Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"
Автор книги: Рувим Фраерман
Соавторы: П. Зайкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В КОРПУСЕ
В корпус Вася возвратился, как ему казалось, совсем иным, чем он был до своего боевого плавания на корабле «Не тронь меня».
Потеряв в бою Дыбина, он еще сильнее привязался к Пете Рикорду. В свободные от занятий часы он теперь не расставался с ним.
Почти с детским восторгом глядел Петя Рикорд на георгиевскую медаль, украшавшую грудь Васи.
Однако самого Васю эта медаль, возвышавшая его в глазах кадетов и даже начальства, мало занимала. Он обладал чем-то более высоким: возмужавшим в бою сердцем, закаленной волей.
Он снова засел за книги. Через год он был произведен в капралы, потом в сержанты и снова плавал, на этот раз на кораблях «Вячеслав» и «Прохор».
Считая себя уже совсем большим, Вася завел журнал, в который стал записывать свои мысли и наиболее важные события жизни.
Но что было важно?
Будущее еще рисовалось неясно. А прошедшее детство еще стояло рядом. Оно недалеко ушло. Порою снова хотелось посмотреть, как кувыркаются голуби в небе над домом дядюшки Максима и пробежаться с Юлией по кривым московским улицам, увидеть ее легкую фигурку, мелькающую меж деревьев подмосковного парка.
Однажды Вася записал в своем журнале:
«Вчера получил от дядюшки Максима письмо и миниатюру Юлии, писанную на слоновой кости. Юлия весьма пригожа. Как снова пойду в плавание, возьму оную миниатюру с собою. То будет мне всегда приятным воспоминанием, какое никогда не исчезнет».
В последние годы учение давалось ему легко. У него была жадная память, которая крепко хранила все приобретенное. Выпускной экзамен он сдал вторым, но чина мичмана получить не мог: ему еще не было семнадцати лет.
Это его огорчило.
Он жаловался на свою неудачу Пете Рикорду, но тот, хотя и выражал ему сочувствие, в душе был доволен тем, что его друг пробудет вместе с ним в корпусе еще целый год.
Вася не посещал более классов. Он ушел с головой в науку, расширял свои познания в истории, математике, физике и многих языках, чтобы иметь возможность объясняться с любым народом, который может встретиться мореходцу в его плаваниях.
Летом 1792 года Вася оставался в Кронштадте. В эти дни он бывал частым гостем у Курганова, который уже состарился, одряхлел. По-прежнему охотно принимал Васю и инспектор корпусных классов Никитин.
Вася часто возвращался от него с целой охапкой книг. Он жадно читал и Локка, и Декарта, и Вольтера, и Руссо, и Хераскова, и Ломоносова.
В книгах он находил ответы на запросы своего пытливого ума, черпал нравственную силу, учился познавать себя, чтить высокое достоинство человека, видеть в нем отдельный сложный мир, а не пешку в руках сильных, воспитывать в себе чувство высшей любви к родине.
А сердце его по-прежнему влекло только к морю. И по ночам, поставив возле себя свечу, раскрыв книгу, он воображал себе путешествия, которых еще не совершил, земля, которых еще не видел. Он как бы оставался еще мальчиком. Душа его была полна высоких и чистых помыслов, и, не было жертвы, которой он не принес бы для того, чтобы осуществить свои мечты.
Порой он доходил почти до галлюцинаций. Стены его комнаты раздвигались, и он видел себя на морском просторе, на палубе корабля, в грозу и бурю или в солнечный штиль.
Он захлопывал книгу и с пылающей головой уходил на пустынный берег и бродил там до утра. В эти часы он целиком углублялся в себя, охваченный непоколебимой решимостью добиться намеченной в жизни цели.
Летом дядюшка Максим Васильевич прислал Васе из Москвы письмо:
«Тетушка Екатерина Алексеевна волею божьей помре. Имение твое, Вася, осталось на руках бурмистра Моисея Пахомова, великого татя и мошенника. Доходы вовсе перевелись. Люди говорят, что хозяйство идет в разор. Без отступа возьми увольнение от корпуса на сколько дадут и езжай в Гульёнки, сгони Моисея и поставь на его место человека честного, пока еще есть время».
Но юноше было не до того. Для жизни ему было нужно так мало, что доходы с имения не занимали его. И он не поехал. Он только послал письма бурмистру и отдельно няньке Ниловне с наказом отписать ему в подробностях через грамотного человека обо всем, что делается в Гульёнках. А в конце сделал приписку: «Что касается до Тишки, то скажи ему, что скоро, мол, выйду в офицеры и возьму его к себе для услуг».
Наконец Головнин получил чин мичмана и распростился с корпусом. Он был назначен на военный транспорт «Анна-Маргарита» и ходил на нем из одного российского порта в другой, а затем и за границу, в Швецию, с русским послом графом Румянцевым.
Однако плавание, о котором он мечтал, оказалось неожиданно скучным.
В письме от 18 мая 1794 года Рикорду, только что выпущенному в мичманы, Головнин писал:
«Любезный друг Петр! Время бежит, как вода в вешнюю пору. Вот уже и ты офицер, а я пребываю в сем звании уже два года и все плаваю на «Анне-Маргарите». Сам знаешь, не о том думали мы в корпусе, когда беседовали с тобою напролет ночами. Но кажется, хождение это по берегам Балтики для меня приходит к вожделенному концу: днями ухожу на «Рафаиле» со Вспомогательной эскадрой адмирала Ханыкова[5]5
Русская Вспомогательная эскадра была послана в Англию в результате принятого императрицей Екатериной предложения английского правительства о заключении Тройственного союза (Россия, Англия, Австрия) против революционной Франции и простояла там четыре года в полном бездействии.
[Закрыть] в Англию, откуда без промедления буду писать тебе».
Петр Рикорд в это время жил с несколькими товарищами его выпуска в крохотном домишке в кронштадтском поселке, в комнате с таким низким окном, что когда с улицы в него заглядывала пробегавшая мимо собака, то в комнате делалось темно.
Получали по мичманскому чину сто двадцать рублей ассигнациями в месяц. Жили скромно, даже бедно. Чай пили редко, считая роскошью. По утрам заменяли его молоком, которое было столь дешево, что их общий денщик нередко покупал его на свои солдатские гроши, отказываясь брать с офицеров такую мелочь.
После производства в чин мичмана Рикорд должен был обойти все свое бывшее начальство и благодарить за производство. В эти дни в Кронштадте стояла невылазная грязь, по которой ему пришлось шагать в белом мундире, в башмаках и в белых шелковых чулках выше колен.
Описав это путешествие Васе Головнину в веселых стишках, Рикорд все же не преминул с завистью напомнить своему другу:
«Счастливый ты, Василий, уже ходишь в дальние плавания, а я все еще топчу кронштадтскую грязь».
Но уже через год они жили в одной каюте с Головниным на линейном корабле «Пимен», в той же Ханыковской эскадре, бесцельно плававшей в Немецком море.
Служба была не тяжелая, но обоим жизнь казалась однообразной. Командовал кораблем капитан первого ранга Колокольцов, человек патриархальный, не нудивший людей бесполезной муштрой.
Колокольцов любил слушать матросский хор и часто заставлял петь его любимую песню:
Гриб-боровик Над грибами полковик!
Василий Головнин быстро поднимался по службе, хотя и не стремился к этому. Он много плавал, служа на разных кораблях, и почти не бывал на берегу.
Письма его к дядюшке в Москву становятся все реже. Все мысли его, все желания обращены к морю, и зыбкая палуба корабля ему милее твердой земли. А миниатюра Юлии, так искусно сделанная каким-то крепостным художником, по-прежнему лежит на дне его дорожного чемодана.
Однако он как-то все же написал в Москву:
«Любезный дядюшка Максим Васильевич! Морская служба мне зело по нутру. За последние семь лет я вовсе отвык от земли, мне даже не по себе, ежели под ногами твердо. Пребывая в Англии, много учился, особливо наторев в английском языке, так что был назначен не только флаг-офицером при адмирале Макарове, но и переводчиком с английского и удостоился от него важнейших поручений. Но и сих знаний недостаточно. Собираюсь приехать к вам в Москву, посмотреть вашу голубиную охоту».
Но этому намерению не суждено было сбыться.
Возвращение Головкина в Россию совпало с решением русского правительства послать в Англию для обучения двенадцать молодых морских офицеров. Среди них были я старые друзья – Василий Головнин и Петр Рикорд.
Глава двадцать седьмая
АКАДЕМИЯ МИСТЕРА ГЕРРАРДА
Мистер Генри Хартер, шкипер брига «Ретриф», прибывшего из Англии в Кронштадт с грузом кофе, ванили и перца, был очень доволен тем, что стовосьмидесятитонный бриг, во-первых, возвращался домой не совсем пустым рейсом, а во-вторых, что пассажиры оказались покладистые, хотя и заплатили; за свой проезд по двадцать четыре золотых червонца с персоны.
А шли на «Ретрифе» в Англию молодые русские волонтеры – лейтенанты Головнин, Рикорд и их однокашники.
Ветры были то слабые, то непопутные. Не шли, а ползли. И мистер Хартер, оказавшийся человеком весьма расчетливым, ругался и жаловался на то, что такой ход судна для него чистый убыток.
Поэтому он кормил и команду и своих пассажиров весьма плохо.
Шли на Ревель, Гельсингфорс, Гамбер-зунд (Норвегия). По отходе из Гамбер-зунда попали в сильнейший герикан[6]6
Употреблявшееся тогда среди русских моряков английское слово «ураган».
[Закрыть]. Бриг «Ретриф» жестоко трепало и изорвало в клочья целый комплект парусов. Но это не испугало молодых моряков, помогавших в критические моменты команде брига.
В Англию пришли в первых числах июня 1802 года. Спустя некоторое время по представлению русского министра в Лондоне графа Воронцова Головнин был назначен на английский корабль «Город Париж», Рикорд – на «Амазон».
Министр уведомил молодых офицеров, что они должны быть готовы к походу, но до вступления на палубу английских кораблей необходимо поступить в морскую академию известного по тому времени английского астронома Геррарда.
Хотя это заведение и называлось академией, но представляло собою обыкновенную школу морских наук, рассчитанную на двадцать-тридцать воспитанников, состоявших на положении простых школяров.
Мистер Геррард был не только серьезный ученый, а и вообще серьезный и солидный человек, любивший все делать основательно. Поэтому, уговариваясь с русскими офицерами, он заявил:
– Я вижу, что вы все уже лейтенанты. Но, пока вы будете у меня, прошу забыть об этом. Вы будете только учениками. Это главное условие, на котором я могу взять вас к себе.
Жить в академии пришлось по-походному: спать не на кроватях, а на подвесных койках. Во дворе академии стояла большая модель корабля, как в Итальянском дворце, в полном парусном вооружении.
Мистер Геррард касался только учебной части. Всем остальным ведала миссис Геррард, женщина не менее серьезная, чем ее супруг, и к тому же крайне экономная.
Утром миссис Геррард давала своим воспитанникам по две больших чашки чаю с таким скромным количеством сахару, что о его присутствии можно было только догадываться, и по два куска недопеченного хлеба, весьма тонко намазанного маслом.
Обед состоял из непременного пудинга и вареного мяса с картофелем, который заменял хлеб.
Обедая в первый раз, Петр Рикорд, не зная, что ему делать с пудингом, сказал шепотом сидевшему рядом с ним Головнину:
– Гляди, Вася, ведь это сырое тесто со свиным салом. Как его есть? Однако будь что будет! – решил он, отправляя в рот большой кусок пудинга, и... подавился.
Головнин поспешил помочь ему, хлопнув его по спине ладонью, в результате чего пудинг прошел на свое место, но миссис Геррард пришла в ужас.
– Мистер Головнин, что это значит? – воскликнула она.
– Я помог своему товарищу проглотить пудинг, – отвечал Головнин. – Он подавился.
– Но для этого перед каждым из вас стоит по кружке пива, – отвечала миссис Геррард.
Однако пудинга было положено на тарелки очень много, а пива давалось лишь по одной кружке. Это само по себе затруднительное положение осложнялось еще тем, что говядина давалась только съедавшим без остатка очень большую порцию пудинга. А того, кто вообще не мог справиться с этим обязательным блюдом, миссис Геррард подвергала строгому выговору и удаляла из-за стола.
К счастью, курс академии был пройден довольно быстро, и, поев в последний раз ненавистного пудинга, молодые люди 15 февраля 1803 года отправились из Лондона в Портсмут в стадт-коче, то-есть, попросту говоря, в общей срочной карете, которая курсировала постоянно между этими городами.
Позавтракав вместе в одном из портсмутских портовых трактиров, друзья крепко пожали друг другу руки и отплыли к своим кораблям.
Уход из Портсмута корабля «Город Париж», на который попал Головнин, должен был состояться 4 мая 1803 года. Все было готово к отплытию, ждали только капитана, находившегося на берегу. В точно назначенное время он явился вместе с женою. Тогда снялись с якоря и вышли в море.
Женщина на военном корабле! Это удивило Головнина.
– Вам это кажется странным? – спросил старший лейтенант Корбет, заметив его удивление. Корбет чаще других беседовал со своим русским коллегой, посвящая его в английские морские обычаи, и среди офицеров слыл за человека общительного и веселого.
– Да, это мне кажется странным, – признался Головнин.
– И не нравится?
– Напротив, – отвечал он. – Это очень хорошо. Это служит для смягчения мужских нравов и невольно всем плавающим напоминает о том, что на берегу остались такие же милые существа, любезные сердцу каждого из нас.
И тут же вспомнил о миниатюре Юлии, хранившейся в его чемодане, и ему захотелось взглянуть на столь приятное ему женское лицо.
По установленному обычаю каждый день за капитанским столом обедал один лейтенант и один мичман из офицерского состава корабля. В первый же день плавания выбор пал на Головнина, с которым капитан и его супруга были особенно любезны.
Супруга капитана после обеда долго беседовала с Головкиным, расспрашивала о том, кого из близких он оставил в России, есть ли у него невеста.
– Нет, – отвечал он смущенно. – Труды мои и мысли не оставляют мне досуга думать о сем приятном предмете.
И действительно, все мысли молодого русского лейтенанта были заняты изучением порядков и корабельной жизни англичан, так как еще перед своим отплытием из Кронштадта он замыслил составить сравнительные замечания об английском и нашем флотах для представления морскому министру. Занятия ученого и исследователя давно были близки его сердцу.
В эти дни он часто обращался к своему журналу, исписывая в нем целые страницы в тиши ночной, при свете свечи, прикрытой металлическим колпачком.
Написал письмо и Рикорду.
«Любезный Петр! Ну, как ты поживаешь? – спрашивал он своего друга. – Как чувствуешь себя среди иностранцев? Я среди англичан – как капля масла, плавающая в чаше, наполненной водой. Пью вино, грог, делаю все то же самое, что и они, но все время чувствую неоднородность частиц. Все же очень много различия между нами. Это, однако, не мешает мне учиться и работать вместе с ними. Каждая нация имеет право быть самой собой, поелику условия жизни их различны».
Головнин быстро перезнакомился со всеми офицерами, изучая их характер.
Учение и плавание проходили без всяких событий.
Однажды во время завтрака стало известно, что на фрегат «Акоста», только что прибывший из Плимута, просят прислать офицера. Отправился один из лейтенантов – Смит.
Возвратился Смит с веселым лицом и тут же крикнул своему другу, старшему лейтенанту Чарльзу Корбету:
– Радуйся! Через месяц ты будешь командовать кораблем: объявлена война с Францией и Испанией!
Это сообщение вызвало дружные и воинственные крики:
– Браво! Война!
Не прошло и минуты, как на корабле поднялась всеобщая суета, гремели цепями, стучали, хлопали люками. Начали поднимать из трюма пушки и ставить их на места, причем одно большое орудие заняло свое место в капитанской каюте. В этой военной сутолоке и спешке не принимал участия только один Головнин.
«Везде война: на палубе, на шканцах, на баке, – записал он вечером в своем журнале. – Не насмешка ли сие, что «Город Париж» готовится к войне с французами? Корбет и Смит уже берут призы и уверяют, что даже английский баран побьет французского. Лекарь чистит свои инструменты. И лишь у меня в сердце мир... Да продлится он вечно не токмо в одном моем сердце. Тревожится оно за судьбу и покой отечества моего».
Глава двадцать восьмая
БОЙ С ПИРАТАМИ
Наступил 1805 год. Головнин плавал уже теперь на английском корабле «Фосгарт» под командой капитана Маркера у берегов Испании.
Чарльз Корбет служил на том же корабле уже старшим офицером, как бы по-прежнему сопутствуя Головнину в его ознакомлении с английской корабельной жизнью.
Однажды, – это было 19 января, – Корбет, возвратившись от капитана, обратился к Головнину:
– Новость! Сегодня ночью предстоит интересное дело. В заливе Сервера обнаружен пиратский корабль, недавно ограбивший несколько купеческих судов. Командующий эскадрой приказал взять и уничтожить опасного пирата, не делая особого шума. Что вы на это скажете, дружище? – говорил Корбет, оживленно и весело поглядывая на Головнина.
– Это будет горячее дело. Я бы тоже хотел участвовать в нем, – сказал Головнин, так же весело улыбаясь, как и Корбет.
Корбет свистнул:
– Боюсь, что вас не пустят. Все ж таки вы еще учитесь, и капитан не знает, искусны ли русские моряки в абордажном бою.
– Если он не знает, так теперь предстоит случай узнать, – отвечал Головнин.
– Но вас могут ухлопать пираты, они дерутся, как черти. Зачем это вам нужно, по совести говоря?
– Затем, – сказал Головнин, – что я хочу видеть, как английские моряки берут не только рифы, но и корсарские суда.
Корбет захохотал:
– Честное слово, вы славный парень, мистер Головнин, и в карман за словом не лезете. А впрочем, пойдите к командиру. Если он разрешит, почту за честь участвовать с вами в экспедиции, руководство которой поручено мне.
Головнин тотчас же отправился к капитану.
– Вы хотите участвовать в сегодняшнем ночном сражении? – спросил с некоторым удивлением капитан Маркер. – Но знаете, это может быть хотя и небольшое, но очень опасное дело.
Пираты – народ отчаянный, и режутся до последнего человека.
– Все же я просил бы вас, сэр, разрешить мне принять участие в сегодняшней ночной экспедиции, – настаивал Головнин.
– Но вы у нас гость, и подвергать вас ненужной опасности я не хотел бы. Ведь вас сюда прислало ваше правительство с лестной для нас целью учиться. А если вас убьют?
– Военный моряк должен быть всегда готов к этому. Капитан Маркер сказал:
Вы храбрый офицер. Ну что же, если хотите... Я не считаю себя вправе отказать в подобной просьбе молодому офицеру, даже если бы он и был гостем. Передайте Корбету, что вы зачисляетесь в его экспедицию.
– Вот и отлично! – воскликнул Корбет, узнав о согласии капитана. – Беру вас с собой. Будет забавнее дело. На всякий случай оставьте письмо к родным.
Но Головнин не стал писать письмо к родным, а снял со стены свою саблю и понес ее точить.
...Около полуночи несколько гребных баркасов и шлюпов, вооруженных легкими однофунтовыми фальконетами, в полной тишине отплыли от борта «Фосгарта», направляясь к хорошо скрытой с моря крохотной бухточке в заливе Сервера, где, по данным разведки, должен был находиться пиратский корабль.
Шли с таким расчетом, чтобы затемно войти в бухту и напасть на корсаров.
Море было спокойно настолько, что отражения звезд в воде были почти неподвижны. Шлюпки скользили бесшумно, – весла их были обернуты в уключинах парусиной, – и лишь ритмический дружный всплеск их нарушал безмолвие ночи.
Корбет с Головниным шли впереди всей флотилии на большом десятивесельном баркасе. Корбет говорил:
– Мы должны напасть на корсаров неожиданно, чтобы захватить их врасплох.
– Едва ли это удастся, – заметил Головнин. – Ведь у них тоже несут вахту.
По данным нашей разведки, сегодня у этих разбойников праздник и они гуляют с утра. Но все же нужно быть осторожными. Имеются сведения, что у них на борту есть одна медная пушка, несколько каронад и тяжелых фальконетов.
Плавание продолжалось около двух часов.
Мягкое движение шлюпки, тишина, ритмические всплески воды – все это незаметно отодвинуло вдаль ожидание предстоящей стычки. И даже не верилось, что так близка возможная опасность. Головнина стало клонить ко сну. И в то же мгновенье он не столько заметил, как почувствовал, что Корбет, сидевший против него, вдруг привстал и начал напряженно вглядываться в темноту.
Головнин взглянул по тому же направлению, и сон мгновенно отлетел от него. При неясном свете звезд он увидел почти перед самым носом своего баркаса силуэт большого судна. Его рангоут был ясно виден на звездном фоне неба. Это был двухмачтовый бриг, узкий и длинный, видимо рассчитанный на большой ход.
На бриге все было тихо. Не светилось ни одного огонька. Охранных шлюпок вокруг него заметно не было. Казалось, что корабль либо оставлен людьми, либо беспечно погрузился в крепкий сон.
– Перепились и спят, – шепотом сказал Корбет. – Я же говорил.
Английские шлюпки стали осторожно и бесшумно обходить пиратский бриг, беря его в кольцо. Они уже почти вплотную подошли к нему.
На корсаре все по-прежнему было спокойно.
Англичане уже были у самого брига, и матросы стали бесшумно забрасывать на его борта абордажные крючья. У многих в этой напряженной тишине сильно бились сердца.
Но вот кто-то неосторожно стукнул крюком о борт. На палубе брига неожиданно звонким, плачущим лаем залилась собачонка.
Английские моряки со всех сторон полезли на бриг, однако по-прежнему стараясь не шуметь. Корбет, перелезший через борт рядом с Головниным, шептал ему:
– Мы возьмем их сонными, как куропаток. Они не слышат даже собачьего лая.
Но Корбет ошибся.
Не успел он произнести эти слова, как на палубе блеснул огонь и прогремел выстрел, прокатившийся эхом среди камней и скал на берегу. И в ту же минуту со всех сторон послышался топот бегущих босых ног.
Бриг ожил в одну минуту.
Где-то под палубой послышались крики. Из люков начали выскакивать пираты, с бешеной яростью бросавшиеся на англичан. Уже начинало светать. Даже был виден блеск ножей в руках пиратов. На палубе засверкали огни, раздалось несколько беспорядочных выстрелов.
Однако английские матросы уже были на бриге. Теперь они стреляли со всех сторон. Несколько пиратов упало на палубу.
Это было последнее, что заметил Головнин. Дальнейшего он не помнил. Бой кипел на самой палубе. Головнин наносил в полутьме частые и сильные сабельные удары.
Порою эти удары достигали своей цели» порою от чего-то отскакивала с такой силой, что один раз сабля едва не вырвалась из его онемевшей от напряжения руки.
После одного из таких особенно сильных ударов Головнин почувствовал, что в руке у него остался один эфес. Тогда он схватил подвернувшийся ему под ноги интрепель[7]7
Короткий топорик, употреблявшийся в абордажном бою.
[Закрыть], рукоятка которого была вся в крови.
Вокруг него слышались крики боя, выстрелы, лязг оружия. Из палубных люков, как из преисподней, без конца лезли все новые и новые пираты. У некоторых из них ножи были не только в руках, но и в зубах. Многие были еще пьяны. Они "бросались прямо на английские ружья, падали, вскакивали и снова лезли на врага, презирая смерть.
Был момент, когда благодаря численному перевесу пиратам удалось в бешеном натиске потеснить англичан к юту.
Босой корсар, в разорванной на груди рубахе, с горящими злобой глазами, с залитым кровью лицом, уже готовился вонзить нож в спину Корбета, когда. Головнин ударом интрепеля свалил пирата на палубу.
Англичане быстро оправились и снова начали теснить врагов, окружили их со всех сторон и прижали к борту. На горизонте показалось огромное красное безлучное солнце. Оно как будто остановило бой. В действительности же это произошло оттого, что со стороны пиратов уже некому было сражаться. Жалкая кучка морских разбойников, обезоруженных, теперь толпилась у мачты, к которой был привязан их атаман. То был бородатый великан, почти старик, с налитыми кровью глазами, с широко раскрытым ртом, из которого еще продолжали вырываться хриплые призывы к бою. Вся одежда его была в крови» вместо рукавов болтались окровавленные клочья.
Только теперь Головнин несколько пришел в себя после боя, впервые заметив, что и его мундир во многих местах разорван и забрызган кровью, кивер исчез и левая рука мучительно ноет от плеча до кисти, быстро опухая.
– Все кончено? – спросил он» подходя к Корбету, который в это время отдавал распоряжения караулу, приставленному к пленным.
– Кончено, – сказал Корбет. – Но посмотрите, что натворили эти черти! Я потерял четвертую часть моих людей, да и сам не остался бы в живых, если бы не вы» мистер Головнин. Нет, чорт меня возьми» русские – храбрые ребята. Честное слово, я хотел бы всегда видеть вас рядом с собою в бою.
Корбет крепко обнял Головкина и пожал ему руку.
В этот день капитан Маркер вызвал к себе Головнина и сказал ему:
– Считаю своим долгом донести командующему эскадрой сэру Нельсону» что вы вели себя в бою, как лев. О вашей неустрашимости и вашем великодушном поведении мне многое рассказал мистер Корбет. Я буду просить адмирала довести до сведения вашего министра в Лондоне о проявленных вами качествах.
– Сэр, – отвечал Головнин, – каждый российский моряк вел бы себя на моем месте так же, как я. Он учтиво поклонился и вышел.
В эту минуту ему хотелось побыть одному, и он постарался найти на корабле такой уголок, где никого не было.
Море окружало его со всех сторон. Корабль лежал в дрейфе, так как вдруг настал штиль, и паруса притихли в ожидании первого порыва ветра. Морская зыбь, обгоняя корабль, блестя и шурша, как шелк, уходила вперед далеко, до самой черты горизонта.
Во все стороны света во всей красе своей простирался перед ним океан. В это мгновенье океан показался ему особенно родным и близким. И чудилось, что не под чужими, а под своими российскими парусами пересекает он его извечную равнину.
Однако не так скоро суждено было сбыться этой мечте. Еще год прослужил он в английском флоте. Он плавал в Атлантике, посетил Вест-Индию, а когда вернулся в Россию» то узнал» что дядюшка Максим еще жив» но уже начал жаловаться на здоровье, что Юлия давно уже вышла замуж.
И тогда он понял» что юность и первая молодость его прошли.
Но он не пожалел об этом. Они прошли среди морей – его любимой стихии.
