Текст книги "Повелительница тьмы"

Автор книги: Рут Маклеод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Рут Маклеод
Повелительница тьмы

ГЛАВА 1

После долгого хранения в шкафу подарки отца выглядели пыльными и какими-то чужими. Даже сейчас, раскладывая их на столе, Лана не могла избавиться от чувства вины, хотя матери уже и не было рядом.

Она взяла в руки детскую «муу-муу» и сразу вспомнила, что отец прислал ее, когда ей исполнилось шесть. Вернувшись из школы в тот день, почти пятнадцать лет назад, она вытащила из почтового ящика пакет. Мать была еще на работе, и Лана, прижимая подарок к груди, бросилась к себе в спальню. Сначала она хотела спрятать его (в прошлом году мать сожгла отцовский подарок, даже не показав его ей), но искушение посмотреть, «а что там», оказалось сильнее.

Она нетерпеливо развязала бечевку, и через минуту уже вертелась перед зеркалом в нарядной «муу-муу» – пестрой накидке диковинной раскраски, доходящей до щиколоток. Новая вещь так захватила девочку, что она и не заметила, как пришла мать. Мать застыла в дверях спальни, и в ее глазах были не гнев или обида, а скорее страх и смятение.

Позже, много позже Лана смогла понять эти чувства. Понять и оценить. Мать боялась, что отец, бросивший ее когда-то ради экзотической магии Гавайев, отберет и дочь.

Стоило немалых сил и нервов уговорить мать не выбрасывать «муу-муу», в конце концов та сдалась и с тех пор старалась делать вид, что не замечает ежегодных подарков. Однако Лана не могла не видеть, что всякий раз, когда приходила новая посылка, лицо ее матери как-то сразу старело. А они приходили каждый год, в один и тот же день – день ее рождения – и таили в своих бумажных недрах то изукрашенную перьями маску из половинки тыквы, то расписные бамбуковые палочки, то юбку из травы…

В этом году отец прислал блюдо-сад с зеркалом-озером внутри, на берегу которого сидел крохотный «тики», каменный идол, рассматривающий свое уродливое отражение. Подпись гласила: «Акуа, гавайское божество». Теперь блюдо стояло на окне, рядом с букетом из листьев, и солнечный луч, касаясь его, точно волшебная палочка, окрашивал «сад» золотом.

Это был самый большой подарок, если не считать огромной гирлянды орхидей, доставленной самолетом на похороны матери.

Вспомнив эти орхидеи, девушка снова ощутила тревогу и нерешительность, не дававшие ей всю ночь уснуть. Дело в том, что вместе с подарком пришло письмо. Первое письмо от отца. Сама она аккуратно писала ему каждый год, благодаря за подарки, но ответа никогда не было. Лана совсем не знала отца и боялась его.

И вчерашнее письмо отнюдь не рассеяло ее страхи. Это было даже не письмо, а короткая записка, в которой говорилось, что, узнав о смерти своей бывшей жены, отец приглашает ее обосноваться на Гавайях, в его доме. Дорога оплачена.

«Никуда я не поеду!» – было ее первой реакцией. Вся ее жизнь – работа, планы, друзья – никак не вписывалась в этот внезапный поворот судьбы. Но чем больше она думала об этом…

Она быстро взглянула на часы и поспешила в спальню, чтобы привести в порядок волосы. Вот-вот должен был появиться Вейни Холл. И он поможет ей принять решение, тем более, что оно так или иначе касается и его. День их свадьбы был уже назначен, и мать просила, чтобы ни ее болезнь, ни смерть не принимались в расчет.

Другой просьбой, даже не просьбой, а приказом, было никогда не ездить на Гавайи.

– Он может позвать тебя, когда я умру, Лана, – говорила она, – но не слушай его! Это вовсе не значит, что он любит тебя. Он не способен просто любить. Он захочет использовать тебя в своих целях, как всю жизнь использовал других.

– Не волнуйся, мама. Я не допущу…

– Так и будет, я знаю! Но не впускай его в свою жизнь! Его подарки, его показное внимание могли взбудоражить твое воображение, но помни, что все это делалось лишь назло мне! Единственное, чего он хотел – это встать между нами. Он жесток…

Вера в его жестокость была бы куда сильнее, если бы Лана не знала, как болезненно чувствительна мать. Иногда ей было достаточно просто возразить, чтобы она расплакалась. И девушка научилась держать свое мнение при себе.

Свое собственное мнение сложилось у нее и об отце, хотя она и отдавала себе отчет, что оно строилось исключительно на туманных детских представлениях о нем. Иногда Лане даже казалось, что она помнит его. Когда они с матерью вернулись на континент, ей было всего три года, и хотя в доме она не видела с тех пор ни одной фотографии, память ее хранила смутный образ высокого темноволосого мужчины, сильного и веселого, заполнявшего собой весь ее детский мир…

В дверь позвонили, и она бросилась открывать.

– Вейни, здравствуй! Я так рада, что ты пришел! Знаешь, я все никак не могу ни на что решиться.

Он быстро чмокнул ее в щеку.

– Почему? По-моему, все очень просто. Тебе надо съездить туда хотя бы для того, чтобы отдать долг. – Он выразительно посмотрел на разложенные на столе гавайские вещицы. – Если отец каждый год присылал тебе подарки, то он просто не может не беспокоиться о тебе сейчас, когда умерла твоя мать.

У Вейни был четкий «классический профиль; зачесанные назад волосы цвета полированного дуба влажно блестели. Он был самым красивым мужчиной в банке, где они вместе работали, и Лана не видела в нем недостатков. Мать искренне им восхищалась, считая идеальной парой для своей дочери, а девушка, не чувствуя особой влюбленности, видела в этом свою вину. Она надеялась, что когда они поженятся и заживут в маленьком уютном домике, придет и любовь.

– Ты действительно хочешь, чтобы я поехала? – негромко спросила она. – Ведь тогда нашу свадьбу придется отложить…

Он снисходительно улыбнулся ей, как маленькой, и, взяв с подоконника блюдо-сад, стал рассматривать идола.

– Не поехать сейчас на Гавайи было бы непростительной глупостью, дорогая. Стоит раз отказаться, и больше тебя уже не пригласят. Если у твоего отца действительно большое имение на одном из этих островов, то он, должно быть, просто купается в деньгах!

– Какое это имеет значение? Мать ни за что не поехала бы к нему, даже если бы все острова были его собственностью!

Он поставил блюдо на место и обнял ее за плечи.

– Послушай, дорогая, твоя мать судила о нем слишком пристрастно. И не удивительно, ведь их брак развалился… Наверное, она и сама отчасти была виновата в этом, но гордость не позволяла ей признать свои ошибки. Вполне возможно, что твой отец вовсе не такой уж неотесанный жесткосердый мужлан, каким тебе его всегда представляли.

Лана резко высвободилась.

– Мать не стала бы лгать!

– Разумеется, дорогая, разумеется… Она и не лгала, просто ее суждения не могли быть объективными. Пойми меня правильно, мне всегда нравилась твоя мать, но я же не слепой и видел, как тебе с ней иногда м-м… трудно. И мне кажется, что ты быстро найдешь с отцом общий язык. По-моему, ты даже похожа на него – у тебя золотисто-каштановые волосы, карие глаза, бархатистая персиковая кожа, тогда как у твоей матери волосы были рыжими, глаза – бледно-голубыми, а кожа – белее бумаги. Интересно, твой отец на половину гаваец?

– Нет. Я мало о нем знаю. Знаю только, что до службы в армии он никогда в жизни не был на Гавайях. А после войны он наотрез отказался возвращаться домой, и мать уехала к нему. Это, по ее словам, было ужасной ошибкой.

– По ее словам, – выразительно повторил он. – Почему бы тебе не составить собственное мнение? Кто знает, быть может, у твоего отца найдется для меня работа… Мне всегда нравились Гавайи.

– И ты уволишься из банка?

– Конечно! Лучше уж заниматься новым делом на новом месте, чем всю жизнь быть второстепенным банковским клерком. Если тебе понравится на Гавайях, то там можно и пожениться. Это неплохой шанс для нас обоих…

Он задумчиво потер подбородок и замолчал.

– Шанс? – удивилась Лана. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, рано еще об этом говорить, но ведь ты его наследница? Может, даже единственная?

Ей стало неловко.

– Не знаю. Мать говорила, что у отца новая семья. Наверное, есть и дети.

– Но ты – старшая, и он полюбит тебя сразу как увидит. В этом я не сомневаюсь. Но если ты откажешься от его приглашения, он может вообще вычеркнуть тебя из своей жизни… и из завещания.

Она раздраженно пожала плечами.

– Знаешь, Вейни, не стоит видеть во мне богатую наследницу. Я вообще не уверена, что…

Он рассмеялся и обнял ее.

– Ты права, дорогая. Просто поезжай и осмотрись. А если тебе там понравится и ты решишь остаться – дай мне знать.

Лана вздохнула и согласилась.

Несколько дней спустя, глядя из иллюминатора самолета на море облаков внизу, она пыталась унять нервную дрожь, повторяя вновь и вновь, что поступила правильно. Спешка сборов и возбуждение, знакомое каждому, кто хоть раз отправлялся в дальний путь, не оставляли времени для размышлений.

– Счастливо отдохнуть, – напутствовал ее менеджер, когда она оформляла отпуск. – Ты заслужила это. Возвращайся веселой и загорелой и не думай ни о чем – работа может и подождать.

Коллеги по-доброму ей завидовали, обещая «взять, да и нагрянуть в гости», и Лана улыбалась в ответ, прекрасно понимая, что это всего лишь шутка.

– И не смей присылать нам слюнявые открытки с пляжами и пальмами, – добавил кто-то из них, – иначе мы все тут повесимся с тоски.

– Не вздумай присылать мне открытки, – сказал и Вейни, провожая ее в аэропорт. – Пиши подробные письма, причем каждый день. Обещаешь?

– Обещаю, – покорно ответила она, немного смущенная его порывом.

Едва девушка оказалась за линией билетного контроля и смешалась с толпой ожидающих посадки пассажиров, все ее прозаическое прошлое осталось там, за спиной, и душа замерла в предвкушении полета. Она не летала с тех пор, как они с матерью вернулись на континент, но это было так давно, что она почти ничего не помнила.

Красивые стюардессы в украшенных цветами «муу-муу» помогли пассажирам занять свои места, и самолет вышел на рулежку. Забыв обо всем на свете, Лана смотрела сквозь двойное стекло иллюминатора на плиты взлетной полосы, которые сначала медленно двинулись назад, а потом все быстрее и быстрее замелькали перед ее восторженным взором. А затем какая-то неведомая сила вдавила ее в кресло, и самолет мягко, без толчка, оторвался от земли.

– Вы летите впервые? – полюбопытствовала ее соседка, пухлая дама лет шестидесяти с волосами цвета черники с молоком.

– А это так заметно? – рассмеялась Лана. – Что ж, у вас наметанный глаз. Вы, должно быть, часто летаете?

– Да, мне довелось попутешествовать…

Дама с готовностью принялась рассказывать о своих поездках, но Лана почти не слышала ее. Ее мысли были далеко, она пыталась представить себе отца, его семью… Интересно, есть ли у нее сводные братья и сестры? Она всегда тосковала по настоящей, большой семье. Нет, она очень любила мать, но мир матери был слишком узок, слишком наполнен страхом и ненавистью… А вдруг отец окажется замечательным человеком?..

Сойдя с трапа самолета, она услышала музыку, и голова ее закружилась от пряного, напоенного тропическими ароматами воздуха.

Отца она узнала сразу. Он стоял среди толпы встречающих, одетый так же, как и остальные мужчины – в белые брюки и свободную рубаху на выпуск, но гордая посадка головы, немного высокомерно вздернутый подбородок и глаза, казавшиеся зеркальным отражением ее глаз, не позволили ей ошибиться.

Он тоже ни мгновения не колебался, а подошел прямо к ней, повесил ей на шею гирлянду цветов и поцеловал в щеку. Это не был теплый отеческий поцелуй, а скорее часть традиционного ритуала приветствия, принятого здесь, на островах. Девушка видела, что также поступали и все остальные встречающие, независимо от того, хорошо ли они знали тех, кого поджидали у трапа.

– Здравствуй, Лана, – сказал он даже без намека на улыбку. – Нам предстоит о многом поговорить. Я вызвал тебя сюда в момент отчаяния, надеясь, что мать не успела до конца тебя сломать.

– Что ты имеешь в виду? – опешила Лана.

Она тысячи раз представляла себе их встречу, придумывая ей все новые и новые сценарии, но ни один из них не сработал. В словах отца было не больше теплоты, чем в его короткой записке.

Заметив растерянность дочери, он вдруг широко улыбнулся и крепко обнял ее, не обращая внимания на протестующий хруст цветов.

– Ну здравствуй, дорогая… Я очень рад видеть тебя. Не обижайся на глупого старого гавайца. Пойдем, я познакомлю тебя с семьей.

Он провел ее сквозь толпу к фонтану, у которого их поджидала группка смуглых людей. Лана почувствовала на себе их любопытные взгляды. Женщины были одеты в «холоку», более официальную разновидность «муу-муу».

– Это Калеа, моя свояченица. Она «хапа-хаоле», – сказал отец.

Калеа повесила ей на шею еще одну цветочную гирлянду, быстро коснулась губами ее щеки и, смущенно пробормотав слова дежурного приветствия, отошла в сторону. Ее красивые темные глаза продолжали изучать девушку со смесью любопытства и настороженности.

– Твоему отцу не стоит употреблять гавайские слова, пока ты к ним не привыкнешь, – мягко заметила она. – «Хапа-хаоле» означает «наполовину белый». А ты и твой отец – «хаоле», то есть белые.

– Она быстро привыкнет, – сказал отец и представил Лане вторую молодую женщину: – Это Делия Морган, моя приемная дочь.

«Моя сводная сестра», – подумала Лана, но теплые слова приветствия замерли у нее на губах, так как девушка, повторив церемонию с гирляндой и дежурным поцелуем, взглянула на нее холодно и враждебно, а в ее «Здравствуй!» слышалась скрытая угроза. Делия была чуть старше Ланы; ее точеная фигура пленяла своим совершенством, пепельные волосы эффектно контрастировали со смуглой кожей, а серо-зеленые ледяные глаза, казалось, пронзали насквозь.

Не успела Лана оправиться от неловкости и пробормотать в ответ что-то вежливое, как на ее плечах оказалась еще одна гирлянда, а вперед выступил молодой человек, который фамильярно обнял ее и радостно произнес:

– А я – Фил, твой сводный брат, но мне почему-то кажется, что я вряд ли смогу относиться к тебе только по-братски. Алоха муи-муи! Это означает – добро пожаловать!

Не разжимая объятий, он поцеловал ее, но не в щеку, как все остальные, а в губы. Его поцелуй, в котором не было ни капли тепла, длился долго, оскорбительно долго, и в этом чувствовался вызов, что-то недоброе… Лана с трудом высвободилась из кольца его рук.

Губ Фила коснулась кривая усмешка. В отличие от сестры, его черные вьющиеся волосы и правильные черты носили явный отпечаток гавайской крови. Фила можно было бы назвать по-настоящему красивым, если бы не эта усмешка и затаенная враждебность в глазах – отблеск той неприязни, которую Делия не считала нужным скрывать.

Едва Лана пришла в себя после столь неожиданного всплеска «нежности», как к ней подошел еще один молодой человек с гирляндой цветов в руках. Она сразу узнала их пьянящий аромат – это был белый имбирь.

– Позволь представить тебе моего управляющего, – сказал отец. – Курт Маршал. Он, как и мы, живет в Кулеане, так что вам предстоит часто видеться.

Курт был высок и широкоплеч, от него веяло силой и уверенностью в себе. Его коротко подстриженные волосы были почти одного цвета с загорелой кожей. Он уступал Филу в красоте, но в нем чувствовалась подлинно мужская энергия, воля к жизни и в то же время какая-то странная, подкупающая мягкость. В том, как он водрузил на нее свою гирлянду, ей почудилась искренняя симпатия, а когда его губы на мгновение коснулись ее щеки, окружающий мир вдруг потерял резкость, стал расплываться перед глазами… И это испугало ее куда больше холодной враждебности Делии и Фила.

– Вот ты со всеми и познакомилась, – сказал отец и, широко улыбнувшись, добавил: – Тебя почти не видно под этими гирляндами. Давай заберем твой багаж и поедем домой.

Лана удивленно посмотрела по сторонам. Он сказал, что она знакома уже со всеми, а как же его жена – сестра Калеи, мать Фила и Делии, ее собственная мачеха?

– А где… твоя жена? – робко спросила она и тут же пожалела об этом: в глазах отца появилась боль.

– Разве ты не знаешь? – глухо спросил он. – Нани умерла много лет назад. Мать не сказала тебе? – Лана покачала головой, и он зло добавил: – Ну разумеется, это так на нее похоже! Очень надеюсь, что ты не такая, как она. Ладно, хватит об этом, пора ехать домой.

Внезапно девушка почувствовала острое желание взбежать по трапу назад в самолет и действительно вернуться домой – к спокойной, удобной любви Вейни, к своей тихой работе в банке…

ГЛАВА 2

На следующее утро она проснулась рано. Воздух был полон птичьих трелей, теплый ветерок, залетавший в комнату сквозь открытое окно, доносил ароматы бесчисленных цветов.

«Гавайи…» – подумала она, с трудом веря, что это не сон. Сейчас ей труднее чем когда-либо было понять ненависть матери к этим прекрасным, теплым, благоухающим островам.

Они с отцом и Калеей добрались до своего острова на маленьком частном самолете, а Фил, Курт и Делия остались в Оаху, чтобы посетить друзей на Вайкики и вернуться домой на самолете местной авиалинии. Лана обрадовалась возможности побыть с отцом. Он уже не казался ей таким чужим, как в аэропорту.

Девушка быстро пришла к выводу, что отец вовсе не такое чудовище, каким рисовала его мать. С другой стороны, его трудно было назвать и любящим папочкой из ее детской мечты, которая жила в ней вопреки всем рассказам матери. Всякий раз, когда она называла его «отец» или «папа», по его лицу пробегала тень, и наконец он сказал:

– Не стоит, дорогая… Я отвык уже от этого слова. Зови меня просто по имени – Брик, как все остальные.

Итак, ни о какой великой любви между отцом и дочерью не было и речи. Что же ему от нее надо? Что это за «момент отчаяния», заставивший его позвать ее сюда?

Ответа пока не было.

Калеа держалась с ней вежливо и дружелюбно, но настороженное выражение в ее глазах не исчезало. Говорила она редко, только когда Брик о чем-то ее спрашивал, и ее речь была неправильна, с сильным акцентом и забавным порядком слов. Брик подшучивал над ней за это, говоря Лане, что Калеа – замечательный образчик языка «пиджин»[1]1
  «Пиджин», точнее «пиджин инглиш» – англо-туземный гибридный язык с искажением морфологического и фонетического облика слов.


[Закрыть].

– Делия его терпеть не может, – добавил он с довольной улыбкой. – Она пытается научить Калею правильному английскому, но, надеюсь, вряд ли в этом преуспеет. Язык Калеи – часть ее обаяния… Делия, – заметил он, немного помолчав, и уголки его рта опустились, – и сама не лишена чисто гавайского шарма, но старается уничтожить его в себе – осветляет волосы, носится с отбеливающими кремами для кожи, вечно сидит на диете, всячески подчеркивает те черты белой расы, что достались ей от отца…

– Филип Морган был важным «хаоле», – мягко вставила Калеа.

– Ну уж не важнее ее гавайских предков по материнской линии! Они были королевского рода, а она не хочет даже вспоминать о них!

Из всего, что Брик говорил о Делии и Филе, явствовало, что он не любил своих приемных детей. Иногда смену его настроений трудно было понять. Когда их самолетик приземлился, он взял в аэропорту машину, сам сел за руль и они тронулись в путь. По дороге он весело болтал, обращая внимание Ланы то на одну, то на другую местную достопримечательность – плантации ананасов, поля сахарного тростника…

– Когда-то почти весь этот остров принадлежал Морганам, – вдруг сказал он, – но теперь Кулеана принадлежит мне, а там – лучшие земли! Я у них, как кость в горле!

У кого «у них»? Лана с любопытством взглянула на отца, но тут же отвела глаза: выражение его лица почти пугало.

– Когда Филип Морган женился на Нани, – продолжал он, – родители лишили его наследства, но отобрать Кулеану не смогли, поскольку имение досталось ему от бабки. А после смерти Нани его унаследовал я.

– А как же Фил и Делия? – спросила девушка, но Брик не ответил. На его лице появилось отсутствующее выражение, словно он и не слышал вопроса. Минуту спустя он обернулся и быстро взглянул на Калею, сидевшую на заднем сидении. Та, словно проснувшись, встрепенулась и заговорила:

– А это, – сказала она, показывая на странное приземистое дерево недалеко от дороги, – Труба Архангела. Гавайцы называют его «Нана-Хонуа», что означает «страж земли». Его листья ядовиты, а кора и древесина содержат сильнейший наркотик.

– Постараюсь их не есть, – пробормотала Лана, недоумевая, зачем ей об этом рассказали.

У указателя, гласившего «Кулеана», Брик свернул с шоссе на узкую дорожку, над которой смыкались кроны деревьев, образуя зеленый тоннель. Через некоторое время машина остановилась перед огромным старым домом, непостижимым образом сочетавшим викторианский и ультрасовременный архитектурные стили. Массивный куполообразный верхний этаж со слуховыми окнами покоился на конструкции из стали, стекла и бетона.

– Мы перестраиваем его, буквально комнату за комнатой, – пояснил Брик, но не предложил Лане показать дом.

Он провел ее наверх, в просторную спальню, которая отныне предназначалась ей. Комната была обставлена на современный манер с легким оттенком гавайской экзотики.

– Единственное, о чем на Гавайях не приходится тревожиться, – сказал Брик, – это об отоплении. Камины здесь – скорее украшение, дань минувшей моде, и зажигают их лишь для того, чтобы воздух в доме стал чуть посуше. Когда приведешь себя в порядок – спускайся ужинать.

В огромной комнате, казавшейся продолжением старой веранды, служанка-филиппинка накрывала массивный восьмиугольный стеклянный стол, покоившийся на двух стальных опорах. Циновки на полу и раздвижные двери, сквозь одну из которых в столовую врывалась буйная зелень сада, придавали столовой восточный колорит. Из сада доносился шелест струй небольшого фонтана с золотыми рыбками, воздух благоухал незнакомыми терпкими и сладкими запахами…

Все это было вчера, а сегодня, проснувшись, Лана отбросила простыню, умылась и поняла, что просто не может оставаться в доме: диковинный остров манил ее.

Дом еще спал. Стараясь не шуметь, девушка спустилась в искрящийся в лучах рассветного солнца сад, отыскала тропинку и пошла по ней в сторону горы. Звук ее шагов тонул в шорохе трав, перешептывании сочной тропической листвы и заливистых птичьих трелях.

Миновав сад и пробежав по полю сахарного тростника, тропа уперлась в подножие горы, сузилась и принялась карабкаться вверх по крутому каменистому склону. Надеясь подняться повыше и окинуть взглядом весь остров, Лана осторожно продвигалась вперед, пока, запыхавшись, не оказалась на самой вершине. Ей несколько раз казалось, что она слышит за спиной чьи-то легкие шаги, но, боясь сорваться, девушка не оглядывалась, решив, что у нее просто слишком разыгралось воображение.

Вид, открывшийся ее взору, мигом заставил забыть обо всем на свете. Плантации ананасов и сахарного тростника простирались до самого берега, окаймленного белоснежной пеной прибоя, а дальше лежало море – переливающаяся бирюзой, сапфиром и аквамарином гладь, оно лишь у кромки полукруга коралловых рифов становилось интенсивно синим, таинственным, пугающими и манящим. Душа девушки распахнулась навстречу окружавшей ее красоте, и она порывисто вздохнула, понимая, что никогда уже не сможет вырваться из плена обволакивающего, всепоглощающего очарования Гавайев. Видимо, матери не было дано в жизни познать что-то важное, существенное, раз она могла ненавидеть эти райские острова. И не удивительно, что отец просто не смог уехать отсюда! Она сама, оказавшись здесь впервые, чувствовала себя так, словно вернулась домой.

Лана оглянулась, чтобы полюбоваться видом с другой стороны горы, и… даже вскрикнула от неожиданности. Этот склон был более пологим, и сбегавшая по нему еле заметная на каменистой почве тропинка вела на лежавшее совсем близко крохотное плато, которое можно было увидеть лишь поднявшись на самый верх. В середине плато, утопая в зелени, сияло небольшое озеро, а на его берегу сидел высеченный из камня идол и словно любовался своим отражением в тихой спокойной воде. Девушке живо вспомнился последний подарок отца. Акуа! Так значит то блюдо-сад было не плодом воображения местного умельца, а копией, макетом реально существующего места!

За спиной идола, в круто нависающим над ним склоне, зияла черная пасть пещеры, ведущая, казалось, в самое сердце горы. Раздираемая любопытством, Лана быстро спустилась по тропе, осторожно обогнула сидящее изваяние и замерла как вкопанная. Футов через десять-пятнадцать пещера резко сужалась и заканчивалась дверью. Боязливо приблизившись, девушка провела по ней дрожащими пальцами. Дверь была металлической, намертво прикрепленной к монолиту горы массивным железным брусом.

И тут какое-то шестое чувство подсказало ей, что она не одна. Она ничего не услышала, но вдруг всем своим существом ощутила на себе чей-то тяжелый взгляд. Ей сразу вспомнились странные шаги за спиной, и, бросившись к выходу из пещеры, она очутилась лицом к лицу с огромной черной фигурой.

Недаром говорят, что у страха глаза велики. Преградивший ей путь мужчина казался настоящим исполином, и лишь когда ужас первых мгновений прошел, Лана сумела рассмотреть, что перед ней стоит высокий гаваец в шортах и широкой рубахе навыпуск; его смуглая кожа лишь казалась черной по контрасту с густой шапкой белоснежных седых волос.

Девушка сделала шаг вперед, но незнакомец угрожающе поднял сильную мускулистую руку, заставляя ее снова отступить назад в пещеру.

– Как ты посмела?! – прогремел он. – Пука – это капу! Хэйау – табу! Кто ты такая, чтобы находиться здесь?

Его английский напоминал «пиджин» Калеи, но из-за гневных интонаций голоса и явной враждебности его обладателя он вовсе не показался девушке таким же забавным. Она принялась было объяснять, что оказалась здесь случайно, но гаваец не слушал ее.

– Теперь сбудется проклятие! – прорычал он. – Проклятие Акуа. Его пещера – капу, а ты осквернила ее!

Он двинулся вперед, но девушка, увернувшись от его рук, проскользнула к выходу из пещеры и опрометью бросилась прочь.

Она неслась вниз по тропе, падая, обдирая в кровь локти и колени, слыша за собой тяжелые шаги страшного незнакомца. Кусты хлестали ее по лицу, цеплялись за одежду, словно стараясь задержать, но она продолжала нестись вперед очертя голову. Страх, давший вначале прилив сил, теперь сковывал движения Ланы, и топот за спиной становился все ближе, все отчетливее; ей уже казалось, что она чувствует на затылке хриплое дыхание преследователя, когда, миновав новый поворот тропы, девушка едва не сбила с ног высокого широкоплечего мужчину. Это был Курт Маршал. Со стоном облегчения она буквально повисла на его руках.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – сердито осведомился он, обращаясь к ее запыхавшемуся преследователю. – Мои, чем ты так ее напугал? Она же могла себе шею свернуть на этой тропинке!

Кровь стучала в висках Ланы с таким грохотом, что она не расслышала ответа гавайца. Прошло несколько бесконечных секунд, прежде чем она снова почувствовала, что ноги слушаются ее, и смогла выпустить плечо Курта.

– Ради Бога, – взмолилась девушка, – скажите, в чем дело? – Она боязливо взглянула на стоящего рядом смуглого гиганта. – Он все время кричал «капу, капу»!

– «Капу» означает «запрещено», «табу», буквально – «держись подальше». А это – Мои, дядя Калеи. Он живет неподалеку и помогает нам по хозяйству. Когда-то вместе с другими членами семьи Калеи Мои соорудил копию древнего…

– Копию? – возмутился тот. – Что значит «копию»? Мы только перенесли туда Акуа, а его священная пещера была всегда! Пука – это капу!

– «Пука», – пояснил девушке Курт, – значит «дыра», в данном случае – пещера. Мои уверяет, что там погребены останки прежних гавайских королей, а охраняет их древний бог Акуа, наславший на всю Кулеану проклятие после того, как белые люди, «хаоле», отобрали у гавайцев эту землю. Мои, да и добрая половина семьи, делают вид, что действительно верят всяким старым предрассудкам.

– Это не предрассудки! – снова нахмурился Мои. – Спроси кабуну[2]2
  Кабуна (искаж.) – шаман, жрец «кабуниана» (буквально – «верхний мир»), божественного начала в филиппинской (а видимо, как полагает автор, и гавайской) мифологии.


[Закрыть]! Он молился, чтобы Филип Морган умер. Он жег волосы на раскаленных камнях и всю ночь молился. И Филип Морган умер!

– Не думаю, что тебе понравится, если об этом узнает полиция, – скорее лукаво, чем серьезно заметил Курт. – Кабунианство считается преступлением и преследуется по закону. Ты это отлично знаешь.

Мои пробормотал что-то невразумительное и повернулся, чтобы уйти, но Курт удержал его:

– Послушай, Мои, тебе было бы лучше прекратить эту игру в суеверия и вести себя прилично. Это Лана, дочь Брика. Если с ней что-то случится, Брик сдерет с тебя шкуру и прибьет ее на дверь своего дома.

Мои еще больше нахмурился.

– Она – хаоле. А для хаоле пука – капу. Теперь проклятие сбудется.

– И черт с ним, пусть сбывается, но без твоей помощи. Ты меня понял? – внушительно спросил Курт.

Мои молча повернулся и ушел.

– Что ж, я его предупредил, – спокойно улыбнулся девушке Курт, – и надеюсь, на этот раз обойдется без глупостей. Но как вас угораздило отправиться в одиночку в такую глушь? Когда Калеа сказала, что вас нет в комнате, мы просто с ног сбились, разыскивая вас. Потом я заметил, что Мои куда-то заторопился, и, слава Богу, догадался, куда именно… Вам сильно досталось?

Он внимательно осмотрел ее, но не заметил ничего страшного, кроме разорванной шипами одежды и поцарапанных рук.

– Пусть Калеа займется вашими «ранами», когда мы вернемся.

– Со мной все в порядке, – смущенно ответила Лана, чувствуя себя теперь, когда страх прошел, полной дурой. Ну и вид, должно быть, у нее был, когда она, грязная и растрепанная, буквально влетела в его объятия!.. Вспомнив тепло и спокойную силу этих объятий, она покраснела. Не слишком ли долго они длились? Что он теперь о ней подумает!

– Я больше испугалась, чем пострадала, – добавила она и переменила тему: – А что это за «кабуна» молился о смерти Филипа Моргана?

– Филип Морган – отец Фила.

– Это я знаю, но кто такие кабуны?

– В словаре Мои «кабуна» означает колдун, знахарь, или просто волшебник. Но это современное толкование, а в давние времена кабуна был, скорее всего, лишь лекарем или советчиком. Жрецы же именовались «кабунапуле», слово «пуле» значит «молиться» или «поклоняться».

– Вы говорите по-гавайски? – Тропа расширилась, и теперь они шли рядом.

– Скорее нет, чем да, – пожал он плечами. – Вы тоже вскоре узнаете несколько местных обиходных словечек. «Пау» – это «конец» или «пустота»; «пупуле» – «сумасшедший»; «кане» – это «мужчина», а «вабине» – «женщина»… Кстати, как долго вы думаете пробыть здесь?

– Когда я взобралась на гору и увидела все это великолепие, – вздохнула она, – то решила остаться навсегда. Пожалуй, я и сейчас этого хочу, хотя Мои меня изрядно напугал.

– Хм-м-м…

Это прозвучало столь неодобрительно, что она невольно остановилась на мгновение и изумленно уставилась на него.

– Что-то не так?

Он ответил не сразу. Его лицо как-то напряглось, губы сжались, а в глазах появилось холодное, почти враждебное выражение.