Текст книги "Месть смертника. Штрафбат"

Автор книги: Руслан Сахарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

* * *

Белоконь зачем-то подобрал кружку и снова бросил ее на землю. Немного постоял в неуверенности. Риту было жалко. Он почти с ней не разговаривал, а она вела себя отрешенно, но что-то в ее облике вызывало у Белоконя щемящее сочувствие. Одна, слабая и одинокая, среди крови и смерти… Странно, ведь в полевом госпитале были и другие медсестры, девушки-санинструкторы, и они реагировали на все гораздо живее. Нередко с ними случались истерики. Однако Рита казалась куда более беззащитной и одинокой. Она замкнулась в себе, потому что уйти отсюда было некуда – только в себя. В воспоминания, в мечты о светлой жизни после войны…

– Стоп, – сказал себе Белоконь. – Ты все это выдумал.

И все равно…

Он принялся расхаживать возле спуска в блиндаж.

Может, она просто хочет уединиться, побыть недолго одна – подальше от покалеченных и умирающих, от которых разило кровью и остальными жидкостями человеческого организма. А ему следует остаться снаружи. Дождаться транспорта, в конце концов. Беспокоить ее сейчас своим присутствием – жестоко.

Если бы на месте санинструктора Риты оказалась его Люся… Как только Белоконь об этом подумал, ему стало настолько жутко, что аж в груди закололо.

В последние месяцы он пытался поменьше думать о том, что на самом деле происходит в эвакуации. Старался верить письмам, которые теперь приходили исправно. Люся писала, что они наконец-то прилично устроились и живут не впроголодь, а почти по-королевски. Она много шьет, поэтому им хватает даже на продукты с черного рынка. Дети не голодают. Главное, не голодают дети.

На этой успокаивающей мысли Белоконь усилием воли переключался на что-нибудь другое. Эх, если бы он только мог сбежать с фронта и прийти в Уфу пешком, он бы это сделал. Однако последствия его дезертирства были бы гораздо более плачевными, нежели нынешнее положение дел. Не для него – для семьи. А значит, вариантов не было.

Кроме того, все явственнее ощущалось, что фронт вскоре сам подвинется к Уфе и поглотит ее, как это случилось с Киевом. И то, что Белоконь пребывал на передовой, эту возможность нисколько не исключало. Эта гадкая мысль точила его уже целый год – год крупных отступлений и крохотных побед, за которыми неизбежно следовали поражения.

Если бы Люся увидела весь безнадежный кошмар передовой линии воочию, как несчастная санинструктор Рита, она бы сломалась гораздо раньше. Белоконь ни за что не оставил бы ее одну в темной землянке! Успокоить, утешить, защитить, увести – как можно дальше отсюда!..

Белоконь решительно толкнул дверь и вошел внутрь блиндажа. Там было не так темно, как он предполагал: девушка успела зажечь лампу. Она стояла посреди комнаты и держала во рту дуло пистолета.

– Рита! – сказал Белоконь. – Стой!

Девушка с силой надавила на курок. Белоконь успел заметить, как от напряжения затряслись ее руки. Выстрела не последовало. «Предохранитель, – догадался сержант. – Пистолет на предохранителе». Рита, видимо, поняла это тоже, однако исправить ошибку уже не успела. Белоконь взял ее за руки и мягко, но настойчиво отвел от нее пистолет. Девушка выронила оружие, зажмурилась и обмякла. Белоконь успел прижать ее к себе и не дал ей рухнуть на пол.

Рита уткнулась в него и разрыдалась. Белоконь снял с плеча винтовку, подвел девушку к нарам, посадил ее и присел рядом. Она плакала так горько, как плачут только дети, – вкладывая в рыдания всю душу, всю обиду и всю бессильную злобу на свою несчастливую жизнь. С каждой секундой Белоконь все больше и больше проникался этой ее горечью.

Прошло много времени, прежде чем поток всхлипов и неразборчивых причитаний стал оформляться во что-то связное. Они просто сидели на нарах, прижавшись друг к другу. Белоконь видел лишь чадящую лампу и темные волосы Риты. Платка на них не было уже тогда, когда девушка пыталась застрелиться.

Сперва он не вслушивался в ее речь, поэтому пропустил тот момент, когда из обрывков начали складываться фразы. Они по-прежнему были малопонятны – девушка часто сбивалась с мысли, возвращалась к ранее сказанному, пропускала то, что, как ей казалось, Белоконь уже осмыслил. В ответ он гладил ее и шептал что-то утешительное.

Рита попала на передовую совсем недавно. Первый год войны она училась в незнакомом ему, но явно не медицинском институте в Москве – оказывается, в это страшное время даже можно было учиться. Потом все оставшиеся на курсе студенты проголосовали за фронт. Многие действительно хотели уйти на войну добровольцами, а остальным пришлось это сделать. После медицинских курсов Рите присвоили звание – она стала старшим сержантом – и определили в санитарный взвод.

Фронт встретил девушку не только и не столько кровью и трупами, сколько постоянными домогательствами офицеров. После упоминания о каком-то майоре Рита зашлась в рыданиях. Белоконь ни о чем ее не спрашивал, просто давал девушке выплакаться. Лишь иногда он непроизвольно зажмуривался, сжимал зубы и неслышно рычал от злости. Сквозь всхлипы Рита рассказала, что у майора ее отобрал полковник. Он был хорошим. Или ужасным. Наверное, это были два разных полковника, Белоконь не разобрал. Девушка не называла никого по имени, чаще говорила «тот», «этот», «еще один»…

Крови в ее фронтовой жизни тоже было много. Даже без боя здесь всегда хватало пострадавших от шальной мины, от длительных тяжелых переходов, от собственной дури. Санитарный взвод функционировал без отдыха. Время от времени он разворачивался в полевой госпиталь, и тогда начиналась «настоящая работа», на которую ни у кого уже не было сил. После этого – беспорядочная эвакуация. Посеченные, обгорелые, продырявленные пулями, ножами и чем угодно – вплоть до ножек стульев, раздавленные гусеницами и колесами, отравившиеся, герои и самострельщики, поврежденные и агонизирующие тела, с которых нужно срезать форму, зашить или отпилить и облить йодом, потому что больше ничего нет, и стянуть чем-нибудь… В сознании Риты была лишь очередь операций и перевязок, зловонный и бесконечный конвейер.

Она говорила об этом случайному слушателю, потому что больше сказать было некому. Другие видели перед собой то же самое, но воспринимали иначе – Белоконь убедился в этом из ее рассказа. Солдат смеха ради залез на ствол пушки, а его пьяные товарищи выстрелили. Сержант артиллерии без труда представил себе эту сцену: ствол рвануло назад и компенсаторы тут же вернули его в исходное положение. Наверное, речь шла о семьдесят шестом калибре – будь пушка более мощной, жизнь остроумного солдата закончилась бы без участия Риты. Но ей пришлось зашивать шутника. И она не справилась – солдат истек кровью.

Наверное, в иных обстоятельствах история размазанного по стволу идиота могла бы его развеселить. Но сейчас Белоконь испытал к почившему коллеге-артиллеристу лишь ненависть – за его глупость, за то, что он вообще родился на этот свет. Белоконь увидел произошедшее глазами юной девушки-санинструктора – то была не пьяная выходка, но кровавая картина, которую Рита запомнила навсегда.

Не успела она оправиться от шока, как к ней стал настойчиво набиваться «еще один». Белоконь решил, что им был капитан госбезопасности Керженцев. Рита жалобно лепетала, что она больше не может. Что она хочет домой. Только дома уже нет. Все хорошее осталось в прошлом, теперь в жизни будет лишь мрак, кровь, смрад и вши.

Потом она заснула. В дрожащем свете лампы ее лицо выглядело совершенно иначе. Оно не имело ничего общего с той восковой маской, которую Белоконь видел сегодня в полевом госпитале. Рита показалась ему красавицей.

Снаружи что-то происходило. Белоконь прислушался и ничего не услышал. Но чутье подсказывало, что нужно спешить: ожидаемый транспорт уже где-то рядом.

Риту следовало разбудить. Вместо этого сержант осторожно взял ее на руки (она не сопротивлялась) и вынес из блиндажа.

…Это была отнюдь не колонна просторных машин. Увы: всего один трехтонный грузовик с крестом на тенте, приехавший за санитарами и помощниками госпиталя. Он остановился вдали от операционной палатки. Если бы не предчувствие Белоконя, и он, и несчастная девушка застряли бы тут надолго.

Сержант добрался до машины, обойдя гущу раненых по дуге. По дороге Рита окончательно очнулась. Белоконь поставил ее на землю у грузовика, и девушка несколько секунд смотрела на красное закатное солнце, которое опускалось к немецким позициям. Белоконя закат не волновал вовсе, он видел одну лишь Риту. Что-то внутри него изменилось, и окружающий мир вдруг стал совершенно другим.

Еще не понимая этого, Белоконь посадил девушку в кузов к медикам. Сам он забрался в пропахшую бензином кабину. Мотор не глушили, поэтому грузовик сразу тронулся.

* * *

Шофером был бойкий веснушчатый паренек лет семнадцати в лейтенантском кителе на голое тело. Форма висела на нем мешком.

– Раненый, что ли? – спросил он Белоконя. – Подождал бы транспорта, я только санчасть везу.

Несмотря на эти слова, останавливаться он явно не собирался.

– Здрасте, товарищ младший лейтенант! – сказал Белоконь, установив винтовку между ног. Чтобы перекричать мотор, приходилось говорить на повышенных тонах. – Сержант Белоконь, командирован к госпиталю.

– О, так бы и сказал.

– Я так и сказал, когда лез в кабину… товарищ младший лейтенант.

– Извини, забыл.

Он смотрел на дорогу – закат освещал ее под особенным углом. Водитель боялся застрять или угодить в воронку, поэтому выворачивал руль перед каждой ямкой, которую успевал заметить. Машину из-за этого не только трясло, но и мотало. Однако шофер был весел и, судя по всему, настроен поболтать.

– Я Алеша, – сообщил он. – Только я не лейтенант. Рядовой я. Это мне от прошлых пассажиров подарок остался. За то, что через мост перевез. Вот, говорят, чтоб в лохмотьях не ходил. У меня гимнастерка вся изорванная была. Не смотри, я потом кубики спорю… А тебя как по имени-то?

– Вася.

– Во, Вася, ваши там такие мосты отгрохали – я таких в жизни не видел!

– Что это за «ваши»? – спросил Белоконь.

– Саперы, говорю. Я тебя по воротнику опознал. Черные петлицы с одной красной полосой – это ведь саперы?

– Нет, это артиллерия.

– Теперь буду знать! Я пока не очень разбираюсь… А мосты все равно – сказка! Дома расскажу, ни в жизнь не поверят. Представляешь, на корытах!..

– Представляю, – сказал сержант.

Ему вспомнилась поспешная переправа через Оскол. Понтонный мост тогда разбомбили трижды. Полк утопил половину пушек, и нынешний, уже не существующий, артдивизион собрали из двух.

Алеша продолжал восторгаться:

– На корытах через Дон! Это же уму непостижимо, что может советский человек, когда очень захочет!.. В каждую такую бадью рыл двадцать посади – не потонет! А они, Вася, выдумали сверху мост сколотить! И такая в этих корытах ёкарная сила, что мосты – будто так через реку и лежали! Я по одному два раза ездил… прочный, собака! Второй раз медленно очень получилось, так я корыта считать взялся… На тридцать девятом сбился. А всего их, наверно, сотня!

Под его разглагольствования грузовик подъехал к шумной колонне. Моторы гудели, ржали лошади, кричали люди… В сгущающихся сумерках четкими были только звуки. Белоконь с трудом различил контуры замершего посреди пробки гусеничного тягача. Махина ворочалась на месте, пытаясь развернуться.

Быстро темнело. С пугающей быстротой. Секунду назад Белоконь еще видел машущих руками военных, а теперь еле различал стоящую прямо перед собой винтовку.

– Зар-раза, столпотворение! – сказал Алеша, по-видимому, ничуть не расстроившись. – Ничего, сейчас быстро рассосется. Все уже, считай, на том берегу. Здесь народу не в пример меньше, чем было, когда я за санчастью с того берега ехал.

– Уже стемнело? – спросил Белоконь глухо.

– Что? Какой там стемнело, видно же все!

Сержант поводил ладонью перед глазами. У руки почти не было четкого контура, а пальцы он различил, только когда пошевелил ими.

– Я ослеп, – сказал Белоконь. – Твою мать!..

С ним, как и со многими солдатами, воюющими хотя бы пару месяцев, такое уже бывало. Куриная слепота. Болезнь накатывала после долгого голодания и изнурительных переходов. Половина дивизиона полностью слепла в сумерках. В таких случаях бывалый Еремин посылал кого-нибудь стрелять ворон – уж чего-чего, а воронья на войне вдосталь. Ослепшие солдаты ели и заготавливали на будущее воронью печень. Болезнь отступала, а при хоть сколько-нибудь нормальной кормежке возвращалась не скоро.

Белоконь не ел почти сутки – если бы день не был таким напряженным, слепота бы не появилась. Его вещмешок с сухим пайком остался там же, где и батарея старых добрых гаубиц. Кроме вещмешка он вспомнил про рыжую кобылу Ромашку. Лошадиная печень подходила для такого случая куда лучше вороньей. Если бы он знал…

Главное, не паниковать. За прошлые месяцы он усвоил это четко. Поэтому его вопрос прозвучал довольно спокойно:

– Леша, может быть, у тебя есть с собой немного печенок?

– Почему печенок? – поинтересовался водитель. Он, похоже, ничуть не удивился.

– У меня куриная слепота.

– Да я сразу заподозрил. Сидишь, как сыч, руками водишь… От такой хвори, Вася, лучше всего парное молоко. Ты совсем как мой дядька – он, чуть вечер, сразу слепой, как крот…

Белоконь вцепился в сиденье и стиснул зубы.

– Так он всегда молоко наворачивал, – продолжал Алеша как ни в чем не бывало. – Сразу, говорит, в глазах яснеет. Кринку выпьет, медом заест – и идет девок лапать. Отведи, мол, Маруся меня до сеновала, я совсем незрячий сделался…

– Но ведь молока, – выговорил сержант. – Молока у тебя тоже нет?

– Нету. Я просто говорю, что оно лучше… Сейчас тронемся! Гляди, все разъезжаются. То есть не смотри… прислушивайся, что ли.

Поехали медленно. Но Белоконь теперь обращал внимание на каждый ухаб – начинало казаться, что грузовик идет по краю пропасти и может в любой момент провалиться. Беспечная болтовня Алеши теперь раздражала его донельзя.

– Ничего, – говорил водитель. – На той стороне мигом что-нибудь для тебя придумают. Кислой капустой тоже хорошо. Без молока только… А то и спать ляжешь – утром уже светло, снова будешь из пушки стрелять…

– Самолетов не было? – перебил его Белоконь.

– Каких самолетов, переправа же… Самолеты уж как-то своим ходом.

– Над переправой, немецких. Не было?

– А! Понял. Не было. И все через плечо плюют, чтоб и дальше не было. Чтобы мосты эти чудные не порушили… А я, Вася, так думаю: чего бояться? Один раз живем. Мне вот себя совсем не жалко. Убьют – так убьют, со всеми случается…

По мере приближения к понтонному мосту крики снаружи становились все громче. Мат и неразбериха – обычное дело для переправ. Эта пока была самой спокойной из нескольких, которые видел Белоконь. Впрочем, поправил он себя, он ее даже не видит.

Машина продвигалась – неспешно, но уверенно. Величественный Дон был совсем рядом. Но Белоконь увидит его только завтра, если все будет нормально, если он доживет. Сержант обливался потом.

Когда, по его подсчетам, уже должна была быть середина моста, водитель объявил:

– А вот и мост. Мы на него въезжаем. Какая все же удивительная штука!..

Теперь Белоконь явственно почувствовал, что под ним вода. Дон был огромен и бесконечен в обе стороны. Деревянный мост из бревен-щепок был для реки тонкой соломинкой. Он плавно покачивался, трещал и скрипел всеми стыками.

– Уже над семью корытами проехали, – сказал Алеша. – В этот раз я их действительно пересчитаю.

Мокрый, как мышь, Белоконь попытался отвлечься от этой бесконечной поездки.

Вот новый лейтенантский китель – замечательная вещь. И штаны. Обязательно нужно заменить свою пострадавшую форму. Сапоги покойного Еремина остались у пустой палатки хирургов, но сапоги у него пока есть. А вот китель… Он представил, как на ощупь душит разговорчивого Алешу. Представлял долго, даже сам почти в это поверил.

– Еще три бадьи, – сказал задушенный. – Плюс семь в начале, потом две и пять… Итого двадцать. Ты не думай, я считаю хорошо, у меня отец агроном. Ага, еще одна. Двадцать один…

После удушения Белоконь заколет его штыком. Сначала, конечно, снимет китель – тоже придется на ощупь. Потом печень – она справа. До нее еще нужно добраться. Штыком не получится…

– Все, Вася, считай, что двадцать четыре. Сейчас задними колесами проедем… Во, двадцать пятое корыто пошло.

– Леша, у тебя есть нож? – спросил Белоконь.

– Нож? Есть. Хороший нож, только ржавый с одной стороны. О, двадцать шесть. Или еще двадцать пять? Нет, это двадцать шестое… Прекрасный нож, я его позавчера нашел. Смотрю, лежит…

Белоконь кивнул. Значит, ножом – справа под ребра. Потом достать печень. А он ее внутри найдет? Там же много всего… Ну, ничего. Как-нибудь.

– А соль есть? – осведомился сержант.

– Подожди-подожди… Двадцать шесть и два, и еще одно сейчас будет… а с этим, на которое заезжаем – тридцать. Соли у меня нет.

– Ладно, придется без соли.

– Что без соли?

– Ничего. Следи за дорогой. Поговорим об этом на том берегу.

– Тридцать два корыта! – объявил водитель. – А мы еще только на середине! Правда, дальше они как-то реже…

Вокруг зазвучали автомобильные клаксоны, раздались панические крики. Одновременно застрекотали несколько автоматов. Белоконь услышал, как Алеша высунулся в окно; потом водитель вскрикнул и впечатался в свое сиденье.

– Штурмовики!!! – взвизгнул он. – Накаркал, Вася!

В кузове завизжали на несколько голосов. Белоконь подумал, что Рита наверняка испугалась. Ему захотелось оказаться там, под тентом… Еще лучше – вместе с ней на том берегу.

Судя по звукам, на мосту теперь стреляли все, у кого было оружие. Стало слышно, как сверху, совсем низко, проносятся самолеты.

– По дальнему мосту лупят! – крикнул Алеша. – Глядишь, успеем, если эти мудаки на «Студере»…

Он опять сунулся в окно и заорал:

– Мудаки-и!!! Скорей!!. Сам козел! Скорей, кому говорят!..

Грузовик прибавил ходу. Видимо, ускорилась вся колонна.

Совсем близко в воде грохнули два разрыва. Машину обдало брызгами. Громада моста пронзительно заскрипела и качнулась. Оглушительными щелчками лопнули несколько бревен.

– А это уже по нам! – сообщил шофер. – Не попали, собаки!.. Да, мостик крепкий! Сейчас доедем, Вася, держись!

Белоконь держался.

Над головой снова пролетели истребители. Мост сильно тряхнуло, деревянная конструкция оглушительно затрещала. Грузовик подбросило, он приземлился на передние колеса. Белоконь едва не прошиб головой крышу кабины (снаружи на металле наверняка образовался выступ); одновременно он почувствовал, как машину сильно повело в сторону. Сержант приложился плечом обо что-то мягкое, потом затылком обо что-то твердое. «Перевернемся», – подумал он. Рядом с ним Алеша, воя похлеще сирены бомбардировщика, выворачивал руль.

Не перевернулись – выровнялись.

Вероятно, доехали и даже остановились. Белоконь запомнил только, как он вывалился из кабины, а проклятая винтовка ударила его по спине.

* * *

Середина – конец июля 1942 года.

Восточный берег Дона

Жизнь за Доном для Белоконя началась с прогорклого рыбьего жира. Других лекарств от куриной слепоты у медиков не было.

После падения из кабины грузовика он долго ехал в кузове. Вспоминая об этом, Белоконь представлял мягкие женские руки в своих руках. Он не мог бы с уверенностью сказать, были ли они настоящими или лишь воображаемыми. Из-за тряски поездка показалась бесконечной, хотя машина прошла всего несколько километров. На месте санитары и сестры вышли. Напоследок Белоконя погладили по лицу, и он остался один в темноте. Поскольку о болезни сержанта никто в кузове так и не узнал, искать для него лекарство пришлось водителю Алеше. И тот нашел. Причем довольно быстро – одна нога здесь, другая там.

Глоток жира не сделал Белоконя зрячим так быстро, как ему бы хотелось. Оценить лечебный эффект оказалось сложно, так как уже окончательно стемнело. Но положение определенно налаживалось. Сержант осведомился у Алеши о судьбе недавних пассажиров его таратайки – все ли остались целы, где и как они разместились. Выяснилось, что все целы и все разместились. Немного успокоившись на этот счет, Белоконь безапелляционно заявил, что он остается спать в кузове. Алеша не стал возражать и выделил сержанту какую-то ветошь под голову.

Под влиянием прогорклого рыбьего жира Белоконь несколько раз просыпался и вылезал наружу. Побочный эффект был ему не страшен, поскольку сумеречное зрение уже вернулось к нему. Ночь была лунной и светлой, с бездной огромных звезд над соснами. Он узнал, что находится в большой медсанчасти, расквартированной в рощице; что здесь установлен целый комплекс палаток и даже вырыты ямы для землянок. Все это было видно с его пункта наблюдения в кустах какой-то колючей дряни.

…Сержанта разбудило пение Алеши. Водитель выстукивал ритм по борту грузовика и старательно выводил:

Вста-вай, проклятьем заклейменный,

глухой, слепой арти-ллерист!

Ки-пит наш разум воспаленный!

За До-ном ждет тебя фашист!..

Через прорехи в залатанном тенте било яркое солнце. Белоконь подполз к краю кузова, сел и свесил ноги, чувствуя, как отекло и онемело зашитое бедро. Страшно хотелось есть – теперь Алешина печень казалась заманчивой даже без соли.

Подошел водитель. У него в руках были – о, чудо! – миска с кашей и два куска настоящего хлеба.

– Победу проспишь, Вася! – сказал он. – Вот тебе, лопай.

Белоконь последовал совету. Алеша пояснил:

– Девчонки спрашивали, не отравился ли тот бедняга, то есть ты, рыбьим жиром. Нет, говорю, живой, храпит у меня в машине. Да так храпит, что товарищ военфельдшер мне замечание сделал – дескать, мотор заведенным оставляю… Поздравляю, ты проспал до обеда!

Алеше нужно было срочно ехать в штаб, который разместился совсем рядом, буквально в соседней роще. Белоконь доел, поблагодарил и сказал, что поедет с ним. Водитель забрал миску, убежал, вернулся, и они покатили.

По дороге выяснилось, что раненых так и не эвакуировали. Возможно, к ним действительно послали транспорт, но пробиться через переправы удалось лишь Алеше. А у него было четкое поручение забрать только оставшихся медиков.