Текст книги "Империя тюрков. Великая цивилизация"

Автор книги: Рустан Рахманалиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

Скотоводство, охота, война – казалось бы, этих основных занятий вполне достаточно для обеспечения существования тюрков. Между тем было бы ошибкой считать, что тюрки Верхней Азии не занимались и другой деятельностью. Помимо торговли в том узком смысле, в каком она служила основой благополучия, к примеру, в древнем тюркском мире существовала целая торговая сеть, которая не ограничивалась продажей лошадей. Контроль за той великой осью, которая связывала Средиземное море с Китаем, проходя через Месопотамию, Иран, южное побережье Каспия, Мавераннахр и оазисы Синьцзяна, северную и южную части пустыни Такла-Макан и заканчиваясь в Синганфу, и которая получила название Шелковый путь по названию основного товара, всегда была предметом вожделения многих народов: кочевников, иранцев, китайцев. В Центральной Азии монополистами были согдийцы, которые даже хотели захватить в свои руки контроль над этим путем в Иране. Конфликт между сасанидами и тюрками был в основном порожден желанием тех и других получить для своих вассалов и для себя решающие выгоды и преимущества на иранских рынках.

Земледелие играло меньшую роль, но оно существовало. Развиваясь в долинах рек, оно расцветало в богатых оазисах, куда часто заходили тюрки и приобщались к нему. Городская жизнь была недостаточно известна, но уже привлекала людей. Для многих она казалась идеалом, сказкой – рискованной, но соблазнительной. Бильге-каган мечтал построить город по китайскому образцу, и уже не за горами был тот день, когда соблазн все-таки одержал верх над опасением.

Существовала и промышленность. Речь идет не только о производстве войлока и ковров – предметов монополии тюрко-иранского мира, – но и о выплавке металлов: железа, бронзы, золота. Искусство хуннов, которое пережило своих создателей на целые столетия и которое всего лишь вариант степного анималистического искусства, свидетельствует о мастерстве древних азиатских степняков в области металлургии. В Ордосе, в излучине Хуанхэ, Минусинске, Южной Сибири, на севере Монголии, в частности в районе Ноин-Ула, древнем поселении, обнаружены металлические пряжки, застежки и аксессуары сбруи, наконечники кнутовищ, и эти предметы вызывают восхищение. Тюркюты обязаны части своего могущества мастерству алтайских кузнецов во времена владычества жужаней: алтайцы умели обращаться с огнем и выплавлять железо, что в ту эпоху было чем-то вроде шаманства, и, кроме того, они делали оружие. Получив независимость, тюркюты стали продавать железные изделия византийцам.

Даже если оставить в стороне тюркские черты этих рыжеволосых людей со светлыми глазами, которых часто сравнивали с аламанами и викингами, вряд ли можно говорить о том, что существует общий, собирательный портрет тюрков, жителей Верхней Азии, – настолько они стали метисами по причине разноплеменных браков, связей с рабынями-наложницами и стремления их правителей брать в жены чужеземных принцесс, в частности китайских. Однако тюрки отличались сильно выраженным общим типом, и черты лица и телосложение этих людей вызывали у иностранцев живой интерес, смешанный со страхом. Их облик производил неизгладимое впечатление на жителей Запада. Марцеллин отмечал их «коренастое телосложение, огромные верхние конечности, непропорционально крупную голову». Апполинер подчеркивал особенность носа – «бесформенный и плоский, глаза, глубоко сидящие в орбитах, как в пещерах», откуда «исходит пронзительный взгляд, охватывающий далекие пространства».

Можно ли говорить о трансформации тюрков во времени? В XII и XIII вв. эти люди с длинными косичками, выступающими скулами, раскосыми миндалевидными глазами считались образцом человеческой красоты для эстета-мусульманина. И действительно, мы любуемся ими на иранских миниатюрах и газневидских фресках!

Их характер не менее интересен, и суждения о нем не более благоприятны. Чаще всего негативные оценки были результатом страха, презрения или ненависти. Это – люди гордые и вспыльчивые, алчные, хитрые, коварные, жестокие, склонные к грабежу. «Они превосходят в жестокости и варварстве все, что только можно себе представить». «Они не варят пищу, а мясо хранят, положив его на спину лошади и прижав ногами». «Их породили нечеловеческие существа. Под маской человека таится звериная жестокость». Так пишут Марцеллин и Иордан о гуннах, эти выражения почти слово в слово повторяет Матвей Парижский в описании монголов Чингисхана. Конечно, эсхатологические черты связаны с нашествиями и, возможно, в них отражаются видения Жоэля: «Неизвестный доселе народ выступил против моей страны… Идет истребление, земля лежит в трауре… Близится день гнева Иеговы… Это – народ, подобного которому не было никогда… перед ним все пожирает огонь, за ним все горит пламенем».

Здесь есть и правда, и вымысел, справедливые комментарии, иногда непонятные, иногда специально драматизированные, есть неверные суждения, которые вошли в обиход. Что мог думать рафинированный римлянин эпохи декаданса о людях, которые из уважения к воде, из боязни осквернить ее, не хотят мыться и чистить свои вещи и одежду, по крайней мере не приняв заранее многих мер предосторожности? Было ли большим преувеличением говорить о «нечеловеческих существах, которые рыскают в пустыне» и порождают людей, а те высокомерно утверждают, что они произошли от совокупления волка и лани или от других самых разных животных, чьи матери зачинали потомство в болотах и пещерах? Широко известен анекдот о куске мяса, зажатого между ягодиц мужчины и спиной лошади, и в этой истории сквозит глубокое презрение. Любой всадник знает, что невозможно, не поранив при этом коня, положить мясо под седло прямо на кожу животного; и гуннам действительно приходилось питаться, не слезая с лошади, мясом, которое они доставали, но из седельной сумки.

Свирепость их вторжений, сопровождающихся резней, ужас, который они наводили, жуткие легенды, которые сами же и распускали, чтобы посеять всеобщий страх, – однозначны. Они убивали безо всякой жалости, а их нервы должны были быть железными, чтобы с таким хладнокровием проливать чужую кровь, впрочем, как нам кажется, они делали это без особой изощренности. Ведь пытки не свойственны варварам – это изобретение людей высокоцивилизованных. Может быть, дело в отсутствии чувствительности или воображения? Массовое истребление не пугало их. Они считали, что лучше убить, чем погибнуть, и что их жизнь напрямую зависит от смерти других.

Живя в лоне природы, они знали ее законы, они усвоили, что жизнь рождается из смерти, что она не длится вечно, потому что существуют пожиратели и пожираемые. Да, они меньше других боялись смерти и предпочитали погибнуть на поле битвы, чем в постели. Смерть, говорили они, есть «необходимость». Но это были люди, обладавшие чувствами, которые могли быть глубоко человечными. Вот как прочувственно говорит Бильге-каган о смерти своего младшего брата Кюльтегина: «Мои глаза, которые все видели, стали слепыми; мой разум, который все понимал, помутился… Если из глаз льются слезы, если из души и сердца рвутся рыдания…» А сын правителя выгравировал на погребальном памятнике отцу такие слова: «Улетел мудрый каган. Когда приходит лето, когда вверху поднимается радуга, когда в горах пробегает марал, я думаю о тебе…» Приведем еще один пример: сдавленный отчаянием крик одного племенного вождя, который выразительнее длинной речи: «Ты ушел на войну, и с тех пор я больше не видел тебя, мой сын, мой лев!»

Какими же тюрки были воинами и какова была их тактика ведения войны?

Тюрки имели репутацию непобедимых воинов, и это было действительно так. Тот факт, что заслуженная ими репутация – ужасна, зачастую соответствовала реалиям их военных походов, но здесь не следует сбрасывать со счетов и психологический фактор воздействия их непобедимости на народы, против которых тюрки направляли свои действия: чем больше их боялись, тем меньше им сопротивлялись. Таким образом, из воинственных тюркских масс сформировался образ неорганизованных жестоких дикарей устрашающей внешности. Мы располагаем документами, позволяющими усомниться в этом.

Итак, это не банда недисциплинированных и беспощадных дикарей, а организованная армия с талантливыми полководцами. Приказы командира не обсуждались, а строгая организация присутствовала во всем войске. Армия состояла из подразделений по десять, сто, тысячи и десяти тысяч солдат; самая крупная единица называлась персидским словом «тумен» и имела свой штандарт: хвост яка или лошади на древке, увенчанном позолоченной волчьей головой или изображением другого зверя.

В основном это – всадники, причем превосходные, но у них была и пехота. Историки нередко отрицают этот факт или, по крайней мере, обходят его молчанием: гунны, как пишет, например, один историк, совершенно не способны сражаться в пешем строю. Однако на грубо выполненных гравюрах изображены воины, стоящие на коленях и натягивающие луки; а в кургане около Кул-Оба в Крыму найдено изображение двух скифов, которые стоят, прижавшись спинами друг к другу, широко расставив ноги и слегка согнув колени, и вытаскивают из колчана стрелы. Тюркский генерал Тонюкук писал, что с ним идет в сражение армия, состоящая на две трети из всадников и на одну треть из пехотинцев. К сожалению, нам ничего не известно о действиях пехоты. Зато чего только ни писали о воинах, сражавшихся верхом на конях! Подвижные, быстрые, не знающие усталости, вездесущие на поле брани – они иногда воспринимаются нами как индейцы Дикого Запада, которые скачут без седла, полуголые и легковооруженные. В действительности экипировка и вооружение тюрков постоянно совершенствовались в продолжение столетий с учетом новых условий. В интересующую нас эпоху у них была прекрасная экипировка: лошадь, защищенная доспехами, а ее голова – бронзовыми пластинами. Солдат носил кирасу и кольчугу, имел щит, длинное и тонкое копье, боевой топор и, возможно, саблю, которая стала обычным холодным оружием в более поздние времена, прямой меч с рукоятью, надежно защищающей руку, и великолепный лук, который прославили скифы и парфяне. «Горе тому, кто станет мишенью, потому что его стрелы несут смерть», – писал Сидуан, а Амьен добавлял: «Ничто не сравнится с ловкостью, с которой они посылают далеко свои стрелы… твердые и смертоносные, как само железо».

Что не меняется со временем, так это надежный степной скакун небольшого роста, крепкий, неприхотливый, выносливый, послушный седоку, занимающий в клане почти такое же место, как человек, носящий имя своего хозяина, или имя, связанное с одеждой, происхождением или внешностью хозяина. В текстах коню часто уделяется больше места, чем всаднику.

Эта армия настроена на наступательные действия, но всегда готова к отражению внезапного нападения и сама часто использует фактор неожиданности. Если она не прячется за стенами, то всегда расставляются многочисленные дозоры. Способная действовать в городских условиях, она, тем не менее, не имеет осадных орудий, но тюрки брали города.

Численность войск оценить трудно, она может меняться в широких пределах. Стоит напомнить, что у истока империй стояли семнадцать, семьдесят и семьсот человек – цифра, конечно, символическая и намеренно заниженная. (Но генерал Халджи, имея 90 всадников, захватил столицу Бенгалии в конце XII в.!) В надписях, встречающихся в Монголии, рассказывается о битве двух-трех тысяч тюркютов против шести тысяч огузов, а согласно другой надписи тюркюты атаковали стотысячную армию, сосредоточенную на равнине. Сто тысяч воинов! Возможно, речь идет просто о большом количестве, когда оно не исчисляется кратными величинами семи и девяти и когда армия не делится на десятки, сотни и т. д. Хазары предлагают византийцам 40 тыс. всадников, а западные тюркюты выставляют 300 тыс. солдат. В продолжение более пятиста лет самые разные документы настаивали на малой или, напротив, большой численности войск, при этом не надо забывать, что тюрки имели слабость к архивам, статистическим данным и отчетам. Что касается китайцев, они оценивали тюркютские силы примерно в один миллион человек. И здесь нет никакого преувеличения. Каждый тюркют был солдатом с возраста совершеннолетия до глубокой старости. Не являются выдумкой рассказы о массовых мобилизациях или о том, что каждый человек должен был убивать других либо быть убитым, какой бы чудовищной ни казалась такая мысль в наш цивилизованный век.

В тюркютских текстах подробно описываются боевые действия, которые иногда велись посреди зимы. «Я с трудом прошел по глубокому снегу, – писал Тонюкук, – я заставил солдат пешком подняться на вершину, а лошадей вести на поводу. Мои люди помогали себе саблями».

Солдаты форсировали реки вброд, вплавь или на плотах, когда реки не были покрыты льдом. Они убегали и преследовали отступающих. Нападали на спящего врага ночью или на рассвете, когда враг чувствовал себя в безопасности, под защитой большого расстояния или естественных препятствий; солдаты шли в бой, даже если они были измучены, если ворчали, требуя отдыха; быстрота и воля к победе – вот решающие факторы. Воля может все. Но она подкреплялась верой в Бога, который «заставлял», когда это нужно, и умелой тактикой, причем складывается впечатление, что все тюрки – прирожденные тактики.

Нельзя понять причину постоянных успехов кочевников, начиная с эпохи скифов до времени появления огнестрельного оружия, если, допуская, что они – лучшие всадники и лучшие лучники, забыть о том, как они пользовались этим двойным преимуществом: тюрки избегали рукопашного боя, если не были твердо уверены в победе, исходя из численного превосходства.

Они предпочитали мчаться на врага галопом, а приблизившись к вражеским боевым порядкам, сразу начинали стрелять, вольтижируя и на скаку доставая из-за спины «парфянские стрелы». Марцеллин подчеркивал такую тактику гуннов: «Встречая сопротивление, они рассеиваются в стороны, но возвращаются с той же быстротой, продолжая мчаться вперед и снова рассеиваться». Побеждая, но чувствуя, что враг не сломлен до конца, они уничтожали его, возможно, бессознательно помогая природе избежать перенаселения. Массовые истребления и геноцид? Теофилакт приводит цифру в 300 тыс. погибших в ходе только одной кампании: «Трупы валяются вокруг на протяжении четырех дней марша».

Тюрки нисколько не стыдились обращаться в бегство. Напротив, они старались держать противника на большом расстоянии, чтобы чувствовать себя неуязвимым; по пути они, «подобно пчелиному рою», как писали китайские хроники, нападали на отставшие вражеские отряды и арьергарды, отсекая их от главных сил, истребляя их и забирая провиант. Они стояли насмерть. Только оказавшись прижатыми к могилам предков, как говорили сами скифы, или когда их отступлению мешала тяжелая добыча, они занимали круговую оборону, укрывшись за своими кибитками, настоящими мобильными крепостями; так поступал Аттила на полях Каталаунских.

Какой же была социальная жизнь тюрков? Основной социальной ячейкой была семья, ограниченная рамками экзогамного родства по отцовской линии, члены которой имели общее имя и общую легенду о происхождении. Семья была членом клана, связанного сложной сетью отношений, потому что географические и экономические условия не допускали изоляции. Однако были и одиночки, которые в силу магических способностей (шаманы) или по причине исключения из группы вели бродячую жизнь, как правило нищенскую, что касается последних. Позже из таких отшельников вышло несколько известных личностей. Тогда они старались во что бы то ни стало обрести свою родословную, ссылаясь на древние узы либо кровные, либо обусловленные брачными отношениями, на брачные союзы, заключенные в детстве, кровное братство, т. е. союз, скрепленный клятвой двух людей, которые обычно обменивались подарками и в знак верности пили кровь друг друга, надрезав руку кинжалом.

Однако отдельное существование было опасным, поэтому тюрки объединялись в федерации, которые вскоре превращались в империи. Социальная жизнь в те времена была чрезвычайно изменчивой: тотемизм, как изначальная система тюркского мира, политемизм, основой которого являлось Небо как «пассивное божество», идентифицирующие и разделяющие элементы, в которых «тамга», абстрактный знак собственности – клеймо, выжженное на спине домашних животных и выгравированное на камне, – уступает место династическому тотему, который становится Великим Предком, и монотеизму с множеством богов, а тамга превращается в печать.

Империя централизуется по иерархическому принципу. Во главе ее находится суверен, шаньюй у хуннов, каган, или хан, начиная с эпохи жужаней. Императрица называется хатун и ханум, именно ей, «дорогой, обожаемой и пугающей памяти» дамы, Пьер Лоти посвятил свои «Очарования». Царственная чета «создана Небом», «подобна Небу», «происходит от Неба». Она получила от Неба свой «кут», жизненную силу, или душу. В момент церемонии восхождения на трон чету представляют Небу, поднимая обоих на войлочном ковре, чтобы Оно узнало свои создания. Их окружают важные лица – беки. Беки, как члены привилегированного класса, имеют выраженную склонность к цивилизации и первыми принимают чужеземные нравы, отдаляясь от народной массы, например, через китаизацию. Они берут на себя функции и носят титулы. Самые почетные – ябгу, что равнозначно «вицекоролю», возможно, это – старшие сыновья правителей, возглавлявших походы тюркютов на запад, тегины – младшие сыновья или братья или, по меньшей мере, родственники императора, и «шады», вероятно, самые важные после правителей, если судить по Бильге, который был «шадом», прежде чем стать каганом. За ними идут «тарканы», «чоры», «тутуки», «атаманы», последний титул есть у казаков, и он не происходит от немецкого «гауптман», как полагают некоторые ученые. Они – сборщики налогов, чиновники, презираемые народом, это говорит о том, что они являются креатурой принца, но не организационным элементом жизни племени.

Титулы переходят по наследству, но в произвольном порядке, в зависимости от выбора или личных качеств. Братья часто ссорятся между собой, а их согласие имеет первостепенное значение; об этом свидетельствует примеры Бумына и Истеми, Бильге-кагана и Кара-Чурина, возможно, также Бледы и Аттилы.

В более поздние времена мы увидим, как, используя символы и пословицы, матери пытались убедить своих сыновей в необходимости единства. До тех пор, пока не были приняты радикальные меры, пленение или истребление членов правящей семьи и распри между родственниками оставались бедствием для тюркских империй. Нет достоверных фактов того, что в то время действовал закон, согласно которому старшие сыновья с детства получали надел или при жизни отца имели часть отцовского наследства, между тем как младшие оставляли за собой родительский дом или императорский трон.

Жизнь народных масс, за исключением времени катаклизмов, нельзя назвать трудной, когда в стране царил порядок или велась захватническая война. Тогда простых людей называли «будун», т. е. «народ», и это слово несет скорее политический, нежели социальный смысл. Согласие народа с каганом показывало, что люди хорошо понимали пользу от действий властителя, и тот часто оправдывал их доверие. «Мои племена живут в довольстве, и этого мне достаточно» – так говорил один каган в китайском тексте.

Согласно хроникам, тюрки носили меховые и шерстяные одежды, а головы их оставались непокрытыми. Гунны «одевались в льняные туники, куртки из крысиных шкурок, носили каску или колпак… и обмотки из козлиной кожи».

Работа чередовалась с долгими периодами отдыха. Многие целыми днями пасли стада, неподвижно сидя на лошадях, и этим объясняется бытовавшее утверждение о том, что гунны, а затем и тюрки рождались на коне. Они ели, а иногда и спали, не слезая с коня. Исключая обычные развлечения, например игру в кости, прятки, запускание бумажного змея, нескончаемые сказки и музыку, «полудикую, но приятную для слуха и радующюю сердце», их времяпрепровождение, как правило, носило бурный характер: прежде всего это – занятия любовью, попойки и охота. Последняя считалась заменой войны или, как сказано в одном тексте, лучшей тренировкой. В их глазах это почти одно и то же: надо было убить человека, чтобы тебя признали взрослым, и охотничий подвиг часто рассматривался как почетное убийство. Они стреляли из луков, но поскольку кровавая смерть опасна для дичи, которая будто тем самым лишается души вместе с кровью, следовательно, она опасна для человека, потому что жертва будет мстить, они предпочитали охоту с ястребом, лассо, ловушки, забрасывали загнанную в круг дичь камнями или насмерть забивали кнутом.

Любовь к женщинам ценилась больше, чем все богатства, и служила движущей силой их жизни. Чингисхан завоевал мир, но что им в том числе двигало? Он говорил так: «Нет для меня большего опьянения, чем прижимать к себе жен и дочерей врагов!»

Отношение к женщине у тюрков было подчеркнуто почтительным, даже рыцарским. Сын, входя в юрту, кланялся сначала матери, а потом отцу.

Наследование жен предполагает полигамию, однако это не делало тюркютскую женщину бесправной.

Влияние жены на мужа подчеркивает Табари, который писал: «У тюрков всего можно добиться через женщину».

Происхождению по линии матери придавалось большое значение. Утверждалось право охранять женщину: изнасилование замужней женщины каралось смертью; соблазнитель девушки должен был немедленно жениться на ней.

Весьма достопримечателен обычай, который в эпоху Тан был перенят у тюрков. Заключался он в следующем. Девушки со сходными вкусами торжественно заключали между собой братский союз, причем число членов достигало 14–15, но не менее 8–9 девушек. Эти девушки называли друг друга братьями, а если юноша женился на какой-либо из них, то он получал женское имя, и подруги ходили к новобрачным «отведать невесту», т. е. мужа. Молодая жена не ревновала к своим «братцам», но с членами других женских «братств» такая связь не допускалась.

Все это исключает вопрос о приниженном положении женщины в VI–VIII вв.

Очевидно, ограничение прав женщины в кочевом мире – явление более позднее.

Постоянная жажда заниматься тем, что сегодня мы называем спортом, находила выход в играх в мяч, скачках, борьбе, поединках, на примитивных гравюрах изображена борьба на верблюдах, которая практикуется в нынешней Турции.

У тюрков был ярко выражен вкус к пирам: свадьбы, ритуалы инициации по случаю наступления половой зрелости, приемы послов, заключение договоров и пактов, траур и поминовение мертвых – одни из немногих предлогов для пира. Они радушно принимают случайных путников, и тюркское гостеприимство сегодня так же широко известно, как и в прошлом. Они не знают меры в еде в питье. Даже в тех местах, где не знали вина – хотя оно существовало в Согдиане и тюрки продавали виноград в Северный Китай, – пьянство было обычным делом. Великий законодатель Чингисхан требовал, чтобы подданные напивались допьяна не чаще, чем один раз в неделю. Напрасные попытки. Историки часто констатировали «смерть от опьянения», завершая биографию принцев Центральной Азии.

Хьюань Цанг, китайский паломник, обедал за столом тюркютов: «Каган пригласил гостей сесть и приказал подать им вина, заставив их пить под звуки музыки. Затем в большом количестве принесли огромные куски сваренной баранины и телятины». Он писал о том, что предводитель застолья вытирал руки об одежду гостей, что считалось знаком благоволения. Иметь замасленную одежду было признаком богатства и щедрости. Имя Тонюкука означало «в тунике, блестящей от жира».

Однако в менее благополучные времена пища была скромнее: ели то, что давали домашние животные – молоко и молочные продукты, в частности йогурт, одно из замечательных изобретений тюрков; мясо, свежее летом, хранившееся в морозной земле – зимой – после большого забоя скота в конце осени. Использовались корни диких растений, в некоторых местах их выращивали, например лук, настолько необходимый людям, живущим без витаминов, и даже одно из племен табгачей взяло себе имя «кюмюкрен» или по закону метатезы – «кюмюркен», т. е. «лук».

Что же значила для них еда? На земле, где постоянно витала угроза голода, где умирали от голода, когда еще не было социальной организации, счастье выражалось простыми словами: «Мы царили, поедая оленину и зайчатину. Брюхо людей было полным». Это – слова Тонюкука, мудрого правителя, который понимал суть вещей, когда ни в чем не было недостатка; вот что он писал после очередной победы: «Со всех сторон стекались золото и серебро, парча и шелк, рабы в большом количестве…» В этом присутствовал элемент хвастовства варвара своими богатствами, которые изумляли даже людей цивилизованных. Византийцы видели у тюрков «шелковые ткани, искусно расцвеченные самыми яркими красками», статуи, урны, игольницы и сосуды из золота, серебряную посуду, позолоченные деревянные колонны, золотые стулья и кровати, «стоящие на четырех павлинах»; у эфталитов – то же самое, правда ножки кроватей были сделаны в виде фигурок феникса. Хьюань Цанг восхищался каганом, который его принимал: «Он был одет в платье из зеленого сатина, волосы его были распущены… Лоб был повязан шелковой лентой, несколько раз обмотанной вокруг головы, конец ленты спадал на затылке. За ним стояли две сотни офицеров, одетых в парчовые одежды, с заплетенными косичками на голове». Сонг Юнь писал об императрице эфталитов: «…на ней была шелковая одежда, спускающаяся до земли…» И далее отмечает, что «на голове у нее сверкал длинный золотой гребень, украшенный драгоценными каменьями пяти разных цветов» – это типичная прическа «буктак», которую мы видим на мусульманских миниатюрах, скорее всего, она была скопирована со средневекового головного убора западных женщин.

Теперь о культуре тюрков. Элементы материального быта свидетельствуют о единстве, которое имеет место, несмотря на различия в деталях, во всем степном мире, от Восточной Европы до побережья Тихого океана, и которое мало изменилось в продолжение столетий. Дюмезиль обнаружил далеких потомков скифов в осетинах. Но он отметил, что вполне возможно сблизить скифские элементы с алтайскими, хотя Дюмезиль, как индоевропеист, не смог извлечь из этого наблюдения все должные выводы. Это – сходство и единство, которые, по Дюмезилю, вытекают из аналогичных условий жизни, благодаря чему можно с осторожностью объяснить факты VIII в. фактами XII в. и обратиться к нынешним анатолийцам для того, чтобы лучше понять тюрков Средневековья. Это совсем не значит, что повсюду и во все времена можно наблюдать одинаковую картину. Если считать, что культурные различия зависят от социального положения и политической организации, тогда надо признать, что могли существовать более или менее проницаемые границы, по эту сторону которых есть истина, а по другую – ошибка.

Было бы очень просто, но, как свидетельствуют факты, не совсем правильно поставить восточных тюркютов под китайское влияние, а западных тюркютов – под иранское. Ошибка состоит в том, что некоторые тюркюты считают, будто культ огня (пантюркского происхождения) практиковался западными тюрками потому, что они жили рядом с иранцами и игнорировались восточными племенами.

Календарь Двенадцати Животных был известен на Украине, а тюрки с Ближнего Востока продавали виноград в Китай! Методы, мысли, искусства широко распространялись с одного в другой конец Евразии, и до сих пор невозможно определить, чем тюркский мир обязан Китаю, а чем Ирану, не говоря уже об Индии, германцах, палеоазиатах, тохарийцах, кученах. Оазисы Тарима достигли высокого уровня цивилизации. Достаточно сказать об их знаменитых школах пиктографии, например в Кызыле, которые процветали между 450 и 750 гг., об авторитете, который имели даже в Китае музыканты, танцовщицы и куртизанки Кучи, о нескрываемом восхищении китайцев перед дворцами этого города.

Влияние Китая на кочевников признается издавна, да разве могло быть иначе, когда тюркютская знать китаизировалась, между тем как их подданные в течение последующих пятидесяти лет находились под китайским протекторатом. Однако это влияние преувеличено. Самые северные народы оно затрагивало лишь в небольшой степени. Команы не знали китайского календаря. Зато можно объяснить некоторые китайские феномены тюркским влиянием, причем обратного влияния не наблюдается.

А вот согдийское влияние было минимальным, хотя общепризнанно, что согдийский язык представлял собой смешанный язык, общий для нескольких народов Центральной Азии. После обнаружения надписи в Бугуте стало ясным, что он использовался в VI в. и был принят в качестве официального языка первой тюркской империи. Отношения между этой империей и Согдианой развивались естественным образом после согдийских завоеваний, хотя они имели место и раньше. Миф о происхождении Бумына и Истеми упоминает факт женитьбы сынов волчицы на девушках из Турфана, другими словами – индоевропейках и, конечно, согдианках. Позже согдийцы станут послами каганов в Иране и Византии и одновременно их советниками, при этом они «занимались контрабандой» китайского влияния.

Итак, можно считать достоверным следующий факт: то, что кажется относящимся к самым старым тюркским культурным пластам, частью заимствовано у разных кочевых или оседлых народов, как ближних, так и дальних, и только синтез остался тюркским, если это вообще имеет какое-то значение, потому что здесь возникает вопрос: является ли любая цивилизация оригинальной, т. е. как бы вышедшей из собственных недр?

Беспорядочное смешение народов не позволяет определить вклад тюрков в формирование степного искусства. За исключением ковров и изделий из металла, которыми мы, несомненно, обязаны тюркам, вряд ли можно сказать то же самое о тех предметах, которые украшали дворы правителей. Имел ли место контакт с живописью оазисов? Как обстоит дело с великим анималистическим искусством степей, которое оставило на них свою печать: продолжили ли они эту традицию, возродили ли ее или, напротив, оставили ее в забвении?

Их мастерство и их таланты нам достаточно известны, особенно их вкусы. Подвергшись китаизации, они сделались меценатами, а Китай обязан вэям, т. е. табгачам, многими выдающимися творениями.

Для захоронения своих принцев восточные тюркюты приглашали китайских художников, которые делали росписи в усыпальницах и мавзолеях, их единственных архитектурных сооружениях. К сожалению, от этих произведений почти ничего не осталось, кроме развалин, в которых сохранились стелы с надписями, статуи и балбалы. Последние представляют собой бесформенные монолиты с изображениями убитых врагов; эти сооружения стояли в триумфальных аллеях, и их было великое множество: например, не менее двухсот семидесяти в мавзолее Мугань-кагана.