Текст книги "Дочь Мытаря"

Автор книги: Рут Фландерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Фамильные драгоценности
Ноябрь – декабрь 1491

В конце пятнадцатого века сильнейшие государи Европы объединяли свои державы. Кровопролитные войны стоили дорого. В раздробленных землях трудно было найти союзников. Открытые рейды всё чаще уступали место дипломатическим ходам и выгодным бракам.

Благодаря династическому союзу земли Арагона и Кастилии стали королевством Испания. Король Англии, Генрих Седьмой, укрепил шаткие права на трон, женившись на дочери своего предшественника. Германский король Максимилиан Габсбург сватался к четырнадцатилетней Анне, дочери герцога Бретонского.

Занятый поместными войнами, Максимилиан второй раз шокировал Европу помолвкой per procurationem[33]33
  По доверенности (лат.)


[Закрыть]. Его посол уложил свою оголённую ногу в постель нареченной, символизируя полноценность брачного союза.

Свою дочь Максимилиан рассчитывал выдать замуж за Карла Восьмого, короля Франции. Всё было бы хорошо, если б не давний спор германцев и французов за бретонские земли…

Будущий зять Максимилиана, Карл Восьмой, оказался перед дилеммой: навсегда потерять Бретань или нарушить слово, данное невесте. После долгих раздумий он решил, что Анна Бретонская должна стать женой, а не тёщей короля Франции.

Парижские агенты при бретонском дворе убеждали юную герцогиню отказаться от помолвки с Максимилианом. Другие посланцы разнесли по Европе анекдоты о том, что самым твёрдым местом на теле германского императора является его лоб, а самым острым и длинным – нос.

Карл отправил послов к англичанам, чтобы отговорить их от военной помощи бретонцам и германцам, а сам отправился завоевывать Бретань. Осадив Ренн, он дождался, пока в городе иссякнут запасы оружия и пищи.

Анна в отчаянии согласилась расторгнуть помолвку с Максимилианом и заключила перемирие с Францией. Несмотря на протест германских послов и церковные каноны, герцогиня обручилась с Карлом Восьмым.

Французский король мог бы триумфовать, если б ему не грозила новая война. Король Англии сорвал мирные переговоры по бретонскому вопросу. Припомнив давние права на французский трон, он возбудил амбиции своих подданных. Те предоставили королю пожертвование – военную субсидию, рассчитывая окупить её с первых же дней войны.

Англичане понятия не имели, что эта война, по сути, не нужна их государю. Он избегал конфликтов с Римом, который готовился решить спор Карла и Максимилиана по церковным канонам. Генриха интересовала только субсидия – деньги в государственную казну.

Он отозвал свои отряды из Бретани, оккупированной Карлом Восьмым, и усилил ими гарнизон английской колонии Пале-де-Кале, граничащей с французской Булонью. Континентальное войско англичан ожидало приказа об атаке…

* * *

На рассвете, в первое воскресенье адвента, к церкви Сен-Пьер стекались прихожане. Они несли свечи, упрятанные в ручные фонари.

Густые цепочки огней растянулись по тесным городским улочкам, мягко рассеивая влажную осеннюю мглу. В ней терялись запахи моря и приторно-удушливое зловоние топких луж. Кале готовился к торжественной мессе-rorata в честь Пресвятой Девы Марии.

Начиная с этого воскресенья и до самой Новенны, девятидневного предпразднования Рождества, церковь обязывала добрых католиков размышлять о грядущем пришествии Господа Иисуса Христа, поститься и совершать дела милосердия.

Артур Уайлд Кервуд, добрый католик английского происхождения, встретил рассвет адвента с горячим желанием загладить перед Господом грехи, исповеданные накануне вечером. За день до Рождества Кервуд ожидал своего двадцатипятилетия. Он надеялся встретить его в первозданной чистоте души.

Живя надеждой, душа знала правду: вернуть утраченное возможно лишь в пустыне, с власяницей на теле, с колючей плетью в руках.

Кервуд уже давно перестал видеть в рыцарстве миссию правды. Воюя за славу английского королевства, он не задумывался, ради чего отправляет на тот свет сотни христианских душ.

Служение сюзерену не предполагает философских размышлений и обсуждения боевых приказов. Он выучился убивать холодно и бездумно, не пылая стремлением к славе, к чести. Он больше не пьянел от надуманной романтики боя, который на деле был огромной скотобойней.

С краткой молитвой Кервуд начинал сражение и, закончив его, вместе с выжившими славил Бога на мессе. Он не считал седых волос в густых тёмных космах и шрамов на огрубелом лице.

«Поднявший меч от меча погибнет, а значит, не ропщи на данный свыше удел. Просто выполняй своё предназначение».

В составе королевских отрядов Кервуд прошёл последний виток франко-бретонского противостояния. Адвент принёс на побережные земли смутное затишье. Оно обещало продлиться не менее, чем до Рождества, но не более, чем до начала Великого Поста.

Герцогиня Анна Бретонская уехала из Ренна в замок Ланже, для бракосочетания с королём Карлом Восьмым. Бретань навсегда уходила из-под английского влияния…

Кервуд не сетовал и не воздевал руки к небу, как это делали ровесники поражения Англии в Столетней войне. Упоённые рассказами отцов о великих победах ланкастерских королей, они ждали подвигов от Генри Тюдора. Тот распалил сердца напоминанием о давних правах, но не спешил уходить с протоптанной тропы миротворца и торговца миром.

Кервуд ехал сквозь предрассветную мглу на вороном берберийце, ведя за собой конный отряд из крепости Гин.

Королевское знамя с красными драконами-щитодержателями реяло над воинским шествием. Огоньки свечей мягко поблескивали в зеркально вычищенных жилетах, лёгких шлемах и набедренниках.

Горожане, тихо переговариваясь на нескольких языках, равнодушно скользили взглядами по боевым колоннам. Те казались огромным змеем, в отрешённо-мирной суровости ползущим между людских верениц.

У входа в храм солдаты заняли место по обе стороны от людского потока, упреждая давку и ссоры. Кервуд будничным тоном раздавал команды, посматривал во все стороны с высоты седла, как будто пересчитывал с небрежной беглостью человеческие головы.

Лёгкое волнение в толпе зацепило его взгляд. Кто-то уронил свечу от случайного толчка.

– Эй, расступись! – Кервуд вытянул копьё. Грудной женский голос с изысканными нотками хрипотцы изливал своё возмущение на незнакомом языке, мягко-певучем и пришепетывающем.

Мелькнула полупрозрачная мантилья поверх смоляных кудрей, созвучная снежной белизной лицу с мерцающими агатами глаз. Кервуд на мгновение замер, будто ужаленный.

– Кто уронил свечу? – громко спросил он по-французски.

Голос продолжал возмущаться. Магическим образом он создавал вокруг себя непроходимую запруду.

– Vamos, vamos embora, Isabo![34]34
  Пойдём, пойдём отсюда, Изабо! (порт.)


[Закрыть] – раздался нетерпеливый бас.

– Кто уронил свечу? – повторил Кервуд.

– Я, монсеньор, – она резко повернула голову. Белая мантилья спала на плечи, обнажая толстые косы, муштрованные тугим плетением. Рассветный сумрак не позволял разглядеть её лицо внимательнее.

Кервуд отцепил свечу с налокотника и протянул поверх голов. Округлые руки в широких раструбах симары[35]35
  Симара – верхнее распашное платье в женском и мужском вариантах.


[Закрыть], затянутые в узкие рукава и шёлковые перчатки, быстрым, уверенным движением взяли фонарь.

– Благодарю, монсеньор, – бросила вполоборота, поправляя мантилью, и отдалась течению толпы, вслед широким плечам и голове в итальянской тыквоподобной шляпе.

Вот тебе и святое воскресенье… Лукавый не дремлет, увлекая верных красотой своих прислужниц в юбках.

Какое ж теперь покаяние, какие ж благочестивые размышления о грядущем пришествии Христа? Глаза будут упорно искать в толпе эту темноглазую донну. Вороновы крылья пробора над белоснежным лбом… Что может пронзительнее взволновать душу? Выпущенные из тугих кос, эти кудри напрочь отнимут разум у мужчины. Локоны, окутывающие тело цвета утреннего молока…

Господи Иисусе! Кервуд зажмурился и встряхнул головой, прогоняя дьявольское наваждение.

Церковь Сен-Пьер заполнилась прихожанами до самых дверей. Под круглыми романскими сводами зазвучали первые строки трогательного псалма Miserere me Deo[36]36
  Помилуй меня, Боже (пс.50)


[Закрыть].

Взметнулись брызги святой воды. Сияние россыпи огней в толпе прихожан, золотое ожерелье пламени в канделябрах, подсвечниках и на семи больших свечах алтаря, сладковато-горькие клубы ладана исполнили храм пленяющей надмирностью. Возгласам священника вторили призывы кающихся душ.

Кервуд прилежно повторял слова псалма. Царь Давид излагал пронзительными словами печаль о гибели мужа прекрасной Вирсавии. Она приглянулась царю до такой степени, что Давид решился на заочное убийство, отправив своего воина Урию в смертельное сражение.

Дьявол и женщина ходят одной дорогой… Не смотреть, не искать, молиться и каяться!

– Confíteor Deo omnipoténti, – тянулся ровный распев, – beátæ Maríæ semper Vírgini, beáto Michaéli Archángelo, beáto Joanni Baptístæ, sanctis Apóstolis Petro et Paulo, ómnibus Sanctis, et vobis, fratres, quia peccávi nimis cogitatióne, verbo et ópere[37]37
  Исповедую Богу всемогущему, блаженной Марии Приснодеве, блаженному Михаилу Архангелу, блаженному Иоанну Крестителю, святым Апостолам Петру и Павлу, всем святым, и вам, братья, что я согрешил много мыслию, словом и делом (лат.)


[Закрыть]…

Прихожане вслед за священником троекратно ударяли себя в грудь. Кервуд увидел белую мантилью подле шляпы-тыквы. Хотелось одним рывком выдернуть собственное сердце.

– Mea culpa, mea culpa, mea máxima culpa…[38]38
  Моя вина, моя вина, моя величайшая вина (лат.)


[Закрыть]

Евангельское чтение и Символ Веры слышались, будто сквозь толщу бурной воды. С каждым «Cyrie eleison»[39]39
  Господи, помилуй (греч.). В католическом обряде богослужения это единственная фраза на греческом языке, не нашедшая аналогов в латыни.


[Закрыть] и «Аллилуйя» он выныривал на поверхность, хватал воздуха и снова погружался.

Монотонные напевы сделались губительными для его внимания. Он стоял у самого входа, но высокий рост позволял видеть прихожан на передних скамьях.

Донна сидела там, прямая, как свеча. В нужный момент грациозно поднималась и чётким жестом совершала крестное знамение. В облаках ладана её фигура казалась плодом бесовской иллюзии на фоне алтарного фасада, резных ступеней и фиолетовых одежд священнослужителей.

Кервуд с трепетом ожидал того момента, когда верующие потянутся совершать обряд причащения, и вожделенная фигура проплывёт мимо.

В размеренном течении толпы царила земная суета: шепоток разговоров, смешки, обмен пристальными взглядами, записками в молитвенниках. Сейчас это блудное сборище начнёт поочерёдно раскрывать вонючие рты с болтливыми языками, на которые ляжет священная гостия, Тело и Кровь Христова…

Нутро прожгла ненависть ко всем, к белой мантилье и к самому себе. Он встрепенулся и заставил себя неотрывно глядеть на золотой надалтарный крест, который держали два белых ангела.

Зашелестели юбки и плащи; сидящие поднялись со скамей. Те, кто стоял в проходах и вдоль стен, смиренно пропускали вперёд уважаемых бюргеров.

Кервуд поставил своих солдат в хвосте вереницы. С покорностью грешной натуре он созерцал невысокую фигуру в малиновой симаре.

Красавица благодарно приняла гостию и вслед за тыквенным господином пробирается на своё место. Следом идёт юноша в рясе студента богословского коллежа. За ним – двое мальчиков младше семи лет, ведут за руку девочку. Ей не более трёх-четырёх годков.

Неужели молодая серна в белой мантилье – мать семейства? Быть не может! На вид ей не больше двадцати…

А что удивительного? Девицу можно выдать замуж лет в тринадцать-четырнадцать, за солидного господина, да хотя бы вдовца с многочисленным потомством. Снежноликой донне выпала незавидная судьба…

– Ite, missa est[40]40
  Идите, собрание распускается (лат.)


[Закрыть], – вслед за словами отпуста зазвучало благословение и евангельское чтение о воплотившемся Боге-Слове.

Кервуд уже не пытался вслушиваться. Гостия немного утишила его страстные желания, будто масло, вылитое на бурные волны. Стоило свершиться благодарственным молитвам, как шторм удесятерил свою мощь.

Белая мантилья покидала храм, ни на кого не глядя. Она словно не чувствовала, что глаза Кервуда жгут её тёмный висок с тугими, блестящими прядями.

Донна подходила всё ближе, переговариваясь на своём волшебном языке с грузным, горбоносым спутником. Тот прожил на свете не менее полувека. Его совиные глаза лениво, но неотступно шарили по толпе. Выпяченные губы над жабьим подбородком дёргались в подобии улыбки.

Было в нём что-то внушительное, даже пугающее. Слова он цедил небрежно, будто сквозь зубы, но беседовал с донной мирно и любезно.

Сыновья общались между собой. Старший из них был красив и строен, с ниточкой юношеских усиков над верхней губой. Мальчики и девочка напоминали галчат, весьма похожих на батюшку. Тот увидел, что младшенькую заталкивает людской поток, и подхватил её на руки.

Малышка весело защебетала, жестикулируя ладошками из пышных жёлтых рукавов. На лице донны сверкнула жемчужная улыбка. Глаза-агаты полыхнули задорными огоньками. Вручив девочке подаренный Кервудом фонарик, она игриво потрепала её локоны.

– Obrigado, meа bella Isabella![41]41
  Благодарю, моя прекрасная Изабелла! (порт., итал.)


[Закрыть] – протараторил звучный голосок. Сердце радостно ёкнуло в груди Кервуда. Слава Всевышнему! Она ей не мать, но и не мачеха. В их лицах много общих черт…

Дурень, она – старшая дочь в этом чернявом семействе! Что ж, прекрасная Изабо, придётся упрямому холостяку наводить справки о твоей фамилии…

* * *

Рыбацкая деревушка под названием Кале в двенадцатом веке сделалась портом. Вокруг неё выросли крепостные стены. В ходе Столетней войны город оказался в руках англичан. Кале стал оплотом их континентального владычества и важнейшим торговым центром.

Окрестности города граничили с Булонью, Артуа и Фландрией. Во фламандских землях английскую шерсть перерабатывали в высококачественное сукно. Кроме того, нейтральная и хорошо охраняемая территория была необходима для дипломатических миссий.

На осушенных землях к западу от Кале англичане возвели несколько крепостей.

Форт Нюлэй построили на месте для стока городских канав. При осаде защитники форта могли открыть шлюзы крепости, чтобы затопить пригородные низины.

Вход через песчаные дюны в гавань на берегу пролива Па-де-Кале защищала высокая башня Рисбен. В пограничные замки гарнизона вошли Сангат, Кокель, Фретюн, Ам, Балингхэм, Марк и Гин.

Замок Гин в шести милях от Кале охранял город с юга. Он считался формальной собственностью Ла Тремуйлей, графов соседней Булони. Восемь лет назад его комендантом стал сэр Джеймс Тиррел. Во времена династических войн этот человек служил всем, кто приходил к власти.

Должность не была для Тиррела обременительной. К сорока годам он нарастил жирок безбедного существования. Вышколенный гарнизон, шустрые слуги, недурственная кухня, охота в окрестных лесах, приём дипломатических миссий, игра в трик-трак[42]42
  Трик-трак – средневековое европейское название игры в нарды


[Закрыть] с номинальным хозяином замка, изредка заглядывающим в гости…

Благодаря опыту придворной жизни Тиррел успешно лавировал между близостью к власть имущим и отдалённостью от бдительной столицы.

В первое воскресенье адвента он принимал в гостях Луи Второго де ла Тремуйля, графа Булонского, виконта де Тур и потомственного графа де Гин.

Ла Тремуйль намеревался гостить в Гине около недели. Ко дню Святого Николая графа ждали в замке Ланже, как героя бретонского рейда и почётного гостя на свадьбе Карла Восьмого и герцогини Анны.

Союз венценосных особ сделался главной темой обеда в Гине. Стол был постным, и беседа увлекла всех без исключения, – даже молчаливого Кервуда, служившего в крепости капитаном патрульной кавалерии. Тот живо обсуждал с Ла Тремуйлем детали бретонской кампании, словно не они сражались в разных лагерях.

Красноречивый хохотун, Луи Второй молниеносно ухватывал нотки мрачного сарказма Кервуда и превращал их в искромётные шутки. От боевых анекдотов он скоро перешёл к придворным сплетням.

– Представляете, господа, герцогиня повезла в Ланже две кровати! Одну из них она подарит супругу, а на другой будет спать сама. К свадьбе заказала наряд белого цвета…

– Траурного? – ахнула леди Тиррел.

– Именно, мадам! Боюсь, Людовик Орлеанский тоже облачится в белый костюм. Конец его надеждам! Конец тайным свиданиям! Его Величество унаследовал отцовский нюх и не жалеет казны на секретную службу.

Ла Тремуйль вынул из напоясного кошеля новенький флорин и продемонстрировал длинноносый профиль Карла Восьмого. Кервуд, рассмеявшись, парировал максимилиановским гульденом.

– Прекрасные соперники, не правда ли?

Ла Тремуйль обнажил в широкой улыбке крупные жёлтые зубы.

– Да, Максимус остался с носом! Насмешил всю Европу своим заочным любострастием. Теперь все знают, что голая нога между простыней – это брачная ночь по-немецки, ха-ха-ха!

Кервуд плохо разбирался в мужской красоте, но подозревал, что этот кудрявый, черноусый балагур с лошадиными челюстями весьма по нраву дамам. Ла Тремуйль умудрялся пробовать все блюда и развлекать слушателей. Молодая скромница леди Тиррел глядела на него с обожанием. Старший и младший Тиррелы, чья упитанность отличалась только возрастными размерами, внимали гостю. Их набитые рты кривились в едва смыкающихся улыбках.

– А мне так жаль Анну и Луи Орлеанского! – вздохнула леди Тиррел, разламывая кусок пирога с капустой. – Молодые, красивые, богатые и… несчастные! Интересы державы, соперничество с королём, постылое супружество… Господь положил им на пути чересчур много преград.

Кервуд еле сдержал улыбку, заметив, как омрачились лица Тиррела и Ла Тремуйля. Первому, казалось, не на что роптать. Он женат на цветущей, миловидной и не совсем глупой женщине из уважаемой фамилии Арундел. Правда, готов ревновать её к любому взгляду и слову, в крепости, где полно молодых и стройных мужчин.

Зато фанфарону Ла Тремуйлю есть о чём вздыхать. Он сбегает в Гин от сорокапятилетней супруги, – костлявой, как смерть, и ревнивой, как жена Зевса.

– Мадам, у Господа нет «чересчур», – брюзгливым тоном заметил Тиррел, обмахивая с живота хлебные крошки. – Бывает, получив желаемое, сердца остывают и наполняются будничным раздражением.

– Друг мой, вы стали философом! – восхитился Ла Тремуйль. – В стенах этой крепости есть нечто особенное. Оно рождает в мыслях удивительную стройность и ясность. Её символ – небесная лазурь в гербе графов де Гин.

Он указал на стенную занавесь, разделявшую обеденный помост и выход в кухонный отсек замка.

– Le vaire, на языке герольдов означает «беличий мех». олотые шлемики на лазурном фоне, – лицо Ла Тремуйля осветилось юношеской гордостью.

– А я думала, монсеньор, что это колокольчики, – рассмеялась леди Тиррел, вызывая ответную усмешку Кервуда.

– Мадам, ряды золотых шлемиков называются беличьим мехом, ряды фигурных крестов – горностаевым, – Ла Тремуйль вышел из-за стола, чтобы указать все детали родового герба. Попутно он демонстрировал свой наряд.

Блестящий лазурный шёлк обтягивал длинные ноги с рельефными мускулами. Тонкую талию жёлтого жакета с клиноподобными рукавами украшал золотой пояс. От правого плеча к бедру протянулась перевязь, вышитая синими орлами. По её нижнему краю шёл ряд колокольчиков. С каждым движением руки они тоненько позвякивали.

Кервуд терпеливо слушал историю Ла Тремуйлей. Бахвальство адресовано ему, заезжему англичанину, ждущему приказа об атаке на французов. Хвастливая поза выряженного шута – тоже ему, рыцарю из английской глубинки. По долгу службы он оказался на вражьем берегу, и не заботится о красе одежд. Простой тёмно-зелёный жакет да чёрные гетры, заправленные в грубые сапоги, – вот и вся воинская роскошь…

Отдав должное фамильной гордости, Ла Тремуйль перескочил на тему о придворных развлечениях.

– Если б вы видели карликов Луи Орлеанского! Близнецы! Танцуют и жонглируют так уморительно, что любая хандра уходит прочь! Не прикупить ли себе какого-нибудь уродца? Вон у Брэмптона в доме бегает очень милый дурашка, с ногами колесом… Его купили у какого-то компрачикоса.

– Криволапого дурачка Брэмптону подарил одноглазый Васко, – отозвался Тиррел, поливая фасолевое рагу луковым соусом. – Этот прожига водит дружбу с компрачикосами.

– Ясное дело, папа Дуарте не рискнёт сам появиться в их логове, – фыркнул Ла Тремуйль. – Он – человек солидный и берёт с компрачикосов тайный процент за подосланных покупателей. Вы, монсеньор Кервуд, ещё не знакомы с Брэмптоном, делягой в гербовых одеждах? Интереснейшая личность! Изгнанник, между прочим.

– Он давно не изгнанник, – буркнул Тиррел. – Два года назад получил прощение от короля, но в Англию возвращаться не спешит.

– О ком вы говорите? – удивился Кервуд.

– Сэр Эдвард Брэмптон, – нехотя выговорил Тиррел, – верный слуга йоркских королей. Авантюрист и капер, личный враг графа Оксфорда. Они успели повоевать в проливе во времена опалы Тюдоров. При Генрихе Седьмом Брэмптон сбежал в Португалию. Нынче он в Кале, но у него дома чуть ли не в каждом городе Европы.

– Купец, ростовщик, мошенник и отец почтенного семейства в одном лице, – подхватил Ла Тремуйль. – Женат на знатной даме из сэффолкских Бомонов[43]43
  Бомон – английская фамилия нормандского происхождения, имеет множество ветвей


[Закрыть], а сам только прикидывается англичанином. Он португалец по фамилии Брандан, и, вероятно, низкого происхождения.

– Его посвятил в рыцари король Эдуард, – продолжил Тиррел с презрительной миной. – Брэмптон хвастает боевыми доблестями при Барнете и Тьюксбери. Я прошёл обе этих битвы и не видел его на поле боя, хотя посвящение мы проходили вместе.

– Ещё он любит хвалиться, что принят в Орден Подвязки, – хихикнул Луи Второй. – «Honi soit qui mal y pense»[44]44
  Пусть стыдится тот, кто подумает об этом плохо (фр.) – девиз Ордена Подвязки.


[Закрыть] – его жизненный девиз. В Кале Брэмптона прозвали Патиссоном. Он носит итальянскую шляпу, похожую на тыкву.

Нож с куском пирога едва не выпал из рук Кервуда.

– Я видел его в церкви Сен-Пьер. Он шёл с дочерью… с детьми. Пятеро их, кажется…

– Шестеро, – уточнил Ла Тремуйль, смакуя морковные шарики под чесночной подливой. – Изабелла – старшая, Жуана и Жуан – двойняшки. Ещё есть Жоржи, Энрике и Мария, младшенькая. Все, как один, чернущие, словно воронята. Милая семейка; шумливая, правда. Если б не английская муштра маменьки, они росли бы сущим цыганьём. А вы, монсеньор, только на старшую и глядели? Ваши глаза горят заметным интересом, ха-ха! Ну, Изабо того стоит.

– Она замужем? – спросил Кервуд с ощутимым толчком в сердце.

– Нет, вдова. Но какая вдова! Мсье Тиррел, великий вы постник, чёрт возьми, ах, Господи, прости… Умереть от благочестия – худшая участь в нашем гнилом мире. Велите-ка принести хорошего, крепкого вина. Бургундского, бордоского или хоть португальской мадеры, дьявол её хлебай… И пусть унесут эту пресную кислятину! Эль? Мне всё равно, как она зовётся. Без сочного мяса и доброго вина я околею ещё до королевской свадьбы! Простите, мадам Анетт, я горячусь. Такой уж есть, из песни слов не выкинешь… Подайте вина, и я расскажу вам кучу интересных историй о Патиссоне и его семье.

* * *

За появление вина Кервуд был готов слушать болтовню Ла Тремуйля хоть до заката. Теперь его интересовало каждое слово, относящееся к семейству Брэмптонов.

Узрев на столе тонкогорлые кувшины с вином, Ла Тремуйль, казалось, позабыл про обещание сочных историй.

– Что здесь? Бургундское? Неужели? Из Шароле, говорите? Хм, недурственно. Я знавал одного-единственного виноградаря из Шароле. Вот кому позавидовал бы сам Дионис! Это не его вино, клянусь кровью Христовой. А бонское с виноградников Ролена? Как – нет?! Грех, равный богохульству! Да знаете ли вы, что с благочестивой супруги канцлера де Ролена Яан ван Эйк писал Мадонну? Эх, откуда вам знать, а должны! Боговдохновенной кисти ван Эйка покровительствовал герцог Бургундский Филипп Добрый. Для нас, французов, он – изменник и смутьян, а для вас, англичан – союзник при дофине Карле. Ну, хоть сладкое лангедокское имеется? Увы… Любезный, налей-ка мне этого… шароле.

Ла Тремуйль игриво хлопнул по ягодицам худощавого пажа. От смущения мальчик едва не выронил серебряный кувшин. Тиррел покраснел до пота над верхней губой и с унынием взглянул в опустошённую тарелку.

– А мне – мадеры, – объявил Кервуд с полной уверенностью, что она есть на столе.

Тиррел еле слышно фыркнул, а Ла Тремуйль вытаращил свои большие влажные глаза.

– Право же! Вы настолько впечатлены образом черноокой Изабо? Готовы пить эту гадость, этот окрашенный брандвейн[45]45
  Брандвейн (букв. «пылающее вино») – предок современной водки.


[Закрыть] с привкусом палёных орехов? А, здесь мальвазия… Брандвейн, где вкус горелого перебит обилием сахара. Один из ваших английских дюков[46]46
  Дюк (duke) – франко-английская форма титула «герцог». Ла Тремуйль намекает на герцога Джорджа Кларенса, утонувшего (или утопленного) в бочке с мальвазией во время тауэрского заключения в 1481 году.


[Закрыть] утопился в бочке с этим пойлом.

– Обычно я предпочитаю онисское, – не теряя терпения, улыбнулся Кервуд. – Вина Оксеруа-Тоннеруа, Ониса и Сентонжа пьют не только парижане и удельные князья. Лёгкие белые вина из Лаонне и Бовэ тоже хороши, особенно в пост. Правда, я скучаю по красным винам южной Франции, средней крепости. Сладость их мягка, словно губы девицы, и прозрачна, будто запах кожи в ложбинке меж её грудей.

Ложка выпала из рук Тиррела, с раскатистым звоном ударившись о плиты пола. Леди Анна порозовела. Её чуть выступающие передние зубы обнажились в улыбке, сияющей нежным восторгом.

Ла Тремуйль на миг застыл с открытым ртом. Вытерев усы платком с вензелями, он поднял свой бокал.

– In vino veritas[47]47
  Истина – в вине (лат.)


[Закрыть], как говорили древние. Душа моя поёт о том, что в вас, о суровый знакомец, я отыскал редкий алмаз истинного гурмэ. Вместе мы ограним его и возрадуемся благородному сиянию. Слава Господу нашему Иисусу Христу, на канском брачном пире даровавшему людям вино божественной истины!

Опустившись в кресло, Ла Тремуйль не сводил с Кервуда прищуренного взгляда.

– Однако, приторная сладость португальского вина…

– Не приторная, но глубокая, пьянящая. Привкус жжёного ореха – напоминание о необходимости одолеть некую твердыню…

– Ах, я, забывчивый словоблудник! Гурмэ в облике Парсифаля изнывает от желания. Раб Господень Луи в первый день адвента сделается совратителем Божьих овец… Вы хотели слышать о прекрасной вдове? Она носит белую мантилью поверх кос, тёмных и густых, как мавританская ночь. Это чёрная вдова, – легендарная паучиха. Укус её смертелен даже для лошади и верблюда. Она поедает своего супруга после первого же совокупления. О, я вижу, опасность только разжигает пламя в ваших глазах… Достойнейший рыцарь! А теперь от поэзии – к прозе.

Проза Ла Тремуйля была не менее цветиста, нежели поэзия. В бурном потоке, густо усыпанном лепестками, Кервуду всё-таки удалось выловить пригоршню песка и вымыть крупицы золота.

Изабелле недавно исполнился двадцать один год, но она успела побывать женой троих мужей. Все они умерли в течение пяти-шести лет – престарелые, или безнадёжно больные, или страдающие от пороков, зато весьма состоятельные, без детей и родных братьев.

По слухам, кандидатуры для брака подбирал сам Брэмптон. Занимаясь ростовщичеством и сомнительной торговлей, он имел дело с вельможами, жаждущими вкусить полноту жизни.

Предприимчивый португалец вгонял в огромные долги тех, кто жаждал изысканных, дорогих услад: восточных зелий, пряностей, деликатесов, забавных уродцев, прекрасных рабынь и мальчиков с рынков Гранады. Он привлекал клиентов низким процентом и скидками на товары. Долговая трясина неуклонно поглощала рискнувших сунуть в неё хоть мизинец.

Брэмптон разорял супругов своей дочери. Он становился их кредитором, не оставляя родичам возможности претендовать на малейшую часть их состояния.

Изабо никому не рожала наследников. Она тянула за своей вдовьей частью мужние земли, дома и сокровищницы – благодаря батюшкиной ловкости.

– Понятное дело, на ней не стоит жениться, – кивнул Кервуд без особого сожаления. – Меня интересует другое. Женщина в двадцать один – зрелый, сочный плод. Он сгниёт или усохнет, не сорванный ласковой рукой. Сколько ей можно иметь дело со старыми и больными?

– О, эта газель норовиста и неприступна, словно Пиренейские горы! – витийствовал Ла Тремуйль. – Всех поклонников она обдаёт английским холодом, который в её жилы влила мать. Когда человек почти отчаялся, Изабо даёт призрачный намёк, некую легчайшую надежду. Он снова воспаряет духом и устремляется в контору её папеньки. Развязывает свой кошель, и… Можно догадаться о его грядущей судьбе.

Тиррел скрипуче хихикнул. Ла Тремуйль покосился на него тяжёлым взглядом с хмельною краснотой.

– Если кому-то и удалось добиться расположения мадам Изабо, – продолжил он, – то в этом человеке должно быть что-то невероятное. Что-то от прозорливца, либо нечто демоническое. Только святой или демон во плоти способен противостать пауку, прикрывающему шляпой-патиссоном свои богомерзкие мыслишки.

Он прислонился затылком к фигурному подголовнику, словно оратор Демосфен, утомлённый риторикой на морском берегу.

Через миг лошадиные зубы снова обнажились в широкой улыбке. Ла Тремуйль начал подзадоривать Кервуда с Тиррелом, не спешащих воздать славу дарам Диониса.

После обеда гость вызвался обучить Кервуда игре в трик-трак. Довелось ответить согласием, хотя времяпровождение за играми всегда казалось никчемным. Тиррел накануне обеда говорил, что нужно быть исключительно любезным с этим самоуверенным болтуном.

Кервуд не спешил верить открытости Ла Тремуйля. Огни задора в шальных очах французского скакуна таили в себе неведомую сердцевину. Друг Дэнтон, магистр секретов и словесности, непременно пояснил бы это.

Впрочем, нутро бойца, привыкшего беспрекословно подчиняться чувству опасности, не запрашивало у разума философских выкладок.

Трик-трак всегда был для Кервуда не более, чем стуком костей о дерево. Сегодня эта игра предстала воинским искусством на игрушечной плоскости. Менее затратная для разума, чем шахматы, но более стремительная, искромётная, словно короткий поединок на мечах.

Шахматы давали чувство власти в мире, поделенном на сословия. Тактике и стратегии трик-трака неуклонно сопутствовала удача, выбитая точками на двух костяных кубиках. Пятнадцать одинаковых фигурок-бляшек нужно довести из двора в дом через поле, разделенное на двадцать четыре гнезда.

Бляшки делятся на два цвета по числу играющих – чёрный и белый. По дороге из двора нужно пройти дом и двор противника, а по прибытии в собственный дом первому выбросить все бляшки с поля.

Слушая пояснения к игре, Кервуд ощутил наплыв лёгкой грусти. Дом, двор, дом противника, двор противника… Судьба занесла его в крепость, охраняющую портовый город с его раздвоенностью и непостоянством.

Французское происхождение, английское владычество, французские притязания, английское право. Моряки, путешественники, торговцы, шпионы, мошенники, шлюхи… Персонажи пьесы под названием «Порт», люди с нутром временщиков и уделом перекати-поля.

Город, окружённый капризным проливом, болотистыми низинами и десятком фортов, цитадель условной свободы между землями враждующих держав. Островок дипломатии, где хрупкий мир таит лабиринты политического закулисья.

Он должен пройти это межвременье, держа руку на эфесе меча. Судьба выбрасывает на костях определённое число ходов. Их можно использовать по своему усмотрению, пройдя все одной бляшкой либо двумя.

Нужно опередить противника, занять гнёзда, через которые тот не сможет перепрыгнуть. Отрезать ему путь в дом покоя, первым выйти из игры, пересечь, наконец, этот чёртов пролив…

* * *

Хваткий ум Кервуда и навыки молниеносных решений позволяли играть легко, почти без напряжения. Удача приманивала новичка выгодными числами. Кервуд, не доверяясь ей сполна, следил за ходом, темпом и способом игры соперника.