Текст книги "Воспоминание о счастье, тоже счастье…"
Автор книги: Сальваторе Адамо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
И вот я с Пьереттой, у входа в её вертеп – это на седьмой общенациональной автостраде, в нескольких километрах от Бенша по дороге на Шарльруа.
Белая вилла с портиком, еврейский стиль. Во всём отменный вкус, если бы не нарочитая, с синими отблесками неоновая подсветка лакированной двери, пара целомудренных весталок с которой встречает вас виртуальными звуками своих лир. Всё по уму. Сбоку от кнопки звонка неприметная табличка: Тёмная ночь. Частный клуб.
Открывает нам слегка подрумяненная, с виду лет этак под сорок, блондинка с небрежно разметанными локонами.
– Марго… Жюльен… Жюльен… Марго.
– Добрый вечер, мадам.
– Хм, мадам! Что это он себе позволяет, приятель твой, Пьеретта!
– Да, ладно, это он так острит…
Мы рассаживаемся в табачного цвета кресла, об общественном положении клиентов заведения и их обывательской привычке к преимущественному праву мужчин малейшего сомнения не оставляющие. Некие мсье о чём-то жестикулируют рядом с замечательной стойкой: настоящий цинк начала века, из Парижа, с перламутровой инкрустацией, слоновая кость и табак, «таких уж не делают нигде, она сама по себе целое состояние», – гордо комментирует Пьеретта. Прочие, группками релаксирующие клиенты мирно беседует во всех уголках зала, со знанием дела подсвеченного приглушенными лампами.
Пьеретта считает обязательным уточнить, что теперь всего лишь половина девятого и это, дескать, ещё не час пик.
Шадия, где там до неё той Шехеризаде, жгучая брюнетка с золотистыми глазами, в багряном кафтане, под которым угадывались умело подчёркнутые телеса, бёдрами, словно хваткими лианами вихляя, подходит ко мне, чмокает в щёку и усаживается рядом.
Пьеретта:
– Ну, вот тут… я и работаю, владение это моё, здесь я директриса.
– Круто! Снимаю шляпу…
– У меня на это лет двадцать ушло. Улавливаешь теперь, кто я?
– Да я, знаете ли… так, смутные догадки… одни лишь намёки… чем вы тут занимаетесь.
– Намёки, говоришь? Давай-ка, милый, без грязи.
– Так Вы здесь вроде подружки, что ли?
– Вот, именно, подружка!
И она чуть было не разразилась громоподобным смехом своим, но, ради репутации заведения, конечно же, сдержалась и лишь в полголоса, с трудом заглушая хрипы, призвав в свидетельницы Шадию, высказалась в мой адрес:
– Это лучшее из того, что я о себе слыхала. Ну, в самом деле, мне платили как уважаемой, как торговке утехами, цыпочке, машине для вязки, падшей звезде, самке, но подружке… это как раз про меня. Завтра же новые визитки заказываю: Пьера Сантини-Дюпре, подружка!Нет, это будет потрясно!
Очередь прыснуть со смеху дошла и до Шадии.
– Ну что ж, без шампанского тут не обойтись, да ни абы какого, а без розовой, холодненькой вдовушки Клико, её любушки.
Для меня в том не было и намёка на мерзости.
И остался я наедине с величавой Шадиёй.
Сохраняя собственную значимость, разглядываю потолок, тупо всматриваясь в завитки лепных розеток.
– Так вы…
Я живо перебиваю её:
– Практикуюсь в похоронных обрядах.
– Пьеретта говорила мне, что вы ещё… и деревья голубые рисуете, я их обожаю. Такие Арман Гийомен великолепно рисовал, и Ротлюф, и Кирхнер, немецкие экспрессионисты.
Я ошалело, во все глаза смотрю на Шадию.
– Вы что же, живопись любите?
– У меня диплом по истории искусств.
– А как же… здесь-то вы оказались?
Она не ответила, как бы в шутку, «случайно».
– Очарована Тулуз-Лотреком, как-то встретиться с ним хотелось, а где, как не в подобных домах, могу я его сыскать?
Вот те на, ещё и ясновидящая, думал я, потупив взгляд на сплетённые на своих же бедрах руках.
– Да, ладно, шучу. Я из Алжира сбежала, там, как вы знаете, женщине незачем много знать и, уж тем более, западное искусство, оно там считается вообще сатанинским.
– А всякое сатанинское есть… – присоединилась к нам приплывшая с фужерами и шампанским Пьеретта.
– Сатана! – отвечал я. – Пьеретта, вы несносны.
– Здесь, в Бельгии, – продолжала Шадия, – хоть я и кабила, родом из Джуджура, для всех останусь лишь иммигранткой из Магриба, как и прочие пригодной только для работы на кухне, да для танца живота. Два года удостоверения личности дожидаюсь, но власти отказывают мне в статусе политической беженки. А отсутствие разрешения на постоянное проживание сказывается в проблемах повседневного быта. Жильё снимаю и плачу за него намного больше, чем соседка по площадке, бельгийка, потому что не приходится мне терпеть неудобств присутствия у себя под боком африканки. А мне нужно ещё и проблему с работой решать. Вот я и собрала для себя воедино две задачи: мадам Дюпре по доброте своей взяла меня к себе как танцовщицу, но числюсь я у неё как кухарка – властей это больше устраивает. Так и забавляюсь, в ожидании лучшего. Вскоре, кстати, я для вас и станцую.
– Для меня?
– Смотри, он краснеет, что за прелесть, – заметила Пьеретта Шадии, и та удалилась.
– Она с нами не выпьет?
– Нет, она же мусульманка. И не бойся, здесь она только танцует, но последний танец, если захочешь, может оставить за тобой.
И тихо напела, из Далиды: « Оставь последний танец для меня…», подняв свой бокал.
Я ей подыграл:
– За вас!
– Счастливого дня рождения!
– Очень мило с вашей стороны вспомнить о том, но это будет завтра.
– Я знаю, но завтра день поминок, не правда ли забавно…
– Но вместе с тем и день рождения вашего сына.
– Да, да, я помню, но не будем об этом. Сегодня вечером – ты мой сын.
Собрав всё своё мужество в кулак, я бросился в атаку:
– А ведь вы уже несколько месяцев шпионите за мной.
– Месяцев… не совсем обычных.
– Не один ли чёрт?
– Сказано же: «любящий да последует за мной», я за тобой и иду, потому что люблю очень, не то всё бы давно бросила. А поскольку была прислугой у тебя, то всё к твоей лишь пользе и делала.
– Так, по-вашему, я должен почитать за счастье, что стал предметом вашего внимания?
– Вот именно, малыш, и у меня вопреки всему впечатление сложилось, будто я… ну, очень во время постучалась в твою дверь, помешав тебе большую глупость сотворить.
– Да, ну! Только, я что-то ничего не припомню.
– Ну, да! Ищи дураков! Ах, в какую передрягу ты без меня вляпался бы, с газом-то?
– Да, небось, и с сыном вашим?
– А вот теперь в самую, что ни на есть точку, и приходится его терпеть, дружок. Тридцать лет уж, как он навлекает на меня одни лишь неприятности. Какую ж кучу сверхурочных часов пришлось переработать мне, чтобы заплатить за его достойное, как у принца какого-нибудь, образование… Так нет же, ему нужно было всё испортить. Прогулы, рядом личности какие-то подозрительные, враньё и всё, что за ним следует, у него в крови это, что ли, часто спрашивала я себя. Я могу лишь смутно догадываться, кто его отец, столько воды утекло с тех пор, а я так не нашла времени взять реванш и сбагрить ему мальчугана.
– А Дюпре, он-то кто?
– Муж, мой покойный муж, Морис, упокой душу его, Господи. Он был с севера Франции, знаток вин, торговал их за рубеж, разъезжал… Дорога-то его у меня и стибрила, слишком надегустировался однажды. Поводом к разладу у нас было лишь его презрение к итальянским винам, которые он без разбору сливал в бочку с помоями. Меня это доводило до кипения. Тем не менее, веришь ли, всегда у нас водились хорошие вина. Надеюсь, ты помнишь – сассикайя, брунелло ди Монтальчино, тиньянелло. Но французы-то эти, с их самомнением, они же никогда не опустятся до того, чтобы пить иностранное. Потому-то и вина у нас были отменные, иначе просто и быть не могло. Так-то вот. Стоит только откупорить бутылочку хорошего вина, и кино никакого не надо.
– Он занимался Роланом?
– Пытался, да только бездельник уже катился по наклонной, когда мы с Морисом познакомились.
– А вы никогда не думали, про удел матери, что он особый и, скажем, в том именно и состоит, чтобы дать кому-то толчок к первому шагу, а тут всё же свой сын.
– Порой я сомневалась, что он действительно мой сын… думала, нянечка в роддоме невзначай могла, мол, и подменить. Ладно, кончаем разглагольствовать. Да, это мой сын, ну и что? Это не удерживает его от грязи, ты же вот, славный малый.
– Не такой уж и славный, не преувеличивайте.
– Ты знаешь ещё кого-нибудь, кто сподобился бы доверить вонючей речке любовное письмо, сложенное корабликом?
– Это всего лишь глупость, тайна моя от меня же самого.
– Замечу тебе, всё же, что посланник твой в сотне метров от места спуска на воду оказался задержанным останками зонта, откуда я его, по любопытству своему, и высвободила.
– Я не надеялся, что он уплывёт далеко.
– Как бы не так! Ты рассчитывал-таки разыскать ту брюзгу, что ткнула моего сына в дерьмо, к словам не цепляйся, а потом и с тобой такое сотворила.
– Вы не любили её, оттого в мой день рождения и перехватили, чтобы она ко мне не пришла…
– Я не католичка, чтоб дивиться тому, как и куда она ходит, не отчитываясь о том в исповедальне. У неё была одна мыслишка в голове, да не совсем для тебя симпатичная, это в глаза кололо.
– А вы, значит, её на путь истинный наставили.
– Так, не моя в том вина, что на неё напали, добра девица не станет шляться по улице в такой час, да в первую попавшуюся машину, будь то даже Мерседес, залезать.
– Но, что же ей оставалось после того, как вы ей наплели, будто меня нет.
– Повторяю: она учинила бы тебе беду!
– Вы за ней следили?
– Не совсем, но видела её за лихой работёнкой. И потом, тихо же кругом было, день всех святых, как ни как, возвращалась я рано. Увидеться хотелось с тобой, материнский инстинкт не иначе, в самый раз пришла: газ выключить, ризотто предложить…
– Отчего же потом на след навели, подсказав, что была она здесь, в день моего рождения, вечером?
– Потому, что Ролан хотел её найти, были у него, поверь, на то свои причины.
– А в виолончели что было?
– А там что, что-то было?
Тишина…
– Если ты так думаешь, значит у тебя на то есть причины… вот и додумывай сам.
Снова тишина. Я продолжаю:
– Был ключ какой-то…
– Ключ? Ну, что ты, малыш.
– Вот что, не стройте из себя незнайку. Теперь – всё уж в прошлом, можете говорить.
– Всё равно не знаю, о чём ты говоришь.
– Так вы не противоречили, когда говорили мне, что в виолончели что-то есть. Не говорите, будто не знали, что там была копия моего ключа от служебной двери Галерей, с помощью чего сын ваш и смог взять кассу между Рождеством и Новым Годом, выставив меня как бы соучастником, тем самым.
– Минутку, парень, тут всё на кино какое-то смахивает. Откуда ты взял сказку эту про кассу? Начнём с того, что рождество Ролан в кутузке отмечал. И потом, раз уж хочешь знать и успокоиться, так я это, за изумрудом, приходила, он, чтобы только мне насолить, ей его подарил, а та ничего лучшего не удумала, как жевательной резинкой приклеить его к ерунде, за которую струны натягивают… штука такая, как бишь её…
– Струнодержатель.
– Как скажешь! А я пупок себе чуть не надорвала, пока украшение своё нашла.
– И не говорите, её виолончель, да она настоящим вещмешком была.
– Ты уверен, что не выдумал всю эту историю с ключом?
– Может…
Помолчали. Потом:
– А что, правда это враки?
– Клянусь своей и сына придурка головой.
– А вы к нему, всё же, привязаны.
– Смотри-ка, допёр. Так вот, вернув любушку её посланнику, я кое-какие неприятности от тебя отвела, да и некоторые из возможных разочарований.
– Любовью, Пьеретта, не покомандуешь, а Шарли …втюрился я в неё, и потом, одной иллюзией больше, одной меньше, какая разница… Может мне бы и удалось её исправить, урезонить – не такой уж она и плохой, как вы рассказываете, была…
– Всё так, малыш, продолжай мечтать.
– Встречались вы с ней в ту пору, когда она была с Роланом?
– Не так, чтобы уж… я, как могла, старалась этого избегать. Ей с моим сыном, с повесой и придурком этим хорошо было, сам знаешь: рыбак рыбака видит издалека, а по мне, так она всё равно – дыркой от бублика была. Музой его дурной стала. Только банк в Монсе ей в любом случае ни к чему. Поверь мне, не для тебя она, …только бы жизнь поломала.
– И что же, то стало бы хуже её отсутствия?
– Так просто ты бы не выпутался.
– Это по-вашему.
И вновь тишина.
– Похоже, знавали мы разных Шарли, погорим же о некой девчонке.
– Хватит! Чтобы своего добиться, она и в овечку превратиться могла.
– Ну да, а волк Легэ погрыз её в своем Мерседесе.
– Ты-то в этом уверен?
– Да, только доказать не могу. Умер он, ну и бог с ним. Сделал вид, будто вешается, да благополучно и повесился.
– Вот те раз, больно суров ты к нему. Скажи на милость, не помог ли часом слегка?
– Мы лишь наставляли его на путь истинный.
– Кто это мы?
– Преданные друзья.
Тишина.
– Пьеретта, были ли вы счастливы?
– А вот это хороший вопрос. Мне его впервые в жизни задают… он мне удовольствие доставляет, я бы даже сказала, он меня счастливой делает. Одному из журналистов, спросившему, какие десять лет из жизни считает она самыми прекрасными, Анна Маньяни, мне это так нравится, ответила: те, что между двадцать девятым и тридцатым годом. Каково, а! Надеюсь, те самые прекрасные десять лет я ещё не жила, а не то не пойму, чего это ради явилась я в эту долину слёз. Ну, хватит, пригласи-ка лучше меня на танго…
И вот я уже в роли идальго, обнимаю по девичьи гибкую Пьеретту и плыву с ней сквозь заполнивший Тёмную Ночь,неподвластный времени голос Карлоса Гарделя, в редком ныне Mi Buenos Aires querido.
Мелодия оккупирует всё вокруг. Застенчивое по началу, танго понемногу прихорашивается, шаг за шагом расцветая и распускаясь всё новыми и новыми нюансами, и так до тех пор, пока, подобно идеальному осмосу, не перемешивает гармоники музыки с нашими эго и не сотворяет из того совершенную, иначе и не скажешь, пару, жалованную полупристойной грацией с берегов Рио де ля Плата.
И в quebradas en cortes,в кошачьей грациозности «па», вибрирует, брезгливо отмахиваясь от потомства, пространство между нами, а из глаз в глаза, её и мои, всполохи перескакивают. Она танцевала, словно в те, вместе с несколькими болезненными разочарованиями ещё не сбежавшие, прежние двадцать лет.
Я, я просто снова танцевал… с мамой и счастлив был, совсем по-глупому.
Подёрнутому оцепенением оку присутствующих мать и сын представлялись танцующими по дорожке, усыпанной звёздами обоюдного счастья.
Вечеринка текла своим чередом. Все кресла были теперь заняты пышущими здоровьем, уверенными в себе мсьё. По всему, возможность близости смертного часа в этом году не омрачала их лики. Они развязно болтали и шутили с постоялицами, подобранными для них, казалось мне, по географическому принципу. Я посматривал на них через пушистые завитки дымков Коибас [25]25
Cohiba – наиболее дорогие из кубинских сигар.
[Закрыть], чьи искусно сориентированные огоньки вырисовывали в воздухе затейливые голографические абрисы.
В голове моей вертелся вопрос, как же встретят они Шадию… волновался почему-то я за неё.
Ближе к одиннадцати в гостиную просочились раскачивающиеся под перестук дарбуков [26]26
дарбука – вытянутой формы барабан, с обтянутым кожей раструбом; широко распространен среди ближневосточных арабских и африканских племен.
[Закрыть], назойливо-томные стенания скрипок, переносивших нас, как я предполагаю, куда-то в Кабилию.
Шадия появилась в наряде усыпанном блёстками изумрудов, дарившем жадному взгляду ставших лишь на вечер холостяков обещание сокровищницы услад, обостряемое налётом тайны, исходившей от её едва прикрытого, плавно льющегося в арабесках тела богини.
Взгляд свой она тут же остановила на мне; один я заметил его, почувствовал самой глубиной души так, что вздрогнул. Чувства переполняли меня, я понимал: танцует она лишь для меня, услада даруется мне, прочим оставлена работа. Между нами возник тайный сговор и стало неважным, что переходы её от столика к столику сопровождались истеричными посвистами спровоцированных ею самцов, если вдруг шёлковым шарфом свивалась она вокруг кого-то из них или же, изогнувшись навзничь, касалась головою колен какого-нибудь состарившегося и впадавшего при том в транс волокиты – танцевала она для меня одного и никто не смог бы меня в том разубедить. Если же глаза её и находили украдкой мои, то единственно с тем, чтобы удостовериться, что ничего из проделанного ею не ускользнуло от моего внимания. Один лишь раз приблизилась она к моему столику, посотрясала передо мной, как бы подтрунивая, всем напоминавшими гремучих змей, во всём вторившими ей в танце руками и нарочито удалилась, подчеркнуто шаловливая и насмешливая; предпочтения ни чуть, но я принц её и властитель, позволявший низам пьянеть от созерцания её красоты, покуда та не скрылась за служебной дверью.
Пьеретта всё видела.
– Дружище, тебе достался счастливый билетик, впервые она, танцуя, улыбалась.
– Вы так думаете? – спросил я, лицемеря. – Она на меня даже не взглянула.
– Тебе, малыш, очки нужны!
– У меня уже есть, я в них читаю…
– Только, верно, не в душах.
– Браво, Пьеретта, вы и стихами, при желании, готовы говорить.
– Обычно в ней боль какая-то живёт, она её за безразличием прячет, но я то знаю, как страшно газели бродить перед пожирающими глазами львов. Тебе бы каждый вечер приходить, нужную среду бы создавал.
Я поднялся. Пьеретта накрыла мою руку своей:
– Она ушла уже.
– Да, я в туалет, – ответил я, почувствовав себя уличённым.
– Ну, конечно, – усмехнулась она в ответ.
К полуночи ей стало понятно, что мне уже лучше бы откланяться.
– Я провожу тебя, малыш.
Она подала знак какому-то малому, болтавшему в вестибюле со здешней матроной.
– Погоди, Пьеретта, может мне ехать с этим мсье одному, я ему всё подскажу.
– Тогда ему придётся дважды проделать этот путь. Нет уж, я еду с вами.
Высадили они меня в Ситэ.
– Спасибо за всё, Пьеретта, вечер удался.
– Великолепно, впервые вижу свет в твоих глазах. Спокойной ночи, Жюльен!
– Спокойной ночи, Пьеретта! Мсье…
Вот мне и тридцать два! Очередное подведение итогов…
Вчера вечером приключилось нечто невероятное, Шадия одарила меня прекраснейшим днём рождения. Мыслимо ли забыть тело её, волнующееся, словно пламя свечи со спустившегося с небес праздничного пирога? Аллах велик! Как тут не размечтаться, отчего не вспыхнуть, хотя бы на время.
Но, вернёмся на землю.
А здесь день поминовения усопших и сумрачный день моего рождения, сопричастность жизни и смерти.
Умереть – это же и околеть, и окочуриться, и дать дуба, протянуть ноги, кончиться, расстаться с жизнью, представиться, испустить дух, сдохнуть, отойти в мир иной, побывшиться…
Так что умереть… это много чего…
И помирают-то как?
Счастливчики, те тихой смертью умирают.
А может ли чья-либо смерть стать лучше смерти Феликса Фора, сподобившегося удовольствием в « смерти малой» [27]27
Шестой президент 3-ей Республики Феликс Фор скоропостижно умер 16 февраля 1899 года от инсульта. Распространился слух, что Фор скончался, когда известная авантюристка того времени Маргерит Стенель занималась с ним оральным сексом. Согласно ходившему среди их современников анекдоту, на вопрос явившегося врача: Le président est-il toujours dans sa connaissance? (Президент ещё в сознании? – слуга ответил: – Нет, она уже ушла; connaissance – означает и «сознание», и «знакомая»).
[Закрыть]насладиться, перед тем как оказаться, и уж навсегда, в объятиях настоящей, большой.
А мог ведь стать жертвой идеи франко-русского альянса, знай он иную, высказанную позже дядюшкой Жоржем (видите, снова Брассанс): «Помирать за идеи согласен я, если б смерть от того была долгою». Ну, да бог с ним, с президентом…
В октябре 1983 слушал я по телевизору интервью одного сирийского генерала. Кичился он тем, что сын его, сокровище его, посвятил себя идее верховенства над Ливаном. Волей отца, и по какой-то там стратегической надобности предначертано тому было стать смертником и, сел он за руль начинённого взрывчаткой грузовика, и направил его в одну из казарм Бейрута, захватив с собою в дыхание взрыва души пары сотен американских и французских солдат. Герой, не правда ли? Я о генерале, конечно же…
Много мужественнее было явиться к диктатору и объявить тому, что живёт он слишком долго, и что земле стало бы легче, если освободится она от его неуклюжего и унизительного присутствия. Само собой разумеется, тиран мог и вспылить, и ничего не стоило бы ему прихлопнуть вас одним щелчком.
Кто-то поступает, как чех Ян Палач, выбравший смерть посреди бушующей в Праге весны, факелом вставший на пути советских танков, пусть на миг движение их, но остановив. Именем его названа одна из площадей Люксембурга: жаль, что не всегда светит над ней солнце.
Долг его состоял в том, чтобы подумать обо всех солдатах, что по зову и велению наций умерли уже и умрут ещё, не оставив после себя ничего, кроме бирки армейской, да каски… может быть.
Говорят, умирать всегда рано. Только умирают и запоздав, когда вроде бы всё уж позади, да рассуждать о том самому не с руки. Может, кто и думает так, да есть ли право у него прийти к вам и сказать: «Ты знаешь, друг мой милый, как ты мне дорог, но знаю я доподлинно, что время пребывания твоего на земле истекло и пристало тебе в дорогу собираться, место своё уступить другому, кто распорядиться выпавшей удачей лучше тебя сможет; такова жизнь… это я тебе для твоего же блага говорю, чтобы память о тебе светлой сохранилась, ты её такой оставить можешь ещё… веришь мне или как?»
Умереть вам в самый подходящий тому момент могут и не дать, что и случилось с бабушкой моей по отцовой линии, перебравшейся к нам в Бельгию после кончины Папы Лино, о нём я вам уже рассказывал. Было ей восемьдесят шесть, и была она полна жизни. Возле больничной её койки постоянно находился кто-то из остававшихся в живых членов семьи, она же как бы заново прогуливалась по жизни и правила набело воспоминания свои, прежде чем доверить их нам. Она улыбалась, шутила, вспоминала увлечения молодости своей. Не столь уж была она и больна, понимала: время обмануть себя не даст, бежит оно, без жалости оставляя всё и вся минувшим дням. Знала она, что час её пробил; понимали и мы, что плакать не следует, не то разворчится она на нас. И хотя помнило всё ещё о нас её сердце и глаза её нас видели, но раскланялась уже она перед нами, готовая следовать за своим Папой Лиино, в занимавшийся рассвет первого их свидания.
Так что же с ней случилось? Врачебным рвением зовётся подобное теперь. Держали её здесь, на земле, наклеенной на белые простыни до тех пор, покуда не ссохлась совсем она и пригодной оттого стала разве что на выброс.
Тогда как могла умереть от счастья, как та мать, что сжилась было с грустью утраты по погибшему на войне сыну и не справилась с эмоциональным шоком, вызванным его возвращением домой, сколько-то там лет погодя, живым и здоровым…
Или же умереть от очарования; как тот турист из Америки, остолбеневший от удушающей красоты Флоренции…
Что бы там ни было, а по случаю все умирают, по воле жребия, так сказать: восседает где-то там демиург сказочный и судьбы наши, будто кости игральные, на ковер безразличия своего мечет.
Случается, умирают по ошибке: пристроившейся на весах провидения былинки малой достаточно, когда в злобе оно пребывает или… вообще в отсутствии.
А что сказать об умерших «отбросах» общества, гонимых, что те зачумлённые из средневековья – с обрывком бечевки от сдувшегося шарика последней надежды в руке?
Кто-то умирает, даже не осознав, что на самом деле никогда и не жил-то; припомните-ка пучеглазых африканских детей, прильнувших губами к иссохшим грудям истощённых своих матерей.
Случается и так умирают: обрывает рассеяно рука лепестки с ромашки – любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмё… и всё.
Я бы в твоих объятиях предпочёл умереть. Да вот будешь ли ты рядом, чтобы в последнем моём вздохе услышать тебе одной сказанное: «я тебя люблю»? При всём при том понятно мне, что не знаю я, кому задать насущный этот вопрос; смею утверждать – рядом со мной ни души.
Времени – половина первого, в этот раз частным порядком возвращаюсь с кладбища; украшал цветами могилку родителей. Сестру встретил, она тоже одна была. По случаю, заглянули в Тишину – выпить по чашке кофе, да что-то из того давнего, где мы пока ещё сиротами не были, вспомнить. Так хорошо нам стало – наобещали друг дружке теснее, как прежде, общаться, не веря тому, ни я, ни она, по-настоящему. Расстались с обычным:
– Пока, Жюльен, с днём рождения тебя!
– Ну да, пока… Аурелию поцелуй.
На площади перед мэрией ко мне пристал какой-то парень с микрофоном, второй прятался за камерой. Телевидение!
– Браво, мсье, мы уже несколько минут за вами идём и рады сообщить, что грустнее и мрачнее вас нам в этот благословенный день печали снять не довелось. Мы малость сомневались, кому из вас предпочтение отдать: вам или ещё одной жертве кораблекрушения, женского, правда, роду племени – та всё птицам крошки бросала, называя их по именам, но всё же у вас вид помужественней и понатуральней, хотя и более отрешенный. Так что, вы выиграли! Как вас зовут, уважаемый мсье? Кросе… Жюльен Кросе… Да вы, так же как и я, Альфредо Бельтрами, итальянских корней! Знаю – имя ваше означает «крест» и, простите за вольность, замечу, что несёте вы и то и другое, и имя, и крест свой, чудо как… ха-ха-ха.
– И что же я выиграл? – спрашиваю недовольно.
– Прямо сейчас – право ответа на вопрос, ну, а за ответ правильный – сюрприз. Ну же, мсье, возьмите из шляпы теперь билет, выигрыши в ней роскошные.
Поди узнай, отчего поддался я гипнозу того глаза, что следил на могиле за мной и ласково теперь всматривался в меня. Отчаяние моё, конечно же, было глубже, чем я его себе представлял и я покорно сунул руку в шапокляк. «Дуракам везёт», как говорится.
Протягиваю билет взволнованному аниматору.
– Ну… так вот, мсье Кросе, можете ли вы назвать исполнителя главной роли в фильме « Он и она», в котором двое возлюбленных назначают свидание на крыше Эмпайр Стейт Билдинга?
Я машинально отвечаю:
– Разумеется, Дебора Керр и Кари Грант; я этот фильм несколько месяцев назад по телевизору смотрел.
– Достаточно, мсье Кросе, вы – не спите и вы… выиграли поездку в Нью-Йорк!
Выдавливаю из себя:
– Это шутка?
– Да, нет же, синьор Кросе, новостной канал Теле улыбкав рамках компании совершенствования морали бельгийцев предприняла эту великолепную, гуманную и благотворительную акцию, при щедрой спонсорской помощи фирмы Дентостар, производящей зубную пасту для счастливых людей. Вы же счастливы, не так ли?
– Что, что?
– Да, мсье Кросе, счастливы, и счастливы оттого, что подобно Одиссею можете совершить прекрасное путешествие; вы едете в Нью-Йорк, на рождество и совершенно бесплатно! White Christmas in New York! Это вам подойдёт, вы незаняты, а с кем вы хотели бы поехать?
Я взглянул на него в последний раз скептически и решил таки поверить ему.
– Так, что…
Бегло пробежав мыслями по балансу нынешнего своего положения, я пришёл к выводу, что глоток неведомого воздуха пошёл бы мне только на пользу.
– Хорошо, я отбываю.
– И с кем же, мсье?
– Гм, один!
– Черт возьми, ну конечно же, подобной удаче не обойтись без любовного перегара… Вы и в самом деле стоящий победитель! Ещё раз – тысячу браво, мсье.
С надутой тем комплиментом в колесо полной грудью, я спохватился и со скромной улыбкой, за коей таились презрение и насмешка, поинтересовался:
– Я тут подумал… есть у меня подружка…
– Ваша подружка! Забавный, однако, эвфемизм в ваших устах, мсье Кросе. Но вы, конечно же, вольны властвовать в своих пределах.
Направляю стопы свои на улицу Кальвэр, не вполне ясно сознавая, что же со мной произошло.
Вот я и у Легэ, да нет теперь здесь Фернана; этот-то уж точно поздравил бы меня с годовщиной. Думал ли он о том? Как бы то ни было, но к вящему моему удивлению вспомнила о том Франсуаз. Поздравляю, Джулиано! Что бы значило подобное возрождение её нарочитой заботливости? Понятным стало мне всё, лишь когда увидел я, как она пьёт – едва касаясь губами края бокала, с выражением притворного в глазах удовольствия, ожидавшего её вскорости якобы в качестве реванша. И я покорился судьбе, на всё мне было наплевать.
Славно оставляя почести и слёзы причитающиеся по этому поводу усопшим ранее, по статистике в день поминовения почти не мрут, и, как бы, не желая тем самым «топтаться по чужим грядкам», не ущемляя то бишь чьих-либо прав. Но, однако, и на Рождество на свет божий младенцы толпой не валят. Так вот одно другим и уравнивается.
Послеобеденное время прошло у меня в довольно спокойной работе, дававшей даже время помечтать о путешествии в Нью-Йорк, но не покидала меня мысль при том, что слишком уж всё хорошо и просто, чтобы не было в том пусть пустяковой, но загвоздки.
Позже, довольный собой, отправился я в бывшее некогда любовным гнёздышко своё, в Ситэ. К десяти вечера уже не мог противиться желанию позвонить Пьеретте и рассказать ей о путешествии и о том, что собрался и её с собой, без её на то ведома захватить.
– Нью-Йорк, ты себе представляешь меня в Нью-Йорке?
– Это может перевернуть все наши о нас с тобой представления, отпразднуем Рождество в подлиннике, устроим настоящие парламентские каникулы…
– Что ж, обсудим… ну, рубаха-парень… Хорошо, согласна, только с подружками по кабаре договорюсь. К тому же, может и мечту свою ухвачу, пусть какого-никакого, а миллиардера-то америкульского там всё ж таки и повстречаю, а?
Решил я, что не стану мучить себя вопросом, чем была занята Шарли после нашей размолвки вплоть до того самого вечера, в день моего рождения, что провёл я с двумя вздыхательницами. Это, увы, уже не могло что-либо изменить в теперешней её реальности, по сути робкой поступи, мелкими шажками, на ощупь, да по-над пропастью туманного прошлого своего. Всё я себе уяснил, ничуть того не желая, придя на встречу к ней.
Середина ноября стояла, с чудной аки сам святой Мартин погодой, для увековечивания легенды о себе им же самим, видимо, и устроенной.
Дверь мне отворила, и уж не столь холодно, как я того боялся, мать её. Она провела меня в сад, где я и нашёл Шарли, сидевшей за столом в компании трёх, наголо бритых молодых парней и девицы при волосах цвета мальвы. Про себя отметил, что все четверо были в грубых армейских сапогах, с повсюду натыканным пирсингом: в носу, ушах, бровях, в верхней губе… У девицы в каждом ухе по дюжине колец; к ним, на каждом из десяти совершенно разного цвета ногтей – по тщательно выписанному, маленькому цветку. Мадам Эрман приветливо беседовала с ними на голландском; она у дочери и посадку головы переняла: едва приметный наклон в очаровательной улыбке, но Шарли улыбалась лишь себе самой. Меня пригласили присесть к ним на чашку чая.
Я был заинтригован диском в руках Шарли. Всё с той же бессмысленной улыбкой она положила его на стол.
– Можно? – вежливо поинтересовался я, прежде чем взять его в руки.
Сорокапятка. На фото обложки все четыре гостя, в том же нелепом обличии. Правда, там присутствовал и пятый персонаж: некая молоденькая блондинка, при вздыбленных волосах и чёрной чёлке, понуждавших к мысли о фотомонтаже, так уж та не соответствовала сидевшему перед моими глазами оригиналу.
На фото была Шарли, и диск тот был записан ею.
Из пёстрой смеси французского, английского и голландского с грехом пополам я себе уяснил, что после плотной осады множества «суперских» фирм и года, без малого, ожидания, зацепились партнёры за поверившую в них Sony Holland. Те им даже на радио батавов, знатоки истории так голландцев кличут, тест учинили и, бац! Приняты на ура!
