Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй. Лирика, повести в стихах, сатира, пьесы"

Автор книги: Самуил Маршак

 
Из пригородной рощи
Иль из глуши лесной
Она в Москву на площадь
Приехала весной.
 
 
И с нею нераздельно
В столицу привезли
Ее надел земельный —
Кусок родной земли.
 
 
Не маленьким ребенком,
А деревом в соку
Ее четырехтонка
Доставила в Москву.
 
 
Перед огромным домом
Из камня и стекла,
На месте незнакомом
Приют она нашла.
 
 
В глуши лесная липа
Не слышала вокруг
Ни звука, кроме скрипа
Скучающих подруг.
 
 
А здесь – на новом месте
Покоя ночью нет.
Над крышею «Известий»
Мелькает беглый свет.
 
 
Фонарь сияет ярко,
Освещены дома…
И думает дикарка:
Когда ж наступит тьма?
 
 
Но, гостья дорогая,
Привыкнешь ко всему:
К тому, что не пускают
В Москву ночную тьму.
 
 
Что гул Москвы рабочей,
Огромной мастерской,
Не молкнет днем и ночью,
Как дальний плеск морской…
 
 
Расти на новоселье,
Живи здесь много дней,
Над городской панелью
Цвети и зеленей.
 
 
Дыши прохладой летом
И радуй каждый год
Медовым легким цветом
На площади народ!
 

 
Целый день он с нами прожил,
Шалый гром, бродячий гром.
Он в садах детей тревожил
Громыхающим багром.
 
 
Задремавшего ребенка
Увозили под навес,
И гремел ему вдогонку
Гром, скатившийся с небес.
 
 
Пригрозил он стадиону
И базары припугнул.
Целый день по небосклону
Перекатывался гул.
 
 
А потом, поднявшись выше,
Он во всю ударил мощь,
И по улицам, по крышам
Поскакал весенний дождь.
 

С. М.

 
Колышутся тихо цветы на могиле
От легкой воздушной струи.
И в каждом качанье негнущихся лилий
Я вижу движенья твои.
 
 
Порою печальна, подчас безутешна,
Была ты чужда суеты
И двигалась стройно, неслышно, неспешно,
Как строгие эти цветы.
 

 
Когда забрезживший рассвет
Вернет цветам и листьям цвет,
Как бы проснувшись, рдеют маки,
Алеют розы в полумраке.
И птица ранняя поет…
Как праздник, утро настает.
 
 
Но, о заре еще не зная,
Стоит за домом тьма ночная.
Проснувшись в этот ранний час,
Ты видишь меж кустов знакомых
Тех странных птиц и насекомых,
Что на земле живут без нас.
 
 
Они уйдут с ночною тенью,
И вступит день в свои владенья.
 

 
Декабрьский день в моей оконной раме.
Не просветлев, темнеет небосклон.
Торчат, как метлы, ветви за домами.
Забитый снегом, одичал балкон.
 
 
Невесело, должно быть, этой птице
Скакать по бревнам на пустом дворе.
И для чего ей в городе ютиться
Назначено природой в декабре?
 
 
Зачем судьба дала бедняжке крылья?
Чтобы слетать с забора на панель
Иль прятать клюв, когда колючей пылью
Ее под крышей обдает метель?
 

 
Незнакомый полустанок.
Поезд из виду исчез.
И полозья легких санок
Мчат приезжих через лес.
 
 
Покидая хвойный полог,
Резвый конь гостей унес
Из-под свода хмурых елок
В рощу голую берез.
 
 
Вдаль бегут стволы, белея.
И от этих белых тел
Над березовой аллеей
Самый воздух посветлел.
 

 
Текла, извивалась, блестела
Река меж зеленых лугов.
А стала недвижной и белой,
Чуть-чуть голубее снегов.
 
 
Она покорилась оковам.
Не знаешь, бежит ли вода
Под белым волнистым покровом
И верстами крепкого льда.
 
 
Чернеют прибрежные ивы,
Из снега торчат тростники,
Едва намечая извивы
Пропавшей под снегом реки.
 
 
Лишь где-нибудь в проруби зыбко
Играет и дышит вода,
И в ней краснопёрая рыбка
Блеснет чешуей иногда.
 

 
Как поработала зима!
Какая ровная кайма,
Не нарушая очертаний,
Легла на кровли стройных зданий.
 
 
Вокруг белеющих прудов —
Кусты в пушистых полушубках.
И проволока проводов
Таится в белоснежных трубках.
 
 
Снежинки падали с небес
В таком случайном беспорядке,
А улеглись постелью гладкой
И строго окаймили лес.
 

 
Замерзший бор шумит среди лазури,
Метет ветвями синеву небес.
И кажется, – не буря будит лес,
А буйный лес, качаясь, будит бурю.
 

ИЗ КНИГИ «НАЧАЛО ВЕКА»

 
Пустынный двор, разрезанный оврагом,
Зарос бурьяном из конца в конец.
Вот пó двору неторопливым шагом
Идет домой с завода мой отец.
 
 
Лежу я в старой тачке, и спросонья
Я чувствую – отцовская рука
Широкою горячею ладонью
Моих волос касается слегка.
 
 
Заходит солнце. Небо розовато.
Фабричной гарью тянет. Но вовек
Не будет знать прекраснее заката
Лежащий в старой тачке человек.
 

 
Неужели я тот же самый,
Что, в постель не ложась упрямо,
Слышал первый свой громкий смех
И не знал, что я меньше всех.
 
 
И всегда-то мне дня было мало,
Даже в самые долгие дни,
Для всего, что меня занимало, —
Дружбы, драки, игры, беготни.
 
 
Да и нынче борюсь я с дремотой,
И ложусь до сих пор с неохотой,
И покою ночному не рад,
Как две трети столетья назад.
 

______

 
Сколько дней прошло с малолетства,
Что его вспоминаешь с трудом.
И стоит вдалеке мое детство,
Как с закрытыми ставнями дом.
 
 
В этом доме все живы-здоровы —
Те, которых давно уже нет.
И висячая лампа в столовой
Льет по-прежнему теплый  свет.
 
 
В поздний час все домашние в сборе —
Братья, сестры, отец и мать.
И так жаль, что приходится вскоре,
Распростившись, ложиться спать.
 

 
Нахмурилась елка, и стало темно.
Трещат огоньки, догорая.
И смотрит из снежного леса в окно
Сквозь изморозь елка другая.
 
 
Я вижу: на ней зажигает луна
Одетые снегом иголки,
И, вся разгораясь, мигает она
Моей догорающей елке.
 
 
И жаль мне, что иглы на елке моей
Метель не засыпала пылью,
Что ветер ее не качает ветвей,
Простертых, как темные крылья.
 
 
Лесная дикарка стучится в стекло,
Нарядной подруге кивая.
Пусть доверху снегом ее занесло, —
Она и под снегом живая!
 

 
Пора в постель, но спать нам неохота.
Как хорошо читать по вечерам!
Мы в первый раз открыли Дон-Кихота,
Блуждаем по долинам и горам.
 
 
Нас ветер обдает испанской пылью,
Мы слышим, как со скрипом в вышине
Ворочаются мельничные крылья
Над рыцарем, сидящим на коне.
 
 
Что будет дальше, знаем по картинке:
Крылом дырявым мельница махнет,
И будет сбит в неравном поединке
В него копье вонзивший Дон-Кихот.
 
 
Но вот опять он скачет по дороге…
Кого он встретит? С кем затеет бой?
Последний рыцарь, тощий, длинноногий,
В наш первый путь ведет нас за собой.
 
 
И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом.
 

 
Очень весело в дороге
Пассажиру лет семи.
Я знакомлюсь без тревоги
С неизвестными людьми.
 
 
Все мне радостно и ново —
Горько пахнущая гарь,
Долгий гул гудка ночного
И обходчика фонарь.
 
 
В край далекий, незнакомый
Едет вся моя семья.
Третьи сутки вместо дома
У нее одна скамья.
 
 
Тесновато нам немножко
Это новое жилье,
Но открытое окошко
Перед столиком – мое!
 
 
Предо мной в оконной раме
Ближний лес назад идет.
А далекий – вместе с нами
Пробирается вперед.
 
 
Словно детские игрушки,
Промелькнули на лету
Деревянные избушки,
Конь с телегой на мосту.
 
 
Вот и домик станционный.
Сеть густая проводов
И бессчетные вагоны
Мимолетных поездов.
 
 
В поздний час я засыпаю,
И, баюкая меня,
Мчится поезд, рассыпая
Искры красного огня.
 
 
Я прислушиваюсь к свисту,
К пенью гулкому колес.
Благодарный машинисту,
Что ведет наш паровоз.
 
 
Лет с тех пор прошло немножко…
Становлюсь я староват
И местечко у окошка
Оставляю для ребят.
 

 
Прошло полвека с этих пор,
Но помню летний день,
От зноя побуревший двор,
Пригнувшийся плетень.
 
 
Здесь петухов охрипший хор
Поет нам по утрам,
Что за двором еще есть двор —
И нет конца дворам.
 
 
Когда же непроглядный мрак
Сомкнется за окном.
Свирепый, страшный лай собак
Разносится кругом.
 
 
А днем собакам лаять лень
И птицы не поют.
И только в травах целый день
Кузнечики куют.
 

______

 
Среди пустынного двора
У нас, ребят, идет игра.
 
 
Кладем мы кучку черепков,
Осколков кирпича —
И городок у нас готов:
Дома и каланча.
 
 
Из гладких, тесаных камней
Мы строим город покрупней,
А из дощечек и коры
Деревни – избы и дворы.
 
 
Дремучий лес у нас – бурьян,
Любой бугор – гора.
А есть и море-океан —
Овраг в конце двора…
 

______

 
За этой медленной игрой
Проводим мы весь день.
На свет родился наш герой
В одной из деревень.
 
 
Никто не ведает о нем.
Но вот приходит срок —
И мы учить его везем
В кирпичный городок.
 
 
Мы не в один заглянем дом,
Бродя по городку,
Пока квартиру со столом
Найдем ученику.
 
 
Пуская растет он здесь, в тиши,
Среди холмов, озер.
И постепенно из глуши
Выходит на простор.
 
 
Через леса густой травы,
Озера синих луж
Он доберется до Москвы,
Покинув нашу глушь.
 
 
Куда потом его везти,
Еще не знали мы…
Бегут дороги и пути
Через поля, холмы.
 
 
Бегут и вдоль и поперек
Пустынного двора.
А этот двор, как мир, широк,
Пока идет игра!
 

I

 
Пыль над Питером стояла,
Будто город дворник мел.
От Финляндского вокзала
Дачный поезд отошел.
 
 
Закоулочки невзрачные,
Крик торговцев городских
И цветные платья дачные
Петербургских щеголих.
 
 
В переулках мало зелени.
Поглядишь, – невдалеке
Меж домами, как в расселине,
Дремлет дачник в гамаке.
 
 
Но сильнее веет хвойною
Крепкой свежестью в окно.
С косогора сосны стройные
Смотрят вниз на полотно.
 
 
Вот и Пáрголово. Здание
Неприметное на взгляд.
Таратайки в ожидании
Чинно выстроились в ряд.
 
 
Не извозчик с тощей клячею
Ждет у станции господ.
Тот, кто сам владеет дачею,
Возит с поезда народ.
 
 
Гонит мерина саврасого
Мимо сосен и берез.
– Далеко ли дача Стасова? —
Задаю ему вопрос.
 
 
Кто не знает седовласого
Старика-богатыря!
Только дачи нет у Стасова,
Откровенно говоря.
 
 
– Вы племянник или внук его?
– Нет, знакомый. – Ну, так вот.
Он на даче у Безрукова
Лето каждое живет.
 
 
Человек, видать, заслуженный.
Каждый день к нему друзья
Ездят в дом к обеду, к ужину,
А Безруков – это я!
 

II

 
Сосновый двухэтажный дом.
Стеклянная терраса.
Здесь наверху, перед окном,
Сидит и пишет Стасов.
 
 
Громит он недругов в статье,
Ударов не жалея, —
Хотя на отдыхе, в семье
Нет старика добрее.
 
 
Дождь барабанит в тишине
По зелени садовой.
А он племянницам и мне
Читает вслух Толстого.
 
 
Или в гостиной, усадив
Кого-нибудь за ноты,
Знакомый слушает мотив
Из «Арагонской хоты».
 
 
Во дни рождений, именин
На стасовском рояле
Когда-то Римский, Бородин
И Мусоргский играли.
 
 
Тревожил грузный Глазунов
Всю ширь клавиатуры,
И петь весь вечер был готов
Под шум деревьев и кустов
Шаляпин белокурый.
 
 
Сосновый двухэтажный дом,
Что выстроил Безруков,
В иные дни вмещал с трудом
Такую бурю звуков.
 
 
Открыты были окна в сад
И в полевые дали.
И все соседи – стар и млад —
Под окнами стояли.
 
 
Вечерний свежий шум берез
Был слышен в перерывах,
Да раздавался скрип колес
Пролеток говорливых.
 
 
Шумел на улице раек —
Под окнами, у двери.
А тот, над кем был потолок,
Был в ложе иль в партере.
 
 
Сидела публика кружком,
А у рояля Стасов
Стоял, узорным кушаком
Рубаху подпоясав.
 
 
Смотрел он из-под крупных век,
Восторжен и неистов…
Он прожил долгий, бурный век.
Родился этот человек
В эпоху декабристов.
 
 
Он никогда не отступал
В неравном поединке.
Он за «Руслана» воевал
С гонителями Глинки.
 
 
Могучей кучки атаман,
Всегда готовый к спорам,
С врагом он бился, как Руслан
С коварным Черномором.
 
 
Он был рожден на белый свет,
Когда войны великой след
Был свеж в душе народа:
Прошло всего двенадцать лет
С двенадцатого года.
 
 
При этой жизни в даль и глушь
Был сослан цвет России.
При ней страницы «Мертвых душ»
Печатались впервые.
 
 
Ей рубежами служат две
Немеркнущие даты —
Год двадцать пятый на Неве
И год девятьсот пятый.
 

 III

 
Публичная библиотека…
Щитами огорожен стол
Перед окном. Почти полвека
Владимир Стасов здесь провел.
 
 
Осанистый, в сюртук одетый,
Сидит он за столом своим.
Стеной петровские портреты
Стоят на страже перед ним.
 
 
Вот бюст Петра. Вот вся фигура.
Внизу латинские слова
О том, что тиснута гравюра
В такой-то год от рождества.
 
 
Вот на коне перед сенатом
Застыл он, обращен к Неве,
В плаще широком и крылатом,
С венком на гордой голове.
 
 
Спокоен лик его недвижный,
Но столько в нем таится сил,
Что этот зал палаты книжной
Он в бранный лагерь превратил.
 
 
Недаром меж бессчетных полок,
Похожих на рельефы гор,
Поэт, историк, археолог
Ведут ожесточенный спор.
 
 
И, убеленный сединами,
Хранитель этих тысяч книг
Воюет, боевое знамя
Не опуская ни на миг.
 
 
Сейчас он прочитал газету
И так на критика сердит,
Что всем пришедшим по секрету
Об этом громко говорит.
 
 
Вокруг стола стоит ограда —
Щиты с портретами Петра.
Но за ограду без доклада
Народ является с утра.
 
 
Тут и художник с целой шапкой
Задорно вьющихся волос,
И композитор с толстой папкой:
Сюда он оперу принес.
 
 
Но гаснет в небе цвет медовый
Холодной питерской зари.
Внизу – на Невском, на Садовой
Заговорили фонари.
 
 
И Стасов, бодрый и веселый,
Как зимний день седоволос,
В старинной шубе длиннополой
Выходит в сумрак, на мороз.
 
 
Пешком доходит до Фонтанки
И, поглядев на лед реки,
Садится, не торгуясь, в санки
И долго едет на Пески.
 
 
Скользят по Невскому полозья.
В домах зажегся робкий свет.
И лихо пляшут на морозе
Мальчишки с кипами газет.
 
 
Бежит седая лошаденка,
Бросая снег из-под копыт.
А замороженная конка
На перекрестке ей грозит.
 
 
Но слышен бас: – Правей, разиня! —
И два могучих рысака
В блестящей сбруе, в сетке синей
Взметают снега облака.
 
 
Ворча: «Куда вас носит, леших!» —
Извозчик убавляет рысь.
И тут же сам орет на пеших:
«Чего заснул? Поберегись!»
 
 
Просторы Невского покинув,
Он едет улицей немой,
Где двери редких магазинов
Скрежещут яростно зимой.
 
 
Но вот подъезд большого дома.
Выходит из саней седок,
Идет по лестнице знакомой
И сильно дергает звонок.
 
 
Проехавшись по первопутку,
Он стал румяней и бодрей
И, как всегда, встречает шуткой
Своих домашних у дверей.
 
 
Ложится в тесном кабинете
На узкий дедовский диван.
Но сна не любит он, как дети, —
Неугомонный великан…
 

_____

 
За много месяцев до смерти
Прослушав реквием в концерте,
Он мне сказал, что умирать
Он не согласен. Так ребенок
На близких сердится спросонок,
Когда ему отец и мать
Напомнят, что пора в кровать.
 
 
Хотел он жить и слушать Баха,
И Глинку, и Бородина
И ставить в тот же ряд без страха
Неведомые имена.
 
 
Полвека нет его на свете,
Но он такой прорезал путь,
Что, вспомнив прошлое столетье,
Нельзя его не помянуть.
 

 
Шумит-бурлит людской поток
На площади вокзальной.
Солдат увозят на Восток
И говорят – на Дальний.
 
 
Дрались их деды в старину
Не раз в далеких странах,
Вели за Альпами войну,
Сражались на Балканах.
 
 
Но дальше этих дальних стран
Восточный край державы.
Через Сибирь на океан
Везут солдат составы.
 
 
Далеким пламенем война
Идет в полях Маньчжурии.
И глухо ропщет вся страна,
Как роща перед бурею.
 
 
А здесь – у входа на вокзал —
Свистят городовые…
В те дни японец воевал
Со связанной Россией.
 

 _____

 
Я помню день, когда войне
Исполнилось полгода.
Кого-то ждать случилось мне
Среди толпы народа.
 
 
Ломились бабы, старики
К вокзальному порогу.
Несли мешки и узелки
Солдатам на дорогу.
 
 
Вдруг барабан издалека
Сухую дробь рассыпал.
И узелок у старика
Из рук дрожащих выпал.
 
 
И, заглушая плач детей,
Раздался у вокзала
Припев солдатский «Соловей»
И посвист разудалый.
 
 
Под переливы «Соловья»
Идут – за ротой рота —
Отцы, мужья и сыновья
В открытые ворота.
 
 
И хлынул вслед поток живой
Наперекор преградам,
Как ни вертел городовой
Конем широкозадым.
 
 
Коня он ставил поперек,
Загородив дорогу,
Но путь пробил людской поток
К воротам и к порогу.
 
 
Скользя глазами по толпе,
Бежавшей вдоль перрона,
Смотрел полковник из купе
Блестящего вагона.
 
 
Взглянув с тревогой на народ,
Стекло он поднял в раме…
 
 
Был пятый год, суровый год,
Уже не за горами.
 

 
Он сухощав, и строен, и высок,
Хоть плечи у него слегка сутулы.
Крыло волос ложится на висок,
А худобу и бледность бритых щек
Так явственно подчеркивают скулы.
 
 
Усы еще довольно коротки,
Но уж морщинка меж бровей змеится.
А синих глаз задорные зрачки
Глядят в упор сквозь длинные ресницы.
 
 
На нем воротничков крахмальных нет.
На мастера дорожного похожий,
Он в куртку однобортную одет
И в сапоги обут из мягкой кожи.
 
 
Таким в дверях веранды он стоял —
В июльский день, безоблачный, горячий, —
И на привет собравшихся на даче
Басил смущенно: – Я провинциал!
 
 
Провинциал… Уже толпой за ним
Ходил народ в театре, на вокзале.
По всей стране рабочие считали
Его своим. «Наш Горький! Наш Максим!»
 
 
Как бы случайно взятый псевдоним
Был вызовом, звучал программой четкой,
Казался биографией короткой
Тому, кто был бесправен и гоним.
 
 
Мы, юноши глухого городка,
Давно запоем Горького читали,
Искали в каждом вышедшем журнале,
И нас пьянила каждая строка.
 
 
Над речкой летний вечер коротая
Иль на скамье под ставнями с резьбой,
Мы повторяли вслух наперебой
«Старуху Изергиль» или «Пиляя».
 
 
Товарищ мой открытку мне привез,
Где парень молодой в рубашке белой,
Назад откинув прядь густых волос,
На мир глядел внимательно и смело.
 
 
И вот теперь, взаправдашний, живой,
В июльский день в саду под Петроградом,
Чуть затенен играющей листвой,
Прищурясь, он стоит со мною рядом.
 
 
Тот Горький, что мерещился вдали
Так много лет, – теперь у нас всецело.
Как будто монумент к нам привезли,
И где-то площадь разом опустела.
 
 
О нет, не монумент!.. Глухим баском,
С глубоким оканьем нижегородца
Он говорит и сдержанно смеется —
И точно много лет он мне знаком.
 
 
Не гостем он приехал в Петроград,
Хоть и зовет себя провинциалом.
Вербует он соратников отряд
И властно предъявляет счет журналам.
 
 
Так было много лет тому назад.
 

 
В тот зимний день Шаляпин пел
На сцене у рояля.
И повелительно гремел
Победный голос в зале.
 
 
«Шаляпин»… Вижу пред собой,
Как буквами большими
Со стен на улице любой
Сверкает это имя.
 
 
На сцены Питера, Москвы
Явился он природным
Артистом с ног до головы,
Беспечным и свободным.
 
 
Всего себя он подчинил
Суровой строгой школе,
Но в каждом звуке сохранил
Дыханье волжской воли.
 
 
Дрожал многоэтажный зал,
И, полный молодежи,
Певцу раек рукоплескал,
Потом – партер и ложи.
 
 
То – Мефистофель, гений зла, —
Он пел о боге злата,
То пел он, как блоха жила
При короле когда-то.
 
 
Казалось нам, что мы сейчас
Со всей галеркой рухнем,
Когда величественный бас
Затягивал: «Эй, ухнем!»
 
 
Как Волга, вольная река,
Катилась песня бурлака.
И, сотрясая зданье,
В ответ с балконов, из райка
Неслись рукоплесканья.
 

______

 
Печален был его конец.
Скитаясь за границей,
Менял стареющий певец
Столицу за столицей.
 
 
И все ж ему в предсмертный час
Мерещилось, что снова
Последний раз в Москве у нас
Поет он Годунова,
 
 
Что умирает царь Борис
И перед ним холсты кулис,
А не чужие стены.
 
 
И по крутым ступенькам вниз
Уходит он со сцены…
 

 
Вот набережной полукруг
И городок многоэтажный,
Глядящий весело на юг,
И гул морской, и ветер влажный.
 
 
И винограда желтизна
На горном склоне каменистом —
Все, как в былые времена,
Когда я был здесь гимназистом,
 
 
Когда сюда я приезжал
В конце своих каникул летних
И в белой Ялте замечал
Одних четырнадцатилетних.
 
 
Здесь на верандах легких дач
Сидел народ больной и тихий.
А по дорогам мчались вскачь
Проводники и щеголихи.
 
 
Я видел Ялту в том году,
Когда ее покинул Чехов.
Осиротевший дом в саду
Я увидал, сюда приехав.
 
 
Белеет стройный этот дом
Над южной улицею узкой,
Но кажется, что воздух в нем
Не здешний – северный и русский.
 
 
И кажется, что, не дыша,
Прошло здесь пять десятилетий,
Не сдвинув и карандаша
В его рабочем кабинете.
 
 
Он умер, и его уход
Был прошлого последней датой…
Пришел на смену новый год —
Столетья нынешнего пятый.
 
 
И тихий ялтинский курорт
Забушевал, как вся Россия.
И Ялтой оказался порт,
Суда морские, мастерские.
 
 
Идет народ по мостовой.
Осенний ветер треплет знамя.
И «Варшавянку» вместе с нами
Поет у пристани прибой.
 
 
Пусть море грохает сердито
И город обдает дождем, —
Из Севастополя мы ждем
Эскадру под командой Шмидта.
 
 
Она в ту осень не придет…
Двенадцать  лет мы ожидали,
Пока на рейде увидали
Восставший Черноморский флот.
 

ПОВЕСТИ В СТИХАХ

 
Шли пионеры вчетвером
В одно из воскресений.
Как вдруг вдали ударил гром
И хлынул дождь весенний.
 
 
От градин, падавших с небес,
От молнии и грома
Ушли ребята под навес —
В подъезд чужого дома.
 
 
Они сидели у дверей
В прохладе и смотрели,
Как два потока всё быстрей
Бежали по панели.
 
 
Как забурлила в желобах
Вода, сбегая с крыши,
Как потемнели на столбах
Вчерашние афиши…
 
 
Вошли в подъезд два маляра,
Встряхнувшись, точно утки, —
Как будто кто-то из ведра
Их окатил для шутки.
 
 
Вошёл старик, очки протёр,
Запасся папиросой
И начал долгий разговор
С короткого вопроса.
 
 
– Вы, верно, жители Москвы?
– Да, здешние – с Арбата.
– Ну, так не скажете ли вы,
Чей это дом, ребята?
– Чей это дом? Который дом?
– А тот, где надпись «Гастроном»
И на стене газета.
 
 
– Ничей, – ответил пионер.
Другой сказал: – СССР.
А третий: – Моссовета.
Старик подумал, покурил
И не спеша заговорил:
 
 
– Была владелицей его
До вашего рожденья
Аделаида Хитрово.
 
 
Спросили мальчики: – Чего?
Что это значит – Хитрово?
Какое учрежденье?
 
 
– Не учрежденье, а лицо! —
Сказал невозмутимо
Старик и выпустил кольцо
Махорочного дыма.
 
 
– Дочь камергера Хитрово
Была хозяйкой дома.
Его не знал я самого,
А дочка мне знакома.
 
 
К подъезду не пускали нас,
Но, озорные дети,
С домовладелицей не раз
Катались мы в карете.
 
 
Не на подушках рядом с ней,
А сзади – на запятках.
Гонял оттуда нас лакей
В цилиндре и в перчатках.
 
 
– Что значит, дедушка, лакей? —
Спросил один из малышей.
 
 
– А что такое камергер? —
Спросил постарше пионер.
 
 
– Лакей господским был слугой,
А камергер – вельможей,
Но тот, ребята, и другой —
Почти одно и то же.
 
 
У них различье только в том,
Что первый был в ливрее,
Второй – в мундире золотом,
При шпаге, с анненским крестом,
С Владимиром на шее.
 
 
– Зачем он, дедушка, носил
Владимира на шее?.. —
Один из мальчиков спросил,
Смущаясь и краснея.
 
 
– Не понимаешь? Вот чудак!
«Владимир» был отличья знак.
«Андрей», «Владимир», «Анна» —
Так назывались ордена
В России в эти времена.
Сказали дети: – Странно!
 
 
А были, дедушка, у вас
Медали с орденами?
– Нет, я гусей в то время пас
В деревне под Ромнами.
Мой дед привёз меня в Москву
И здесь пристроил к мастерству.
За это не медали,
А тумаки давали!..
 
 
Тут грозный громовой удар
Сорвался с небосвода.
– Ну и гремит! – сказал маляр.
Другой сказал: – Природа!..
 
 
Казалось, вечер вдруг настал,
И стало холоднее,
И дождь сильнее захлестал,
Прохожих не жалея.
 
 
Старик подумал, покурил
И, помолчав, заговорил:
– Итак, опять же про него,
Про господина Хитрово.
 
 
Он был первейшим богачом
И дочери в наследство
Оставил свой московский дом,
Имения и средства.
 
 
– Но неужель жила она
До революции одна
В семиэтажном доме,
В авторемонтной мастерской,
И в парикмахерской мужской,
И даже в «Гастрономе»?
 
 
– Нет, наша барыня жила
Не здесь, а за границей.
Она полвека провела
В Париже или в Ницце,
А свой семиэтажный дом
Сдавать изволила внаём.
 
 
Этаж сенатор занимал,
Этаж – путейский генерал,
Два этажа – княгиня.
Ещё повыше – мировой,
Полковник с матушкой-вдовой,
А у него над головой —
Фотограф в мезонине.
 
 
Для нас, людей, был чёрный ход,
А ход парадный – для господ.
 
 
Хоть нашу братию подчас
Людьми не признавали,
Но почему-то только нас
Людьми и называли…
 
 
Мой дед арендовал подвал.
Служил он у хозяев.
А в «Гастрономе» торговал
Тит Титыч Разуваев.
 
 
Он приезжал на рысаке
К семи часам – не позже,
И сам держал в одной руке
Натянутые вожжи.
 
 
Имел он знатный капитал
И дом на Маросейке.
Но сам за кассою считал
Потёртые копейки.
 
 
– А чаем торговал Перлов,
Фамильным и цветочным,-
Сказал один из маляров.
Другой ответил: – Точно!
 
 
– Конфеты были Ландрина,
А спички были Лапшина,
А банею торговой
Владели Сандуновы.
 
 
Купец Багров имел затон
И рыбные заводы.
Гонял до Астрахани он
По Волге пароходы.
 
 
Он не ходил, старик Багров,
На этих пароходах,
И не ловил он осетров
В привольных волжских водах.
 
 
Его плоты сплавлял народ,
Его баржи тянул народ,
А он подсчитывал доход
От всей своей флотилии
И самый крупный пароход
Назвал своей фамилией.
 
 
На белых вёдрах вдоль бортов,
На каждой их семёрке,
Была фамилия «Багров» —
По букве на ведёрке.
 
 
– Тут что-то, дедушка, не так.
Нет буквы для седьмого!
– А вы забыли твёрдый знак!
– Сказал старик сурово. —
 
 
Два знака в вашем букваре.
Теперь не в моде твёрдый.
А был в ходу он при царе,
И у Багрова на ведре
Он красовался гордо.
 
 
Была когда-то буква «ять»…
Но это – только к слову.
Вернуться надо нам опять
К покойному Багрову.
 
 
Скончался он в холерный год,
Хоть крепкой был породы.
А дети продали завод,
Затон и пароходы…
 
 
– Да что вы, дедушка!
Завод нельзя продать на рынке.
Завод – не кресло, не комод,
Не шляпа, не ботинки.
 
 
– Владелец волен был продать
Завод кому угодно,
И даже в карты проиграть
Он мог его свободно.
 
 
Всё продавали господа:
Дома, леса, усадьбы,
Дороги, рельсы, поезда,-
Лишь выгодно продать бы!
 
 
Принадлежал иной завод
Какой-нибудь компании:
На Каме трудится народ,
А весь доход – в Германии.
 
 
Не знали мы, рабочий люд,
Кому копили средства.
Мы знали с детства только труд
И не видали детства.
 
 
Нам в этот сад закрыт был вход.
Цвели в нём розы, лилии.
Он был усадьбою господ —
Не помню по фамилии…
 
 
Сад охраняли сторожа.
И редко, только летом,
В саду гуляла госпожа
С племянником-кадетом.
 
 
Румяный, маленький кадет,
Как офицерик, был одет
И хвастал перед нами
Мундиром с галунами.
 
 
Мне нынче вспомнился барчук,
Хорошенький кадетик,
Когда суворовец – мой внук —
Прислал мне свой портретик.
 
 
Ну, мой скромнее не в пример,
Растет не по-кадетски.
Он тоже будет офицер,
Но офицер советский.
 
 
– А может, выйдет генерал.
Коль учится примерно! —
Один из маляров сказал.
Другой сказал: – Наверно!
 
 
– А сами, дедушка, в какой
Вы обучались школе?
– В какой?
В сапожной мастерской
Сучил я дратву день-деньской
И натирал мозоли.
 
 
Я проходил свой первый класс,
Когда гусей в деревне пас.
 
 
Второй в столице я кончал,
Когда кроил я стельки
И дочь хозяйскую качал
В скрипучей колыбельке.
 
 
Потом на фабрику пошёл —
И кончил забастовкой.
И уж последнюю из школ
Прошёл я под винтовкой.
 
 
Так я учился при царе,
Как большинство народа,
И сдал экзамен в Октябре
Семнадцатого года!
 
 
Нет среди вас ни одного,
Кто знал во время óно
Дом камергера Хитрово
Или завод Гужона…
 
 
Да, изменился белый свет
За столько зим и столько лет.
Мы прожили недаром.
Хоть нелегко бывало нам,
Идём мы к новым временам
И не вернёмся к старым.
 
 
Я не учён. Зато мой внук
Проходит полный курс наук.
 
 
Не забывает он меня
И вот что пишет деду:
«Пред лагерями на три дня
Гостить к тебе приеду.
 
 
С тобой ловить мы будем щук,
Вдвоём поедем в Химки…»
Вот он, суворовец – мой внук
С товарищем на снимке!
 
 
Прошибла старика слеза,
И словно каплей этой
Внезапно кончилась гроза.
И солнце хлынуло в глаза
Струёй горячей света.