняться против имперского ига. Военная оккупация, всевозможные лишения, реквизиции, грабежи и мародерство во многом способствовали зарождению враждебных Наполеону настроений. Многие писатели и историки резко меняют тон: они взывают теперь к немецкому патриотизму – под флагом превосходства германской культуры. Этот несвоевременный демарш обернулся катастрофой: Наполеон поспешно поставил под ружье новую армию – были сформированы целые дивизионы новобранцев.

10 апреля 1810 года австрийская армия предприняла атаку на Бавьер, Саксонию и Тироль. Был занят Мюнхен. 12 апреля Анри покинул Страсбург, где пробыл девять дней. Теперь он должен был служить при графе Пьере Дарю, главном интенданте армий в Германии, – в имперской штаб-квартире. Он отправляется в путь в компании военного комиссара Луи Кюни.

Война присутствует повсюду, но пока не бросается ему в глаза – ведь он еще способен любоваться прекрасными пейзажами по пути из Карлсруэ в Штутгарт. Их путь пролегает вдоль Рейна. Гористая местность приятна для глаз, и путешествие оказывается богатым на впечатления: «Все это создает во мне благоприятное мнение о Германии». Однако почтовые перевозки подорожали, лошадей подают редко, а проводники неопытны. В Иммундене, неподалеку от Пфорцхайма, они свалились в канаву, откуда были извлечены только бригадой служащих, следовавших к месту своего назначения. Местный трактир доставил Анри сущую муку своим ужином – «его единодушно признали отвратительным», и своей постелью – «все теми же перьевыми подушками вместо одеяла». В Ульм он прибыл простуженным, а затем – под градом – проделал путь до Нейбурга, при этом им довелось повстречаться с немецкими подразделениями из Рейнской конфедерации. «Все понравилось мне в Нейбурге: красивая местность, чудесная буря, сам город – хорошо выстроенный, симпатичные девушки – это придало очарования и всему остальному».

Переезды способствуют созреванию молодой души: Анри радуется «этим путешествиям все более… Они учат нас, людей, подлинной философии (умению во всем видеть хорошее), хоть мы и самые глупые животные на этой земле». Этот образ жизни, требующий от него большой подвижности, приводит его в восторг: «Все действия надо совершать очень быстро – поэтому я постоянно очень внимателен». Он восхищается всем, что его окружает: для этого книжного молодого человека война – лишь романтичная театральная декорация. «Ингольштадт являет собой забавное зрелище. Прекрасны, среди пушек и фургонов, веселые солдаты, которые поют, отправляясь в бой, и грустные солдаты, которые возвращаются оттуда ранеными, – все эти крики и адский шум; самое же прекрасное – это труппа комедиантов, которые невозмутимо дают свои представления посреди всего этого хаоса».

По контрасту встреча с кузеном Дарю не принесла Анри ничего приятного: его родственник был убежден, что «держать молодых людей железной хваткой – это единственный способ получить от них результат». Анри, хоть и не ожидал от кузена бурного проявления дружеских чувств, все же счел себя обиженным: «Никогда г-н Дарю не полюбит меня. Есть что-то в наших характерах, что взаимно отталкивается. С самого начала кампании он едва ли говорил со мною семь-восемь раз. И каждый раз начинал прочувствованным возгласом: „А, вертопрах! Опять этот вертопрах!“».

Скорое продвижение по службе Анри явно не грозит. Он считает себя жертвой немилости и чувствует себя изгоем среди семнадцати военных комиссаров. Их разговоры не нравятся ему, и он не скрывает своего желания отстраниться. Его товарищи по работе отвечают ему тем же. «Дураки считают, что у меня ироничное выражение лица. Но если некий карьерист увидел во мне соперника и принялся мне льстить, то его скрытая ненависть все равно слишком бросается в глаза. Полукарьеристы любят меня еще меньше. А молодые люди считают меня слишком суровым…» Вынужденный сгибаться перед родственником – этим работягой-палачом, наш интеллектуал с тем большим презрением относится к его военным замашкам и банальным привычкам. Его раздражает необходимость вести примитивные служебные разговоры по двенадцать часов кряду: «Здесь преимущество у тех, кто изъясняется выражениями типа „с этой целью“ или „исходя из чего“, а я почти все время молчу… Конечно, мне есть что сказать, но здесь в чести слова самые банальные или даже хуже – те, которые проще всего выговорить».

В Ландсхуте, куда Анри Бейль прибыл 24 апреля, всего через три дня после взятия города имперскими войсками, он на время забыл о своих жалобах – здесь он наконец-то увидел настоящую войну: «Я видел тринадцать вражеских трупов и двери домов, изрешеченные пулями и ядрами». И все же этот город опять-таки напомнил ему об Италии: «За каких-нибудь полчаса мне попались навстречу пять-шесть женщин с лицами гораздо более изящных очертаний, чем это обычно встречается в Германии».

Интендант Бейль получил приказ заняться госпиталем – и нашел его в чудовищном беспорядке: «эконом здесь хитрец и мошенник», а раненых – легион, так что работы ему хватало. Он умирает от желания просто выспаться. Вставание утром – настоящая трагедия. У всех вокруг – «лица трупов, вырытых из земли».

Города следуют один за другим. Пфеффенхаузен запомнился ему хорошей постелью на соломе и ужином – более чем достойным: жареный картофель, отварная телятина и превосходное пиво, а также общим настроением – без обычной напряженности. Даже Дарю там был весел, но, с точки зрения Анри, «такая веселость… лишь наполовину веселость». Очевидно, служебные нужды неотрывно занимали все мысли и все время главного интенданта.

Вскоре и самому Анри пришлось взглянуть прямо в глаза военной действительности. Если до сих пор военные действия были для него более или менее абстрактными, то теперь предстали перед ним во всей своей голой неприглядности. Таковы были его впечатления от Нейштадта: «…Бедный маленький городок, совершенно опустошенный: жителей нет, все раскрыто настежь, все разбито, всюду валяется солома и полно мундиров всех цветов». В Эберсберге, где французская армия накануне дала кровавое сражение, чтобы перейти через Траун, на его пути попалось более тридцати трупов людей и лошадей, еще лежавших на мосту: «…пришлось сбросить их в реку – она очень широка». Город догорал у них на глазах, улицы были завалены обгоревшими трупами: «Среди них попадались настолько обожженные и черные, что в них с трудом можно было угадать очертания человеческого тела». В замке догорало около ста пятидесяти трупов. Увидев очень красивого мертвого офицера, военный комиссар захотел узнать, куда тот был ранен: «…он взял его за руку – кожа мертвого прилипла к его рукам». Таких зрелищ, а особенно запаха горелой человеческой плоти, превращенной в месиво, не выдерживали самые закаленные. Из-за жары вонь становилась совершенно невыносимой. Анри чуть не потерял сознание: «…от этого зрелища меня едва не вытошнило»; чтобы отвлечься, он попробовал заговорить с кем-то рядом – «в результате меня обвинили в жестокосердии». Раненые, во время битвы остававшиеся в домах, теперь, после нее, заживо догорали в пожаре: «Бывалые люди говорят, что вид Эберсберга в тысячу раз ужаснее, чем были все прочие места сражений – там просто валялись людские тела, по-разному изувеченные, а здесь – эти невероятные трупы: например, нос сгорел, а остаток лица уцелел». На следующий день. Дамбах тоже поразил его видом грандиозного пожара: «Весь город был пронизан столбом огня и дыма». Более сорока домов было обращено в пепел. Но по сравнению с предыдущей мясорубкой это был еще «приятный ужас».

Марш на Вену продолжался. Краткая остановка в Энсе принесла Анри некоторое облегчение, хотя они работали, ели и отдыхали по тридцать человек в одном помещении. В Санкт-Пёльтене он имел возможность полюбоваться Мёльским аббатством на берегу Дуная. Квартировал он в старинном здании хлопковой мануфактуры в сотне шагов от города. Он даже искупался в прозрачной воде – но в окружении пожаров: «Накануне я насчитал их тринадцать по всему горизонту». Сполохи пожаров в небе уже не кажутся ему красивыми. Эберсберг, с его зловонными запахами и гнилостными миазмами, навсегда излечил его от романтического восприятия войны.

10 мая 1809 года первые оборонительные укрепления австрийской столицы были взяты маршалом Удино. Два дня спустя, всего через месяц после занятия Мюнхена войсками эрцгерцога, Наполеон вошел в Вену. Интендант Бейль также расположился здесь на квартире и продолжал исполнять свои многочисленные обязанности. 17 мая Марсиаль Дарю был назначен интендантом Венской провинции и попросил у брата Пьера разрешения взять кузена Анри под свое начало. «Г-н Дарю ответил: „Сделай письменный запрос – я его подпишу“». Анри работает день и ночь, хотя теперь надзор за ним стал куда менее строгим.

Судя по обстановке, молодому человеку предстояло стать жителем Вены на год или два. Он нисколько не огорчен: «В Вене самый чудесный климат, в котором я когда-либо жил. Не хватает только времени, чтобы им насладиться. И посреди всего этого – одиночество сердца». Вена, эта столица музыки, изобилует театрами; «Дон Жуана» Моцарта здесь дают в театре Виден чуть ли не каждую неделю. Здесь много прекрасных зданий. Те, кому посчастливилось избежать участия в военных действиях, прохаживаются по Пратеру – «это самое чудесное место для прогулок из всех, какие только есть в Европе», отдыхают в садах и кафе. Анри тоже постепенно акклиматизируется.

22 мая с четырех часов утра до шести часов вечера армии противников бьются под Эсслингом. Солдаты Империи измотаны. Под непрерывным огнем солдаты корпуса инфантерии вынуждают своих генералов спешиться и сражаться в их рядах. Нарастает общее недовольство, зреет бунт, хирурги не поспевают управляться со своей работой. Обе стороны понесли значительные потери – более сорока тысяч убитыми. Победа не осталась ни за одной из сторон. Ореол императора начинает меркнуть. Бойня под Эсслингом открыла собой эру гекатомб – грандиозными потерями будут отличаться все последующие наполеоновские кампании. Анри не упомянул об этой битве ни в «Журнале», ни в переписке.

15 июня он присутствовал в шотландской церкви Вены – Шоттенкирхе – на исполнении «Реквиема» Моцарта в память композитора Йозефа Гайдна, умершего двумя неделями ранее: «Я сидел там во втором ряду, при мундире; первый ряд был занят семейством великого человека: тремя-четырьмя маленькими женщинами в черном, с незначительными лицами. „Реквием“ мне показался слишком шумным и не увлек…» В письме, которое Анри в тот же день отправил Полине, он ничего не сообщил об этом событии, а предпочел наставлять сестру, как ей лучше использовать свой новый – свободный – семейный статус: «Я пишу тебе, чтобы поздравить с тем, что ты пока не беременна. Бегай, развлекайся, посмотри Милан, Геную или Берн. Надеть на себя цепи всегда успеешь. Я никогда не понимал этой мании – сразу обзаводиться детьми, этими красивыми куколками, которые, подрастая, становятся до того несносными, что впору от них бежать, если только не суметь до этого дать им крепкое и самобытное образование – а у кого хватает на это терпения?»

Битва при Ваграме, начавшаяся 6 июля на заре, привлекла внимание Анри не более, чем предыдущая, под Эсслингом. Он был настолько безразличен к происходящему, что даже не вспомнил о кузене Марсиале, хотя тот находился на поле сражения. Великая армия недосчиталась двадцати семи тысяч убитыми и ранеными. 12 июля было объявлено перемирие. Анри, вытянувшись в шезлонге, «страдая от головной боли и нетерпения», не мог никуда двинуться из-за очередного приступа лихорадки и был обречен оставаться в Вене во время всех этих событий. Он вновь испытывает приступы тоски и относит их на счет своего слишком долгого нахождения на военной службе – он опять вынашивает планы отказаться от военного мундира.

2 августа в Вену проездом прибыл Феликс Фор – он предполагал остаться здесь на целый месяц, – и это доставило Анри большое удовольствие. Он показывает приятелю город; они вместе слушают мессу с музыкальным сопровождением в придворной капелле и присутствуют на ежедневном военном параде в Шёнбрунне, где располагалась ставка императора. Фор находился под сильным впечатлением от этих сборных войск – из всех присоединенных императором стран, а также от красочного разнообразия их мундиров, но Анри видел в них лишь «стадо баранов, которых ведут на бойню». Участие в этой чудовищной кампании отрезвило его окончательно.

В конце октября молодой человек тоже со всем усердием пускается в сражение – только гораздо более личное и гораздо менее кровавое: ухаживает за прибывшей сюда графиней Александриной Дарю. Заботясь о ее безопасности, он сопровождает графиню во всех ее передвижениях. И, поскольку она любезна с ним, впрочем, как и со всеми остальными, он ждет от нее какого-нибудь знака, подающего надежду, – но напрасно. Ему не хватает смелости, он не умеет «взять в разговоре тот галантный тон, который позволяет сказать многое, поскольку все это якобы говорится не всерьез». Он уже буквально в шаге от того, чтобы произнести нужное слово самым прочувствованным тоном, – но только в шаге. Так что напрасно Анри критиковал Пьера Дарю за его неизменную серьезность и недостаток гибкости ума – сам он не представляет собой приятного контраста своему кузену в глазах его супруги. Александрина не проявляет к нему никакой особой благосклонности – и как может быть иначе, если робость мешает молодому человеку растопить лед в их отношениях? Он остается молчаливым обожателем. «…Представь себе пажа, влюбленного в королеву», – доверительно сообщает он сестре. Ему остается лишь постараться утешиться от неразделенной страсти с некоей Бабет: «Я не слишком обеспокоен этой любовной лихорадкой: вскоре все решится, и в случае неудачи я быстро позабуду свои страстные порывы». Успех в очередной раз не заставил себя ждать: не вызывая большой любви, Бабет, по крайней мере, вызывает в нем желание – и он заносит ее в свой список приятных времяпрепровождений.

20 ноября графиня Дарю покинула Вену вместе со своим мужем. «Волнующий момент: мы прощаемся, целуемся, я ничего не предпринимаю». Их отношения не сдвинулись с мертвой точки, но его поцелуй – так ему кажется – «был дан с нежностью и принят без холодности». Он изо всех сил старается обмануть самого себя: в ее сдержанности виноват якобы только он сам – отсутствие в нем галантности и вообще его неправильное поведение: «…что должна была она обо мне подумать?» Он надеется, что в следующий раз сумеет предстать перед ней в лучшем свете.

Некое поручение, суть которого остается до сих пор неизвестной, позволило Анри Бейлю отлучиться из штаба и провести несколько дней в Венгрии, однако здесь тоска охватила его с новой силой – он всем пресыщен. Поступив под начало графа Виллеманци, он покинул Вену и направился в Линц, куда и прибыл 15 декабря. В его служебные обязанности входило все, что касалось речных перевозок и проблем, связанных с прохождением кораблей по Дунаю, – и все это столь же мало интересовало его, как и вечера, проводимые за партией в карты со скучными партнерами. Он все чаще возвращается мыслью в прошлое: «Я останавливаюсь на берегу Дуная, прислушиваюсь к далеким звукам труб и барабанов и стараюсь вспомнить, где я был в этот час (половина первого ночи) в прошлые годы».

2 января 1810 года, не в силах больше выносить тоску службы, интендант Бейль обратился к генералу Дежеану, министру Военного ведомства: «Имею честь умолять Ваше Превосходительство соизволить направить меня в Испанию». Не дожидаясь ответа, Анри спешно покинул Австрию и отправился в Париж – он прибыл туда в середине января.

Аудитор Государственного совета

В Париже Анри сразу снял комнату в отеле «Эспань», что на улице Коломбье, – «подальше от Пале-Рояля с его помпезностью». Вскоре он узнал, что Пьер Дарю предпринимает шаги для предоставления ему места аудитора в Государственном совете. Такой «кульбит» со стороны родственника был для него полной неожиданностью. Однако в соответствии с имперским указом от 28 декабря 1809 года для получения этой должности необходимо располагать личным состоянием. У него вошло в привычку по всем финансовым вопросам сразу обращаться к своему семейству. Шерубен к этому времени уже занимал должность помощника мэра в Гренобле; он уступил настояниям сына и согласился назначить ему ежегодную ренту в 6 тысяч франков, что и было скреплено соответствующим актом 12 февраля 1810 года. Дедушка Анри Ганьон взял на себя переговоры с Пьером Дарю: «Вы изъявили доброе намерение представить Бейля герцогу-канцлеру. Вы завершите это доброе дело, если ему будет предоставлено это достойное место, преимущества которого я понял сразу, как только эти должности были учреждены. Оно было бы еще более благоприятным для моего внука, если бы он мог работать под Вашим началом. Это самое горячее мое желание, так же как и моего внука. Его карьера уже значительно продвинулась бы, если бы он всегда следовал Вашим указаниям, однако у него еще все впереди, если он станет аудитором и будет работать рядом с Вами – исполняя при Вас любые обязанности». Родные Анри всегда принимали близко к сердцу его проблемы и старались подставить свое плечо, чтобы избавить от неблагодарной роли просителя.

Эти общие старания дают Анри вполне обоснованную надежду на благоприятный исход дела, и в ожидании своего назначения он славно проводит время в Париже. «Я не сожалею о той жизни, которую вел последние четыре года. Если бы я тогда стал аудитором, то сегодня был бы уже префектом, но тогда не повидал бы Берлин, Брунсвик и Вену, никогда не узнал бы Вильгельмину, Шарлотту и Бабет. Казалось бы, слишком много имен и названий – но какая разница, срываешь ли ты плоды счастья с однолетнего растения или с векового дуба?» Он вполне отдает себе отчет в своих подлинных чувствах: «Мне не столько хочется быть аудитором, сколько приводит в ужас мысль о том, чтобы продолжать исполнять тягостные обязанности военного комиссара».

Чтобы не испытывать собственное терпение, Анри часто ездит из Парижа в Планси-сюр-Об и обратно: там живет Луи Крозе, которого он теперь всегда находит «грустным, как ночной колпак». Записной театрал, он вновь присутствовал на «Женитьбе Фигаро», в которой мадемуазель Марс «была еще божественнее, чем всегда». Он читает «Сродство душ» Гёте: «…это роман писателя большого таланта, но его можно было написать гораздо трогательнее». Он фланирует по бульварам, завтракает в кафе «Шартр», обедает в «Фрер-Провансо» и не упускает ни единой возможности посетить графиню Дарю.

Единственное примечательное событие: он вывихнул себе большой палец на левой руке. Вывих произошел не только с пальцем: «Этот случай настроил меня на иной лад – я решил серьезно изучить историю Революции». Однако этот «исторический вывих» Анри не двинется дальше замысла: история не его стезя.

Посреди такого блаженного спокойствия его и настиг приказ из Военного министерства, в котором ему предлагалось избрать себе место новой службы. Незадачливый помощник военных комиссаров избирает Лион, но старается как можно дальше отодвинуть момент отправки к месту назначения: ему кажется, что он наконец обрел «привычный разумный образ жизни, который является залогом счастья». Другими словами, он свободен от страсти и хорошо устроился в своем парижском одиночестве.

Привычно наблюдая столичные нравы и характеры, Анри отмечает, что столица стала менее оживленной, чем была прежде, до его отъезда, и что на всех лицах читается тревога. Ему не приходит в голову, однако, отнести эти перепады общественного настроения на счет имперской политики. По его мнению, только мелочность мышления – «тайный, но действенный враг остроумия» – придает излишнюю серьезность разговорам. С самого начала его возвращения в Париж посещение салонов вызывало в нем лишь чувство неудовлетворенности. Например, в присутствии дам Ружье де ла Бержери – «тонких в обращении, но умственно пустых» – он ощущает лишь «огромное количество скуки в чистом ее виде»: из-за церемонности обращения собеседники в этом салоне не разговаривают, а словно чувствуют себя «приговоренными к поддержанию разговора».

Вдруг оказалось, что Франция опять перестала его удовлетворять: «…B Германии было интересно; в Италии мы жили по законам нежных страстей, которые увлекали нас за собой». Есть ли смысл в этих скучных парижских визитах к равнодушным людям? Анри испытывает облегчение лишь в присутствии Александрины Дарю – она по-прежнему занимает все его мысли и чувства. Он мечтает стать ее интимным другом, полагая, что он «единственный любовник, которого она может иметь, не вызывая подозрений». Он создает оригинальные умозрительные построения: «…Мне казалось, что я видел десятки проявлений любви, но наши встречи наедине своей прохладностью убивают все. Если бы мы чаще встречались, то сумели бы объясниться друг другу в любви». В свои 27 лет Анри утешает себя как неопытный юнец. Его романтичная натура по-прежнему преобладает над разумом.

Он упорно занимает себя разными видами деятельности – вторая половина дня у него всегда в делах, но и не без удовольствий: чашечка кофе в кафе «Харди» или «Фуа», читальный кабинет в Пале-Рояле, прогулки, театр, визиты… Как принято было говорить, ранее полуночи он никогда не бывает у себя. И день за днем он занят расшифровкой оттенков настроения графини Дарю, вкладывая в это занятие одержимость энтомолога. Так, сегодня он различает в ней нежный интерес к себе; завтра находит в ней лишь проявления дружбы. Ему кажется, что ее взгляд оживляется в его присутствии; вот ее щеки покрываются нежным румянцем, что свидетельствует о скрываемом чувстве… Ему чудится, что она ищет случая взять его за руку… Он теряется в самых невероятных предположениях… 1 июня он приобрел модный кабриолет и печати со своими инициалами – он уверен, что теперь-то обладает подлинным достоинством, которое непременно должно внушать уважение всем, – и не удержался, чтобы не продемонстрировать все это перед кузеном Марсиалем.

10 мая 1810 года граф де Сессак, высокопоставленный чиновник Военной администрации, официальным письмом призвал его к исполнению служебных обязанностей: «Уведомляю Вас, месье, что мною решено направить Вас в 19-й военный дивизион для выполнения Ваших обязанностей под началом г-на Шарма, распорядительного комиссара 19-го дивизиона, – в соответствии с настоящими и будущими законами и правилами. Я предписываю Вам отправиться в Лион, к месту Вашего назначения, где г-н Шарма представит Вас и даст Вам инструкции по выполнению Вами должностных обязанностей. Настоящее письмо, о получении которого Вы мне сообщите, будет служить Вам официальным документом». Теперь Анри уже трудно уклоняться от военной службы. Он старается заручиться поддержкой Пьера Дарю, чтобы избежать этого «наряда», но тот не желает обращаться с просьбами и быть обязанным чиновнику-графу, к которому не питает никакого уважения. Ответ кузена Пьера был категоричен: «Выпутывайтесь сами из этой ерунды».

Рискуя вызвать гнев своего начальства, Анри взял на себя ответственность за неподчинение. Лион и распорядительный комиссар господин Шарма обойдутся без него. Он расслабляется в минеральной воде бань Альбер, отдыхает и с аппетитом ест на пикнике в Эрменонвиле; в театре засыпает на «Мизантропе» и развлекается пустячной, но хорошо написанной пьеской Флери, наслаждается «Свадьбой Фигаро»; поднимается на Вандомскую колонну – «единственное действительно прекрасное сооружение в городе, которое уже завершено». В его литературных вкусах произошли некоторые изменения. Так, он охладел к Корнелю и Расину: «…На каждом шагу я нахожу у них ошибки». То же и с Жаном Жаком Руссо: «…Если бы он сумел удержаться от своей несчастной педантичности, то мог бы стать Моцартом французского языка, но имел бы гораздо большее влияние на людские сердца, чем Моцарт». Он с восторгом открывает для себя Тассо: теперь тот занимает место рядом с самыми любимыми его авторами.

Чувства удовольствия и хандры поочередно сменяются в нем – от последней он избавляется лишь посредством сильной физической усталости или усиленных умственных занятий. На него периодически находят приступы ностальгии – его сердце «слишком полно воспоминаний об островах Борромео». Его распорядок дня почти всегда один и тот же: «…Утром читаю какую-нибудь книгу чувствительного содержания; к трем часам дня – несколько обязательных визитов; затем обед – спокойный, дорогой и с удовольствием; вечер – с любезными или любимыми женщинами; бегу как от огня от мужских разговоров, от тщеславия и горечи этой жизни. Это плавное течение жизни нарушается три-четыре раза в неделю некоторыми визитами. Если вечером я не послушаю какую-нибудь хорошую оперу-буфф – для промывания души, – то презрение к людям, которым я наношу визиты, иногда вызывает во мне тоску, и тогда я глубоко задумываюсь над человеческой природой. Когда же я пишу, мой ум занят тем, чтобы как можно точнее выразить мысль, и это не оставляет мне возможности страдать из-за уродства описываемого образца».

10 июня он присутствовал в Отель-де-Виле на торжестве по случаю брака Наполеона с Марией-Луизой Австрийской – «празднике, ничего не давшем для души». Благодаря графине Дарю, он был допущен в тронный зал: «Людей было немного, и почти все – с лентами орденов всех стран мира, за исключением ордена Подвязки, я думаю. У меня было время рассмотреть всех этих персон: разные степени ничтожества и достоинства, разные виды высокомерия». Его раздражает педантичная тяжеловесность Камбасереса; он находит, что у начальника охраны вид пустой и глупый. И все же через две недели опять присутствует на официальной церемонии – праздновании в честь императорской гвардии в Военной школе – и на сей раз жалуется, что зал был «набит битком проклятыми буржуа, чьи рассуждения было невыносимо слышать».

3 июля Анри вновь принимается за своего «Летелье». Есть и еще один прожект: будучи сам ценителем искусств, он сетует на то, что познания его современников в искусствах содержат много белых пятен, и предполагает написать небольшой том, содержащий жизнеописания художников, музыкантов, литераторов, которых, по его мнению, знать необходимо каждому. Он с головой уходит в эту работу. Единственное, чего не хватает ему для полного довольства жизнью, – это любовницы, с которой он мог бы приятно завершать свои вечера. Что может быть лучше, чем обсуждать свои честолюбивые замыслы с тонко чувствующей молодой женщиной?

«С моим образом жизни и моей благопристойностью, к тому же подчеркнутой наличием кабриолета, коляски, лошадей и прочего добра, я мог бы легко завести любовницу-простушку, но лень мешает мне предпринять нужные для этого усилия. Чтобы я мог получать удовольствие от общения с женщиной, ничто не должно рассеивать те иллюзии, которые я себе создал на ее счет. При первой же пошлой мысли, которую я обнаружу в моей гризетке, – я, с моим характером, велю ей надеть платье и уходить – чтобы глаза мои ее больше не видели».

Что бы он ни говорил, а расходов у него и без любовницы слишком много. Чего стоят только его книги и внушительный гардероб! В нынешнем его положении предпочтительнее продолжать фантазировать на тему маловероятной любовной связи с Александриной Дарю – хотя она «не понимает музыки» и «чертовски мало романтичности и меланхолии в ее сердце». Но все эти критические замечания не умеряют его вздохов в ее адрес; он снова сопровождает ее – на сей раз в придворный театр в Сен-Клу.

6 июля Анри Бейль вместе с огромной толпой присутствовал на церемонии в церкви Инвалидов, где покоились останки маршала Ланна, герцога Монтебелло. Маршал умер в мае 1809 года от ран, полученных в битве под Эсслингом: ядро раздробило ему правое бедро и левое колено – обе ноги пришлось ампутировать. Тело умершего было мумифицировано в Шёнбрунне, когда процесс разложения уже начался, и затем помещено в саркофаг. Теперь его останки должны были быть перенесены в Пантеон.

В присутствии большого количества гражданских и военных чинов были произнесены хвалебные надгробные речи. Эта мрачная церемония не понравилась Анри: ему не запомнилось даже исполнение фрагментов из духовных сочинений Моцарта – он отметил только «нелепые аплодисменты после речи каноника Района, который испражнялся ею в память генерала Ланна».

Этим летом Анри Бейль побывал на всех имперских официальных церемониях, а самое интересное пропустил – впечатляющий пожар, который вспыхнул во время приема во дворце принца Шварценбергского и о котором еще долго говорил «весь Париж», присутствовавший тогда на этой церемонии.

Анри был официально назначен на должность аудитора в Государственном совете указом от 1 августа 1810 года. Ему исполнилось 27 лет, шесть месяцев и девять дней. Надежда потихоньку отделаться от воинской повинности оправдалась: «лионский вопрос» был предан забвению. Пьер Дарю, находившийся тогда с миссией в Амстердаме, написал о своем родственнике герцогу Бассано: «Я желал бы – всегда есть чего желать, – чтобы он был должным образом загружен работой. Ему двадцать семь лет, он приобрел опыт во многих кампаниях, в том числе был интендантом в Брунсвике. Я считаю его способным работать четко, разумно и тщательно. Мои личные пожелания – видеть его занесенным в Гражданский список и причисленным к моей службе. Если есть возможность выполнить одно из этих пожеланий или оба, то я просил бы Ваше Превосходительство принять это ходатайство и с ним – мою благодарность и мое почтение». Из этого письма видно, что, поскольку его молодой родственник сумел доказать свою способность серьезно и четко выполнять служебные обязанности, Дарю подвел жирную черту под своим недовольством его прошлыми промахами.

С течением лет Анри Бейль научился пользоваться своим знанием людей. Ясность стиля и четкость мыслей подтверждают это: «Как я одержал эту победу? Победив г-на Z. Как это произошло? Я позаботился, чтобы он везде слышал обо мне только хорошее; я делал ему честь всем своим поведением. В течение четырех лет я содержал себя достойно, и все мои расходы были направлены только на это». Стоя теперь обеими ногами на земле – став по-настоящему практичным, – он направил по инстанциям просьбу о сохранении за ним титула адъюнкта при военных комиссарах и выслуги лет – четыре года упорной работы давали ему на это право. Новая карьера, конечно, могла дать ему все, на что он надеялся, но предосторожность никогда не помешает. Он даже заранее просчитал свои финансовые затраты: «Чтобы преуспеть в этой стране, нужно идти на большие расходы. Мои затраты, по состоянию на 1810 год, не считая покупок, будут составлять не менее 8000. Так будет продолжаться 5–6 лет, а затем я получу должность с жалованьем в 24 000 фр. К этому времени мои долги составят 36 000 фр., которые я смогу оплатить только за десять лет. Я веду в этом обществе образ жизни почтенный, приличный и солидный, и мне не подобает погрязать в кабальных долгах». Эти фразы в письме, адресованном родным, – весьма прозрачный им намек.