Текст книги "Дневник гения"

Автор книги: Сальвадор Дали

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

1957

Порт Льигат, 9 мая

Проснувшись, я чмокнул Гала в ухо, почувствовав кончиком языка толщину маленькой выпуклости родинки на мочке. В этот момент я вспомнил о Пикассо. О Пикассо – самом живом из всех людей, которых я когда-либо знал, у которого на мочке левого уха тоже была родинка. Эта отметина, скорее оливковая, чем густо-золотая и чуть-чуть выступающая, – точно такая же, что и у моей дорогой Гала. Она, видимо, замышлялась как ее точная копия. Часто когда я вспоминаю о Пикассо, я поглаживаю эту легкую выпуклость в уголке левого уха Гала. А это случается нередко, ибо Пикассо – человек, о котором я думаю, после моего отца, чаще всего. Оба они – отец и Пикассо – в большей или меньшей мере были для меня олицетворением Вильгельма Телля. Против их авторитета я уже в ранней юности решительно поднял героический бунт.

Эта родинка Гала – всего лишь живая частица ее тела, которое я могу охватить двумя пальцами, хотя сделать это можно только иррациональным путем, благодаря ее фениксологическому бессмертию. И я люблю ее сильнее, чем мать, сильнее, чем отца, чем Пикассо, даже сильнее, чем деньги

Испании всегда принадлежала почетная роль потрясать мир величайшими и мощными контрастами. Эти контрасты в двадцатом веке воплотились в двух личностях – Пабло Пикассо и вашего покорного слуги. Главное, что может произойти с современным художником, это:

1. Родиться испанцем;

2. Носить имя Гала Сальвадор Дали.

И то и другое коснулось меня. Как свидетельствует мое христианское имя Сальвадор, мне уготовано судьбой спасти современное искусство от пассивности и хаоса. Мое второе имя Дали, что в Каталонии значит "желать". И у меня есть Гала. Пикассо, конечно, не испанец, но в сравнении с Гала – он лишь биологическая тень в уголке ее ухода, и его зовут Пабло, как Пабло Казальса, как Папу Римского, иначе говоря, его зовут, как многих других.

10 мая

Время от времени в обществе я встречаю очень элегантных (а следовательно, весьма умеренно хорошеньких) женщин с чрезмерно развитым и низким тазом. Уже много лет такого типа женщины жаждут познакомиться со мной лично. Беседа разворачивается, как правило, таким образом:

Дама: Разумеется, я знаю, кто вы.

Дали: И я знаю.

Дама: Вы, верно, уже заметили, что я пристально слежу за Вами? Мне кажется, вы очарованы

Дали: И я так думаю.

Дама: Вы мне льстите По-моему, вы меня вообще не замечаете.

Дали: Я говорю о себе, мадам

Дама: Интересно, как вам удается, что кончики ваших усов всегда смотрят вверх?

Дали: Финики

Дама: Простите?

Дали: Да Плоды финиковой пальмы. На десерт я прошу принести финики, съедаю их и перед тем, как сполоснуть пальцы в миске с водой, я слегка провожу ими по усам. Этого довольно, чтобы они поднялись кверху.

Дама: О

Дали: Второе преимущество заключается в том, что сахар обязательно привлекает мух.

Дама: Какой ужас

Дали: Я обожаю мух. Я вполне счастлив лишь тогда, когда лежу на солнце, обнаженный и усеянный мухами.

Дама: (уже уверовав по моему строгому и убедительному тону в правдивость сказанного) Но как можно любить такое? Это же мерзость, грязь.

Дали: Ненавижу грязных мух. Люблю только абсолютно чистых мух.

Дама: Интересно, как вы можете отличить чистых мух от грязных.

Дали: Я отличаю их моментально. Терпеть не могу грязных городских или деревенских мух с раздутым брюхом, желтым, как майонез, и такими черными крыльями, как будто их вывозили в могильно-черной туши. Мне нравятся только чистые мухи, резвые, одетые в крохотный серебристо-серый валенсийский наряд, переливающийся всеми цветами радуги, прозрачный, словно слюда, с красноватыми глазками и брюшком благородного неаполитанского желтого цвета, – такие, как прелестные оливковые мушки из Порт Льигата, где, кроме нас с Гала, никого нет. Эти мушки всегда грациозно садятся на серебристую сторону оливковой листвы. Средиземноморские красавицы. Они вдохновляли античных философов, проводивших всю жизнь под солнцем и облепленных мухами… Мечтательное выражение вашего лица говорит о том, что мухи, кажется, покорили и вас… Завершая наш разговор, должен сказать, что в тот день, когда мои размышления были прерваны появлением облепивших меня мух, я понял, что это означает, что мои идеи лишены мощи того параноидального мыслительного потока, который является доказательством моей гениальности. С другой стороны, если я не замечаю мух, это вернейший признак того, что я полностью владею духовным состоянием.

Дама: Знаете, такое впечатление, что все, что вы говорите, обладает каким-то сокровенным смыслом Значит, ваши усы – это антенны, через которые вы получаете свои идеи.

В ответ на этот вопрос божественный Дали ничего не сказал.

И затем он превосходит самого себя. Он плетет свои излюбленные сюжеты, выписывает вермееровские кружева столь тонко и изящно, что от назойливой дамы не остается ничего, кроме ее низкого копчика. Вы, вероятно, уже догадались: это моя воображаемая лукавствующая любовница, которая благодаря моим кибернетическим манипуляциям, изменят своему мужу (любовнику любовницы).

11 мая

Во время моих встреч с Фрейдом я заметил, что его черты напоминают бургундскую улитку.[34]34
  В своей «Тайной жизни» Дали вновь возвращается к очень щекотливому вопросу. Его недоброжелатели утверждали, что он никогда не встречался с Фрейдом. Однако Ф.Каул в книге «Дали. Жизнь великого эксцентрика» доказала с помощью письма, написанного Фрейдом Дали, что художник и врач встречались в Лондоне


[Закрыть]  Отсюда: если вам угодно усвоить его идеи, вам нужно «подцепить» их крючком, и тогда они выйдут на поверхность. Если же нет, они разрушатся и с этим ничего уже нельзя сделать, вы до них уже никогда не доберетесь. Напомнив о смерти Фрейда, добавлю, что снаружи раковина бургундской улитки выглядит столь же совершенно, что и картины Эль Греко. И Эль Греко, и улитка не имеют никакого определенного вкуса. С обычной гастрономической точки зрения, они менее сочны и мягки, чем, скажем, резиновый ластик.

Я уже слышу, что любители улиток громко выражают свое недовольство. Стало быть, мне следует остановиться на этом суждении поподробнее. Хотя улитка и Эль Греко сами по себе лишены какого бы то ни было вкуса, они обладают другим, крайне редким и чудесным, достоинством "трансцендентной вкусовой мимикрии", которое заключается в самоуничтожении создания (в силу их пресноты и отсутствия собственных вкусовых качеств) благоприятной почвы для использования разного рода пряностей и приправ, с которыми их употребляют в пищу. Оба они представляют собой чудодейственное средство для удовлетворения самых разнообразных вкусов. И поэтому каждая из специй, с которыми готовятся Эль Греко и бургундская улитка, может обрести свое plain chaut[35]35
   Буквально: церковное пение (Фр.)


[Закрыть] совершенное и полнокровное звучание.

Если у улитки есть свой собственный вкус, то может ли человеческое небо дать точное пифагорово представление о том, что в средиземноморской цивилизации представлено маленьким лиловато-синим полумесяцем, луноподобным и агзирующим в экстатической эйфории – зубчиком чеснока? Чеснок излучает такое сияние, что вызывает слезы, открывает безоблачный небесный свод пресного безвкусия улитки.

Так и отсутствие вкусовых качеств у Эль Греко схоже с безвкусием бургундской улитки без приправы. Но – обратите внимание – подобно улитке, Эль Греко обладает мощной способностью придавать всем цветам уникальную оргиастическую силу. Пока он не покинул Италию, его живопись была золотой, более чувственной и пышной, чем "венецианский купец"; но взгляните на него после переезда в Толедо: он вдруг начинает впитывать все запахи, существо и квинтэссенцию мистического духа Испании. Он становится большим: испанцем, чем сами испанцы, ибо, мазохист, пресный, как улитка, он идеально подходит для того, чтобы превратиться во "вместилище", пассивную плоть для стигматизации сефардовыми кинжалами аристократов. Именно отсюда его черный и серый – основные цвета католической веры и воинст2вующей человеческой сущности в облике гигантской чесночной дольки в форме луны, идущей на убыль в умирающем серебре Лорки. Это тот самый лунный свет, что разлит в пейзажах Толедо и мерцающих серебром складках и драпировках его "Вознесения" – с одной из самых вытянутых фигур Эль Греко, столь во всех отношениях близкой округлым очертаниям сдобренной пряностями бургундской улитки, – присмотритесь, как она ползет и вытягивается на острие вашей иглы Вообразите, что это сила гравитации, которая притягивает ее к земле и – если вы как бы "вывернете" образ наизнанку, – сила, которая возносит ее ввысь, к небесам

Таково, только в одном визуальном образе, доказательство, которым я подтверждаю свой тезис, пока еще не получивший поддержки, согласно которому Фрейд – ничто иное, как "великий мистик наизнанку". Ибо если его мозг, тяжелый и полный всяческой бестолковщиной материализма, вместо гнетущей тяжести, вытолкнутой силой гравитации самых глубоких подземных слоев, вызывает по контрасту иной, чем от небесной бездонной выси, вид головокружения, – этот мозг, повторяю, вместо сходства с аммиачной улиткой смерти поразительно напоминает знаменитое "Вознесение" Эль Греко, о котором уже говорилось чуть выше.

Мозг Фрейда, одного из самых острых и значительных умов современности, – это par exellence улитка земной смерти. По этой причине в нем существо вечной трагедии иудейского гения, лишенного первичного элемента – красоты – условия, необходимого для познания Бога, непостижимо прекрасного.

Еще не осознав всего этого, за год до смерти Фрейда я нарисовал его карандашный портрет, в котором изобразил его земную смерть. У меня была мысль сделать вместо обычного портрета психиатра чисто морфологическое изображение гения психоанализа. Когда портрет был готов, я попросил Стефана Цвейга, который был связующим звеном между нами, показать его Фрейду и с волнением ожидал его реакции. Когда-то я был весьма польщен его фразой, сказанной с чувством при нашей встрече: "Никогда не встречал столь совершенный испанский типаж Что за фанатик"

Он сказал это и Цвейгу после длительного и весьма напряженного изучения моей персоны. Но ответ Фрейда я узнал только спустя четыре месяца, когда в сопровождении Гала вновь встретил Стефана с женой на ленче в Нью-Йорке. Мне так не терпелось, что я, не дожидаясь кофе, спросил, как воспринял Фрейд мой портрет.

"Он ему очень понравился", – сказал Цвейг.

Я попросил его рассказать обо всем поподробнее, горя желанием узнать, сделал ли Фрейд какие-нибудь конкретные замечания или по меньшей мере комментарий, бесконечно ценный для меня, но, как мне показалось, Цвейг уклонился от ответа, либо его занимали другие мысли. Он сказал только, что Фрейд высоко оценил тонкость исполнения и передачи черт лица, и затем поднял разговор о своей idee fixe: и он хотел, чтобы мы вместе с ним отправились в Бразилию.

Путешествие, говорил он, должно быть незабываемым и привнесет в нашу жизнь благие перемены. Эта навязчивая идея возникла у него на почве преследований евреев в Германии и была постоянным лейтмотивом всех разговоров. Складывалось впечатление, что мне, чтобы выжить, действительно необходимо уехать в Бразилию.

Я же утверждал, что терпеть не могу тропики. Художник, доказывал я, не может жить вне атмосферы серебряных оливковых рощ и буроватой земли Сиены. Мой страх перед экзотикой расстроил Цвейга чуть ли не до слез. Он напомнил мне об огромных бразильских бабочках, но я стиснул зубы: большие бабочки есть повсюду. Цвейг был в отчаянии. Он считал, что только в Бразилии мы с Гала будем совершенно счастливы.

Цвейги оставили свой адрес, написанный с дотошной педантичностью. Стефан не мог поверить, что я останусь таким же упрямым и несговорчивым. Вероятно, вы подумали, что наш отъезд в Бразилию был бы вопросом жизни и смерти для этой четы

Спустя два месяца мы узнали о двойном самоубийстве Цвейгов в Бразилии. Они решились на это в совершенно ясном сознании.

Бабочки, которые были слишком большими.

Лишь прочтя заключительную главу посмертной книги Цвейга "Мир завтра", я, наконец, узнал правду о своем рисунке. Фрейд никогда не видел своего портрета. Цвейг очень ценил и уважал меня. По его мнению, портрет настолько ясно прорицал близкую смерть Фрейда, что он не посмел его показать, боясь расстроить его и уже зная, что он неизлечимо болен раком.

Вне всякого сомнения, я отношу Фрейда к разряду героев. Он высоко вознес народ пророка Моисея – величайшего из его героев. Он доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии к своей книге о нем – самой трагической и лучшей из его книг, – он сообщает читателям, что подтверждением этого является труднейшая, крайне честолюбивая и губительно горькая задача, которую он поставил перед собой Не стало больших бабочек.

Ноябрь

Париж, 6 ноября

Жозеф Форе принес первую книгу "Кихота" с моими иллюстрациями, выполненными в такой технике, которая обрела с момента ее создания мировую известность хотя бы потому, что она была неповторима. Вновь Сальвадор Дали одержал царственную победу. И это уже не в первый раз В возрасте двадцати лет я заключил пари, что выиграю Гран при Мадридской королевской академии, написав картину, которая будет исполнена без единого прикосновения кисти. Разумеется, я выиграл приз. На картине была изображена обнаженная молодая женщина. Стоя на расстоянии трех футов от мольберта, я бросал краски, растекшиеся затем по холсту. Самое поразительное, что каждое красочное пятно оказывалось на своем месте. И каждое было безукоризненно.

Спустя год я выиграл такое же пари уже в Париже. Как-то летом Жозеф Форе приехал ко мне с большим грузом из тяжелых литографских камней. Он настаивал, чтобы я выполнил иллюстрации к "Дон Кихоту" именно на этих камнях. В то время я был против литографской техники по эстетическим, моральным и философским причинам. Я считал, что творческий процесс должен реализовываться без применения силы, без монархии и инквизиции. По моим представлениям, он должен быть либеральным, бюрократическим и благородным. Однако настойчивость Форе, привезшего камни, разбудила мою антилитографскую волю к власти с точки зрения агрессивного гиперэстетизма. В этом состоянии в голову мне пришла божественная идея. Разве не говорил Ганди: "Ангелы господствуют над обстоятельствами, не нуждаясь в плане"?

Незамедлительно, подобно ангелу, я овладел ситуацией моего "Дон Кихота".

Я не мог стрелять из аркебуза по бумаге, не пробивая ее, но можно было стрелять по камню, не разрушая его. Убежденный Форе, я телеграфировал в Париж, чтобы к моему приезду приготовили аркебуз. Мой друг, художник Жорж Матье, подарил мне очень редкий аркебуз XV века, затвор которого был инкрустирован слоновой костью. И 6 ноября 1956 года, окруженный сотней овец, принесенных в жертву самой первой пергаментной книге, на палубе речной баржи, на Сене, я выпустил первую в мире свинцовую пулю, наполненную литографской тушью. Разорвавшаяся пуля открыла эру "пулизма". На камне появилась божественная клякса, похожая на крыло ангела, аэродинамические свойства и динамическая сила которого превосходит все когда-либо применявшиеся технические усовершенствования. Всю неделю я был погружен в фантастические эксперименты. На Монмартре, перед беснующейся толпой, окруженный восемьюдесятью девушками, на вершине экстаза, я наполнил два полых носорожьих рога хлебными корками, пропитанными тушью и затем, памятуя о Вильгельме Телле, с силой разбил их о камень. Благодарение Господу Результат был великолепным: рога носорогов запечатлели два крыла мельницы. Затем двойное "чудо": когда я получил первые результаты, неудачный "захват" оставил на камне ненужный след. Я счел своим долгом использовать эти пятна для иллюстрирования литургического таинства в параноидальном духе. Дон Кихот сталкивается во внешнем мире с параноическими великанами, один из которых сидит в нем. В эпизоде с винными бурдюками Дали узнает олицетворение химерической крови героя романа и логарифмическую кривую, пересекающую лоб Минервы. Лучше бы Дон Кихот, будучи испанцем и реалистом, не искал лампу Алладина Для него довольно сжать пальцами желудь, и воссияет Золотой век.

Как только я вернулся в Нью-Йорк, телевизионные продюсеры развернули целую кампанию против моего "пулизма". Я же все время спал, чтобы во сне найти самый эффективный и точный способ стрельбы пулями, наполненными тушью, дабы остающийся след был математически точен. Находясь среди специалистов по истории оружия, Нью-Йоркской военной академии, я просыпался каждое утро от звука стрельбы из аркебузов. Каждый взрыв давал жизнь целой литографии, которую мне оставалось только подписать для издателей, выхватывавших ее из-под моих рук за баснословную цену. Я снова почувствовал, что стою у истоков фундаментального научного открытия, когда узнал, что спустя три месяца после моего первого выстрела из аркебуза ученые использовали пушку и пули, подобные моим для исследования творческого процесса.

В мае этого года я снова был в Порт Льигате. Жозеф Форе ожи дал меня, багажник его автомобиля был полон новыми камнями. Новые взрывы аркебуза вновь дали жизнь Дон Кихоту.

Потрясенный страданиями, он трансформируется в юношу, печаль которого пристала его увенчанной кровавым венцом голове. При свете, достойном Вермеера и просачивающемся сквозь испано-мавританскую оконную нишу, он читает истории о куртуазной любви. С помощью "силли путти" – тюбика, с которым играют обычно американские дети, я изобрел спирали, направляющие поток литографской туши. Это была божественная форма пробуждающегося дня. Дон Кихот – параноидальный микрокосм погрузился, а затем отделился от Млечного Пути, который есть ничто иное, как тропа Св.Георгия.

Св.Георгий наблюдал за моей работой. Он заявил о себе в свой день – 25 августа, когда в процессе своих экспериментов я добился такого взрыва, который навсегда войдет в историю морфологической науки. Он был навеки выгравирован на одном из камней, которые Форе со священным упорством уготавливал для ударов молнии моей безудержной фантазии. Я взял пустую бургундскую улитку, заполнил ее литографской тушью. Затем заложил ее в ствол аркебуза и прицелился в камень с очень близкого расстояния. Когда я выстрелил, вся жидкость выплеснулась и обрисовала кривую спирали улитки, образовав пятно, которое после длительного изучения показалось мне поистине божественным, ибо здесь было ничто иное, как великолепие "улиточной галактики" в высочайший момент ее творения. День Св. Георгия вошел тем не менее в историю как день, засвидетельствовавший самую безоговорочную победу Дали над антропоморфизмом.

На следующий день, последовавший за благословенным предыдущим, была буря, шел дождь, малюсенькие лягушата запрыгивали в тушь, оставляя контуры расшитого костюма Дон Кихота. Эти существа развели болотную сырость, противоположную ослепительной сухости равнин Кастилии, которая господствовала в голове героя. Химера химер С химерами было покончено. Санчо появился, как только Дон Кихот коснулся демона доктора Юнга.

Сегодня, когда Жозеф Форе положил передо мной первую книжку, я воскликнул: "Браво, Дали Ты проиллюстрировал Сервантеса. В каждом из твоих взрывов таились и мельница, и титан. Твое творение – библиографический гигант, вершина самых плодотворных литографических несообразностей"

1958

Сентябрь

Порт Льигат

1 сентября

Трудно удерживать всеобщий интерес к своей персоне больше получаса кряду. Мне же это удавалось ежедневно на протяжении двенадцати лет. Мой девиз: "Пусть о Дали говорят, даже если говорят хорошо" Газеты печатали обо мне скандальные новости, полученные по телетайпу.

ПАРИЖ. Дали прочел в Сорбонне лекцию о "Кружевнице" Вермеера и носороге. Приехал он на белом "роллс-ройсе", заваленном головками цветной капусты.

РИМ. В садах принцессы Паллавичини Дали пережил "второе рождение", появившись неожиданно для всех из огромного яйца, покрытого магическими изречениями Раймондо Лульо, и произнес ошеломившую всех речь на латыни.

ГЕРОНА. Дали заключил тайный литургический брак с Гала в капелле Мадонны с ангелами. Он заявил: "Мы приобщились к архангелам".

ВЕНЕЦИЯ. Гала и Дали в костюмах гигантов восемнадцатифутовой высоты прибыли во дворец Бейстегю и приняли участие в веселье приветствовавшей их толпы.

ПАРИЖ. На Монмартре, напротив Мулен де ла Галетт, Дали иллюстрировал "Дон Кихота" стрельбой из аркебуза по литографским камням. Он сказал: "Мельница производит муку, я же собираюсь из муки сотворить мельницу". И наполнив два носорожьих рога мукой и хлебными крошками, смоченными в литографской туши, он выстрелил ими из аркебуза, получив желаемый результат.

МАДРИД. Дали произнес речь, призвав Пикассо вернуться в Испанию. Он начал словами: "Пикассо – испанец, испанец и я, Пикассо – гений, и я – гений Пикассо – коммунист, но я – не из их числа".

ГЛАЗГО. Знаменитый "Христос Св. Иоанна на кресте" был куплен муниципалитетом. Цена, заплаченная за это произведение, вызвала бурю споров и негодования.

НИЦЦА. Дали заявил, что собирается снимать фильм "Живая коляска" с Анной Маньяни.

ПАРИЖ. Дали в сопровождении процессии прошествовал по городу, неся огромный хлебный батон длиной пятнадцать ярдов. Батон был водружен на сцене Театра Этуаль, где Дали произнес истерическую речь о "космических контактах Гейзенберга".

БАРСЕЛОНА. Дали и Луис Мигель Домингин решили устроить сюрреалистический бой быков, в конце которого геликоптер, убранный, как инфанта, в валенсийском костюме, уносит жертвенного быка в небеса и оставляет его в священных горах Монсеррат на растерзание хищникам. В это время на импровизированном Парнасе Домингин увенчивает короной Гала в костюме Леды; из огромного яйца, лежащего у ее ног, появляется обнаженный Дали.

ЛОНДОН. В планетарии сотрудники специально составили такую картину звездного неба, какой она была над Порт Льигатом в день рождения Дали. Сам он утверждает, что согласно концепции его психиатра д-ра Румжера он с Гала воплощает величественный космический миф о братьях Диоскурах (Касторе и Поллуксе). "Мы с Гала – дети Юпитера".

НЬЮ-ЙОРК. Дали прибыл в Нью-Йорк в просторном золотом одеянии на знаменитом изобретенном им "овосипеде". Прозрачный шар, он представляет собой новое средство передвижения, созданное на основе фантазий, порожденных "внутриутробным раем".

Никогда, никогда, никогда, никогда избыток денег, славы, успеха, популярности даже на долю секунды не вызывали у меня мысли о самоубийстве,… наоборот, все это было мне по сердцу. Не так давно один приятель, который никак не мог понять, как весь этот шум и суета не причиняют мне страданий, осторожно спросил меня: "Разве тебя не мучит весь этот трескучий успех?"

"Нет".

Взмолившись (в голосе его слышалась надежда): "И никакой, хотя бы легкой формы невроза?"

"Нет" – ответил я категорически.

И тогда, поскольку он был фантастически богат, я добавил: " Я могу доказать тебе, что охотно, не моргнув глазом, тут же приму чек на 50 тысяч долларов".

Всем, особенно в Америке, хотелось узнать секрет моего необычайного успеха. Он заключается в параноико-критическом методе, который я изобрел тридцать лет назад и по сей день пользуюсь им, хотя до сих пор до конца не понимаю, в чем его сущность. Если коротко, это жесткая систематизация самых бредовых феноменов и явлений, сообщающая моим опасным фантастическим идеям мощную творческую энергию. Этот метод действен только в том случае, когда в нем заложен тонкий механизм божественного происхождения, живой атом, именуемый Гала, ведь все дело в одной Гала.

В качестве примера я предлагаю моим читателям историю одного дня накануне мой последней поездки в Нью-Йорк, вполне отвечающей моему параноико-критическому методу.

На рассвете мне приснилось, что у меня вышел белый кал, очень чистый и весьма подходящий для моих творческих замыслов, я сказал Гала: "Жди сегодня золота".

Этот сон, по Фрейду, прямо указывал, что я подобен курице, несущей золотые яйца, и легендарному золотому ослу, который, поднимая хвост, сыпал золотыми монетами, не говоря уже о божественных расстройствах Данаи с их полужидким золотом. Что касается меня, то я чувствовал себя алхимиком и уже неделю строил планы на последнюю ночь перед отъездом в Нью-Йорк, я хотел собрать друзей, в том числе и четырех самых красивых манекенщиц города в отеле"Эль Марокко". Город уже замер в ожидании предстоящего Парсифалева действа. Этот воображаемый Парсифаль, идею которого я обещал себе довести до совершенства, удивительно стимулировал все мои способности, и моя энергия, которая достигнет в этот день высшей точки, должна помочь решить все проблемы разом, заставив всех щелкать передо мной каблуками на прусский манер.

В половине двенадцатого я покинул отель, поставив перед собой две четкие задачи: добыть фотографию иррационального характера у Филиппа Халсмана и попытаться до завтрака продать американскому миллионеру и меценату Хантингтону Хартфорду картину "Святой Георгий Компостела, патрон Испании". По чистой случайности лифт остановился на втором этаже, где меня встретила аплодисментами толпа ожидавших журналистов. Совершенно забыл о пресс-конференции, на которой я должен представить эскиз флакона новых духов. Меня сфотографировали, вручили чек, который я сложил и сунул в карман жилета, слегка раздраженный тем, что у меня не оставалось другого выхода, как предъявить флакон, оговоренный в контракте, о котором я давно забыл. Не раздумывая, я выхватил у фотографа фотовспышку. Она была цвета голубого льда. Как драгоценность, сжал ее между большим и указательным пальцами.

"Вот в этом заключается мой замысел".

"Но это же не эскиз".

"Так даже лучше Вы уже видите готовую модель Осталось только тщательно ее скопировать"

Я осторожно прижал лампу к столу; она незаметно треснула, основание ее как бы слегка расплющилось, и она "встала". Я показал на патрон, который, сказал я, станет золотой пробкой флакона. Один восхищенный парфюмерщик воскликнул:

"Это же колумбово яйцо Вам нужно еще подумать над этим, дорогой мэтр А какое название будет у этих уникальных духов?"

Ответ Дали ограничился одним словом: "Вспышка"

"Вспышка Вспышка Вспышка" – закричали все хором.

Меня прижали к двери и спросили:

"Что такое мода?"

"То, что уже немодно".

Меня умоляли сказать что-нибудь о том, что, на мой взгляд, должны носить женщины.

Поскольку я торопился, я ответил:

"Груди на спине".

"Зачем?"

"Потому что в грудях есть белое молоко, способное сотворить атрибуты ангелов".

"Вы имеете в виду тонкую кожу?"

"Я имею в виду женские лопатки. Когда из грудей фонтаном брызнут две струи молока, лопатки на спине как бы удлиняются если при этом сделать стробоскопическую фотографию, вы увидите в итоге "капельные" крылья ангелов, напоминающие те, что писал Мемлинг".

Захваченный этой идеей, я отправился к Филиппу Халсману, имея твердое намерение фотографически воспроизвести "капельные крылья", которые уже поразили и очаровали меня.

Но у Халсмана не было нужного оборудования для стробоскопической фотосъемки, и я решил попутно сделать фотографию "капиллярной истории" марксизма. С этой целью я взял шесть листов фотобумаги и поочередно приложил к своим усам, выступившим в роли "капель". На каждом из листов Халсман напечатал портреты Карла Маркса с львиной бородой и шевелюрой; Энгельса – с такими же, но значительно смягченными атрибутами; Ленина – наполовину лысого, с жиденькими усами и козлиной бородкой; Сталина – с густыми усами; Маленкова – гладковыбритого. Когда остался последний лист, я предусмотрительно сохранил его для Хрущева с его лысой макушкой.

Я отправился к Хантингтону Хартфорду, в одной руке держа пустой лист, а в другой – репродукцию моего "Святого Георгия", которую собирался показать ему. Поднимаясь на лифте, я вспомнил, что этажом выше живет принц Али Хан. И из-за врожденного неукротимого снобизма после минутного колебания я отдал бою репродукцию в качестве подарка принцу в знак моего уважения. И тут же почувствовал себя полным идиотом, ибо, попав в апартаменты Хартфорда, оказался не только с пустыми руками, но и с пустым листом, что было смехотворно вдвойне, ибо то и другое было взаимосвязано. Я уже начал смаковать абсурдность ситуации, думая про себя, что неплохо бы ее повторить. Да, мой параноико-критический метод требовал немедленно превратить этот бредовый случай в самое примечательное событие дня.

Хантингтон Хартфорд сразу спросил, принес ли я цветную репродукцию "Святого Георгия". Я ответил отрицательно. Тогда он спросил, может быть стоит распаковать эту картину в галерее. Но в эту минуту, сам не знаю почему, я вдруг решил, что мой "Георгий" будет продан в Канаду.

"Лучше я напишу для вас другую картину – "Открытие Нового Света Христофором Колумбом"".

Это прозвучало как заклинание. Ведь будущий музей Хантингтона Хартфорда должны были построить в округе Колумба, прямо напротив единственного в Нью-Йорке памятника Христофору Колумбу, – совпадение, о котором мы узнали лишь спустя несколько месяцев. Когда я все это записывал, д-р Колин, бывший у нас в это время, остановил меня и спросил, не помню ли я, что лифт в доме, где жил принц, произведен промышленной компанией Данн Ко. В самом деле, я думал о леди Данн – осознанно или нет – как о показателе моего "Святого Георгия", и так уж вышло, что купила его впоследствии именно она.

Я до сих пор благодарен Филиппу Халсману эа то, что тот не стал печатать портрет Хрущева на последнем листе. Я думаю, что вправе назвать его "Мой округ Колумба", поскольку без него я, вероятно, никогда не создал бы космическую фантазию о Христофоре Колумбе. Последние географические карты, составленные советскими учеными, как раз доказали основной тезис, развитый в моей картине, что сделало ее особенно интересной для выставки в России. Только сегодня мой друг Сол Юрок взял репродукцию, чтобы предложить картину Советскому правительству для культурного обмена, подключив таким образом мое имя к другим моим великим соотечественникам – Виктории Лос Анжелес и Андреа Сеговия.

Я пришел к завтраку на пять минут раньше положенного. Перед тем, как я сел за стол, зазвонил телефон из Пальм Бича. На проводе м-р Уинстон Гест, он просит меня написать Мадонну Гваделупы и портрет его двенадцатилетнего сына Александра, который, как я мельком видел, пострижен под "ежик". Когда я хотел, наконец, сесть завтракать, меня позвали к соседнему столу и заговорили о возможности заказать мне яйцо, украшенное эмалью в духе Фаберже (оно предназначалось для хранения жемчуга).

Я уже не понимал, голоден ли я или мне просто дурно: чувство, овладевшее мной, напоминало слабые позывы к рвоте и одновременно некое эротическое ощущение (которое с каждым разом становится все острее) при мысли о Парсифале, ожидавшем меня в полночь. Завтрак состоял из яйца всмятку и нескольких бисквитов. Опять-таки следует отметить, что параноико-критический метод действует эффективно в силу моих параноидно-кишечных биохимических особенностей, к которым добавляется целый набор элементов, необходимых для "высиживания" всех воображаемых яиц, столь близких к совершенству Эвклидова яйца, форму которого придал голове Мадонны Пьеро делла Франческа.