Текст книги "Воспоминание о счастье, тоже счастье…"

Автор книги: Сальваторе Адамо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Итак, вперёд! Никакой чертовщины, за работу – нас ждёт Марсель!

Марсель Грэгуар покорно предавался обряду примерки, совершаемому над ним портным перед тем, как сшить фрак, серые брюки в полоску, жемчужного цвета жилет тонкого фетра и тщательно подобранный шёлковый галстук, завязываемый большим бантом. Законченный ансамбль ему весьма к лицу, уподобляет «отцу невесты» с известной гравюры. И блестящий сей наряд, в ожидании великого дня, повешен в гардероб.

Когда мы приспосабливаем останки Марселя в восьмиугольный гроб массивного дуба, в доме у него всё перевёрнуто вверх дном. Семья его, ничуть не смущаясь, приняла нас среди увядших цветов, остатков пиршества, конфетти и зерен риса, устилавших столы и пол гостиной. Накануне здесь имела место быть свадьба дочери. Не успел ещё трактирщик и столы накрыть заново, застигли мы его за сим врасплох.

Почти сразу же после примерки обнаружилась у Марселя прогрессирующая опухоль головного мозга и будто нарочно, всего несколько недель после того, как жена ушла к маклеру, уговорившему его застраховать свою жизнь в пользу супруги. Дочь его, Лаетития, двадцати двух лет от роду, была беременна. Об отсрочке церемонии не могло быть и речи – в будущем новобрачная рисковала не уместиться в платье от Лефевра, шикарного по местным меркам кутюрье.

В день свадьбы часть брачного кортежа всё же завернула в госпиталь, дабы поприветствовать беднягу Марселя. Будучи под морфием, больной, тем не менее, имел право на короткий проблеск сознания, который позволил ему различить присутствующую рядом дочь, почти что состоявшегося зятя, сына своего и жену, все в парадном одеянии. И, вот так сюрприз, страховой агент, несомненно надеющийся, что Марселю достало времени переварить супружеское разочарование, тоже здесь – никакого напряжения, улыбающийся, полон дружелюбия и сочувствия. Нашёл даже несколько ободряющих слов, дескать, настало время примирения и цивилизованных отношений.

Кутилы покинули комнатку отца-неудачника, обнаружившего в себе то ли силы, то ли чувство юмора выдохнуть им в след, чуть сдерживая слёзы: «Веселитесь же!»

Едва оставшись наедине, Марсель сорвал шланги со своего блока жизнеобеспечения и перестал дышать, проявив волю, которая приходит лишь к тому, кто оказывается по ту сторону жизни.

Не имея возможности добраться до семейки во время церемонии, старшая медсестра лишь после полудня смогла сообщить о кончине месье Грэгуара той, которая всё ещё оставалась его супругой. Она приняла новость с достоинством, но остатку семьи передала её глубокой ночью – изобразив, конечно же, при том крайнее изнеможение – лишь когда стихли слова последней песни и «расплелись» уже все танцующие. Напыщенные, упившиеся и уевшиеся, смеялись и шутили, будто ничего и не случилось; дом семейный свадебному гулянию показался более уютным нежели квартирка маклера, и в доме том всё ещё продолжал смеяться рядом с женой своей Марсель с той самой свадебной фотографии, которая царствовала на почетном месте, над буфетом красного дерева.

Долго ещё вынуждены мы держать на плечах своих гроб, прежде чем водрузить его на составленные по три в ряд стулья, всё то время, пока явившийся всё ж таки трактирщик с командой своей более-менее не подчистят место для них. И едва сдерживавший себя Фернан, а вместе с ним Фирмэн, сын умершего и я сооружаем обрамление из горящих свечей.

Случаются дни, когда и не живёшь вовсе… те дни полны солнца, но холодны как стекающая сквозь пальцы последняя надежда. В такие дни, как только выберешься из постели, убивает тебя полным разочарования взглядом зеркало, и поливаешь ты никогда не раскрывающиеся цветы; зовёшь тогда кого-нибудь из друзей, хочешь слышать чей-то голос, а слова его, нужные как воздух, натыкаются на твоё замешательство: «Хорош хандрить, все рады тебе», – искренне говорит он, и ничего не происходит, а ты снова в дураках и одинок, как никогда… так-то вот… бывают такие дни, когда как бы и не живёшь.

К счастью, случаются и другие дни, о которых, как поведал нам о том Д. Д. Сэлинджер, мечтала рыба-банан, когда зацветают в саду грёз голубые розы. Всё вокруг небесного цвета, и примечаете вы зелёный луч, след некой, пусть и грозовой тучи, и узнаёте розовато-лиловый отсвет, оставленный небосводу дуновением надежды.

Накануне вечером смотрел я по телевизору известную картину, « Он и она», фамилию режиссёра я проморгал. Навеяло та на меня кой-какие мысли. Кэрри Грант и Дебора Керр, и вправду великолепная парочка, устраивают свидание на сто втором этаже Эмпайр Стейт Билдинга. Знакомы-то они всего ничего – в одно и то же время, случайно, оказались в одном и том же отеле, на Лазурном берегу. Друг другу понравились, но за каждым уже болезненный опыт несостоявшегося счастья. И, остерегаясь пьянящего дурмана любви с первого взгляда, на поверку-то всё могло обернуться очередной иллюзией, решили потому дать друг другу время на осмысление: договорились встретиться ровно через год, день в день после первого поцелуя, доверившись судьбе. Какое благоразумие, не правда ли? Короче, он на месте, чтобы тоже там быть, сделала всё и она. Но, увы, в тот самый день и всего в нескольких метрах от того самого небоскрёба, попадает в автокатастрофу. В клинику доставляют её с параличом ног, оттуда выходит она несколько дней спустя, прикованной к инвалидной коляске. Можете пускать слезу, никто бы тут не удержался.

Ожидает он её до закрытия дверей знаменитой башни. К полуночи, убедившись, что возлюбленная от него отреклась, сглатывает все свои мечтания о новом счастье и возвращается к прежнему одиночеству. Позже, будьте покойны, он её найдёт, узнает о своей «лапуле» правду и… всё прекрасно – она излечивает недуг, они счастливы и у них много детишек. The end! С подстрочечным титром: «Конец».

Тронутый красивой и поучительной историей, решил я совершить романтичный и наивный поступок – пропихнуть Тино Росси в члены известной группы с обострённой формой Эдипова комплекса. Написал на совершенно белом листе бумаги я то ли послание, то ли SOS, то ли ультиматум, то ли просьбу. Сложил его пополам, верхние края загнул к центру, обе половинки завернул в обратную сторону, раскрыл… и т. д. и т. п., пока не получился наконец маленький кораблик. Самим собой я остался доволен; а как же, ведь в последний раз получился он у меня никак не менее двадцати лет назад.

Не имея под рукой Эмпайр Стейт Билдинг – разве что выстроить для неё нечто подобное, укладывая по камню за каждую минуту отсутствия её – назначил я свидание пройдохе моей на четвёртом этаже мерзкого жилища; обернулось бы раем оно, соизволь она хотя бы ещё раз с балетными, тридцать восьмого размера, пропорциями своими ступить на ведущие ко мне лестничные, устланные грязной бумагой ступени. Осмысливая послание своё ясно понимал я, что повседневный антураж мой вряд ли был подходящим декором долгожданной встрече, придать которой хотелось мне как можно больше блеска. Тогда взял я другой лист и письмо переписал. Намереваясь даровать избраннице исступления моего заслуженную ею красоту, назначил я ей то невероятное или же чудесное свидание в музее Оранжерей, в гостиной Нимф, в оговоренный день и никак не иначе. Исписанный лист ламинировал я целлофаном и вновь проделал мудрёную укладку. Отдельные сгибы скрепил прозрачной липкой лентой и, вот, кораблик был готов к плаванию.

Я направился на берег Эн, метрах должно быть в ста ниже по течению от очистной станции, где освобожденные от безобразия нечистот воды её через деривационные каналы стекались в нормальную с виду речку. Должно ли мне уточнять, что и здесь уже можно наблюдать отвратное явление в ней покрышек, консервных упаковок и презервативов. В месте том, однако, она хотя бы течёт и уж одно это оправдывает то, что доверяю я ей своё послание, вой влюбленного волка. Нужно же что-то пробовать… я и испробовал – приём однодневка, акт бескорыстия, миг идиотизма, образчик слащавости, в любом случае была у меня уверенность, что единственный, кому сие ведомо, это я.

Эн… странное имя у этой речки. Тем более, что изначально звалась она Агна, и ничто не предвещало того неприглядного её переозвучивания. Потому и звалась Агной, что судьбой было ей уготовано совсем иное, за то и уважение было ей. А Злобного, досталось же кому-то прозвище от неё, должно бы называть Агнцем, и обитатели тех мест, то бишь Агнцовы дети, веками покорно паслись на зелёных выгонах и покрытых мальвовыми облаками люцерны холмах.

Некоторые историки утверждают, что идея та исходила от Юлия Цезаря, дескать, дабы покарать обитавших на её берегах доблестных Нервьенов за противление намеревавшимся преодолеть водную преграду центуриям его и нацепил он ничтожное или, по меньшей мере, несимпатичное то поименование.

Отсюда и непримиримость наша, высокочтимый Кельт из Франции. Не заявлял ли Юлий, что из всех народов кельтских бельгийский самым храбрым он считает? Такая вот история… Отсюда и мщение: за упрямство наше гордое приговор прекрасному потоку нашему на бесчестие, в грядущих поколениях. Мелок, однако, ты, о, великий Юлий!

Римляне, всех нас [10]10
  Будучи итало-бельгийцем, не знаю кто же из них «мы», а кто «они».


[Закрыть]к великому сожалению таки покорившие, увековечат плоскую остроту и много веков подряд с презрением и злобой регулярно станут плеваться и писать в бедную и ни в чём неповинную реку – тем и можно объяснить пенящиеся порой, будто покрытые слюною воды её. И потому-то, на самом деле, не призывают воды Эн к купанию, супротив Амура, воды которого, впрочем, не менее грязны.

С другой стороны, «haine» то же самое, что по-латыни odium, объяснявшее предкам нашим всякую принадлежность к славе и почёту, но, как мне кажется, доверия сиё заслуживает мало.

Другая, более прагматичная историческая школа утверждает, будто слово «haine» происходит от кельтского aien, смысл которого сводился к простому понятию «бежать, течь». Должно было это означать, что Эн всего-навсего речной поток, и что когда-то она и в самом деле текла, теперь же выглядит продрогшей и в замедленном подрагивании вод своих несёт в них нечистоты всех окрестных этих мест.

Сможет ли кто-либо ныне поверить, что некогда с радостью вилась она меж лугов и болот, полная карпов, щук, линей, колюшки и прочей пресноводной рыбы, мимоходом поглаживая растущие по берегам деревья, огибая и при том одаривая своей прохладой хутора и деревушки, жители которых удостаивали её доверием своим, сидя на гостеприимных берегах её и полоща в водах её ноги свои?

Времена меняются, и ныне ползёт она стыдливо меж замечательных наших терриконов, гигантских могильных холмов, подобных Альпам гор хлама, слишком бедных для использования угольных отбросов, смешанных с извлеченной при проходке галерей, ведущих к угольным пластам, землёй. В пятидесятые протекала она вдоль поселений со сбившимися в кучки шаткими, едва не разваливающимися постройками под ребристыми толевыми крышами, схожими с вагонами поставленных на вечный прикол поездов. Позже, обернулись они свалками бетонных конструкций, грубых, шершавых и бездушных, если только не вдыхали в них свою душу популяции иммигрантов, вынужденных довольствоваться, хотели они того или нет, и этим. То тут, то там преодолевала она хитросплетения кабелей и металлических балок, когда-то участвовавших в работе лифтов, спускавших героических шахтёров на глубину в тысячу метров лишь затем, чтобы обмакнуть там в ванну чёрных чернил, а потом на белёсых стенах их бессонных ночей навсегда отпечатать пережитые ими страдания, поступки их и дела их, мрачные страницы книги их жизни. И теперь ещё, средь изъязвлённого камня и ржавого железа, промеж сортировочных ангаров с выбитыми стёклами и застывших на оказавшихся вне закона рельсах вагонеток возносятся к верху эти туры молчаливыми, недвижимыми стражами гнетущего запустения, напрасными и призрачными.

Перед тем, как оказаться среди восторженной публики Эн-Сент-Мартин, заполучить фейерверк из их отбросов и экскрементов, река вначале, чуть выше по течению, набивается ими в Морланвельце, в Эн-Сент-Пьере в Карниере и… хорошо гниёт тот, кто гниёт последним. Как деньга бежит к деньге, так грязь липнет к грязи, а пустые обещания нанизываются одно на другое вниз по течению, от обитателей Эн-Сент-Поля к жителям Сент-Вааста, и так далее, и так далее, вплоть до Жемаппеса, где и река-то уж не более, чем едва ползущая свалка мусора, и где, агонизируя, получает она последнее причастие своё в виде некого притока, который называется, держитесь, чтобы не упасть – Труй. Ну да, понатворили с ней, с бедной этой Эн. А у меньшей, запоздавшей сестрёнки её, ничего такого, кроме скверного имени. Может статься, что мадам Пубель [11]11
  Мусорный ящик.


[Закрыть]с мадам Будэн [12]12
  Кровяная колбаса.


[Закрыть]на самом-то деле и весьма милые дамочки, лишь укрытые отсветом фамилий знаменитых их мужей, да только вот Труй, ручеёк и вправду премерзкий. К великому счастью, вязкие и смрадные воды его, с плавающими в них хилыми, никогда не закрывающими пасть крысами, летом укрыты тучами хмельных от омерзительных испарений комаров, а зимой – зацепившимися, за проступавший из его берегов уголь, туманами.

Эн и Труй… нежные ручейки из детства моего. Мы, пацаны шестидесятых, легкомысленно алчущие приключений, не колеблясь пересекали роковой сей Рубикон, преследуя или спасаясь, по обстоятельствам, в противостоянии с бандами завоевателей из соседних деревушек. Пересечь вплавь ту безобразно липкую жидкость, которая должно быть стекала с терриконов, было теперь мерилом истинной удали.

Начало пути Эн на Голгофу вряд ли сегодня можно датировать с точностью до дня. Уже в XIV веке уголь становится повсеместно и каждому доступным к использованию, ну а река – средством его доставки. Живущие по её берегам копатели угля переправляли его в мешках, влача их к берегу на спине и затаскивая на баржи, обзываемые тогда керками. Потом настал черёд двухколёсных повозок, и пусть понемногу, но за столько-то времени, понасыпалось его по пути миллионы тонн, и потому-то почернели прямо на глазах некогда зелёные речные берега, а ещё недавно хрустальной чистоты речные воды зловеще засверкали фиолетовыми и зеленоватыми шлейфами.

Отталкивающий вид и испускаемые ею миазмы стали досаждать жителям прибрежных деревень столь сильно, что те решили соорудить поверх её дорогу. Чтоб и духу её тут не было. Несколько лет тому назад даже была совершена частичная её «эвтаназия». Через несколько километров, там где стало невозможным её «закатать», была она упрятана в трубу, что и тянется теперь вдоль автострады Париж-Брюссель.

Именно той гнусной полоске соплей и доверил я своё прошение. Уф… то состояние моё, в котором я пребывал тогда…

Находился я метрах в ста от мостика с названием Беспокойство, висевшего над рекой моих надежд. При виде его пришла мне на ум одна идея. Тем же вечером, уже в сумерках, нескольким, весьма редким прохожим дарована была привилегия наблюдать на мосту некий, вытянувшийся рядом с большим ведром силуэт. То был я и огромной кистью, ярким солнечно-жёлтым цветом, для себя как бы кверху ногами, выписывал я сквозь столбики перил имя той, кому предназначено послание, доверенное речному потоку. И добавил: «Я тебя люблю». Полотнище железобетонное получилось десяти метров длинною. Тем был я весьма горд, не смотря на то, что оказался в воде – пришлось перелезть через поручни, чтобы закончить нижнюю завитушку буквы «Я». Не позабыл я и про художественный образ виденного мною, не хотелось халтурить с сюжетом своего предложения, речь-то ведь шла в нём обо мне, о моей жизни и о ней, как о прямом продолжении моих желаний.

Несколькими днями позже почти вся пресса на все голоса заговорила про мост Беспокойства, но не в связи с моим, в стиле концептуализма, произведением, что вполне меня устроило, потому как могло усилить и без того громкий вопль любви моей. Так нет же, склонять получивший известность мост стали из-за некого мясника, бросившего у опор его несколько мусорных мешков с останками разрубленных в куски женщин.

Говорил же я вам, что Эн речушка премерзкая…

Какое-то время я ещё ждал.

Она же избегала меня, и надо ж такому случиться – я засомневался в реальности существования её. Отчаявшись до готовности на невесть что, отсюда и лёгкое то исступление, о чём я рассказывал вам не так давно, оставался я всё же в здравом уме по отношению к такому немыслимому, как личное прошение к любой из сестёр по одиночеству прибрать меня к рукам. Сам себе я говорил, что коль паруснику моему и будет суждено юркнуть в чью-то гавань, то встретит пусть его всё ж таки женщина и не из человеколюбия, но как избранника своего. И непременное условие – нужно обязательно, чтобы имела она на то добрую волю свою, ей предстояло собрать из кусочков пазл, каким стал я в собственных глазах. Так же нужно, чтобы была она красива, умна, эрудированна, чтоб способна была остроумием своим вдовца новоиспечённого рассмешить до слёз и, конечно же, умела готовить обожаемое мною ризотто с мозгами. Ничуть не меньше! Если и хотелось мне заключить соглашение со сверхъестественным, то не любой же ценой. Благоразумно предоставил я ей год и один день на то, чтобы разыскать меня. По истечении сего срока мечту свою о любви рассматриваю аннулированной…

А время шло… Для Легэ, как у пахаря – по кругу, для меня, ошалевшего от неумолимо следующих друг за другом из месяца в месяц похорон, от бесплодных диспутов с самим собой о сердечной пустоте, которую ей не дано понять, от растерянности и умиления, от не отпускавших меня поводьев давно минувшего счастья, удравшего в те звёздные миры, где вновь когда-то обрету я свою Арлезианку. Так и дожил снова я до преддверия очередной годовщины своей.

На дворе двадцать пятое октября – день святого Крепина, покровителя всех сапожников. Никогда того не забуду: была суббота, на завтрак у меня был омлет.

Смею вас заверить, что кашевар я отменный, что нет мне равных в приготовлении импровизированного блюда из сублимированного теста под сложным соусом из всего, что вывалится из холодильника в руки мои, по рецептам пришедшим на память мне из далёкого прошлого, когда часами наблюдал я маму за стряпнёй, скромной, но всегда чарующе пахнувшей. Для возлюбленной моей, на всём готовеньком живущей, превзошёл я себя самого. Аппетит у неё птичий, но удаётся мне щекотать ей вкусовые бугорки оригинальностью моего меню. Проделываю я это с такой любовью, что не в силах оставаться она безучастной к предложению моему отправиться в путешествие к божественным запахам Сицилии моей. Она вегетарианка и обожает рыбу. Так вот, многие часы затрачиваю я на то, чтобы подавать ей всякий раз совершенно новое, достойное её блюдо. Припоминаю, что обожала она сардинки al beccaficoс лимонными дольками. По-настоящему воздала мне она почести, попросив приготовить их снова несколько дней спустя. При упоминании beccafico избалованная смоквой птичка моя, вилась вокруг, не отставая ни на шаг, следя за всеми приготовлениями и изготовлением самого блюда, таская ингредиенты и макая в соус палец свой нетерпеливо, что твоё дитя. Был счастлив я и существовал лишь для неё. Я напевал, потроша сардины, разбивая яйца и уснащая их толчеными сухарями, натёртым pecorinoи несколькими ягодками изюма. Старательно нарезал я в тонкие ломтики лимон и посыпал их диким укропом, чёрным перцем, солью, окроплял настоящим, нашим оливковым маслом. В общем, всё как там!

Хотелось мне ещё, чтобы разделила она со мной воспоминание о празднике детства моего, это когда мама моя тайно в повседневных домашних расходах изыскивала средства и готовила нам cannoli alla ricotta, самый любимый мною десерт. И вот начинаю из теста крутить сигары я, обжариваю их, а теперь вот смотри, набиваю их для тебя толчёными фисташками и с обоих концов затыкаю засахаренным миндалём, не забыв о половинках вишенок из варенья, венчающих сладость от Жулиано Кросе.

Ну да, возиться на кухне люблю я для тех, кого люблю. Только одинок я и не любил себя в то время, а потому питался лишь в случае необходимости, и не иначе. В ту субботу 25 октября заметил я, что мне не только подкрепляться незачем, но также ни к чему мне поддерживать себя в форме, наводить на себя лоск и франтиться, оттого что собственное моё присутствие простое мне же и было невыносимо. В безысходной той ситуации, как и всякий холостяк достойный такого статуса, отправился я на прогулку. Машиной не располагал, но был у меня велик.

Что до велика, так отец рассказывал мне одну историю про двух коммунистов, споривших на идеологическую тему. Первый утверждал: «По сути требуем мы простых вещей. Предположим, к примеру, что у тебя два дома. В обоих домах жить одновременно ты не можешь. Ну, так вот, один, скажем, лучший из них, сохраняешь ты за собой и для своей семьи, а второй отдаёшь партии. И это нормально, так? В другом случае у тебя две машины. Ты не можешь ехать в двух машинах сразу, согласись? Что ты сделаешь в таком случае? Одну ты оставляешь себе, другую даришь партии. Так или нет? – Ну, само собой разумеется, – соглашается второй. – Я не это хотел от тебя услышать, – продолжал первый, – подожди, дорасскажу. Представим, что у тебя два велосипе… – Эй! – перебивает второй, – подумай, о чём говоришь, ведь два-то велосипеда у меня есть!»

Так вот, и у меня тоже был велик, я гордился им. Был у меня и второй, он правда поломался, а до того исправно служил в прогулках, теперь же покрывался ржавчиной в глубине небольшого, метра в два квадратных подвальчика… однако, и речи быть не может о том, чтобы я его подарил какой бы то ни было партии…

Так вот, когда не находил я никого, кто составил бы мне компанию, то давил на педали к тому самому супермаркету, что находится почти на стыке с автострадой, где и припарковывал свой двухколёсный, запирая его на противоугонку, и уж потом заполнял тележку всем тем, что должно было обеспечить моё доживание до следующего неминуемого обнищания. Укладывал я туда стиральный порошок, макароны, хлеб, рис, соус томатный, молоко цельное, масло, маргарин, йогурты, столовое вино, пармезан, масло оливковое, краски акриловые, обтянутый холстом картон для художественных моих экспериментов, не позабыв о туалетной бумаге и про несколько хлопчатобумажных трусов – истинной наседкой был я для себя самого. Толкал поклажу до самого своего жилья, поднимал всё наверх лифтом. Возвращал порожнюю тележку назад, к супермаркету, вновь седлал велик и вот, как же это классно, снова оказывался у себя. Вся операция занимала у меня не более трёх часов. Практично, да? О, я мог бы купить и машину, но у меня не было гаража, а в городе, после первой же проведённой под звёздным небом ночи, рисковал я найти её без колёс. Или же пришлось бы купить себе ружьё, но это не для меня. Я пошутил…

Как бы там ни было, но о своей незначительной персоне подумал я лишь в субботу, блюдя оную как и патронесса моя, мадам Смертушка. Разумеется, никогда не бывал я одинок перед телевизором, где обретал возможность увидеть иные лица, а не только лишь погружённые в траурную скорбь. Не осмелюсь утверждать, что на всех на них сияют улыбки, однако, по меньшей мере, они не плачут, что для меня значило вовсе не мало.

Народу-то, народу-то сколько! Будто порошинки металла, притянутые гигантским магнитом в форме вопросительного знака. Господа теологи, скажите же мне, как это наш Господь, будучи один одинёшенек, конкретно каждым из нас интересуется? И на фоне и соседства тающей вечности с неизмеримой мощью, чем же это наши попытки возвыситься до единения с высшей Сутью окажутся лучше тех волн лепета, посредством которых ростки растений, похоже, друг с другом общаются, реагируя на наше присутствие, хотя мы всего лишь более или менее симпатичный итог их жизнедеятельности? Способны ли они, в растительном миру сестрёнки наши малые, пробиться сквозь глыбу огромного невидимого кристалла, на котором всякий раз, когда возникает желание у нас сесть на рейс, уносящий в страну живущих в ней душ, расшибаемся, по крайней мере при жизни, всмятку мы?

В любом случае, бамбук умеет нечто, благодаря чему, при зацветании первого из них, то же самое происходит со всеми остальными, одновременно и повсеместно, где бы они не произрастали. Словно повинуясь приказу, передаваемому некой волной, бросающей вызов и времени, и пространству. Что скажете на это? Представьте, что мы, все и повсюду, запустили бы волны любви, как только первые влюблённые ощутили в сердцах своих едва зацветшие бутоны божественного чувства. Ну хорошо, картинка получается в стиле «love and peace, and flowers в волосах», только, может, удалось бы нам нескольких войн избежать.

Боже мой! Куда ж это меня занесло? С ума сойти, что может в голову поналезть, пока стоишь в очереди в супермаркете.

Вновь отправляюсь в развернувшийся во мне самом монолог.

Почему и для кого галстук сей, мадам? Для мужа вашего, вашего сына или любовника? К годовщине его, на праздник ли? Уверены ли вы, что он ему понравится? Если осмелюсь, я непременно вас об этом спрошу, милая мадам, дабы свидетельствовать вам, что случай ваш мне интересен и, что не одиноки вы. Боюсь только, как бы не послали вы меня к чёрту. О, намерения мои ясны, вам я желаю лишь всего самого хорошего, безо всякой двусмысленности, так сказать, без тени на плетени. Я зауряден, посредственны также и вы. Вы и я всего лишь парочка из шести миллиардов микрокосмосов, составляющих человечество. Так что, прежде чем утверждать, будто могли бы мы завладеть вниманием мирового сознания, называемого Богом, обеспокоимся обоюдно на наш счёт, поскольку стоим теперь в одну и ту же кассу, в одном и том же супермаркете в ту же самую субботу – хронической безысходности. Лишь от вас зависит, улыбаться ли мне. Заклинаю вас в том, пока не проглочены вы толпой и не перестанете существовать для меня.

И, как если бы прочла она мысли мои, ко мне в этот раз угрожающе повернулась некая дама и бросила мне, без экивоков: «Фото моё хотите?» Я намеревался улизнуть, но она едва ли не непреклонно добавила: «Поищем его у меня!»

Я опорожнил тележку в «Опель» таинственной дамы моей, и очутился у неё, в небольшой уединённой вилле на окраине Морланвельца. Едва приоткрылась входная дверь, а мною уже завладело нечто подобное вещему угрызению совести. Задавался я вопросом, не уж то и в самом деле то был я, Жулиано Кросе, заскорузлый скромняга, преступивший тот запретный рубеж, что доселе звался благоразумием. В какую же авантюру я вляпался?

Не заставил себя долго ждать и ответ, правда, не совсем хороший. Через щель в драпировке между холлом и спальней заметил я сидевшего в кресле-каталке мужчину, смотрел он телевизор. Присутствие его сразу же успокоило меня – совершенно дерзкое моё вторжение не возымеет сколь-нибудь серьёзных последствий, думал я, потешаясь про себя тому всполоху сумасбродства, что привёл меня в этот, оказавшийся, в конечном счёте, весьма пристойным дом. Тогда, как мы разгружали доставленные из супермаркета съестные припасы, я задавался уже даже вопросом, не пожалею ли я о столь мирной развязке, поскольку, как бы там ни было, но на первый шаг осмелился то я. Жизнь моя, и в правду, несколько уж месяцев была довольно плоской.

Женщина, тем временем, весьма холодно мне объяснила, что муж её болен синдромом «locked in». Иначе говоря, в своём непослушном теле «умирал он живым» и, как думалось ей, совершенно того не осознавая. Автомобильная катастрофа закончилась перелома позвоночника. Мозг его функционировал, только не принимал, «пожалуй», более сигналы ощущений от заинтересованных в том конечностей и мышц. То «пожалуй» заставило меня похолодеть от ужаса. Она показала своему Кристиану голубой в золотистую полоску галстук, который ему подобрала – занимался он коммерцией, торговал обувью – и мы отпраздновали, напоминаю вам, день святого Крепина. Затем она взяла мою руку и с похотливою улыбкой, отвратный намёк на сговор в которой ускользал от моего внимания, потащила за собой. Я был убеждён, что идём мы на кухню, выпить кофе и поговорить о её голгофе. Женщина, конечно же, искала внимающее ухо, которому могла довериться и хотя бы чуточку, но облегчить душу, а я сердился на себя за то, что приписывал её приглашению непристойные мотивы.

И вот тут-то всё и обернулось ужасом.

– Это, мой новый массажист! – громко объявила она на случай, если её Кристиан задался бы вопросом по поводу присутствия незваного гостя, которого преданная жена его уводила за собой в их спальню.

Даже если, притом, мысли образцовой супруги, героически принявшей на себя целомудрие в знак верности ввергнутому в немощь мужу оставались и праведными, никто не посмел бы бросить в неё камень и в случае, в общем-то, житейского промаха её. Но, почему нужно было ехать к ней? Я последовал бы за ней в тот день безумства куда угодно. Зачем же понадобилось ей унижать своего мужа импотента? И, принуждённый чёрт те знает что за неодолимой силой, новоиспечённый массажист сымпровизировал сеанс массажа. Хотя и призывал полновластную владычицу свою к молчанию, та не смогла отказать себе в удовольствии поисторгать из себя огненную страсть; многозначительные крики её не оставляли ни тени сомнения в истинной природе практикуемого массажа.

Как же это удалось мне удерживаться роли моей, не смотря на недопустимую близость низведённого до тишины бедолаги? Загадка. Не стал ли циником я? К самому себе испытывая отвращение, всё же никак не мог остановиться я. Что же это – нужда в реванше, в козле отпущения, в искупительной жертвенности? Ничего не знаю я, смею лишь надеяться, что тем днём не моя была то участь.

Во время, как покидал я ту гнусную и пафосную жёнушку, даже не предложившую подбросить меня обратно, на поросших плодовыми деревами задворках виллы неспешными водами своими, как глаза хозяйки ненавистью, истекала Эн.

Словно осёл тащил я пакеты свои до самого супермаркета и всю дорогу, как тот истый католик, выговаривал себе, что заслуживаю подобной кары и, что для искупления вины моей, нужно бы меня ещё и бичевать.

Всё, что принёс, загрузил я в единственную, брошенную после закрытия возле торгового центра Мега ручную тележку. Затем проделал весь путь домой, где и принял горячий душ. Чувствовал себя я отвратительно и решил, что велик свой заберу как-нибудь в другой раз.

Несколькими днями позже наткнулся, случайно, я на телепередачу, касавшуюся больных с синдромом именно «locked in», в которой супротив гарантий супруги бедного рогоносца говорилось, что слышал тот преотлично и, главное, прекрасно всё осознавал. С мужем-инвалидом неверной жене достаточно было установить некий код общения. К величайшему, но не имевшему обратной силы стыду своему увидел я, как один из подобных ему «живых мертвецов» дрожанием ресниц изъяснялся с кроткой и улыбчивой второй половинкою своей, а та с любовью, нежно и горделиво переводила «слова» счастливого отца двоих детей и третьего, бывшего, должно быть, пока в пути к ним.

Назад к карточке книги "Воспоминание о счастье, тоже счастье…"